Анатолий Модылевский
Жизнь и судьба инженера-строителя
XXVII
Все годы экспериментальная работа шла полным ходом; я сгорал от нетерпения, ведь у меня было слишком мало времени, чтобы добиться нужных результатов; наращивал количество опытных данных и даже решил проверить и подтвердить свои выводы относительно удобоукладываемости бетонной смеси с добавками в натурных условиях, т.е. имитировать, как бетонная смесь будет самопроизвольно выгружаться из наклонного кузова самосвала в бадьи; для этого была изготовлена металлическая модель кузова, в который укладывалась бетонная смесь каждый раз различного состава, после окончания движения при помощи тележки, определял секундомером время опорожнение смеси; всё это снималось на фотоплёнку и фотографии демонстрировались в отчёте.
Порой было трудно сразу объяснить полученные некоторые результаты; самое любопытное, что я фиксировал все отклонения – только вот не мог до конца расшифровать их, что-то не сходилось, было разъединено и не понятно; но иногда, в пять утра, успев нажать кнопку ночника, брал карандаш, специально положенный вечером на тумбочку, корявыми буквами и знаками успевал записать каракулями несколько ключевых слов, пришедших во сне и объясняющих явление; со временем я приспособился и, самое важное, пришедшее оттуда, всё-таки успевал записывать; а ведь некоторые люди не верят в божественную подсказку; радовался, когда утром не спеша приводил себя в порядок, с нетерпением завтракал, почти не глядя в тарелку и устремив отрешённый взгляд в одну точку, уже начинал обдумывать, как изложить всё это на бумаге; затем садился за стол и, разбирая ночные каракули, составлял пока ещё сырой текст, объясняя явление; днём расшифровывал ночную запись и восстанавливал соответствующий важный вывод, исходящий из анализа выполненных экспериментов и исследований; видно, накануне днём додуматься не мог, а ночью Бог указал и подсказал; сон связан с творческими способностями человека, ведь в продолжительный период времени я был полностью поглощён работой; она захватывала настолько, что повседневная жизнь была лишь бледным фоном тех действий, которые диктовал мой мозг, сознание; и не имело значения, бодрствую или сплю; эта скрытая жизнь мозга не прерывается, и вдруг во сне, т.е. когда внешняя среда не мешала, в голове происходит мгновенное пробуждение; а за секунду до него появляются важные мысли, и ты знаешь, что пока не забыл, надо быстро согнать сон, ведь все в жизни когда-нибудь случается впервые; когда в очередной раз осознаешь эту истину, становится радостно – значит, не все открытия позади; возможно, моя память раздувает этот момент внезапного вдохновения – «Эврика!» или же объединяет в одно множество таких моментов озарения; а сколько раз это сделать не удавалось, за мгновение всё забывалось; часто из-за лени проснуться и понадеяться на утреннюю запись, всё оказывалось бесполезным.
Трёх-четырёх месячные результаты испытаний я докладывал Миронову и Лагойде, приезжая в командировку в НИИЖБ; уезжая на неделю (в те времена запрещалось приезжим находиться в Москве более недели, наверное, чтобы не увозили продукты и вещи, которые нельзя было купить в провинции). Мои лаборанты под руководством Анны Сальниковой занимались испытанием бетонных образцов-кубиков на прочность, используя прессы зала испытаний. Я ранее отмечал, что как только лаборанты появились в моей группе, стал обучать их, обращая внимание на качество, поскольку от этого зависела достоверность результатов исследований, что дало свои плоды; Негадова начала активно работать в группе, помогала лаборантам во всём, не чуралась грязной работы с бетоном, попросила меня достать халаты всем и перчатки; она рассказывала, когда я возвращался из командировки или из отпуска, о том, что в моё отсутствие девушки работали лучше, чем когда я был с ними; они говорили: «Мы не хотим получать замечаний от А.Б.»; такая фишка у них была и они гордились, когда я показывал верные точки на графике, нанесённые по результатам испытаний, выполненных лаборантами.
