Анатолий Модылевский
Жизнь и судьба инженера-строителя
Ну что сказать? Грустно всё это, настроение у меня было подавленное; подумав хорошенько и рассмотрев события по порядку, многое стало ясно: заместитель управляющего Нелипа в отношении лесов для изоляции скруббера ничего знать не мог, он вообще на стройплощадку к нам не ходил; это был довольно тучный человек среднего роста лет пятидесяти, косноязычный, типичный меланхолик; другие заместители Зубарев и Самотик, насколько они меня знали, и я их знал, не могли подготовить приказ, не побеседовав со мной; конечно, проблемных ситуаций на строительстве газоочисток было много, ведь мы взяли на себя инициативу производить работу сразу на всех объектах в очень стеснённых условиях, что ещё больше создавало трудностей; проблемная ситуация всегда возникает вокруг инициаторов, которые «задают уровень», поэтому валить все проблемы на меня, видимо, не стоило; но так думал я, а не Заславский, который, отдавая Нелипе распоряжение о подготовке приказа, знал о его несправедливой сути; именно это главное, а не вычет из зарплаты, возможно, я ошибаюсь, но в моём представлении дело было именно так.
Да, слишком круто начальник обошёлся со мной, где-то я прочёл: «Люди потому так охотно верят дурному, не стараясь вникнуть в суть дела, что они тщеславны и ленивы. Им хочется найти виновных, но они не желают утруждать себя разбором совершённого проступка»; я это понял из разговора с Мясниковым, когда просил отменить приказ, и чтобы его отменить, ему было плевать на мнение подчинённых, но только не на мнение главного инженера треста, который, безусловно, был инициатором и визировал приказ; теперь выстроилась логическая цепочка, и я подумал, что таким образом Заславский не только оскорбляет меня, но и хочет «сломать мне хребет» (использую выражение из лексикона Л.Я. Иванова), подмять под себя; сначала я хотел выразить своё возмущение обидчику, но сдержался (притча Соломона: «У глупого тотчас же выкажется гнев его, а благоразумный скрывает оскорбление»); хорошо подумав, понял, что дальше мне невозможно работать под руководством Заславского , который не только не доверяет («ни хера ты не разбираешься в строительстве»), но и решил несправедливо наказать меня; что же мне оставалось делать в сложившейся ситуации, работать и ждать увольнения? Не мне судить о производственной деятельности моих начальников, это дело их руководителей, поэтому пишу только о тех фактах, которые знаю сам. После выхода приказа мрачные события нарастали – как говорится, «снаряды падали всё ближе и ближе, и росла уверенность, что скоро один из них попадёт в меня»; в этой уверенности почему-то особое значение имел разговор с Нелипой, который по телефону просил меня зайти к нему и очень рекомендовал не оспаривать приказ; я понял, что после моего визита Мясников разговаривал с Нелипой, не знаю какой у них был разговор, но ему я сказал то же, что и управляющему.
Конфликт с Заславским произошёл столь неожиданно для меня, именно в то время, когда я отдавал все силы на работе, чтобы сплотить очень молодой, в основном неопытный инженерный состав СУ-23 и своим примером нацелить его на результат; необходимость наладить работу обнаружило во мне энергию решительности и особенно терпения, во мне заговорило самолюбие обойтись без чьей-либо помощи, я стоял на собственных ногах и от этого чувствовал себя уверенно. С кем я мог посоветоваться и рассказать о сложившейся ситуации; моего друга Сергея Климко не было, он был в отпуске, повёз Сашу в Харьков; поговорил я с Бурым и всё ему рассказал, а он: «Да, ладно, подумаешь, работай, как работал», однако я думал иначе. И какие должны быть мои чувства, когда я видел возмездие за усердие и старание, которым нет свидетеля, кроме Бога; трудно описать, сколь мне тяжело было об этом думать и как я более и более чувствовал, что оставаться работать в тресте не могу и не должен; в определённом смысле, Заславский был для меня и таких же моих коллег старшим товарищем, и не так-то просто было оставаться работать, если даже товарищи не понимали меня; но кто мог знать, как трудно было бы мне, посвятившему свои лучшие годы стройкам, вживаться в шкуру «верноподданного» и покорно ожидать отмашки своего начальника; всё это далеко не пустяки для меня, прошедшего школу Красноярска, Братска, Ростова и вновь Красноярска и привыкшего к самостоятельным решениям.
