Алексей Владимирович Июнин
Человек-Черт
Тем временем черт Жуй как блоха скакал по головам собравшегося люда, смеялся и что-то каркающе кричал. Что он кричал Левит не слышала, но с ужасом увидела приближение еще каких-то фигур. Те тоже парили в воздухе, приближаясь к Красной площади с нескольких сторон. Теперь это были не только мужчины, тут были и женщины, и дети. Они выплывали из-под земли.
Массовые братские могилы.
Несколько сотен душ. Одни печальнее других.
А потом происходило что-то поистине не укладывающееся в голове. К Красной площади со всех сторон будто одна большая туча с черного неба наплывали тени-силуэты. Различить каждую пока было невозможно, они были еще высоко и далеко, но по мере медленного приближения становилось очевидно что их миллионы. Не сотни и не тысячи – значительно больше. Сколько капель в заслоняющей все небо туче? Души заслонили весь небосвод, приближаясь со всех горизонтов, со всех сторон, ото всюду. Числа им не было.
«Кровавый режим… – подумала Олеся Левит. – Дело рук товарища Сталина». Но додумать она не успела, так как вздрогнула от пронзительного свиста черта и его крика. Он что-то вопил о почетных гостях и толпа народа вторила ему ликующими криками.
И тогда Левит увидела как далеко в небе, куда зрение ее не доставало, где мир был закрыт горизонтом появлялись все новые и новые тени. Олеся зажмурила глаза и поняла, что видения не оставляют ее даже через сомкнутые веки. Мир наполнялся душами, небо над Европой меркло от миллионов и миллионов возрождающихся душ.
«Режим Гитлера, – заключила Левит. – Борьба двух изуверов. Вторая мировая… геноциды… массовые расстрелы… голодомор… Один ел чужих, во имя процветания своей нации, второй ел своих, чтобы чужие боялись»
Левит не знала сколько она простояла с закрытыми глазами, но почувствовав присутствие рядом кого-то чужого, осмелилась и распахнула веки. И обомлела. Она уже не смотрела на небо, и так ясно, что она полностью закрыто на многие-многие километры вокруг. Она смотрела перед собой.
А перед ней лежали вскрытые «черными одеждами» гробы. А из гробов поднимались скелеты. Они медленно и неуклюже поднимали руки, цеплялись за края гробов косточками-пальцами, приподнимали корпуса, и вставали. Неуверенно, пошатываясь, но все-таки… Два скелета упали на землю и та странная жизнь, что загорелась в останках их тех, словно покинула их. Но это только на полминуты, вскоре их распластавшиеся конечности задергались и скелеты вновь ожили, заворочались, приподнялись и пошли, неуклюже шамкая ногами. У некоторых кости ступней все еще были обуты в обувь, в которых похоронили усопших, но у большинства она слетела или осталась только на одной ноге. Пыльные и ветхие костюмы, некогда приличные и престижные, теперь обрели вид старых тряпок, пахнущих землей и мертвечиной, рвущихся при любом неосторожном движении. Черепа усопших не могли показать эмоции, мертвецы не могли видеть пустыми глазницами, не могли издавать никаких звуков кроме цоканья костей друг о друга и шороха полуистлевших одежд, в которых были захоронены. Мертвецы вставали из гробов и, перебирая ногами, двигались к Мавзолею. Видимо отсутствие глаз было причиной того, что никто из трупов не поворачивал черепов и не смотрел по сторонам, не замечая Олесю Левит, они прошествовали мимо, а один из мертвецов (предположительно это был Брежнев Леонид Ильич) даже задел женщину, и, потеряв равновесие, стал крениться набок, медленно вскидывая костлявую руку и разевая нижнюю челюсть. Он совершенно не был агрессивен или злобен, Левит не почувствовала от него ни малейшей угрозы, мало того она знала, что если бы не невероятная и таинственная сила, скрепляющая костные останки между собой, упавший на землю скелет, при жизни принадлежавший генеральному секретарю Союза Советских Социалистических Республик, просто рассыпался бы на отдельные сегменты. В эту минуту скелет некогда великого человека вызвал жалость у Олеси, ведь он ни в чем не виноват. Быстрым рывком руки женщина уцепила падающий скелет за борт пиджака (на холодную землю посыпались отрывающиеся ордена и медали) и поставила его в строго вертикальное положение. Убедившись, что несчастные останки удерживаются на ногах самостоятельно, Левит разжала ладонь. Скелет возобновил движение по прежнему направлению, оставив после себя сырой запах тлена и жуткое чувство жалости и скорби.