Поступила к нам на работу лаборантом совсем маленького роста тщедушная девушка, Люба Ахмарова, окончившая школу и приехавшая откуда-то с Севера; знания у неё были нулевые, а сама – диковатая, застенчивая, очень стеснительная; лицо её всегда было какое-то виноватое, жалкое; была она бесхитростной, улыбалась своими маленькими глазками; попав в большой город и в необычную обстановку на работе, всего пугалась, всему удивлялась; над ней девушки дружелюбно подсмеивались; она не обижалась, но сильно смущалась, уходила в коридор, чтобы успокоиться; недалёкая и наивная, Люба, тем не менее, была старательной, добросовестно выполняла все поручения, правда, проработала она у нас недолго.
Некоторое время в нашей группе работала Рита Троеперстова, девушка ниже среднего роста, полненькая и медлительная; её немного мясистое широкое безрадостное лицо, с грубоватыми, но довольно правильными чертами, выражало полное равнодушие; глаза были несколько тусклы и неопределённо смотрели вперёд, как будто не видя ближайших предметов; долго раскачивалась, приступая к работе, порой лаборанты подтрунивали над её медлительностью и часто – неаккуратностью; в этом она созналась, и её следовало бы простить; была она довольно ленивая, но безобидная и немногословная, без чувства юмора; однако в работе старалась не отставать от других, была исполнительной и добросовестной, пользовалась уважением.
Ещё до моего прихода в лабораторию работала лаборанткой Тома Петухова, окончившая школу и курсы машинописи; блондинка, невысокого роста, с открытым светлым лицом, худенькая, несколько болезненная; сначала Тома, и ещё две лаборантки совершенно не были заняты работой; мне нравилась эта забавная шустрая и весёлая милая девушка, большая охотница посплетничать, поболтать; при Петрусеве работала она с Негадовой по определению коррозии арматуры в бетоне; всё изменилось, когда Тома стала работать машинисткой, печатала отчёты, статьи и письма; была трудолюбива, но с характером; поскольку я интенсивно работал и оформлял результаты, ей приходилось много печатать, по сравнению с заданиями от других исполнителей; также подсовывал ей тексты глав диссертации, конечно, она думала, что это для научного отчёта; особенно она выручала меня, когда я, внося поправки Лагойды, спешил с готовым новым текстом ехать к нему в гостиницу; в итоге, когда я только приближался к её рабочему месту, она громко говорила: «Нет, нет, я занята!»; я улыбался: «Тома, ты же ещё не знаешь, что я хочу тебе сказать, а сразу, нет, нет»; действительно, она была загружена работой под завязку; но помимо печатания мы были дружны, отношения были уважительные и все это видели. К сожалению, питаясь в нашем паршивом буфете, у худенькой девушки испортился желудок, одолевали боли, стала она заметно беспокойней; появились нехорошие черты: не ладила с людьми, с начальством, часто была необъективна, несправедлива, вспыльчива; когда была виноватой, не признавала вины, не сознавалась, не раскаивалась.
XXVIII
Завлаб Петрусев разрешил мне перейти в тупиковую маленькую комнату, где работал Ахмыловский; теперь в тишине было хорошо думать, писать и планировать новые эксперименты, а лаборанты и Негадова работали самостоятельно по моим заданиям; я лишь изредка контролировал, давал им отдыхать, но запрещал шататься по институту, чтобы не нарваться на начальство; в день замесов все вместе со мной в рабочей одежде и тёмных халатах работали в подвале; вот тогда-то по технологическим причинам (бетон надо уважать!) никакого отдыха не было; пока не оканчивались замесы и формовка, отдых не предполагался.
