Анатолий Модылевский
Жизнь и судьба инженера-строителя
Для самого доцента Векслера это было значительным повышением по службе, он понимал, какие надежды возлагает на него руководство института. За летние месяцы к началу нового учебного года он, безусловно, сформировал для себя стратегию работы кафедры, однако не спешил доводить её до преподавателей; а у них была надежда, что благоприятный климат сохранится и даже улучшится.
LVI
В начале сентября на кафедре началась совсем другая жизнь; Векслер сразу начал решительно наводить порядок; опросив преподавателей, провёл ревизию их деятельности, но делал это своеобразно: на заседании кафедры поднимал преподавателя, слушал, перебивал вопросами, комментировал, буквально каждому выражал своё недовольство, возмущался, беспричинно злился; не выслушав до конца, выговаривал доценту в резкой форме; человек в недоумении садился на своё место, так и не услышав конкретных замечаний; да и какие Векслер, сантехник по специальности, мог дать замечания – дилетант, непрофессионал, он не был специалистом, ничего не понимал в технологии строительного производства; как известно, «осуждают то, чего не понимают» (Ларошфуко); но не понимать ведь не значит отрицать!
Дошла очередь до меня; рассказал, что, используя опыт КИСИ и материалы «Главкиевгорстроя», разработал методические указания по обоим курсовым проектам, подготовил их к опубликованию; также сообщил о научной работе и внедрению её результатов в Волгодонске, т.е. моя научная и методическая работа шла чётко по графику; но выслушав отчёт и, не задав ни одного вопроса, заведующий выразил своё отрицательное мнение о моей работе, при этом глаза его сердито блеснули; я попросил шефа высказать конкретные замечания; он взглянул на меня, плотно сжав губы, словно ему хотелось ответить мне, но он либо не знал, что сказать, либо предпочёл промолчать. Я не расстраивался, вёл себя спокойно, помня прочитанное ранее: «Тот, кто при всех несчастьях сохраняет спокойствие, показывает этим, что он знает, насколько колоссальны сложные в жизни беды и как огромно их количество, поэтому смотрит на совершившееся в данную минуту как на очень небольшую часть того, что могло бы произойти. Это – стоический образ мыслей». Я был уверен, что справлюсь и продолжу нормально работать.
Как диктатор, Векслер поступал и с другими, ссорился с каждым, кроме неприкасаемых – нового парторга Уварова и пожилого Раецкого; когда все отчитались, заведующий сказал, что работать надо лучше. Через неделю состоялось следующее заседание, снова прозвучала безосновательная критика; преподаватели так и не услышали от шефа, чего он хочет конкретно, но он не пояснял свою цель; «…И стать проводником не может тот, кто сам не ведает, куда идёт» (Джами). Возникал антагонизм в коллективе, что как раз нужно диктатору, т.к. он стремился сталкивать лбами разных людей, чтобы держать их в узде; в итоге, вместо единства или хотя бы взаимодействия, происходил раскол, значительная часть усилий Векслера расходовалась впустую; а ведь человек, кому предстоит делать дело, прежде всего, должен сам увидеть и познать, что он такое и на что способен.
LVII
Я теперь перестал узнавать прежнего Векслера; ведь ранее в НИЛ это был мой руководитель, человек солидный, речь его была правильной, говорил темпераментно, рассудительно, вёл себя достойно; я выше отмечал, что внешне он выглядел ярко выраженным типичным евреем, активность которого привлекала внимание; носил всегда тёмные пиджак и брюки далеко не первой свежести, зато в лабораторию заходил с серьёзным выражением на лице; ввёл меня в курс дела, мы несколько раз подробно беседовали; под его непосредственным руководством я занимался экспериментальными исследованиями; Евгений Семёнович был доволен моей работой, хвалил меня, у нас установились исключительно деловые отношения и доверие друг к другу. Но теперь он, ставший заведующим кафедрой, совершенно изменился, к людям относился подозрительно, в своих речах обвинял их необоснованно, нередко оскорблял преподавателей. Обнаружились его ранее скрытые от окружающих качества, и я увидел в нём совсем другого человека.
Назначенный начальством срок не оставлял выбора новому заведующему; надо было возможно скорее навести порядок, да и выслужиться ему хотелось; он не видел другого пути, как размахивая шашкой, рубить с плеча. И рубил. Гордыня обуревала, вероятно, давно уже в своих мыслях он мечтал возвыситься и заслуженно занять высокую должность, соответствующую, как он считал, неординарному уму, способностям, да и чего скрывать, – почтенному возрасту и солидности. Обычно у таких людей долгожданное повышение по службе как будто переворачивает всю их внутренность, а вместе и голову.