Но вот женщина почувствовала движение воздуха за своей спиной. Будто небольшой ритмичный сквознячок. Это было дыхание.
Олеся резко развернулась.
Сталин стоял перед ней. Не скелет Сталина, а сам Иосиф Виссарионович Джугашвили. Живой. Не такой живой как при жизни, но… Разложение и тлен практически не коснулись его, Сталин был во плоти. Лицо такое же как на фотографиях и кинопленках, усы на месте, оспины на щеках остались. Только вместо отсутствующих глаз были глаза иллюзорные, фантомные как у Владимира Ильича Ленина. Белки у этих глаз были слишком белые, как яичная скорлупа под светом лампы, а зрачки слишком черные. Две круглые скважины, заглянув в которые можно увидеть свои самые глубокие страхи. Да, Сталин был живее всех живых, однако не таким неповрежденным как Ленин. У Владимира Ильича были улучшенные условия содержания, за ним тщательно ухаживали лучшие специалисты страны, за ним следили, промывали снаружи и внутри, чистили, поддерживали температуру и влажность, переодевали и выставляли напоказ на манер музейного экспоната. Сталин быстро лишился такого блата. Его вначале забальзамировали, а потом передумали и закопали. И там, под землей, хоть и защищенный крепким деревом элитного гроба, не пропускающим червей и воду, хоть и закрыт со всех сторон бетонными плитами, также защищающими тело от пагубных воздействий агрессивной окружающей среды, но товарищ Сталин все равно был без присмотра. И время сделало свое дело. Да, тело Иосифа Виссарионовича было цело и почти невредимо, но…
Охватив все лицо, всю шею, одну руку полностью и одну руку частично, и, наверняка кожу под абсолютно целым военным кителем, товарища Сталина поразил грибок. Попавшая когда-то на тело вождя спора грибка не была никем замечена, ни кем не была почищена.
Генералиссимус был цел, его плоть не высохла и не истлела. Но была покрыта пятнами-корками неопределенного цвета, где-то влажными, где-то огрубевшими. Где-то плесень разрослась в маслянистый слой со своим замысловатым узором, пустив тонкие корешки-усики как под кожу, так и наружу. На товарище Сталине за много лет заточения в герметичном гробе, развилась собственная микрофлора, поразившая его туловище, овладев им как люди овладели планетой, на которой жили.
Ученые не могли этого не предвидеть.
Что говорить, тлен только едва коснулся Иосифа Виссарионовича и то как-то необычно, словно издеваясь, насмехаясь, мстя за прижизненные прегрешения. Очень некрасиво, теперь Сталина нельзя было отнести к живому человеку, но и к мертвецу тоже.
– Желаю… – произнес Иосиф Виссарионович, выдохнув на Левит волну едкого запаха, – Желаю…
– Чего желаете, товарищ Сталин? – спросила Олеся Левит.
– Косорылиться.
Остолбеневшая женщина сделала шаг в сторону, пропуская товарища Сталина, а тот под оглушительный рев толпы на Красной площади прошел мимо Олеси и стал подниматься по лестнице на мавзолей. Одна его рука была прижата к боку, походка уверенная, но медленная и слегка неуклюжая. Левит проследила как тело генералиссимуса шаркающей походкой прошло вслед за восставшими скелетами и скрылось за углом Мавзолея, вот еще женщина могла увидеть его спину, потом часть головы, потом еще немного и, наконец тело, исчезло из ее поля видимости и что бы следить за ним, Олеси Нахимовне нужно было покинуть ту наблюдательную точку, на которой она стояла как столб и занять другую позицию, более удобную. А хотела ли она видеть, что будет дальше? Откровенно говоря, для нее уже виденного было более чем достаточно.