Итак, работал я в одной комнате с с .н. с. Ахмыловским, с которым ранее не был знаком; был он одного со мной возраста, в науку пришёл раньше меня из Братска, где работал в ПТО на строительстве БРАЗа; здесь в НИИ готовил диссертацию; мы не общались, поскольку я был ежеминутно занят подготовкой экспериментов и работой с лаборантами; стал замечать, что человек он импульсивный и горячий – явный холерик: нетерпеливый, беспокойный; свой порою необузданный темперамент сдерживал, подавляя волевым усилием; часто уходил поиграть в теннис, прогуляться по коридорам или сбегать домой, благо жил рядом с институтом; не было у него долготерпения, обстоятельности, усидчивости, или, как выразился один почтенный сотрудник, «мало мяса на заднице»; темой его диссертации я не интересовался, но знал, что она была чисто теоретической, без экспериментов; как-то он стал излагать свою теорию, не помню слов, но необычна была его возбуждённая речь: говорил торопливо, немножко захлёбываясь словами и однообразно размахивая рукой – точно дирижировал; однажды попросил меня прочесть рукопись своей статьи, я начал читать, но ничего не понял; он приводил формулу: икс + игрек + зет + вода, и утверждал, что этой формулой объясняются все свойства бетона, а далее шли рассуждения, совсем мне не понятные; я показал Петрусеву, который был уже знаком со статьёй, и он сказал мне, покрутив пальцем у виска, чтобы я не обращал на эту писанину внимания; жаль, что я вообще пустился с Ахмыловским в полемику, ведь известно «грязью играть, лишь руки марать»; через несколько дней вернул рукопись и, чтобы его не обидеть, сказал, «работа, возможно, ценная, но в теории я не силён»; по правде сказать, у меня не было времени на неуместные разговоры; он пытался мне растолковывать, но я не стал слушать, сослался на занятость; тогда с искривлённым от ненависти лицом он посмотрел на меня, кажется, обиделся; с опозданием я вспомнил умный совет: «если ты имеешь дело с человеком, у которого есть мания – какая угодно: любовная, национальная или идейная – надо с ним если не соглашаться, то, по крайней мере, не спорить». Со временем я узнал, что он «легендарная личность» в НИИ: работая с.н.с. и получая зарплату, он исправно пишет никому не понятные отчёты на двух страницах и печатает такие же статьи в местном сборнике научных трудов, однако признания его работа на учёном Совете не имела, а к критике относится с раздражением, высокомерно и гордо заявлял: «Вам всем не дано понять этот новый взгляд на теорию бетона и объяснение его свойств», проявлял своё превосходство перед людьми; бедный Акбулатов не знал, что делать с ним и его работой; наконец начальство решило отослать её в НИИЖБ и получить отзыв; Ахмыловский согласился, отпечатал 30 страниц на машинке, переплёл чистовик и институт отправил работу в Москву; из НИИЖБа пришёл официальный ответ: трое учёных, доктора наук, отмечали, что работа не имеет научной и практической ценности; мне Петрусев сказал: «Мало того, что он из г слепил конфетку, так ещё требует от всех лакомиться ею»; реакция Ахмыловского на отзыв была обычной, как всегда, но уволить его не могли – здесь не производство, а наука; слава Богу, я ничем этим не интересовался, форсировал свою работу и систематически отправлял отчёты о работе над диссертацией в отдел аспирантуры; когда прибыл из отпуска в институт, не застал на рабочем месте Ахмыловского, он уволился; как мне рассказывали, его подвёл авантюрный характер; попался на аморалке: у нас летом работала лаборанткой милая девочка-школьница, дочка замдиректора Быстрова; однажды после работы сотрудник, посланный отцом за дочкой, зашёл в пустую лабораторию и открыл дверь в нашу комнату; девочка сидела на коленях у Ахмыловского, а на столе стояли два стакана и початая бутылка вина; так закончилась его научная карьера в НИИ.
