полная версия

Анатолий Модылевский
Жизнь и судьба инженера-строителя

Через две недели я начал нормально работать и теперь следил за режимом и питанием, а боли больше не беспокоили; поехал к Костюку, рассказал ему обо всём, передал привет от Хвостова; Ф.Ф. сказал мне: «Вы правильно всё делаете», пожелал мне успехов, а я этого замечательного врача никогда не забывал и часто вспоминал советы гастроэнтерологов.

XXXII

В начале 1973 г. было получено достаточное количество положительных результатов; мог бы теперь некоторое время почивать на лаврах или, по крайней мере, сделать перерыв, чтобы отдохнуть и насладиться достигнутым; но я сразу же садился подробно описывать ход экспериментов, зная, что всё это пойдёт в главы диссертации; в лаборатории это делать было совершенно невозможно, обстановка не располагала к творческой работе; дома вечерами и в выходные дни можно было только обрабатывать материал и писать отдельные тезисы. В феврале я взял отпуск на 14 дней, приехал в полупустой Красноярский дом отдыха, расположенный в живописном лесу на берегу Енисея, купил 12-дневную путёвку за полную стоимость и договорился с директором, которому вручил подарок, чтобы в мой двухместный номер никого не селили, буду писать. Кстати, о путёвках; сейчас многие говорят, что в СССР льготные профсоюзные путёвки были доступны, в т.ч. и для поездок за рубеж, но это кому как; например, когда мне надо было после операции ехать в санаторий для реабилитации, я увидел солидный список имеющихся в профкоме путёвок, но мне сказали: «Что вы, у нас даже рабочим мастерских путёвок не хватает, а вы инженер», и моя поездка не состоялась. Такие же истории повторялись и в РИСИ, и в Братском индустриальном институте; тем не менее, я покупал путёвки на месте за полную стоимость, что называется по блату. Таким образом, в течение всей жизни, работая в НИИ и в вузах, мне ни разу не удалось приобрести хотя бы одну льготную профсоюзную путёвку для лечения или отдыха; это означает, что кто-то был 1-го сорта, а кто-то 2-го; производственникам было легче, но в первые десять лет работы я был молод и в путёвках не нуждался.

В НИИ висел также список предлагаемых турпутёвок за рубеж в соцстраны; я, немного зная немецкий, написал заявление на приобретение турпутёвки в ГДР; парторгом нашего института был завлаб Гавриш, сорокалетний мужчина, обладавший представительной внешностью: всегда в белом халате и с серьёзным выражением на лице, весь он был какой-то выхоленный, щеголеватый и чистый; надменная манера ходить составляла его отличительную черту; вид у него был самодовольный, непроницаемый, высокомерный и неприступный. Мне в профкоме сказали, что о путёвке надо спросить у Гавриша; я зашёл в кабинет, он, повернув ко мне своё широкое лицо, с грубоватыми, но довольно правильными чертами, которое выражало полное равнодушие; сообщил без комментариев, что моя просьба поехать по турпутёвке в ГДР не была удовлетворена, при этом взгляд его был столь же холодным, как ледоруб альпиниста. Коллеги объяснили мне, что идёт бегство людей из страны во время пребывания за рубежом, поэтому ЦК КПСС создал секретный циркуляр для райкомов партии: не выпускать за рубеж тех, кто работает на предприятии менее 10 лет; т.е. человек, проработавший этот срок, на тот момент считался благонадёжным, какая глупость! Я всего этого не знал и, как дурак, ждал разрешения райкома; к тому же я не был членом партии, а в НИИ проработал только три года. Почему я не был в партии, ведь многие мои друзья и коллеги стали членами партии; я тоже, будучи, как и они, идеализированным комсомольцем симпатизировал коммунистам, а уж к своим друзьям, членам партии, относился с глубоким уважением; в былые времена, работая на производстве, были моменты, когда по предложению руководства я мог бы написать заявление, никакого отторжения от партии у меня никогда не было; сначала по молодости, я говорил, что пока ещё не дорос до членства в партии, потом просто не было времени, а если вернуться к моим предыдущим главам и внимательно прочесть о жизни после 1964 г., многое станет ясно; но повторяю, вступить в партию мне «не последнему дворнику на производстве» было естественным делом, однако тем, кто не работал на производстве (в науке, искусстве и др.) такая возможность предоставлялась не всем. Я, наверное, был единственным в компании своих друзей беспартийным, прояснил этот вопрос в партбюро НИИ, и мне прямо ответили, что райком даёт разнарядку на приём в партию научных работников; в частности, в этом году позволено только двум претендентам из полсотни желающих; всё стало ясно и таких бесполезных попыток я уже не делал до конца жизни.