Над ней ночное небо было сплошь заволочено бескрайней тучей из миллионов отдельных привидений, каждое из которых источало ауру горя и печали. Каждое двигалось отдельно и, если присматриваться, выглядело соответственно тому человеку, кем было при жизни. А все люди разные и индивидуальные, но собравшись в одном месте души образовали единую массу. Многие-многие миллионы умерших.
Под ними, но над головами еще пока живых людей, брыкающихся в экстазе на брусчатке Красной площади сновали и метались призраки несчастных, чьи тела были захоронены в братских могилах у Кремлевской стены. Среди живых, но почти обезумевших от восторга и жути, людей плясали призраки тех, чей прах после кремации был заточен в ячейки в самой Кремлевской стене. На собственном Мавзолее не переставал скакать вождь мирового пролетариата. К нему поднимались скелеты, за ними двигался товарищ Сталин, пораженный не тленом времени и забвения, а каким-то самым простым грибком.
И среди всего этого невероятного бреда волчком прыгал и визжал единственный в своем роде человек-черт Андрей Жуй. Нет, теперь уже он не был человеком и не имел права носить имя, принадлежащее ему в прошлом. Просто черт Жуй.
Олеся Левит была в самом эпицентре.
Она уже не боялась, она потеряла страх чуть раньше, когда она еще боролась за что-то, старалась исправить положение, нервничала, боялась за будущее. Но проиграла и опустив руки, грустно улыбнулась. «Будь что будет», – сказала она и постаралась вложить в эту фразу как можно больше иронии. Реальность кипела безумием, балом правил черт, живые умирали от упоительной развлекухи, мертвые воскресали, а Олеся Нахимовна Левит начинала истерично хихикать.
– Вот это треш! – потеряв всякую волю к победе, Олеся, доведенная до отчаяния, присела на край одного из выкопанных и вскрытых гробов. – Какая это жопа! О мир! Что с тобой происходит?
И тут в небе меж миллионов несчастных привидений откуда-то возник еще один гость. С какой стороны он появился, или вырвался из-под земли, Левит не видела, просто в какой-то момент она задрала голову вверх, туда где по воздуху метался горящий человек. Поначалу, ей показалось, что произошла трагедия, подожгли живого человека и сбросили его с какой-то крыши или с одной из кремлевских башен. Только, объятый жарким пламенем мужчина, не падал вниз, как должен был бы, а парил над головами как птица, как цирковой акробат. Дикое метание по воздуху было определенно против его воли, его вопли, крик, вой и остервенелое махание конечностями говорили о том, что он бы предпочел разбиться о земь, умереть быстро. Без мучений. Из-за пламени было непонятно во что он был одет, костюм его пылал вместе с кожей, мясо шипело горячим жиром. Пылающий человек испытывал страшную непрекращающуюся боль. Огонь жарил его и не угасал, пекло поедало человеческую плоть, словно мужчина был пропитан горючей смесью. От его воплей тряслись поджилки. Крик заглушал шум музыки и толпы.
– После самоубийства труп Адольфа Гитлера сожгли в каком-то бункере, – догадалась Левит, смахивая волосы с лица. – Черт или тот, кто стоит за ним воскресил Гитлера, вернул его душу в тело на момент сожжения… Или он выпрыгнул из ада, где горел и будет гореть вечно. Впрочем, черт заявляет, что никакого ада нет… Да, какая, к черту, разница! – Левит слезла с края гроба и упала спиной на холодный осенний грунт. Сырая земля вмиг промочила и так уже грязную одежду, через какую-то рваную дырку в джинсах просочилась черная склизкая грязь.
Олеся руками закрыла глаза.
Всё. Она погасла. Очень хотелось покинуть это место, но она не представляла где сможет найти безопасность. Москва точно вся заразилась, большая часть России падает в пучину. С помощью современных технологий связи и всемирной сети планета очень быстро поразиться чертовым вирусом. Сил у женщины не осталось, рот пересох, внутри все сжалось как будто перед казнью, но слух еще остался. Лежа на земле под темным небом, ожившим от бессчетного количества побеспокоенных душ Олеся продолжала все слышать. С блаженной улыбкой дурочки она слушала, как черт Жуй объявил в микрофон, о том, что он уступает свое место на сцене почетным гостям. Как зомби-коллектив «Толпе» передал свои музыкальные инструменты поднявшимся на сцену скелетам.