XXVIII
Можно было бы проигнорировать упреки Заславского, уступить, но тогда надо было сломать себя, поступиться свободой, ещё со студенческих времён свобода была для меня основой жизни; мне нравились слова Дон Кихота: «Свобода, Санчо, есть одна из самых драгоценных щедрот, которые небо изливает на людей; с нею не могут сравниться никакие сокровища: ни те, что таятся в недрах земли, ни те, что сокрыты на дне морском. Ради свободы, так же точно, как и ради чести, можно и должно рисковать жизнью, и, напротив того, неволя есть величайшее из всех несчастий, какие только могут случиться с человеком». Не удивительно, что я бы не чувствовал себя свободным, работая с оглядкой, но я и не обольщался, что сильно уж нужна была моя работа трестовскому начальству, напротив, она мне была нужна, потому что я к ней привык, проведя в работе непосредственно на объектах лучшие годы жизни; но нельзя с ней не расстаться, когда она сопряжена с унижением, и мне лучше будет не только быть вне её, но, хоть, где угодно, чем каждый день ждать нового напрасного обвинения, ждать от гонителя увольнения, быть обозванным, как последний человек; я знал, что в подобных ситуациях одни люди ведут себя стойко, а другие – нет.
Загородил полнеба гений (начальник),
Не по тебе его ступени,
Но даже под его стопой
Ты должен стать самим собой.
(Джами)
Я попробовал представить себе дальнейшее развитие событий: остаться работать, проглотить несправедливое наказание рублём, сделать вид, что ничего не произошло «ударили по левой щеке, надо подставить правую»; доверия со стороны Заславского ко мне нет, проявил ко мне несправедливость, значит, всегда это может повториться, поскольку на производстве предлог найти не трудно, и получается, что я ему не нужен. Но ведь многие так поступают, я знал, что люди бояться постоять за себя (семья, карьера и др.), может дело ещё и в том, что в работе я никогда не оглядывался на начальство, и это вошло в привычку, не знаю, хорошую или плохую, но все мои руководители знали об этом и в тресте КПХС, и в Братске, и в УНР-106 в Ростове, а сами они, за редким исключением, работали также, не оглядываясь на своё начальство – делали дело. За допущенные мною просчёты, особенно в первый год работы после института, они наказывали меня, объявляли выговоры, но всегда это было справедливо; вот тогда-то понял: никак не мог представить дальнейшую работу с Заславским, от которого не приходилось ожидать никакой поддержки в настоящем и будущем (мне сказали позже, что в железнодорожном цехе треста имеется бульдозер, мог же Заславский дать его нам на одну-две смены); ожидать очередного недовольства, остаться работать, выслушивать от начальника оскорбления, як говорить прислів'я: «Ти йому хоч ссы в очі, а він говорить божа роса» (по-русски: «Ты ему хоть ссы в глаза, а он говорит – божья роса!). Нет, это не по мне. Относительно подобных обстоятельств Михаил Сперанский в своё время отметил: «Жизнь в разрез с собственными убеждениями, в противоречии со своей совестью и честью может представляться не особенно губительной для души, когда в эту жизнь только вступаешь. Кажется, поначалу, ну, что случится, если, давимый обстоятельствами, однажды иль дважды поступишься своей совестью и честью? Что станет от того, что покоришься на какое-то время обстоятельствам, стерпишь унижение? Пригнись, притаись, выжди – придёт время, и вновь заживёшь в согласии с самим собой, со своей совестью. Ан нет! Душа, однажды насильно сжатая в комок, уже не расправляется».