XXXIII

Я отвлёкся, и теперь возвращаюсь к дому отдыха, в котором хорошо поработал, поскольку надо было весь экспериментальный материал систематизировать; разложив на обеих кроватях исписанные листы и графики, я за столом писал главы диссертации; мне открылась некая заманчивая «даль» – и посему, завершая одну главу, я торопился окунуться в работу над следующей; порой было трудно заставить себя писать, но я старался, зная, что мужество ума состоит в том, чтобы не отступать перед тягостями умственного труда; как писал В.М. Гаршин: «В пустой и бесцельной толчее, которую мы все называем жизнью, есть только одно истинное, безотносительное счастье: удовлетворение работника, когда он, погружённый в свой труд, забывает все мелочи жизни». К обеду голова уставала, плохо «варила», а после не работалось; и вот, когда ум отказывался от работы, а воображение, взяв верх, искало впечатлений, я направлялся в лес; ежедневно после обеда два-три часа катался, благо лыжня была хорошо накатанная лыжниками; приходил в номер весь пропотевший, принимал душ и до ужина снова напряжённо работал, поскольку голова во время лыжной прогулки хорошо проветривалась; после ужина занимался «механической, нетворческой» работой: приводил в порядок записи, вставлял в текст иллюстрации и графики, знакомился с рефератами чужих диссертаций; вечером шёл в кино или гулял по территории, а на сон грядущий читал прозу Пушкина. Отпуск провёл продуктивно во всех смыслах; для литературного обзора широко пользовался первоисточниками: статьями, монографиями и т. п, в т.ч. зарубежными («Ex ipso fonte bibere», «Пить из самого источника», т. е. обращаться к первоисточнику, Цицерон); написал первую редакцию всех трёх основных глав диссертации. Лыжи меня выручали во время напряжённой работы над диссертацией, но не только лыжи: рядом с нашим домом была хоккейная коробка, где шайбу гоняли школьники; по выходным, наработавшись над диссертацией, я, надев коньки, для разрядки выходил с клюшкой на лёд и состоял в команде подростков, которые играли значительно лучше меня; изматывался, сходило семь потов, но, главное, голова «проветривалась» и становилась свежей.

XXXIV

В начале 1973 г. купили мы Кирюше красивый, отделанный перламутром, аккордеон; старались, чтобы он понравился сыну, надеялись, что научится хорошо играть; сначала учёба шла в детском клубе, который находился в соседнем доме с торца, но там учитель оказался пъяницей, бил детей по пальцам; затем сын ходил заниматься платно к хорошему учителю, который жил в нашем доме; учёба началась с разучивания нот и исполнения гамм; особого рвения к учёбе он не проявлял и эти обязательные по требованию мамы самостоятельные занятия были пыткой для неусидчивого (шило в одном месте) ребёнка; приходилось играть и разучивать песенки – «В низенькой светёлке» и другие; однажды Галя принесла в дом маленькую собачку, её кто-то оставил на почте; назвали её Сонькой, в квартире она быстро освоилась, проказничала, когда нас не было, грызла ножки стола и стульев, как-то разбросала по комнате все вещи, которые Галя приготовила гладить; когда Кирюша, поставив стул посередине комнаты, начинал играть на аккордеоне, Сонька садилась на полу напротив и при первых же аккордах, часто фальшивых, начинала «петь», т.е. выть тоненьким голосом под музыку, не вызывая никаких эмоций у исполнителя; его занимала лишь мысль о том, как бы скорее было выучено домашнее задание, и окончилось мучительное занятие; я и Галя умирали от хохота, слушая «певицу», которая вскоре каким-то образом сбежала от нас, может нервы не выдержали? Аккордеон мы привезли в Ростов, но учиться в детском клубе, который находился в парке им. Фрунзе, Кирюшу не взяли и, таким образом завершилась эпопея с его учёбой окончательно; в дальнейшем сын увлёкся гитарой, а аккордеон лежал на шкафу без употребления; в Братск мы взяли его с собой в надежде, что Саша будет заниматься, но он не проявил к нему никакого внимания; в итоге Галя подарила аккордеон родительнице своей ученицы в школе.