После проведения нескольких еженедельных заседаний кафедры преподаватели увидели в нём чрезмерно честолюбивого, самолюбивого и нескромного человека; доброжелательность к людям отсутствовала полностью. Он позволял себе унизить, оскорбить и даже обвинить невиновного человека; ещё была проблема в том, что «смысл» он открывал только себе для внутреннего употребления, а «путь» был непостижим вообще никому; он проявил насилие, жестокость, скор был на расправу, объявлял выговоры; видимо считал: «Oderint dum metuant» («Пусть ненавидят, лишь бы боялись» – слова Атрея из названной его именем трагедии).
Векслера развлекала цель, и Бог знает, что у него было на уме. А ведь хорошего руководителя отличает спокойствие и авторитет, способность руководить без диктаторства. Чтобы иметь такой авторитет, нужно очень хорошо знать не только предмет ТСП, но и различные проблемы, которые встречаются в работе. Каждому обладающему властью необходимо уметь оценивать результаты работы, равно как и моменты, тормозящие её, мешающие достижению цели. Большинство руководителей вооружены профессиональными знаниями, терпимостью, пониманием. Их уважают подчинённые. Казалось, работая при Раецком, все жизненные испытания и страдания мои закончились, но судьба, как видно, всё ещё продолжала коварно шутить; она опять столкнула меня с узурпатором. Как говорится: «иногда надо по-настоящему хорошо узнать человека, чтобы понять: он тебе совсем чужой».
LVIII
Большая часть преподавателей была в растерянности, не понимали, что хочет Векслер, который только ругал их; его монологи были длинными, затем следовала тишина, и просто поразительно, сколько можно было услышать, когда никто из преподавателей не произносит ни слова; конфликты с преподавателями следовали один за другим; это была только проверка, издевка, глумление: словно он испытывал их не за тем, чтобы посмотреть, переживут ли они всё это – в этом он не сомневался, – а просто ради удовольствия видеть, как они вынуждены делать лишнее, бессмысленное, то, что никому не нужно. «С приходом нечестивого приходит и презрение, а с бесславием – поношение» (притча Соломона). Я старался в спорах не участвовать, но ведь бывает и так: ты не конфликтуешь, вступаясь за кого-то, например, за инвалида доцента Хрякова, и автоматически наживаешь себе врагов; Векслер явно хотел, чтобы я оказывал ему поддержку, как во время моей работы в НИЛ, но я понял, что его поведение мне не по душе; как говорил Конфуций: «Благородный человек предъявляет требования к себе, низкий человек предъявляет требования к другим»; ещё ранее, когда меня перевели на полную ставку доцента по кафедре ТСП, я попрощался с Векслером, который хотел бы, чтобы я остался в его лаборатории, но эта работа не была связана с моей научной специализацией по зимнему бетонированию, чем я хотел продолжать заниматься; впоследствии (об этом будет сказано далее) мой отказ продолжить работу в лаборатории Векслера, который через несколько лет стал заведующим нашей кафедрой и ничего не забыл, вызвал негативное ко мне отношение. А ведь я когда-то с доверием относился к нему, не думал, что он такой мстительный: «худшее из злодеяний – не воровство и даже не убийство, а предательство: никогда не предавай человека, который тебе доверился». Я знал, что рано или поздно подобное случится, и много об этом размышлял. Могу сказать со всей откровенностью, что его методы и поведение вызвали у меня недоумение: их логику я понимал плохо.
LIX
Векслер был пленён своей фикс-идеей создать на базе кафедры сильную лабораторию, но такого опыта и умения у него не было; до этого он никогда не руководил кафедрой, да и сильной лаборатории, такой, как у Савина, не имел; однако Савин не выпячивал положительные результаты исследовательских работ своей лаборатории, в то время как Векслер постоянно информировал начальство; ведь известно: «Если хочешь вызвать интерес начальства, надо чаще напоминать о себе». Работая на кафедре ТСП, Векслер не способен был найти «Aurea mediocritas» («золотая середина» – формула практической морали в философии Горация; употребляется также для характеристики посредственных людей), поскольку его слишком разбросанный ум к постижению вещей не был способен; однако, умение ловко пользоваться посредственными способностями хотя не внушает уважения – и всё же нередко приносит людям больше славы, чем истинные достоинства.