Вот, похоже, и всё, но сомнения одолевали меня, и конечно, пагубно сказывались на самочувствии; дома лёг спать, подумал: «утро вечера мудренее» (лат. Dies diem docet – «День учит день»), переживал всё, что мучило меня, что сидело в памяти, всё то, о чём я думал, с чем внутренне спорил бы, что переживал бы в бодрствующем состоянии; – всё это я переживал, видимо во сне: спорил, доказывал, и огорчался – всё во сне, а утром, как ни в чём не бывало, ехал на работу, все мысли были только о работе, о решении текущих проблем на объектах, в основном – на газоочистках.
XXIX
Таким, каким Бог создал меня,
хочу всегда казаться.
Окончательно прозрев за последние дни, я осознал, что ушибся, и ушибся серьёзно, считал происходящее большой бедой, даже если оно было неизбежно и необходимо; но беде надо уметь противостоять: надо быть готовым лицом к лицу встретить неизбежность и необходимость и потом ещё принять все вытекающие из них последствия, закрывать на них глаза – значит никогда не найти ответа. «Ни хера ты не разбираешься в строительстве!» – звучит как приговор; если Заславский так думает обо мне, своём подчинённом, так не лучше ли ему со мной расстаться; так пришла мысль об увольнении, поскольку я был не нужен ему, в противном случае он бы нашёл время по-человечески поговорить со мной; всё это укрепило меня в своём решении, и я понял, что если не сделаю этого, то перестану быть самим собой; только много позже я прочёл у Марка Твена: «Избегайте тех, кто старается подорвать вашу веру в себя». Итак, я принял решение: «Alea jacta est!» («Жребий брошен!»), нет пути назад; разве мог подумать постоянно увлечённый работой человек, что однажды наступит день – и он наступил; однако замечу, что в некотором роде приказ, незаслуженно и напрасно обидевший, свою негативную роль сыграл. Я подумал: «Будь что будет!», и тут, пожалуй, уместно привести известные рекомендации: «Если в голову закралось сомнение – гоните его прочь, пусть уходит! Замените его: «Я знаю!». Утром перед уходом на работу, после долгого и тяжёлого раздумья, написал заявление об увольнении, ибо знал, что работа на стройках в Красноярске всегда найдётся; хотя впереди меня ждала неопределённость, но что произошло, то произошло, в прошедшем нет вариантов, варианты возможны только в будущем, в прошлом их не существует; после этого настроение у меня было отвратительное, тяжёлое, – хуже не бывает, а в таких случаях – я это уже знал за собой – меня привести в равновесие и поставить на ноги могло только одно – работа, и чем немедленней, тем лучше. Даже находясь в расстроенных чувствах, я, как ни в чём ни бывало, поехал на работу и все мысли были только о ней, о решении текущих проблем на объектах, в основном – на газоочистках; приняв решение, переговорил с Бурым, он, естественно, расстроился, а я в тот же день передал заявление в трест и продолжал работать также интенсивно, как и всегда; в эти напряжённые месяцы работы моя голова была на 99% занята только производственными проблемами, а дома нарастали события в личном плане: болезнь 4-х месячного Саши и её последствия, особенно по ночам, о чём уже упоминал, постоянное нервное напряжение Гали, которая безропотно терпела всё происходящее со мной, и особенно моё неучастие в воспитании 6-летнего Кирюши.
XXX
По истечении положенных по закону двух недель я предупредил Бурова и на работу не вышел; теперь на свободе я мог обдумать своё положение: оставшись без работы, я почувствовал себя ссыльным, никто меня из начальства не тревожил и со мной не беседовал, я позвонил в отдел кадров насчёт трудовой книжки, но мне сказали, что распоряжение о выдаче её не поступало и теперь я ждал, когда её выдадут. Безусловно, в эти дни долгого и тягостного вынужденного ожидания я хорошо представлял ежедневные трудности в работе ИТР и бригад; особенно на газоочистках, поскольку как никто другой знал проблемы; хорошо понимал, что в недавно созданном СУ-23 многое было сшито на живую нитку, переживал, что не могу помочь; но я уже знал известный афоризм: «Тот, кто думает, что может обойтись без других, сильно ошибается; но тот, кто думает, что другие не могут обойтись без него, ошибается ещё сильнее».