Судьба его была необычной: война застала ребёнком в блокадном Ленинграде, известное дело – голод, дистрофия… оттуда детей вывезли, не дали им погибнуть, спасли; после войны он окреп, как и многие окончил школу и вуз, женился, в семье, проживающей в Красноярске, воспитывались две дочери; был он физически сильным, но импульсивным, часто психически неуравновешенным; в голове много разных идей, были и причуды, с которыми приходилось мириться жене: начитавшись публикаций о том, что голодание повышает умственные способности, он посадил семью и, главное, детей, младшей пять лет, а старшей Лене девять лет, на жёсткую диету и не давал достаточно есть, росли девочки худенькими; на замечания детского сада и школы он не реагировал. Однажды попросил меня сопроводить Лену, которой было уже 12 лет, в пионерлагерь, находящийся в лесу возле Красноярского дома отдыха на берегу Енисея; я согласился и когда, стоя в кузове институтского грузовика, стал поднимать стоящую на земле Лену, очень удивился её совсем маленьким весом и подумал, что хоть бы она в лагере поправилась; отец хорошо играл в шахматы и учил свою семью; Лена в школе всех обыгрывала, а позже из прессы я узнал, что однажды она стала чемпионкой СССР среди женщин (Гаприндашвили была позже); в этом ранге я её видел в 1977 г. в Ростове, где проходил Всесоюзный шахматный турнир, но подойти к чемпионке постеснялся; в дальнейшем она успешно участвовала за страну в международных турнирах и осталась жить в США; где-то я прочёл, что человек использует возможности мозга на 20%, но в случае с Ахмыловским, наверное, на 25, и его гены передались Лене. Несколько лет о нём не было известно, но позже появились сведения, что он уехал на Север в Надым, жил без семьи и удивлял людей тем, что зимой ходил без шапки; позже, вернувшись в Красноярск, увлёкся пчеловодством и устроился работать на пасеку; когда-то Гераклит отметил: «Неразумный человек способен увлечься любым учением»; Ахмыловский отличался тяжёлым неуживчивым характером, был эгоистичен, капризен, раздражителен; его всегда развлекала цель, и только Бог знает, что у него было на уме.
XXIX
Однажды в конце дня на работе устроили маленький субботник; переставляли большие столы, на которых стояли приборы; я сказал лаборанту, чтобы всё подготовили и отключили энергопитание; когда начали двигать один из столов, я первый взялся за край, отодвинул его немного от стены, и меня сильно ударило током – оказалось, что лаборант не выключил рубильник и провод, оторвавшийся от прибора упал на металлический стол; вместо того, чтобы немного отдохнуть, я с лаборантами продолжил переставлять тяжёлые столы, и у меня неожиданно сильно заболел живот; не дожидаясь окончания рабочего дня, быстро приехал домой и лёг на кровать; пришла с работы Галя, от еды я отказался, т.к. была сильная боль; Галя заподозрила приступ аппендицита, надавила рукой на правую сторону живота и быстро отпустила руку, при этом я ощутил резкую боль, а она сказала: «Это точно аппендицит»; пошла за скорой помощью (телефона у нас не было), дождалась машины, и меня отвезли в неотложку, которая находилась в центре города в бывшем епископском особняке; Галя уехала домой, было уже около полуночи, когда меня подготовили к операции; врач-хирург, крупная высокая женщина, отложив в сторону толстую книжку, которую читала во время дежурства, скомандовала девушке-практикантке и нянечке, чтобы мои ноги и руки крепко привязали к операционному столу; затем дали наркоз и немного погодя приступили: сначала, когда хирург разрезала кожу, было совсем не больно, лишь ощущался приятный холодок от скальпеля; но посмотрев внимательно внутрь, она громко, чтобы я услышал, сказала (нецензурную брань опускаю): «Что же тебя