Весной, гуляя по центру Красноярска на Красной площади мы наблюдали смену караула на посту № 1; школьники, вооружённые автоматами, чётко печатая шаг, шли к памятнику павшим борцам, а Кира с восхищением наблюдал за процессом; прошло время и позже его мечта осуществилась: он принял участие в дежурстве на посту № 1 вместе с учениками своей школы. В начале лета я с Кирой однажды поехали на автобусе по живописной дороге (тёщин язык!) в Дивногорск; там впервые увидели памятник палатке, в которой жили первые строители КГЭС.

Зимой в Красноярске на новом стадионе проходили знаменитые мотогонки на льду с участием спортсменов из России, Чехии, Польши и др. (как их пустили в закрытый для иностранцев город?); в воскресенье с утра я и Кирюша, тепло одевшись и обувшись в валенки, взяв с собой провизию, собранную Галей, и термос с чаем, отправились на остров, где на стадионе проходили гонки; публика на скамейки не садилась, холодно; люди стоя наблюдали, как любимый гонщик, низкорослый и сильный, с лицом смуглым и отменно некрасивым, но чрезвычайно живым, мастер спорта международного класса Свинко в каждом своём заезде лихо обходил соперников, показывая лучшее время; по ходу соревнований люди перекусывали, грелись, похлопывая себя варежками по всему телу; взрослые пили водку и спирт, мы ели бутерброды и запивали горячим чаем; было очень интересно, большие скорости, рёв моторов, некоторые машины глохли на морозе и механики их отогревали; победителей заездов публика громко приветствовала криками и свистом; международные соревнования оканчивались награждением победителей, а своего кумира Свинко Кирюша запомнил на всю жизнь; я снимал на кинокамеру и несколько кадров имеется в семейном фильме.

Перед Новым годом в Ростове дед и баба поставили ёлку, хорошо её украсили игрушками; пригласили знакомого фотографа и он сделал много очень качественных снимков; в январе Сашу определили в детский сад, который находился рядом с домом за сараями; бабушка Вика не могла утерпеть, чтобы ежедневно тайно не подглядывать через сетчатый забор за играми детей во дворе садика и, естественно, в силу своего характера отмечала, пока ещё в своей голове, недостатки воспитателей, которые по её мнению плохо смотрят за внуком; кончилось тем, что недовольная, она устроила скандал и забрала Сашу из детсада, полагая, что дома они с дедом воспитают внука лучше, а главное, он будет всегда рядом и хорошо накормлен. В Ростове Саша знал своих родителей, живущих в Красноярске, лишь теоретически; встречаясь только летом, он мог их видеть воочию; в связи с этим вспоминаю один комичный эпизод: будучи в командировке в Москве, я заехал на несколько дней в Ростов; как-то гуляя с Сашей возле Нахичеванского рынка, зашёл в аптеку, расположенную возле здания общежития мореходного училища, а Сашу оставил на улице; одет я был по-зимнему, на голове большая шапка-ушанка; я вышел из аптеки, рядом стояли мужчины, подошёл к Саше и он спросил: «Ты папа?»; когда я об этом рассказал дома Гале и Кирюше, они смеялись, но это была правда.