Потом под ликующие крики от которых задрожала земля, на сцену вышел Иосиф Виссарионович. Левит одновременно смеялась и рыдала. Ревела и хохотала.
Разжать сомкнутые веки и убрать ладони с глаз ее заставил слабый звук, похожий на стон живого человека, не захваченного сумасшествием толпы. Рядом, буквально в двух шагах. Неужели в жерле этого вулкана еще остался кто-то одушевленный, кто еще не утратил способности испытывать горестные человеческие эмоции?
Олеся бросила взгляд на лежащее тело племянницы старца Любосвета – Чарушу. Если кто-то и должен был остаться в здравом уме на этом сумасшедшем шоу, то только она. Чаруша вовремя лишилась чувств и благословенной судьбой ей было уготовано пропустить все то, что видела Олеся. Ей повезло, Левит даже завидовала Чаруши белой завистью. Только молодая племянница Любосвета не шевелилась, она все так же лежала навзничь чуть в стороне от места событий, почти полностью скрывшись в черной тени ели. На ее ногах лежала опрокинутая крышка одного из гробов, часть туловища припорошена землей. Чаруша дышала, но не двигалась. Постанывала не она.
Это был ее дядя – сам Любосвет.
Левит, вытерев нос, подползла к нему, вжав голову, когда над ней пронесся объятый пламенем Гитлер, устрашив ее адскими предсмертными криками мук. Волна жара всколыхнула ее волосы, а яркий свет пламени на несколько секунд осветил старика Стрекачева. Он сидел на кучке земли и что-то делал со своим лицом. Свет проносящегося огня осветил много крови на пожилом человеке. В крови была его шея, бородка, грудь, руки и лицо, хотя Олеся помнила, что Любосвет был поражен Лешей Метким в ягодицу, а не в лицо или шею. Взволновавшись за единственным оставшимся с ней адекватным человеком, женщина подползла к нему и развернула его так, чтобы на него упал свет фар стоявшего неподалеку в стороне экскаватора.
Кровь заливала его лицо ниже носа, он словно пил кровь и поперхнулся. Но нет, конечно старик кровь не пил, разве что мог глотать свою, заливавшуюся ему в рот. Старец резал себе рот той самой «Арканзасской зубочисткой», которой был ранен предателем Лешей Метким.
– Ы… ы… м… мы… – стонал он, пуская кровь и продолжая надрезать собственные губы. – Ы-ы-ы… м-м-м…
– Что? Что вы говорите? – спросила Левит, но старик не мог произнести ничего членораздельного и тогда Олеся, вырвав из его рук нож, сама сунула острие стального клинка в ту небольшую щель, что Любосвет уже вырезал себе между сросшихся губ. Одним движением она разрезала ему губы до щеки с одной стороны. Старец замычал от боли и вцепился в женщину. Набрав полные легкие воздуха, Левит повторила операцию с другой щекой, постаравшись все сделать одним движением. Кровь лилась, заполняя гнилозубый старческий рот и пачкая руки женщины. Закончив, Олеся отбросила нож и отпустила старика, дав ему время самостоятельно преодолеть боль. Пожилой человек морщил зашитые глаза и закрывал кровоточащие губы рукой, делая глубокие вдохи ртом, привыкая к тому, что многолетнее заключение языка за заштопанными губами, наконец прекратилось.
Тем временем над ними вновь пронесся, кричащий от стопроцентных ожогов кожи Адольф Гитлер, опалив верхушки двух молодых голубых елей. На заднем фоне громыхал тяжелый рок.
Любосвет пытался что-то сказать, что-то передать на словах Олеси Левит, хотя не мог видеть ее и даже утверждать, что она все еще рядом с ним. Разрезав рот, старик продолжал пребывать в кромешной слепоте, при том, что глаза его были на своих местах, но только плотно зашитые веки не позволяли им насладиться всеми прелестями этого мирового шоу.
– У… у… – мычал он, – у… не… го… ш… ш-ш… нуыы…
– Шнур? – переспросила Левит. – Какой шнур? У кого?