Но караван стоял, пока лежала мгла,
Но караван ушёл и скрылся в дымке синей.
Широкие следы пустыня замела,
Но угли всё горят, и пепел всё не стынет.
(автора не помню)
А на стройке осталось немало немых свидетелей моего пребывания…
XXXI
Что потеряла стройка с моим уходом из треста? По мнению управленца Заславского – ничего, а я потерял многое, и главное – мечту; однако решение было принято, и хотя я не знал, куда повернет судьба, но не думать о своих прожитых на стройке 10-ти лет я не мог; в эти дни размышлял и о кадровой проблеме, о достойном тандеме «начальник – главный инженер», которая часто имеет место на производстве; я слышал о ней и от начальника СУ-1 Синегина, которому прислали равнодушного Рытвина, и от начальника УСБЛПК Рыхальского, который мне жаловался, что в течение нескольких лет не может найти себе главного инженера, вот и мне не повезло, работая с Бурым, – у нас был явно не тандем.
Осуждая других, буду судить и себя. Пришлось признать, что моя неопытность во взаимоотношениях с начальством и непонимание задач (не путать с целью), разных в своей основе, решаемых стройуправлением; с одной стороны, и трестом – с другой; моё наивное представление о том, что руководителей треста очень уж интересуют проблемы управлений – всё это моё заблуждение и оно, конечно, повлияло на развитие конфликта. И ещё, моя «нехорошая» черта: не беспокоить начальство вопросами, которые решаю сам (грубо говоря «зачем мне нужен начальник»); поэтому практически, никогда я не приходил к Заславскому в кабинет по своей инициативе, чтобы выслушивать его советы и благодарить за них; я не умел это делать, но как узнал значительно позже от умных евреев, Замощика в НИИ, Векслера в РИСИ и других, что так вести себя нельзя; следует часто, а, то и очень часто, встречаться с начальником, чтобы он среди многих подчинённых тебя не потерял из виду; если этого нет, то у него появляется чувство, что в нём не нуждаются, а это ущемляет самолюбие; руководство должно иметь возможность ощущать свою значимость, и ни в коем случае нельзя ему показывать, что ты знаешь хоть что-нибудь не хуже начальника, иначе зачем же тогда нужен начальник, если подчинённые и без него всё знают. Продолжая эту мысль, не менее важно напомнить читателю, что есть неписаные правила построения отношений с начальниками; некоторым исполнителям эти правила объясняют более опытные коллеги, а другие осваивают их в ходе набивания шишек на собственном лбу. Одно из этих правил гласит: начальнику при любой возможности нужно давать понять, какой умный он, и как можно реже показывать, какой умный ты сам; Климко умел строить правильные отношения с руководством, не в пример мне, гораздо позже я прочёл у Сперанского: «Наука различать характеры и приспособляться к ним, не теряя своего, есть самая труднейшая и полезнейшая в свете. Тут нет ни книг, ни учителей; природный здравый смысл, некоторая тонкость вкуса и опыт – одни наши наставники». Но не все начальники были такими, как Заславский; например, Абовский, Нестеренко, Медведев, Павленко всегда радовались, если кто-то из взращённых и выпестованных ими сотрудников, сам принимал решение, «угаданное» с ещё не высказанным решением руководителя, который считал успех своего подчинённого, как лучшую похвалу себе самому; исходя из вышесказанного, я не нарушу правды, если скажу, что всей этой «наукой» я тогда не обладал, да и не обладаю до сих пор. Мне рассказывал мой мудрый научный руководитель в РИСИ Евгений Сергеевич Савин в 1982 г. незадолго до своей смерти о заведующем одной из лабораторий института Векслере, который при каждом удобном случае приходил к проректору по науке Дегтяренко и хвалился «достижениями»; в итоге руководитель института всегда называл лабораторию Векслера передовой, хотя были лаборатории куда более продуктивные; мне нравилось изречение героя повести Пикуля: «Больше быть, чем казаться, много делать, но мало выделяться…».