Летом из Ростова приехали Саша, дедушка и бабушка; в одно из воскресений я свозил стариков в Дивногорск и на строительство Красноярской ГЭС; им очень понравилось, особенно мощные попуски воды сквозь верхние отверстия плотины; вода по крутому наклонному водоводу слетала с бетонного носка и летела над руслом реки 100-150 метров – прекрасное зрелище! В день авиации мы побывали в аэропорту на выставке авиационной техники; тесть даже поднялся в кабину современного вертолёта.

XXXV

Весной в лесу за зоной Кирюша собирал берёзовый сок; подвесив баночки на ветки, после уроков шёл собирать «урожай», дома угощал нас свежим соком; а в конце мая мы отправили поездом 10-летнего Кирюшу в Иркутск, попросив двух пожилых симпатичных пассажиров присмотреть за ним; доехал он хорошо и на вокзале его встретили бабушка и дедушка; жили они всё лето на даче в районе залива Иркутского водохранилища. Я и Галя две недели отдыхали в Красноярском доме отдыха, занимая в одноэтажном домике большую комнату с верандой; питались три раза в день в столовой, пища была вкусной, блюда на выбор по заказу, особенно нам нравилась великолепная выпечка; недалеко от нас сидел за четырёхместным столом маленького роста, кругленький еврей, живчик средних лет; за обедом он всегда менял с кем-нибудь второе блюдо, расспрашивая соседей по столу, делал это шумно и смешно на потеху публики; не смущался, не обращал внимание на насмешки, нам тоже было забавно наблюдать эти сцены; к сожалению, в день отъезда кто-то украл его чемодан, приезжала милиция с собакой, не помню, нашли ли вора;

Галя в основном отдыхала, а я, устроившись на веранде, работал над текстом диссертации и много сделал; кстати, за эти две недели ни разу не брился, отрастил усы и бороду, дома сделал снимки «зэка» в фас и профиль; по вечерам мы гуляли по лесу или вдоль берега Енисея, ходили с полкилометра до ограды крайкомовских дач, перед которой был маленький ларёк «Петушки»; в нём можно было купить лучшие московские конфеты, каких в городских магазинах никогда не было; пристрастились также ходить в кино, удалось посмотреть прекрасные фильмы по рассказам Джека Лондона «На берегах Онтарио», «Белый клык» и другие.

XXXVI

На море в пос. Леселидзе Галя и Саша хорошо устроились в пионерлагере; Галя работала воспитателем у малышей, Саша с удовольствием плавал, впервые увидев море; однажды у Саши произошёл приступ аппендицита и его срочно привезли в больницу посёлка Гантиади; когда готовили, он кричал: «Прощай родина!»; опытный врач, армянин, Сергей Варламович, хорошо прооперировал; всё обошлось, отдых продолжился; когда они вернулись в Ростов, я прилетел в отпуск; в одной из двух маленьких комнат квартиры Галя и я спали на полу под роялем; сосед, дядя Миша не знал, куда его выбросить, чтобы освободить комнату и уговорил бабу Вику забрать себе, чтобы Саша мог заниматься, но из этого ничего не вышло; когда Сашу спросили, что понравилось в лагере, он продемонстрировал сольный танец со словами из песни: «Здравствуй Таня, здравствуй Ваня», это они разучивали с воспитателем по танцам; сольный выход был настолько неожиданным и комичным, что остался надолго в памяти нашей семьи. В Ростове мы задержались, поскольку погода стояла чудесная.