так поздно привезли, идиоты»; оказался у меня гнойный аппендицит, перитонит, и она опасалась, что гной может разлиться и вызвать тяжёлые последствия; хирург попросила практикантку и санитарку держать меня крепче, а мне сказала: «Потерпи, сейчас будет больно»; чтобы исключить риск, она удлинила разрез и «ложкой» поддела не только нужную часть, но и то, что находилось ниже, и лишь затем отрезала аппендикс; когда она это всё проделывала, было настолько больно, что никакой наркоз не спасал, я сильно дёргался, а врач приговаривала: «Тише, тише, потерпи чуть-чуть»; по окончании боль немного стихла; врач стала зашивать рану, спросила практикантку: «Где отрезанный аппендикс?» и та ответила, что его нет ни на простыне, ни на полу; стали искать и я, уже пришедший в себя, вспомнил рассказ Чехова, когда после операции оставили в животе больного ножницы, зашили рану и снова разрезали; вдруг из смежной комнаты, где была раковина, раздался радостный крик практикантки: «Я его нашла в ведре»; меня отвязали от стола, врач велела слезть, но как – я хотел повернуться на бок, но нестерпимая боль не позволила это сделать; позвали двух парней, студентов старших курсов мединститута, которые подрабатывали санитарами в больнице; они переложили меня на носилки и понесли на второй этаж; длинная лестница этого огромного особняка располагалась вдоль овальных стен, ребята с трудом тащили тяжёлые носилки; все палаты были переполнены и меня положили на освободившуюся кровать в коридоре рядом с другими больными; когда боль прошла, я заснул; рано утром приехала Галя и услышала от нянечки, которая присутствовала при операции, два слова: «Жив, жив»; ко мне жену не пустила, сказала, что слаб ещё; я лежал на спине, пошевелиться было больно, а очень хотелось по-маленькому – мочевой пузырь добавлял боли; нечего было думать, чтобы встать и пойти в туалет; подошла медсестра, которой уже сообщили о ночной операции и моём тяжёлом состоянии; она откинула одеяло и начала вставлять катетер; Боже мой, молоденькая красивая девушка занималась этим делом, а я от стыда зажмурил глаза и как бы удалился от всего происходящего; к полудню немного отдохнул и меня повели на перевязку; когда её делали, я, лёжа на столе, слышал, как медсестра сказала врачу, что в выходные дни некому будет делать перевязки, на что я не обратил никакого внимания, это дело врачей; в конце дня меня перевели в палату, а на другой день в субботу пришла Галя, принесла еду, но кроме питья есть ничего не стал; в палате сначала нас было четверо: молодой парень, шофёр скорой помощи, балагур, он уже долечивался, любезничал с медсестрой и, казалось, взаимно; другой мужчина весь в бинтах, он ехал на мотоцикле пьяным из КРАЗа в Рощу вместе с Павлом Подгорным (о нём писал ранее), врезался в столб и разбился; был ещё один больной, но через три дня выписался; в понедельник утром меня позвали на перевязку; я лёг на стол и женщина-врач ахнула: «Как же так, с такой раной и два дня без перевязки?»; обратилась ко мне, сказала, что сейчас будет очень больно; она рванула присохшую повязку, в глазах у меня потемнело от боли, я чуть не подпрыгнул к потолку, ужас; обрабатывая рану, врач всё приговаривала: «Как же можно было такое допустить, два дня не перевязывать»; в последующем перевязывали ежедневно, но поскольку рана была большая, а не стандартная, как при обычной операции, меня домой не выписывали, пока не окончилось заживление; постепенно жизнь налаживалась, я уже ходил по палате, Галя приносила бульон и вкусную еду, приносила свежие газеты и журналы; через некоторое время стал с ходячими больными выходить во двор больницы и однажды мы увидели, как из одного переполненного мусорного бака торчала отрезанная нога, бардак!