Тактика поведения Векслера была мне предельно ясна, она пронизывала все его действия; он стал постепенно переводить на кафедру сотрудников НИЛ, для этого необходимо было кого-то отстранять от работы, увольнять. Такое его поведение выявило странную особенность, а может быть, закономерность: он добился отправки доцента Хрякова на пенсию, хотя тот был незаменим, т.к. любил работать с вечерниками и заочниками, что всех устраивало. Векслер принял на кафедру, не знавшего ТСП, молодого Скибу; он вёл практические занятия, используя мои методички; позже попался на взятках, брал со студентов деньги за зачёты и экзамены.
Векслер был весьма неприятен, если ему возражали, не признавал своих ошибок, не зная ТСП, постоянно попадал впросак; а если это отмечали его подчинённые, то всегда следовали для них зловредные последствия. Остервенелый самодур, он считал кафедру своей вотчиной, а преподавателей – как безответную тварь; сам сознавал своё ничтожество и вымещал свою духовную ущербность на подчинённых, не видел в них личностей; казалось, что у него дикарь-камень вместо сердца.
Идущее с восторженным челом
Порой добро бессильно перед злом.
Для зла в борьбе приемлемы все средства,
Оно не ждёт, а лезет напролом.
(Джами)
Векслер наметил очередную жертву, 30-летнего преподавателя Юрия Варламова; посетил его практические занятия, учинил на заседании кафедры разгромную критику, третировал молодого преподавателя, который не был ещё опытным, но старался хорошо работать; заведующий глумился над безответным Варламовым, не стесняясь в выражениях, втаптывал его в грязь, грозил выгнать с работы, добивался поставленной цели. Между преподавателями поднялся даже затаённый протест из-за излишней строгости приговора заведующего; для Варламова кончилось всё плохо: через некоторое время, когда я работал уже в Братске, узнал, что крепкий спортивный Варламов, молодой отец семейства, скоропостижно скончался от разрыва сердца; получив это известие, я подумал о своих бывших коллегах: «Как они, сердечные, должно быть, были изумлены и поражены этою неожиданностью, которая так вот варом и кипит у них на душе».
LX
На кафедре теперь царила гнетущая тишина: никаких приветственных обращений и деловых разговоров, как ранее, когда люди делились друг с другом подробностями общения со студентами; каждый, заходя на кафедру, брал свои бумаги, и быстро уходил на лекцию или искал на этаже свободную аудиторию, чтобы поработать со студентами, консультируя их по курсовым проектам; а ведь раньше преподаватель приглашал студента к себе и они вдвоём на кафедре обсуждали работу – теперь это исключалось. Векслер сидел как сыч за своим столом, листал бумаги. В общем, находиться на кафедре всем стало не интересно, не было общения и былого удовлетворения. Некоторые доценты стали искать работу, чтобы уйти от властного Векслера, и приходить на кафедру только для того, чтобы прочитать лекцию, провести практические занятия; доцент Бударь стал заместителем декана архитектурного факультета; доцент Новиков – начальником КБ института; старший преподаватель Путякова теперь работала в учебном отделе института; доцент Хорев, по просьбе ректора, стал постоянно, почти круглый год, руководить подготовкой к летнему и зимнему сезонам в институтском спортивно-оздоровительном лагеря в Туапсе. Я также не в ущерб учебному процессу, старался поменьше бывать на кафедре – проводил время в НИЛ на кафедре вяжущих, ездил в командировки.