XXXVII

Мы вернулись в Красноярск и сразу поехали в Иркутск к Максатовым; Алексей Сергеевич достал нам 4-х дневную путёвку на Байкал в бухту Песчаную; поплыли на большом теплоходе, переполненным самодеятельными туристами со всего Союза; в нижнем салоне напротив нас сидела доброжелательная пожилая пара эстонцев – эти заядлые путешественники ехали впервые на Байкал; в бухте Песчаной нас поселили в палатку, в которой стояли четыре кровати, одну из них занимала Семёнова, крупная женщина, директор одной московской школы; она сразу спросила: «Я не помешаю вам, если останусь здесь?», мы не возражали; Семёнова оказалась симпатичной и очень современной 40-летней женщиной, весёлой и с хорошим чувством юмора; мы втроём проводили время вместе, купались и загорали на великолепном песчаном пляже, фотографировались возле реликтовых сосен, у которых корни были причудливо обнажены; однажды решили идти по лесной тропе в бухту Сенную за омулем; прошли несколько километров, увидели внизу живописную бухточку с прозрачной водой, окружённую скалами; спустились, стали купаться в тёплой «ванне» и загорать на скалах; в Сенную уже не пошли и решили, сократив путь, подниматься напрямик в гору до верхней тропы; подъём оказался очень крутым, к тому же начал накрапывать дождь; женщины запыхались и остановились, смотреть вниз было страшно – пропасть, и внизу скала; с большим трудом (я страховал сзади) вышли наверх; позже Галя долго вспоминала, как она карабкалась, ничего не видя впереди, кроме большого зада Семёновой.

В завершении отдыха дама предложила нам уехать на день раньше вместе с ней на теплоходе, сообщила, что билеты брать не надо, капитан ей знаком; также же она посоветовала прокатиться по Кругобайкальской железной дороге, о которой мы ничего не знали; вечером зашли на теплоход, Семёнова повела нас в большую кают-компанию, которая находилась наверху рядом с капитанским мостиком; там уже были человек восемь гостей капитана (позже выяснилось, что это была транспортная комиссия с проверкой), мы присоединились к ним; каюта была устлана коврами, на стенах висели картины, а большой длинный стол был уставлен тарелками с омулем, бутылками с выпивкой, закусками и свежей зеленью; после отплытия пришёл капитан, всех поприветствовал, сел рядом с Семёновой и началось шикарное застолье; мы впервые попали в такую роскошную обстановку и отдали должное выставленной вкуснятине и хорошему вину; наступила ночь, все дремали в креслах и прямо на коврах. Семёнова была в каюте капитана; среди ночи нас разбудили гудки и какой-то шум; мы вышли на палубу и увидели в тумане, как к нам медленно и осторожно подходит рыбацкий корабль; корабли при прожекторном освещении пришвартовались друг к другу, а у рыбаков на палубе стоял медведь с понурым видом, которому требовалось лекарство и шприцы; наш врач передал всё это на корабль, он медленно стал отходить, гудками поблагодарив за помощь; мы легли спать, а через несколько часов теплоход причалил к пристани «Порт Байкал»; поблагодарили и попрощались с Семёновой, она пообещала прислать Гале школьные методички.

Мы вышли на берег и отправились в маленькое здание вокзала; было только пять часов, в зале мы были одни и продолжили кемарить на диванах; в семь часов была посадка на рабочий пригородный поезд, который шёл по Кругобыйкальской железной дороге (КБЖД) до Слюдянки; поезд состоял из шести старых, но интересных вагонов, в которых были большие кожаные диваны, немного потёртые и с изношенными пружинами; было раннее солнечное утро, мы любовались прекрасными видами из окна, а спать совсем не хотелось; поезд шёл по мосту, пересекая очередной мыс, затем входил в тоннель, а на выходе из него снова двигался по следующему мосту; было настолько интересно, что мы неотрывно наблюдали это в течение двух часов; меня поражало высокое качество сложных инженерных сооружений, которым даже через 70 лет не требовался ремонт. Поездка наша удалась, из Слюдянки благополучно вернулись электричкой в Икрутск и прибыли на дачу; Кирюша за лето окреп и загорел, обзавёлся друзьями, с которыми ходил плавать на залив и играть в разные игры; Матрёна Сергеевна первым делом показала нам свой огород, а также с гордостью демонстрировала Гале свои парники с овощами и особенно цветы; Алексей Сергеевич с особым шиком подвёл меня к кустам смородины, черенки которой привёз из Белоруссии, когда ездил к брату; урожай смородины был такой богатый, что я с одного куста собирал почти полное ведро ягоды; М.С. показала нам полянку с крупной клубникой, мы набрали её целый таз, все лакомились; вечером при свете лампы стали готовить ужин, а Кира забрался в гамак и стал удочкой «ловить рыбу», т.е. подцеплять на крючок разную обувь, что была на земле; А.С., проходя мимо в темноте, запутался в леске и чуть не упал, «рыбаку» крепко влетело – дед ругал его наполовину непечатными словами, после чего сели ужинать, когда стало уже совсем темно; на другой день приехал Олег с Людой, мы все вместе купались на берегу залива рядом с водокачкой, загорали, лёжа на траве; через несколько дней втроём вернулись в Красноярск.