– У него… не… ну…у него… – старик прочистил горло и выхаркнул кровавый сгусток. Голосовые связки, совсем отвыкшие от своих прямых обязанностей, придавали его голосу скрип несвязанных дверных петель. Язык не подчинялся, звуки были невнятные, слова едва различимые, многие буквы Любосвет не произносил, окончания слов проглатывал или произносил слишком неразборчиво, но, прислушиваясь, Левит могла его понять, примерно так же как мама понимает своего очень маленького ребенка, едва научившегося произносить самые простые слова. – Шну… шнуы… от телефо… на…
Олеся Нахимовна нахмурила брови. Только через несколько секунд раздумий она, кажется, поняла о чем пытался сказать Любосвет. Да, во время поездки сюда Олеся рассказывала старику о Жуе и, среди прочего, упомянула о мобильном телефоне, который она постоянно видела на плече черта, примотанный шнуром от зарядного устройства. На всех фотографических снимках и видеозаписях в интернете у черта Жуя всегда левое плечо обмотано проводом с зарядным устройством для мобильника. Сам телефон, примотанный шнуром к его плечу выглядел плохо, будто найденный на свалке, им было невозможно пользоваться. Телефон, марку которого Левит не поняла, был перемотал тонким скотчем, чтобы задняя крышка держалась на своем положенном месте, как минимум две кнопки выпали, сам корпус растрескался и весь исцарапался. Экран был разбит. Такой аппарат даже не поднял бы с земли самый последний бродяга, но Жуй по некоей причине не избавлялся от мобильника. И вот именно об этом рассыпающимся телефоне, чьи детали держались воедино исключительно за счет щедрой скотчевой обмотки и говорил старик Любосвет. Почему-то факт наличия мобильного телефона был очень важен для пожилого человека. Левит попыталась вспомнить, был ли этот телефон у Жуя сейчас? Честно говоря, она не обращала на это внимание и не могла сказать о наличие мобильника с уверенностью. Кажется, не было…
Вдруг со сцены загрохотал очередной раскат музыки. После нескольких секунд вступления, исполненных, очевидно, скелетами, со всех динамиков Красной площади, Москвы, Российской Федерации и всего мира зазвучал голос отца всех народов. Иосиф Виссарионович начал исполнение чего-то сильно относящееся к… танцевальному стиляжному рок-н-роллу.
Левит прислушалась. Недурно исполняет, паршивец! Весьма, весьма неплохо! Да еще и на английском языке! Что это, Пресли? Нет, Олеся Нахимовна знала все песни Элвиса наизусть и большинство из них могла без труда исполнить сама и сразу поняла, что композиция, исполняемая товарищем Сталиным представляла собой нечто новое. Перевести на русский для Олеси не составило труда: речь шла о беспробудном тунеядстве, веселье, пьяном угаре и разврате с представительницами прекрасного пола и не только. На одном из видеоэкранов, женщина видела поющего и пляшущего Сталина и его изуродованное грибком лицо. С ним на сцене ломались в плясках Жуй и Ленин.
– Да, – подтвердила Левит, вернувшись взглядом к Образцову, – на руке Жуя есть телефон.
– Это… Это… – Любосвет вытер горячий пот, – значит, что… он еще… надеется.
– На что?
– Любовь!
Над их головами по танцевальной амплитуде пронеслось несколько бестелесных духов.
– Вы хотите сказать, что, – Левит автоматически прижала голову к плечам, – еще есть какая-то надежда? Жуй продолжает ждать звонка… От кого, если не от Нади Гриковой? Не от меня же… От мамы? Не думаю.
– От того кого он любит, – подсказал Любосвет.
– Разговор с Гриковой уже произошел! – от все нарастающего шума женщине приходилось уже почти кричать. – Вы все слышали и обсуждать это я не буду. Из этого ничего не вышло.
– Любовь! – повторил старик. – Любовь спасет мир! Только любовь!