Таким образом, на кафедре сложилась нехорошая обстановка, совершенно не способствующая творческой работе, и я почувствовал, что должен непременно попытаться наладить рабочие отношения с заведующим; а как же иначе можно было работать? Философ Гастон Башляр отмечал: «Два человека, стремящиеся по-настоящему понять друг друга, должны сначала противоречить друг другу. Истина – дочь дискуссии, а не дочь симпатии». Принял решение переговорить с шефом. Однажды мы были только вдвоём в комнате, решил, будь что будет, ведь я не хотел быть бессловесной овечкой; при этом совершенно не задумывался о дальнейшем, а задуматься стоило бы, что последует после; сказал ему, что хочу поговорить, поскольку накопилось много вопросов, и хочу обсудить спокойно. Начал с того, что люблю преподавательскую деятельность, имею девятилетний стаж плодотворной работы доцентом; объяснил, чем занимаюсь в настоящее время, ведь едва ли он знал что-либо конкретного обо мне и что моя четырёхлетняя работа в институте всегда получала одобрение на кафедре; рассказал, что самостоятельно разработал для студентов всех специальностей методички по видам учебных занятий; обеспечил в полной мере каждого студента учебниками; кафедра и руководство НИС одобрили мою научно-исследовательскую работу и результаты внедрения, полученные в Волгодонске; моя научная работа со студентами была отмечена дипломами на институтской выставке, а также Всероссийском конкурсе в Тюмени; в своих лекциях я широко применяю ТСО, создав на кафедре кинотеку и слайдотеку современных методов производства СМР; на занятиях информирую студентов о новейших методах строительства из опыта ФРГ и крупнейших строек Киева, Липецка, Старого Оскола и уникальных олимпийских объектов Москвы. Всё это я рассказал для того, чтобы отметить необоснованность его критики в мой адрес. Далее я сказал, что в последнее время обстановка изменилась к худшему, и отметил: вы это сами видите; какая-то нервозность появилась у всех, это мешает работе; в конце сказал: «Вы необъективно, а порой несправедливо и унизительно относитесь к преподавателям, зачем же так вести себя; вы действуете не как заведующий кафедрой, а как начальник». Он откинулся на спинку стула и взглянул на меня; я услышал: «Но начальство не выбирают, оно от Бога»; я до сих пор это слышу в памяти, точно сказано было вчера. Вероятно, Векслер почувствовал, что союзником в репрессиях я не стану; в переводе на более откровенный язык всё это значило: «Уймитесь т. Модылевский»; услышав, что он «… от Бога», я обомлел; разговор сразу был окончен, сел за свой стол, собрал вещи и отправился домой; по дороге подумал: «Раз так, ждать нечего, ничего хорошего не будет с таким начальником; продолжать с ним работать нельзя, надо что-то решать, но что?». Мои коллеги, вероятно, тоже пришли к такой же мысли, им тоже приходиться решать нечто подобное. Несколько дней я обдумывал своё положение; отчётливо понял, что истинной причиной перемены отношения ко мне была месть за то, что я не согласился вести научную работу по тематике НИЛ, руководимой Векслером; наверное, самое болезненное потрясение испытываешь, когда вдруг понимаешь, насколько был слеп; мне было досадно на самого себя, я не сумел понять это раньше.
Далее происходило вот что: заведующий обозлился, выбрал из всех лаборантов, преподавателей и доцентов нашей кафедры меня одного, и направил по разнарядке райкома партии в станицу Багаевскую отрабатывать две недели на консервном заводе. Безотраднейшая картина: горсть людей из разных кафедр, оторванных от плодотворной преподавательской работы; мне и нескольким сотрудникам поручили мыть трёхлитровые стеклянные баллоны, а через несколько дней произошёл несчастный случай: я не заметил, что один баллон был с трещиной и во время мытья раскололся на куски, стекло врезалось глубоко мне в руку; в медпункте завода рану обработали, перевязали руку и отправили меня в Ростов, где я ходил в поликлинику на перевязки и пробыл на больничном десять дней; вернувшись на кафедру, застал мрачную обстановку: преподаватели ходили поникшие и растерянные, угрозы и крики Векслера продолжались; «Желание праведных есть одно добро, желание нечестивых – гнев» (притча Соломона); настроение у всех было подавленным.
Теперь все поняли, заменив Раецкого, нам спустили чужака – самоуверенного Векслера, который хотел улучшений, но навряд ли он знал сказанное когда-то Л.Н. Толстым: «Назначение разума – открывание истины, и потому великое и губительное заблуждение – употребление разума на скрывание или извращение истины». Впрочем, причина неприязненных отношений крылась не только в том, что новый завкафедрой был чужаком в профессиональном плане; существенную роль сыграли взаимные антипатии и споры между ним и преподавателями. Едва приступив к обязанностям, Векслер завёл обыкновение почти ежедневно собирать заседания кафедры и устраивать публичные порки. Специфики ТСП он не понимал, поскольку работал ранее на кафедре сантехники; все уже давно привыкли к его «всезнайству»; зато виртуозно владел он искусством интриги: уязвить и унизить одного, возвысить другого, преданного ему… Удивительно, как быстро атмосфера товарищества и творческого настроя, когда все мы до его прихода результативно работали каждый над своей научной темой со студентами, над составлением методических указаний, выполняли учебную работу – всё сменилась настороженностью и отчуждённостью, каждый сам за себя.