XXXVIII

После отпуска на работе завершались последние испытания, в т.ч. по госбюджетной теме; по совету умных людей я старался не афишировать работу над диссертацией и вообще считал, чем меньше общение, тем лучше; понадобилось два года, чтобы понять, что представляет собой наш НИИ, его сотрудники и руководство; из 300 сотрудников примерно 30 человек занимались непосредственно наукой, выполняли госбюджетные работы, готовили диссертации; остальные 270 – это инженеры, лаборанты, административно-хозяйственный персонал – штаты были сильно раздуты; 30 научных работников трудились напряжённо, у них была цель, и не было времени для праздных разговоров и сплетен; а среди 270 сотрудников много откровенных бездельников, естественно, они «активно» проводили своё рабочее время; среди них был Костя Рюмин, молодой парень, даже красивый собой, но производивший какое-то неприятное впечатление на всех нас: скрытный, подозрительный, завистливый, нахмуренный, глядит исподлобья, от всех таится, точно всех подозревает; «Невыносимой мукою томим / Тот, кто во всём завидует другим. / Всю жизнь тоской и злобою дыша, / Затянута узлом его душа».(Джами); прикрепили к нему лаборантку Галю Христюк – это была самая красивая девушка в лаборатории, высокая, черноволосая со светлым лицом; тактичная и трудолюбивая; жалко, что она работала с противным Рюминым; все видели, как она молча сносила общение со своим руководителем, жалели её; особенно Негадова, которая Костю в грош не ставила, жалела Галю, да и наши лаборанты поддерживали её; Рюмин некоторое время работал по заданию Петрусева, делал замесы, метался в своём грязном халате по лаборатории; ничего не добившись самостоятельно, куда-то исчез.

Руководство института видело и знало о многочисленных бездельниках в НИИ, но такова была система: Минтяжстрой обеспечивал госбюджетное финансирование, все были при зарплате, а об эффективной работе речь почти не велась; по разным причинам психологического свойства, анализировать которые у меня нет ни достаточной компетентности, ни желания, я не вписался в рамки общей схемы НИИ; но, честно говоря, меня это устраивало, поскольку давало возможность продуктивно работать и над госбюджетной темой, и одновременно над диссертацией; конечно, мне повезло с завлабом Б.В.Петрусевым, с ним у меня с первых дней сложились хорошие деловые и человеческие взаимоотношения; он не был ретивым начальником и обеспечивал нормальную работу коллектива лаборатории; разговаривал спокойно, занимался, как и я, со своей группой исполнителей, выполнял госбюджетную работу и готовил свою диссертацию; был он сыном большого начальника из Норильска, после его смерти остались молодой семье квартира в центре Красноярска и «Волга»; отец был похоронен на старом кладбище, которое находилось рядом с нашим институтом, и всегда на пасху в родительский вторник Б.В. ходил на могилу помянуть отца; в НИИ Б.В. увлекался общественной работой: был постоянным членом партбюро института и различных комиссий; но как говорится, слишком разбросанный ум к постижению вещей не способен; женщины не оставляли без внимания видного и крепкого сорокалетнего мужчину, да и они не исчезали из его поля зрения, он их часто катал на «Волге»; был влюбчив и как-то однажды мне сказал об одной сотруднице с верхнего этажа: «… она мне надоела, сплошные кости, надо менять»; но ведь известно: «нет большего несчастья, чем незнание границы своей страсти» (Лао-цзы); был он по-своему счастлив, но «когда эгоистическое счастье является единственною целью жизни – жизнь очень скоро оказывается лишённой цели» (Р. Роллан). Чувствовалось, что диссертацией заниматься ему не очень хотелось; «Человек, который поставит себе за правило делать то, что ему хочется, недолго будет хотеть делать то, что делает» (Л. Толстой), а пифагорейцы считают, что тысячи путей уводят от цели, и лишь один – единственный ведёт к ней. Мою напряжённую работу Петрусев одобрял и поддерживал меня; никак он не мог найти для себя Aurea mediocritas (золотая середина, из Горация); как-то уже после его ухода из НИИ мы встретились на улице; он сказал: «Завидую я вам», – посмотрел на меня и говорит: «Счастливый вы! – а я говорю: «В чём же это?» – а он отвечает: «Да вы почти двадцать четыре часа в сутки заняты по горло. Это не всем удаётся. Почти что никому. А вот вам удалось. И делаете вы не только то, что должны делать, но и то, что вам хочется делать больше всего на свете. Мало того, тут у вас возникает столько занятных технических осложнений, будто вы их сами придумали, а не просто они на вас навалились». В 1973 г. Б.В. перенёс инфаркт, уволился, стал инвалидом; через много лет, будучи в Красноярске в командировке, я узнал, что он работает начальником спасательной станции, расположенной на Енисее рядом со стадионом, на острове; вечером позвонил ему домой, он обрадовался, мы хорошо поговорили, пожелали друг другу здоровья и успехов.