По понедельникам устраивался профессорский обход: «мотоциклист», которому сняли небольшую часть бинтов, всё время ныл о том, что ему не оплатят больничный, т.к. попал в больницу пьяным; по этой причине просил профессора не указывать в истории болезни об этом, и пораньше отпустить домой, однако врач разговаривал с ним грубо и ничего не обещал; интересно, что однажды в выходной день этого больного посетила жена и спросила искалеченного мужа: «Тебе бутылку водки оставить?» – больные в палате удивились такой «чуткости» супруги. Однажды я побеседовал с хирургом, которая меня оперировала, спросил, почему так долго не выписывают, она объяснила, что перитонит был последней стадии, и выразила удивление: «Как же вы могли терпеть такие боли, не обращались к врачу?»; я сказал, что уже несколько лет меня мучили боли в желудке, но участковый врач в поликлинике выписывал лекарство фталазол от диареи; однако мой организм уже на него не реагировал; особенно я страдал от укачивания в самолёте и другом транспорте; забегая вперёд, отмечу, что после операции и полного выздоровления, я с удивлением заметил, что перестал укачиваться в самолёте, хотя по инерции брал себе несколько гигиенических пакетов, которых не использую вот уже 40 лет. Итак, на двадцатый день, вместо стандартных семи, меня выписали, но дома я ещё две недели был на больничном; через день ходил в поликлинику на перевязку; однажды шёл туда через пустырь и увидел, что навстречу двигалась врач-терапевт, которая в течение нескольких лет не могла определить, что боли явились результатом воспаления моего аппендикса; издали, увидев меня, резко свернула в сторону, стыдно ей было от того, что её пациент мог умереть от недосмотра.
Дома тёплыми летними днями я занимался написанием глав диссертации, а во время отдыха, сидя на балконе, перечитывал прозу Пушкина («Капитанская дочка», «Записки Белкина» и др.), получая удовольствие в 36-летнем возрасте совсем по-другому, чем в юности; открывал для себя нового Пушкина, которому так же тогда исполнилось 36 лет. «В любви к Пушкину нельзя быть уличённым, так присуща она всякому русскому созданию (я добавляю: кроме Эдуарда Лимонова). Быть может, поэтому мы признаёмся в ней особенно открыто и радостно, с особым упоением проговариваясь в ней. Тайна нашего отношения к Пушкину остаётся тайной и на виду. В любви нашей к Пушкину высказывает себя та тоска по человеку, которая, как тёплое глубинное течение, согревает всю его прозу» (Виктор Конецкий).
XXX
Осенью мы поменяли квартиру по объявлению на точно такую же, но находящуюся в Северо-Западном микрорайоне; она была в недавно выстроенном доме и принадлежала КРАЗу, которому было выгодно иметь жильё поблизости от завода. Галя стала работать в библиотеке им. Достоевского, а когда появилась вакансия, перешла в большую современную школу, Кирюша учился там же.
Однажды после какого-то нервного расстройства на работе, Галя заболела, на теле стали возникать влажные язвочки, вызывавшие сильный зуд; поликлиника выдала больничный и направила её в кожный диспансер, находящийся далеко где-то у ж/д вокзала; там ежедневно делали уколы и давали специальную мазь; дома приходилось несколько раз в день смазывать тело; Галя стояла раздетая, я и Кирюша смазывали язвы почти на всём теле; это продолжалось несколько недель, Галя терпела боль, пока полностью не вылечилась, т.е. когда тело стало чистым.