XXXII
Много было передумано мною об управленческих проблемах, ведь управление людьми – сложное дело; сегодня мы знаем, благодаря знакомству с теорией управления о многом, чего не знали в 1960 – 80-х годах, однако приходилосьуправлять людьми где-то хорошо, где-то плохо, знали: исходя из особенностей психики и характера индивидуума, кому-то нужен хороший «кнут», а кому-то – хорошее обращение. Страх, перешедший в инстинкт страха, застревает в подсознании и надолго остаётся там, он заставляет человека трудиться, даже не думая о страхе и наказании – это обеспечивается автоматически, поскольку инстинкт присутствует независимо от воли человека; например, если ты с кнутом в руке едешь на телеге, которую везёт лошадь, и тебя скорость устраивает, то кнут лежит рядом без дела; если надо ехать быстрее, то кнут, поднятый вверх, лошадь боковым зрением замечает и прибавляет шаг; но если она это делает недостаточно, то кнутом начинаешь стегать по спине, лошадь чувствует боль и она бежит резвее; но это лошадь, а быка или упрямого ослика сколько ни бей, нужного результата не добьёшься; люди – один «толстокожий», слова и увещевания не помогают, начальник его распекает на планёрке, как бы избивает кнутом, и исполнитель начинает работать лучше; я это называю «человеку нужна дубина» (например в СМУ ТЭЦ таким был Москаленко и, поначалу, даже Вася Аксёненко, но потом уже в Красноярске он изменился в лучшую сторону); другой исполнитель наоборот: после битья, не важно, справедливого или нет, будет подавлен и несколько дней будет приходить в нормальное психологическое состояние, к нему нужен другой подход для стимулирования лучшей работы (Володя Рыхальский, я, Игорь Юдин, Гена Хорошилов); многие начальники таким подходам не владеют и зря обращаются к «кнуту», который имеет разные виды: некоторые (Иванов, Крупица) любят стравливать исполнителей между собой, т.е. ставят в пример одного из них; другие считают, что «ударить рублём» – это наиболее эффективно, но забывают о том, что, если наказание несправедливо, получается обратный эффект; такие думы уносили меня далеко-далеко и не отпускали до самого вечера, «до подушки», как часто выражался мой папа.
XXXIII
Через два дня после вынужденного более, чем двухнедельного простоя, мне сообщили из отдела кадров, что следует явиться к Мясникову. В разговоре я решил «point sur les i» (поставить точки над «и») и прямо сказал ему, что не могу понять причину неудовольствия Заславского, считаю себя невиновным, а его – несправедливым, и поскольку доверие его ко мне потеряно, работать с ним не буду; в разговоре я не скрывал меры своего огорчения и непонимания, сказал, что наказание рублём можно пережить – это не главное; главное – это потеря доверия, т.е. Заславскому я неугоден, а работать с оглядкой на начальство не умею и не буду, поэтому вынужден уйти; к сожалению, я не могу изложить этот разговор в подробностях, не рискуя нагородить отсебятины, но в точности могу привести слова, сказанные Мясниковым: «Анатолий, но ведь создано и работает новое управление, самое трудное уже позади, зачем уходить?»; возможно, он не хотел меня отпускать, но здесь всё решали амбиции Заславского, который, безусловно, выразил своё мнение управляющему. Не скрою, мне было приятно услышать: «создано и работает новое управление, самое трудное уже позади», что польстило моему самолюбию; ведь действительно, трудность работы СУ-23 объяснялась в основном двумя факторами: созданием нового управления с нуля и весьма напряжённой работой в очень стеснённых условиях на строительстве газоочисток, зажатых между действующими корпусами КРАЗа; я уже не говорю о «деятельности» Бурова, который видел мою загруженность на строительстве газоочисток, где не было прораба, а сменным мастером работал молодой и неопытный студент-заочник Малышевич – трудолюбивый, шустрый, но знаний совсем маловато; начальник управления, к сожалению, не пожелал взять на себя конкретную заботу о других объектах, таких как корпус электролиза или коммуникационный тоннель или других. В этих условиях я, как главный инженер, в обязанности которого входит, чтобы «всё крутилось правильно на всех объектах и во всех службах», не мог, хотя и старался, охватить сразу всё. К счастью, опыт такой работы на будущее я здесь приобрёл («Когда оцениваешь свои ошибки, то приобретаешь опыт»): работая главным инженером завода ЖБИ в Ростове, мне удалось за год очень напряжённой работы вывести предприятие из многолетнего застоя (об этом будет написано далее).