Меня новый начальник невзлюбил сразу, поскольку я не проявил верноподданных чувств, на которые он рассчитывал; всё это было тошно, и я подумывал о дальнейшей перспективе в работе. Проводить время на кафедре в спорах, слушая длинные монологи заведующего, о его постоянных глупых новациях, необоснованных придирках к преподавателям; личные переживания нас по поводу того, куда катится кафедра – все это стало не просто не интересно, а противно; не видя перспективы, я основательно задумался об уходе с кафедры, но куда? Ведь при Раецком была не только свобода и нормальная жизнь, но и добрые отношения между коллегами; «Как прекрасно быть хорошим человеком в глазах друзей! Это я теперь очень чувствую. Напротив, в глазах тех людей, которые нас не понимают или имеют совсем другой образ чувств и мыслей, делаешься мёртвым, сомневаешься в самом себе, теряешь свою свободу чувствовать и мыслить, теряешь надежду, первую единственную причину всякой деятельности» (молодой Жуковский В.А. другу Тургеневу А.И.). Теперь предстояло работать при диктаторе, потерявшем совесть, и претерпеть много бед; а ведь «совесть есть преклонность воли, влекущая нас к добру совершенному. Всё, что способствует сей наклонности, приносит нам удовольствие, рождает в нас ощущение свободы и достоинства. Всё, что ей противно, рождает, напротив, чувство неволи и унижения»; как говорится: «каторги не бывает без надсмотрщика – одно нельзя себе представить без другого». О каком сочувствии к преподавателям могла идти речь властного бесчувственного начальника:
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно…
(из романа Пушкина «Евгений Онегин»)
LXI
Я не делился с коллегами относительно обстановки на кафедре, и говорить об этом с опытными «стариками», доцентами Раецким, Хряковым, Свистуновым, Толубаевым было бесполезно, да и опасно. Мой однокашник, доцент Хорев и коллега Новиков сказали, что всё, что делает Векслер, это говно, и далее обсуждать не желали. Ранее я отмечал, что Бударь не был сильным преподавателем, не хватало опыта, но в нравственном отношении я ему симпатизировал; в дрязгах он не участвовал, чувствовалось, что переживает из-за гнетущей обстановки. Был он большим трудягой, подготовка к занятиям давалась ему нелегко, но как бывший толковый производственник, справлялся. Однажды после очередного заседания кафедры, на котором все молчали, выслушивая перлы Векслера, я и Ю.В. вышли из института вместе; я спросил, что он думает о делах на кафедре, поскольку я признался, что вообще не понимаю того, что происходит. Ю.В. усмехнулся и сказал о Векслере: «Портить жизнь позволительно только мальчикам, а мы с вами уже далеко не молоденькие»; К счастью, он разбирался в этом лучше меня; ещё отметил, хотя все понимают абсурдность действий заведующего, но каждый выбирает своё отношение к требованиям шефа. Мы поняли друг друга, наш взгляд на порочные действия Векслера оказался совершенно одинаковым: что-то делать, увещевать шефа, бороться, жаловаться или что-то ещё – перспективы в этой борьбе были явно печальными, поскольку сердце Векслера давно обросло колючками. Похоже, что судьба моя была предрешена, но кое-что измен̀иться в её существовании всё-таки могло: я не оставлял мысли на лучшие времена.
LXII
Все годы мы с Рыхальским вели активную переписку; он сообщал мне подробности о строительных делах в Братске, присылал фотографии; я кратко информировал его о работе в институте и подробно описывал семейные путешествия по стране; наша переписка прервалась с приходом на кафедру Векслера; создавшаяся гнетущая обстановка на работе и паршивое моё настроение не способствовали общению с моими сибирскими друзьями Климко, Рыхальским и другими, мне было стыдно писать об этом. Теперь решил заключить хоздоговор с «Братскгэсстроем» по зимнему бетонированию и оформил командировку в Братск; созвонился со своим другом, поделился подробностями производственной и личной жизни; он просил меня сразу приехать к нему домой, что я и сделал, прилетев в Братск; Володя к тому времени уже работал главным инженером УСБЛПК, жил с женой Ритой и детьми в просторном коттедже, меня хорошо приняли, остановился у них; в первый же выходной день отправились на горнолыжную трассу, построенную её владельцем УСБЛПК; полный световой день все желающие, в том числе и школьники города, могли кататься совершенно бесплатно.