Теперь я ходил на работу пешком, задерживался в лаборатории, когда это было необходимо; стал задумываться о том, правильно ли выбрал направление исследований, чтобы результаты экспериментов хорошо вписывались в структуру диссертации и явились её логическим завершением; опыты с бетоном выполнялись в хорошем темпе; я всегда помнил слова моего мудрого друга Бориса Фертмана: «Цель достигнешь быстрее, если будешь двигаться даже как черепаха, но в правильном направлении, чем бежать сломя голову в неправильном». Мне очень важно было понять механизм действия химдобавок, что зависело от многих факторов; для этого, помимо технических данных, необходимо пристальное внимание всех органов чувств, задействование всех душевных сил; известно, что до конца понять сущность явления может только тот, у кого семь пядей во лбу, но и простой смертный тоже, хоть и не до самого конца, должен стараться понять, а поняв, задаться вопросом: «А что я конкретно могу ещё сделать с пользой, чтобы найти ответ?»; и если ответ найден, то необходимо сразу активно действовать. Так я и поступал, не жалея сил; недаром кто-то из сотрудников сказал, что директор Крупица назвал меня «бульдозером»; хотя после перенесённой операции рана немного побаливала, я думал: погружусь в бездну труда, который имеет то преимущество, что, всячески мучая человека, заставляет его забыть обо всех прочих муках; действительно, работал я напряжённо, не считаясь со временем, добиваясь хороших результатов многочисленных экспериментов, а после работы уже дома до позднего вечера обрабатывал данные и планировал новые опыты.
XXXI
Выше я упоминал, что еда в институтском буфете была отвратительная и основная масса сотрудников ходили обедать домой или приносили еду на работу; только такие как я, в целях экономии времени, питались в буфете; вероятно, из-за этой плохой пищи и нервного перенапряжения (вспомнилась язва, которую лечил в больнице, работая на строительстве цеха М8 в 1961 году), у меня стали возникать острые боли в животе; эти непрекращающиеся боли, от которых хочется лезть на стенку, вынудили меня идти к хорошему специалисту, поскольку участковый терапевт помочь не мог; вспомнил, как мы в СУ-23 устраивали оборудование сцены в мединституте; поехал я к ректору и он написал записку к д.м.н., профессору Костюку Филиппу Филипповичу, работавшему зав отделением гастроэнтерологии в 20-й больнице на Правобережье; это был солидный мужчина лет пятидесяти, высокого роста, широкоплечий с фигурой штангиста; он выслушал меня, велел лечь на диван, прощупал живот; я поднялся и спросил: «в чём же причина болей?»; он задумался, я улыбнулся и легкомысленно сказал: «Вот если бы вы у меня спросили, что происходит с бетоном, я бы точно пояснил, хотя бетон известен менее двухсот лет, а медицина – тысячи лет»; это была, конечно, шутка, профессор доброжелательно улыбнулся и заключил: «По предварительному диагнозу у вас энтерит, расстройство кишечника, и его надо лечить, прежде всего, соблюдать щадящую диету и поменьше углеводов»; я спросил, можно ли мне полечиться здесь, пока не прекратятся боли и расстройства, на что он ответил: «Вы же видите, что весь коридор уставлен кроватями, я мог бы вас положить, но мест совершенно нет»; немного подумав, он добавил: «Если будете в Москве, зайдите в 1-й Московский мединститут к доценту Хвостову, он даст совет или положит в больницу»; я записал координаты, поблагодарил доктора и уехал домой.
Очень скоро мне пришлось лететь в командировку в НИИЖБ; закончив там дела, купил бутылку болгарского 5-звёздного коньяка (об этом мне намекнул Костюк), нашёл мединститут, но на проходной меня не пустили; я вышел из здания и увидел группу студентов, которые входили в подвал, пошёл с ними; там в гардеробе висели белые халаты, я тоже облачился и на лифте, минуя проходную, поднялся на нужный этаж, спросил о доценте Хвостове, нашёл кабинет и стал ждать, когда он закончит обход; мы встретились, доктор был уже на пенсии, но работал, поскольку ценился как опытный диагност; был он высокого роста, но уже сгорбленный старостью; во внешности выделялись глубокие и добрые синие глаза, длинные волосы, совсем седые; я передал записку Костюка, пока он читал, положил на стол свёрток, в котором был коньяк; он сделал отрицательный жест рукой, но я сказал, что это очень вкусно и полезно, тогда он положил бутылку в ящик стола; я рассказал о болях, о лечении язвы десять лет назад и визите к Костюку; он спросил, чем я занимаюсь, рассказал, что делаю диссертацию по бетону и работаю в НИИ; взглянув на меня внимательно, он не стал осматривать мой живот, вероятно, полагаясь на диагноз Костюка, сказал: «Вам надо срочно снять нагрузку, иначе это может плохо кончится вплоть до летального исхода, а что касается полечиться здесь по направлению из Красноярска, то у нас очередь около года»; я поблагодарил доктора, собрался уходить, а он спросил: «Вы меня поняли?», я кивнул.