Подчеркну свои слова, сказанные управляющему: «Считаю себя невиновным, а Заславского – несправедливым». Вспоминая те далёкие события, хочу привести характерный отрывок из книги К. Симонова, который после войны неоднократно беседовал и записывал воспоминания Г.К. Жукова, в частности записал интересный эпизод, произошедший в 1930-х годах с командиром дивизии Жуковым, служившего под руководством Уборевича.
«… Примерно через полгода после того, как я принял дивизию, он влепил мне по чьему-то несправедливому докладу выговор. Была какая-то инспекционная проверка в дивизии, оказалось что-то не так, в итоге выговор в приказе по округу. Выговор несправедливый, потому что за полгода дивизию поставить на ноги невозможно. За полгода с ней можно только познакомиться и начать принимать меры. А сделать всё то, что требовалось для приведения дивизии в полный порядок, я за полгода не мог при всём желании. И вот – выговор. … Я возмутился и дал телеграмму.
«Команующему войсками округа Уборевичу. Вы крайне несправедливый командующий войсками округа, я не хочу служить с вами и прошу откомандировать меня в любой другой округ. Жуков». После телеграммы прошло два дня. Звонит Уборевич и вызывает меня к телефону.
– Интересную телеграмму я от вас получил. Вы что, недовольны выговором?
Я отвечаю: – Как же я могу быть довольным, товарищ командующий, когда выговор несправедлив и незаслужен мною?
– Значит вы считаете, что я несправедлив?
– Да, я так считаю. Иначе не отправил бы вам телеграммы.
– И ставите вопрос о том, чтобы откомандировать вас?
– Ставлю вопрос.
– Подождите с этим. Через две недели будет инспекторская поездка, мы на ней с вами поговорим. Можете подождать со своим рапортом до этого?
– Могу.
– Ну, так подождите.
На этом закончился наш разговор. На инспекторской поездке Уборевич нашёл случай. Отозвал меня в сторону и сказал:
– Я проверил материалы, по которым вам вынесли выговор, и вижу, что он вынесен неправильно. Продолжайте служить. Будем считать вопрос исчерпанным.
– А выговор могу считать снятым? – спросил я.
– Разумеется, раз я сказал, что он несправедлив.
На этом закончился инцидент. Впоследствии дивизия стала лучшей в округе и одной из лучших в армии. За два года я привёл её в порядок. Отношения с Уборевичем сложились хорошие».