Моё настроение было несколько подавленным, это естественно перед неизвестностью дальнейшей жизни; рассказал Володе о своих делах в институте, о гнетущей обстановке на кафедре, руководимой Векслером; друг предложил переехать в Братск, работа на строительстве есть и с жильём всё можно решить; также в разговоре он упомянул, что в посёлке Энергетик, расположенный возле Братской ГЭС, имеется индустриальный институт, в котором есть строительный факультет; я решил съездить туда и познакомиться; институт располагался в двух трёхэтажных учебных корпусах; переговорил с деканом и заведующим кафедрой ТСП, они очень нуждались в доцентах, поскольку на кафедре работали только два доцента и один из них собирался переезжать в Москву; я решил на всякий случай взять вызов на работу, его сразу оформили и подписали у ректора; обратно ехал автобусом по таёжной дороге, услышал слабый внутренний выразительный голос: «А что, если попробовать поработать здесь?».
Дома Володя сказал, чтобы я непременно переезжал из Ростова в Братск, и напомнил из Горация: «Живи, помня, как коротка жизнь». Друг о моей работе под руководством Векслера, объяснил мне, что это не бегство, а прощальный привет идиоту. Вспомнили мы также стихи молодого Братского поэта В. Скробота, которые знали ещё со времени совместной работы в 1960-е годы на строительстве БЛПК:
Когда фортуна – на дыбы,
За неудачей – неудача,
Я не кляну своей судьбы.
Когда бедой за горло схвачен,
Когда опустошён вконец,
Я верю – это не конец,
И где-то ждёт меня удача.
В конце ноября, я включился в работу на кафедре, не обращая внимания на неприятную обстановку. Векслер теперь добивался мер более крутых и уже через несколько дней перешёл к делу – написал докладную записку проректору по науке Дегтяренко с требованием запретить мне заниматься хоздоговорами, ложно основав моей плохой учебно-методической работой на кафедре; это была явная несправедливость, о чём я сказал заведующему; написал объяснительную записку проректору, но как обычно высший руководитель почти всегда поддерживает низшего, поэтому пояснение о несправедливости Векслера, о котором я сообщил, не дало результата; мой научный руководитель Савин, вступивший за меня, переговорил с Дегтяренко, но безрезультатно.
Итак, мне запретили работать по хоздоговорам, фактически отстранили от научной работы по прихоти Векслера, который лишил меня зарплаты 110 рублей в месяц (это 25% общего заработка); «Вспыльчивый может сделать глупость; но человек, умышленно делающий зло, ненавистен» (притча Соломона). Заведующий кафедрой отравил меня в тяжёлое время, усилил мои душевные муки, не могу умолчать о нём – это был самый отвратительный пример, до чего может исподлиться человек. Боже, подумал я, сколько раз спотыкался о людях, которых уважал, делал им много добра, а в итоге они отвечали злобным отношением ко мне; воистину, «не делай добра – не будет зла»; не люблю эту поговорку, никогда её не любил, но приходилось вспоминать всё чаще. Однако я не унывал, не отчаивался:
Мне в жизни испытать
пришлось так много,
Смен радости и горя, что ничем
Нельзя меня согнуть.
(Неизвнстный поэт)
Я был подчинённым Векслера и не мог действовать независимо; посокрушавшись и поразмыслив, предпочёл не бунтовать и сделал вид, что смирился; однако знал правило, простое для понимания, но не очень-то лёгкое для выполнения: неизбежное надо воспринимать с достоинством. Пребывал я в большом раздумье, и, главное, – как к этому отнесётся Галя, да и вообще, надо было всё как следует обмозговать; конечно, хотя я и не рассказывал жене об обстановке на работе, но она по моему настроению понимала, что всё идёт не так, как надо; до поры до времени я не сказал ей, что имею вызов в Братск. Какое-то ноющее чувство подсказывало мне, что наше время коротко, оно короче, чем мы думаем; я хотел, чтобы моё время было наполнено смыслом, было целеустремлённым, творческим, важным. Пришлось снова держать удар на поворотах судьбы, но поступать надо разумно, зачем портить жизнь себе и своим близким.