– Надя все ему высказала, – с грустью ответила Левит и вновь упала спиной на траву. – Вы не видите, что происходит… Вам повезло. Нет никакого шанса, нет никакой любви. Ее нет. – Олеся грустно улыбнулась. – Хотите знать, сколько у меня было мужиков? Я сама не знаю, но на вскидку… в районе сотни. И что из этого? Где любовь-то? На память всплывают строки одного моего друга-рокера – где она живет, вечная любовь, слепое знамя дураков? А где ваша любовь? Любви нет, это я поняла на собственном опыте и смотря на…
– Есть. Есть любовь!
Левит грустно рассмеялась, вытирая мокрые от слез глаза.
– Нет, – сказала она.
– Позовите черта, – потребовал старый язычник уже окрепшим голосом.
– И дальше что? Лучше не привлекать его внимание, радуйтесь, что он забыл про нас. Если будем вести себя тихо, то может сможем затеряться в толпе и скрыться… Хотя, скажу откровенно, ничего у нас не получиться…
Тогда старик поднялся на ноги, повернулся к мавзолею и крикнул, брызгая кровью изо рта:
– Черт! – орал он, перекрывая разухабистый рок-н-ролл. – Ответь! А что будет завтра?
В ответ Олеся Нахимовна не услышала ничего кроме сталинского рок-н-ролла, крик Любосвета потонул где-то в напряженной атмосфере безудержного праздника. Потонул не услышанный никем, и Олеся-то, скорее всего, не поняла бы ничего, если стояла на несколько метров дальше.
– Ты, черт, должен знать, что будет дальше! – продолжал кричать старец. – Так ответь! Что будет после праздника? Что?
Любосвет добился своего. Черт в несколько прыжков по головам собравшихся оказался возле него. Как-то не по доброму улыбнувшись, черт, прыгнул старику на сутулые плечи, по обезьяньи попрыгал на них, а потом, вцепился жилистыми лапами старику под подмышки. В следующий миг он вознесся вверх, держа пожилого человека в лапах, а еще через мгновение черт бросил мужчину в самую гущу толпы.
Больше Олеся Нахимовна Левит никогда не видела старика Любосвета.
Зато, оставаясь за мавзолеем, среди вырытых могил и строительной техники, оставленной «черными одеждами», она видела весь праздник до конца. Несколько больших экранов помогали ей видеть сцену и выступающих на ней, при том, что сама она пока оставалась в одиночестве, будто огороженная от людей земляными холмиками, ямами, техникой, поваленными гранитными бюстами, вскрытыми гробами и парой бесчувственных туш «черных одежд». Чарушу она не беспокоила, пусть до поры побудет в спокойном беспамятстве.
На потеху толпе на мавзолее выступал сам Жуй, его менял Сталин, на подцантовках был Ленин, иногда он тоже брал микрофон и исступленно выкрикивал матерные частушки, наполненные похабщиной. Несколько песен исполнял пылающий Гитлер, причем, исходивший от него жар и пламя ни как не обжигали находящихся рядом. Адольф корчился и кричал от боли, но пел и в свойственной только ему бесновато-лающей манере призывал собравшихся к самым паршивым поступкам.
Конца и края празднику не было, Куранты на Спасской башне остановились ровно на полуночи, и Олеся не знала сломались ли они, были ли выведены из строя специально или черт опять замедлил время, чтобы продлить празднество до бесконечности. Призраки и духи умерших веселились вместе с живыми и мертвыми. Ожившее небо водило хороводы, бестелесные духи безвинно убиенных кружились вместе с массовыми палачами. Жертвы плясали с убийцами. Красные с белыми, белые с коричневыми, коричневые с черными. Мертвые с живыми, живые плясали с чертом, а черт плясал со всеми! Католики с атеистами, атеисты со сталинистами, сталинисты с православными, православные с даосистами, даосисты с сатанистами, сатанисты с иудеями, иудеи с мусульманами, мусульмане с чертом, а черт со всеми без разбора! Мир как физический, так и духовный смешивался в веселье.
Мир как живых так и мертвых куражился в безумном балагане.
Цепная реакция была запущена и праздник распространился на всю планету.
А Олеся Нахимовна Левит лежа на дрожащей от грохота земле повторяла вопрос, ради которой Любосвет сам себе резал губы и из-за которой он утонул в общем человеческой лаве. И на который черт так и не ответил.
«А что будет после праздника?»