Возвращаюсь к беседе. Выслушав Мясникова, подумал: «Нет, не соглашусь «утереться», не хочу принять то, что мне уготовили мои начальники, ибо они будут теперь мной помыкать; откажусь – получу главное: буду хозяином своей судьбы, припомнил чьё-то выражение: «Смирение – это ежедневное самоубийство». Я ещё раз подтвердил управляющему своё решение, после чего, чтобы сделать мне больно, руководитель, не оборачиваясь ко мне, выдал: «Квартиру мы у тебя заберём!»; эти последние слова вконец сразил меня, я сам не свой вышел из кабинета, не скрою, сильно обозлился на своих бывших руководителей, которых всегда уважал; наверное, я не оценил настойчивости в достижении ими своей цели и того, что они рассчитывали не только на моё возвращение к работе в СУ-23, как на пряник, но и на кнут, который был в их руках, и который был пущен в ход после моего категорического отказа от работы под руководством Заславского. Однако к тому времени у меня за плечами была серьёзная школа строительства Берёзовской фабрики, цеха М8, самого большого в УСБЛПК и успешного участка в Братске и, что не менее важно, – школа работы в СУ-49. У Леонида Яковлевича Иванова хватило ума понять, что я по своему характеру не терплю диктата, а на просьбу руководителя всегда откликнусь и приложу все силы, чтобы выполнить его поручение. Для любого человека важно признание его деятельности людьми, вместе с которыми приходилось трудиться – это мои товарищи по работе, коллеги и мои руководители, и если раньше моя работа всегда признавалась хорошей (в тресте КПХС, в Управлении строительства БЛПК, в УНР-106 и в СУ-49), то в случае с Заславским я потерпел ПОРАЖЕНИЕ, моё честолюбие было задето, я сильно переживал, заставляя себя снова и снова размышлять по поводу своей работы в СУ-23. По-существу, ранее никто не обвинял меня в отсутствии знаний, некомпетентности или прохладному отношению к делу, кроме Заславского, «бросившего в меня камень»; в этой ситуации я видел своё поражение, но не трагедию, однако это чувствительное поражение не сломило меня, не превратило в обыденного подхалима; растерянности и паники никакой не было, поскольку знал, что от работы в строительстве, меня отлучить нельзя, и здесь на помощь приходят слова, однажды сказанные президентом США Теодором Рузвельтом, которые можно отнести к моим товарищам по работе и некоторым моим достойным руководителям: «Вовсе не критик идёт в расчёт, да и не знаток, что старательно подчёркивает, в каком месте тот, кто творит реальные дела, мог бы действовать лучше. Подлинная заслуга принадлежит человеку, он фактически находится в самом центре событий, чьё лицо обезображено пылью и потом, кому ведомы большой энтузиазм и беззаветная преданность, кто растрачивает себя на достойное дело, кто в самом худшем случае, если и терпит неудачу, то, по крайней мере, терпит её после отважных дерзаний, ибо его место никогда не было и не будет среди тех холодных и робких душ, которым не ведомы ни победы, ни поражения». В этих словах кроется ключ к пониманию труда настоящих строителей.
Конечно, то, что произошло, было для меня серьёзным испытанием:
О, в этом испытанье строгом,
В последней, роковой борьбе,
Не измени же ты себе
И оправдайся перед Богом…
(не помню автора)
Дома я не рассказывал о переговорах с начальством, но Галя всё чувствовала, страдала, и это вызывало во мне внутреннюю ярость; возможно, я был сам виноват в том, что со мной произошло, но в чём же была виновата она? Почему она, 6-летний Кира и 4-х месячный Саша, должны были пройти через всё это? Они также оказались жертвами моих начальников; почти полсотни лет минуло с того мая, но даже ещё сегодня сострадание к боли, которую Галя испытывала, не покидает меня; Заславский заставил страдать моих родных, и я не мог в то время ему это простить, моё ощущение было гнусное, меня выворачивало наизнанку; когда вернулся в Красноярск из отпуска Сергей и спросил меня о случившемся, я не мог сосредоточиться, чтобы ответить; что я мог сказать, кроме того, что я по собственному ощущению, словно по уши в дерьме. Он сообщил Алёне о моём конфликте с Заславским, она сказала: «Да у него, наверное, просто шлея под хвост попала!». Что это на самом деле не так, а сделано продуманно, я описал выше.
XXXIV
Я помню, как значительно позже, в 1975 году, т.е. через шесть лет после моего увольнения, Заславский посетил в НИИ Александра Исааковича Замощика по поводу устройства на работу дочери; после отъезда визитёра, А.И. попросил меня зайти в кабинет и рассказал: когда он спросил Заславского, почему Анатолий ушёл из треста, услышал ответ: «Чёрт его знает, мы сами не знаем, почему он уволился»; ничего я не стал объяснять Замощику, но обратила на себя внимание циничность Заславского, ведь если вспомнить, именно моё увольнение было итогом конфликта с ним; я подумал, как часто мы, молодые и наивные, глубоко заблуждались, считая своих руководителей людьми с высокими моральными качествами – такая иллюзия существовала. Да, Заславский отлучил меня от стройки, но, забегая вперёд, скажу: «Слава Богу, дальнейшее моё пребывание в Оргтехстрое и НИИ было воистину «воскрешением из мёртвых после символического распятия на Кресте», кстати, возраст мой был, как у Христа – 33 года».