XXXIX

Директор НИИ Крупица обладал представительной внешностью: солидный мужчина большого роста статный, красивый, с серьёзным выражением на лице, с седыми лохматыми бровями и седыми же волосами. Вспоминаю, в ноябре 1972 г. верстался план НИИ на 1973 год; директор лично беседовал с каждым ответственным исполнителем темы и корректировал 1-ю редакцию сводного плана; мне он объяснил, что экономический эффект от внедрения работы недостаточен; я сказал, что рассчитывал по методике Госстроя и больше не получается; К.К. ещё раз спокойно отметил, что эффект мал; взяв бумаги, я отправился в лабораторию, с учётом последних резервов увеличил сумму ожидаемого эффекта на 20%; директор посмотрел и сказал, что уже лучше, но ещё недостаточно; в недоумении я обратился к Петрусеву, он посоветовал: «Делай так, как хочет директор»; я понял, что институту надо было любыми способами обосновать набранный план, чтобы получить от министерства достаточное финансирование; мне уже надоело ходить к директору, я обозначил большую сумму липового эффекта, отдал ему расчёт, он посмотрел, сказал: «Ну вот, хорошо» и положил бумаги в свою папку; я хотел уйти, но К.К. задержал меня и сказал: «У вас работает Ахмыловский и сидите вы в одной с ним комнате; понаблюдайте за ним, это важно»; я обомлел – он предлагал мне стучать на человека; ответил, что и так наблюдаю, но ничего из ряда вон выходящего, не вижу; на этом разговор был окончен и не имел продолжения, но неприятный осадок остался.

За годы работы директором НИИ Крупица сделал много хорошего, по существу, укрепил институт, но, как и некоторые большие руководители, он не гнушался и сталинскими порядками; у нас была начальница организационного отдела, а также начальник отдела кадров Набатов (он же «первый отдел» – филиал КГБ), которые осуществляли догляд за всеми, шпионили и стучали директору; в коллективе знали этих «сотрудников подлости», имевших специальные связи с «органами»; хорошо, что меня об этом вовремя предупредили, ведь в те времена опасно было рассказать на первый взгляд безобидный анекдот; к таким людям относился и начальник издательского отдела, бывший партийный работник, осторожный пожилой человек с бесцветными глазами, пронзительным взглядом и всегда говоривший очень тихим голосом; далее, мною сказанное, не имеет никакого отношения к делу, но раз вспомнилось, не хочется проходить мимо; однажды в день празднования 100-летия Ленина, я увидел в конце рабочего дня этого начальника пьяненьким; он шёл мне навстречу по коридору и, указывая на памятную медаль, висящую на пиджаке, чётко продекламировал: «И на груди его шар̀окай, блестел полтинник один̀окай!»; мне это очень понравилось, я сохранил и орфографию и произношение.