На другой день вылетел в Красноярск; в самолёте сомнения одолевали меня, и, конечно, пагубно сказывались на самочувствии; прокрутил в памяти оба визита к гастроэнтерологам и особенно врезались слова Хвостова о летальном исходе; в голову пришла простая мысль, и я задал себе вопрос: «Если дело обстоит именно так, зачем тогда нужна диссертация, над которой я напряжённо и без устали работаю, испытывая страшную нагрузку, переутомив свой мозг и расшатав нервы, что явилось причиной обострения язвы; и если я отдам концы, то кому всё это будет нужно?»; заканчивался продолжительный полёт, я принял твёрдое решение резко сократить свои занятия и отдохнуть, как советовал Хвостов. Где-то прочёл: «Когда физически не по себе, единственное, что надо делать – это бросить на время мысль о своём основном занятии и жить conamore (с любовью), читать, писать письма, словом не дозволять, как говорил Байрон, мечу изнашивать ножен».
В первый же день на работе я начал «бездельничать», чем сильно удивил всю свою группу исполнителей: перестал интересоваться их делами, не торопил с испытаниями образцов, за столом ничего не писал, да и садился за него лишь изредка, играл в холле в настольный теннис, ходил в другие лаборатории поболтать, в библиотеке знакомился с новинками, в т.ч. с толстыми литературными журналами, гулял по двору и даже на несколько часов отлучался в КПИ на кафедру пообщаться с Колупаевым; в общем, был свободен и откровенно две недели ничего не делал, не загружал голову «вредными» мыслями. К этому времени открылась новая столовая завода телевизоров, но находилась она не за забором, а вне его; готовили в ней хорошо и мы всей группой там вкусно обедали, в буфет я уже, ни ногой; мои подчинённые всё более удивлялись тому, что я не завожу разговор о работе и веду себя непривычно весело; как-то в столовой, пока я относил пустой поднос, с моего стола шустрая уборщица выбросила мой обед в тележку с отходами, и, главное, гуляш с большими кусками мяса; я её позвал и попросил принести новый обед, что она и сделала, а Негадова заметила: «Не надо зевать».
Дома я тоже не занимался диссертационными делами, а общался с семьёй. Гале обо всём рассказал, она была довольна, что за это время я изменился и стал хорошо себя чувствовать. В выходные дни с Кирой ходили на остров Отдыха, а однажды, взяв с собой сырую картошку, хлеб, немного сливочного масла и соль, поехали с ним по дороге в Дивногорск до остановки «Турбаза»; поднялись на пригорок, развели костерок и Кира начал печь картошку в углях, а я в основном снимал на кинокамеру; стали обедать, Кира не до конца очистив картошку, начал с удовольствием есть, испачкав лицо сажей; кино получилось почему-то с пробелами, но кадры, где он с аппетитом ел картошку, вышли хорошо. В будние дни Галя и я после работы иногда посещали в центре города новое маленькое «стеклянное» кафе «Северянка», где замечательно готовили куриные бульоны и блины с мясом. Вскоре на повороте к Свободному проспекту перед мостом открылась чебуречная, мы втроём часто её посещали, чебуреки были очень вкусными, но через несколько месяцев всё закончилось: мяса в чебуреках почти не было, готовили уже невкусную еду, люди перестали приходить, только выпивохи и ходили туда – обычная российская традиция, которая имеет место и сегодня.