На кафедре обстановка ещё более накалилась; в голове у преподавателей был один простой вопрос, старый как мир: а что вообще Векслер делает полезного? Мне стало ясно, что работать с Векслером не имеет смысла; правда, другие доценты, которым деваться было некуда, по мере ощущения того, что Векслер пришёл всерьёз и надолго, всё больше склонялись к тому, чтобы смириться с печальными реалиями и сохранить работу; несмотря на общее негодование против шефа, они терпели, сносили оскорбления; всё-таки у всех семьи, у половины преподавателей был уже предпенсионный возраст, поэтому никто не роптал; от постоянных столкновений и споров с Векслером преподаватели нервничали – так в перебранках прошла осень. Шеф решил видеть себя неким «мессией», открывающим смысл работы на кафедре и указывающим путь; я же снова должен сказать, что у меня есть свои жизненные принципы, и что они не всегда совпадают с предъявляемыми ко мне требованиями.
Подумал, мне уже 46 лет, взрослый мужик, нормально работаю, коллеги уважают и хорошо ко мне относятся, кое-что хорошего уже в жизни сделал и желаю сделать ещё больше. И вдруг приходит начальник, именно начальник по своему неуёмному нраву, а не руководитель кафедры, гнёт совершенно не в ту сторону, создаёт склоки и нервозную обстановку, мешает нормальной работе, совершенно некомпетентен ни в ТСП, ни в стиле управления людьми. У меня постепенно пропадает желание не только появляться лишний раз на кафедре, но и общаться с унылыми коллегами и начальником. И главное – почему я должен вместо того, чтобы нормально трудиться, нервничать, переживать за товарищей, терять драгоценное время на выслушивание долгих и бессмысленных тирад брызгавшего слюной начальника; знал из ранее прочитанного: «чтобы изменить что-то в жизни, надо изменить свои мысли. Текущие мысли творят будущую жизнь. Мысли всегда становятся реальностью. Ничто не придёт в жизнь, пока вы сами не призовёте это. Мысли первичны, а то, что мы видим и переживаем – только их следствие». Нет, думал я, такая работа мне совершенно не подходит; вспоминал о командировке в Братск, где впервые узнал о существовании строительного факультета в местном институте. В принципе, у меня было два варианта: Красноярск или Братск. В КПИ меня бы приняли, как обещали, а друзья, особенно Климко, которого я любил за добрый нрав, помогли бы мне; но сыграло роль следующее: мне понравилось в Братске, отношение ко мне, приглашение на работу и, что уж говорить, прекрасная природа и климат. Кроме этого, тёплое отношение ко мне семьи Рыхальских; всё это привело меня к окончательному выводу; я из дома позвонил в Братск Рыхальскому, в двух словах объяснил ситуацию на работе, на что он сказал: «Не раздумывай и приезжай скорее».
LXIV
Я видел, что на кафедре царило уныние, мои коллеги приходили на работу в плохом настроении, перестали разговаривать друг с другом, сидели за своими столами и молчали; я понял: продуктивно работать не смогу и улучшения общего нервного состояния ждать бесполезно, казалось, что будет только хуже.
Но места избегаем мы такого,
Где слышен запах тленья и болот.
Что сходен с речью человека злого,
Который всех поносит и клянёт.
Наверное, я приближался к узловой точке своей жизни, потому что внутри меня нечто постоянно говорило: «Ты заслуживаешь большего и можешь добавить ценности этому миру, принести ему что-то. А также – чтобы просто быть кем-то б̀ольшим и лучшим, чем вчера»; чёрный юмор: «жить надо так, как хочешь, но не получается».
Мой разум кричал, однако и сквозь крик я сознавал, что даже в этом распятом беспомощном состоянии я свободен – я могу ненавидеть своих мучителей или простить их. «Разум, даже если его притесняют и пренебрегают им, в конечном счёте, всегда одерживает верх, ибо жить без него невозможно» (А. Франс). Надо было решать, оставаться или уезжать – «Tertium non datur» (Третьего не дано, третьего нет). Поговорил с Галей по поводу переезда в Братск, и она согласилась; думаю, что этому также способствовали её неприязненные взаимоотношения с родной матерью, да и видела она, в каком подавленном состоянии я был в последние полгода. Правда, в это же время у её отчима обострилась болезнь; лежал в больнице на пр. Кировском, его постоянно посещали, а я, уходя домой после занятий, почти всегда заходил в больницу, расположенную рядом с институтом; после, подлечившись, он был дома и поправился.