У меня с Заславским были свои счёты: своей последующей деятельностью я внутренне ответил своему гонителю, и доказал, что хотя и не работал большим начальником (к счастью, Бог миловал!), но разбираюсь в строительстве не хуже некоторых, и этим горжусь. За три года (вместо четырёх, положенных аспиранту-заочнику) в Красноярском НИИ по строительству, работая по тематике Минтяжстроя СССР и получая маленькую зарплату (174 руб.), самостоятельно с помощью своих головы и рук разработал теоретическую и выполнил экспериментальную (по признанию моих руководителей испытал рекордное количество бетонных образцов, твердеющих на морозе, как в лабораторных, так и в натурных условиях) части диссертации, защитил её в центральном союзном НИИЖБе Госстроя СССР; подготовил и опубликовал большим тиражом для строителей страны практические рекомендации по зимнему бетонированию конструкций в условиях Сибири и Севера; научная деятельность получила в 1975 году признание на крупном международном симпозиуме – в двух генеральных докладах отмечены мои исследования.
За один 1976 год работы главным инженером, в течении которого при мне сменилось пять директоров (об этом будет сказано ниже), с помощью заводских рабочих и ИТР, строителей ПМК удалось провести глубокую реконструкцию в цехах и ввести новые мощности на одном из самых крупных ростовских заводов ЖБИ, что позволило впервые за десять предыдущих лет выполнить заводу государственный план по выпуску продукции.
В 1983 году я возглавил строительство главного корпуса Братского индустриального института и на год раньше срока корпус был введён в эксплуатацию, за что получил благодарность от Минвуза РСФСР.
Приобрёл опыт преподавания, стал доцентом высшей школы и 20 лет я с успехом учил строительному делу студентов, организовывая их практику на крупнейших стройках страны; этот мой труд – в специалистах-строителях.
Когда я работал на строительном факультете Красноярского политехнического института, будучи в техническом отделе главка у Батухтина, случайно узнал, что Н.Д. Мясников там работает консультантом; заглянул в маленький кабинет, на который мне указали, и увидел сидящего за письменным столом Н.Д., старика, который сопел и клевал носом; я поздоровался, он пригласил присесть, посмотрел мне в лицо добрыми глазами, покачал головой и, молча, обнял меня; я не стал задерживаться, пожелал здоровья, попрощался и ушёл; в то время я уже защитил диссертацию и предположил, что он, возможно, интересовался моей судьбой. Этот человек всю жизнь исполнял долг и честно служил; Бог призн̀ает это, – и, конечно, ему теперь хорошо. Что касается Заславского, то после увольнения из треста я больше никогда в жизни с ним не встретился; конечно, как православный христианин я его давно простил, но не забыл несправедливости; ведь, как говорят мудрые люди: «…Если вы храните обиду или вините кого-нибудь за что-то былое, вы вредите только сами себе. Вы – единственный, кто может создать жизнь, которой вы заслуживаете». Когда я это пишу, моих многих руководителей уже нет в живых, но я их не хаю, ценю за хорошее, и если говорю что-то о них, то не осуждаю, т.к. каждый человек такой, какой он есть, а судья – только Бог. Когда-то Индира Ганди обмолвилась: «Мой дед однажды сказал мне, что люди делятся на тех, кто работает, и тех, кто ставит себе в заслугу результаты этой работы. Он советовал мне попасть в первую группу: в ней конкуренции меньше». Вот и я всегда ещё с юности больше всего ценил свою работу, правда, и результатами гордился, хотя не обладал чрезмерным тщеславием, как например мой друг Володя Рыхальский.