Я упомянул начальника отдела кадров Набатова; это был сухой тщедушный человек лет шестидесяти, с голым лицом и прилизанными волосами; глаза цвета болотной воды, беззубый рот сжат в нитку; всегда угрюмый и какой-то безрадостный с голосом, скрежетавшим как горсть гравия, брошенная в блендер; часто был он резким и желчным. Создание в НИИ системы догляда и стукачества – это тоже была заслуга Набатова, явного сталиниста; и вот, думаю, нельзя быть отчасти на стороне таких коммунистов: ты либо целиком за них, либо целиком против. Выше я рассказал о том, как на кладбище во время похорон отца в декабре, сильно простудился, лежал с температурой неделю; отправил короткую телеграмму в институт, в которой сообщил о смерти отца и задержке в Ростове; позже, сдавая отчёт по командировке, Набатов стал мне выговаривать, при этом глаза его сердито блеснули: «Ну, что же вы прислали такую телеграмму; надо было просить директора об отпуске»; я выслушал, а позже подумал: не хватало мне тогда платить за лишние слова в телеграмме «прошу вас предоставить отпуск за свой счёт и т.п.». Люди замечали, что всё чаще на глазах у Набатова блестели слёзы, возможно, часто он заглядывал в рюмку; через два года совсем ещё не старый, он умер; на похороны не пришёл ни директор, ни сотрудники. В то время жена Набатова работала в отделе кадров городского управления культуры, а Галя – зав новой детской библиотекой им. Зины Портновой в Северо-Западном микрорайоне; на совещании у начальства она услышала, как Набатова, которую сотрудники презирали, с горечью рассказывала: «… на похоронах мужа не было никого от института, а ведь он проработал там много лет; как же так, заслуженный человек, и никто не пришёл». И ещё. Когда Галя, чья библиотека была одной из лучших, увольнялась, чтобы перейти на работу в школу, Набатова, уже пенсионерка в больших годах, сказала ей: «Были бы вы членом партии, вас бы так просто не уволили», на что Галя ответила: «Вот поэтому вы и не можете уволиться».

XL

Путём добра и верности иди,

Лишь с мужественным дружбу заводи.

И знай, порой под маской доброты

Таятся равнодушия черты.

Джами.

В 1973 г. заведующим нашей лаборатории стал к.т.н. Александр Исаакович Замощик; это был немного выше среднего роста пятидесятилетний брюнет с крупным светлым лицом, на котором иногда появлялась мягкая приятная улыбка, а под очками видны большие глаза; несколько рыхлый, с небольшим животиком, совершенно неспортивный. Как он мне сам рассказывал, родом был из украинской сельской семьи Замойских; такую фамилию, которая была у тамошнего помещика, давали почти всем жителям; позже фамилия стала Замощик, что ж, это не хуже, чем происходить, например, от Абрамовича. Пришёл А.И. из Главкрасноярскстроя, где работал главным инженером ДСК; как обычно, любой человек на новом месте, прежде всего, стремиться адаптироваться, войти в курс дела, а для этого требуется время; побеседовали мы, бывшие производственники, я решил чисто по-человечески помогать ему, ведь кроме меня в лаборатории ему не с кем было серьёзно разговаривать; он постоянно советовался со мной по разным вопросам, благодарил меня за помощь, делился планами; я видел его трудолюбие, энергичность, но и замечал беспокойный характер и некоторую осторожность в действиях; в своём кабинете А.И. сидел вплотную у задней стены и спиной к окну, а выключатель верхней лампы располагался возле входной двери; как-то раз, чтобы не отрывать свою задницу от стула, он попросил: «Анатолий, если тебе это не трудно, включи пожалуйста свет»; конечно, я включил, но «если тебе не трудно», сказанное им по национальной традиции, вызвало у меня внутреннюю усмешку; да, Яковлевичи, Аркадьевичи, Исааковичи – известно какие они.