Глава 36
Надя, не бойся
Санкт-Петербург.
Ночь с 6 на 7 ноября 2017 г.
Пребывая под впечатлением от разговора, Надя Грикова хотела хлопнуть крышкой-экраном ноутбука и тем самым убрать мерзкую рожу из поля зрения, но, уже взявшись рукой за угол, она тут же отдернула ладонь. Ей показалось, что она прикоснулась не к пластиковому корпусу ноутбука, а к взъерошенной шкуре того монстра, который имел с ней разговор и смотрел на нее, так будто от ее решения (разумеется, только положительного) зависело существование всего естественного бытия этого мира. Надя ненавидела такие взгляды, от них ей становилось неловко. Для отключения скайп-связи она использовала кнопку на клавиатуре, но зато сделала это с такой агрессией, что могла бы проткнуть ноутбук до самой столешницы.
– Гадость! – произнесла она и бросила мимолетный взгляд на экран – точно-ли скайп выключился и не продолжает ли на нее пялится то, что называло себя Андрюшей «Жуем» Вставкиным. Поведя плечами от озноба, Надя резко встала со стула на колесиках и от этого движения стул отъехал назад и соприкоснулся спинкой о комод. Стоявшая на комоде фигурка носорога из слоновой кости упала на бок, перевернулась и шлепнулась на пластиковый паркет. Разволновавшаяся девушка, все еще в пылу эмоций, принялась ходить по комнате из угла в угол, то до окна, то до серванта, то до стола, то, опять к окну. Включив звук у телевизора, который она выключала на время разговора, она пощелкала каналами, пропуская все что видела. Она сама не знала, что хотела увидеть в телевизоре. Наверное, ничего. Поэтому на двадцатом или двадцать пятом канале она швырнула пульт в угол дивана. Шло что-то занудно-научно, а Надя сидела на диване, скрестив руки на груди и размышляла. «И что он о себе воображает! – думала она, смотря мимо экрана. Не вникнув ни в одну сказанную из документального фильма фразу комментатора, девушка покинула диван и ушла на кухню делать чай. Чая она пила много. Особенно, когда нервничала. Электронные часы в радиоприемнике показывали что в городе царит полночь, в это время Надя должна была спать. Она была стопроцентным жаворонком и старалась ложиться в постель не позднее десяти вечера. По этой причине даже новогодняя ночь для нее была не в кайф.
Олеся Нахимовна со своим чертовым монстриком сбила Надю с привычного ритма. Теперь она не уснет.
И как назло Ярика Титова не было дома. Он был ни с ней, иначе он бы сказал ей что-нибудь утешительное, пощекотал-бы запястья, поцеловал-бы. Да, поцеловал-бы. В губы. Пощекотал бы своими колючими ровно подстриженными усиками. А стоит ли вообще Ярославу знать о разговоре с Жуем? Официальная версия, по которой Грикова осталась дома и не пошла с Титовым в спортбар «Олимпус» была не только в нежелании допоздна сидеть в баре и не спать, а еще важный разговор с отцом, живущим в другом конце Питера и приходящим с работы в двенадцатом часу. Разговор-то был, тут Грикова не соврала, только не с отцом, с которым она могла бы поговорить и по обыкновенному телефону в любое время, а с Андрюшей Вставкиным. Зря она вообще согласилась на этот разговор по скайпу, из-за него она не только потеряла сон, но и не пошла с Яриком праздновать его второе место на городском теннисном матче. Если уж не спать, то лучше это делать с любимым человеком, нежели с неврастенией. Ярослав Титов звал ее, а она отказалась. Дура! Своим отказом сопровождать Ярика в «Олимпус», куда он понесся с друзьями как окрыленный, она обрекла себя на бессонное одиночество, а Титова на бесконтрольное употребление спиртного. Хоть в «Олимпусе» не продавали ничего крепче пива, но она-то знала, что налокаться Ярик может и возле входной двери, припрятав бутылочку в кустах или мусорке. А, опьянев, он плохо владел речевыми тормозами и всеми фибрами своей души тянулся к противоположному полу. Собственно, так он и с Гриковой познакомился.
Надя еще раз взглянула в окно своей съемной квартиры и со стуком поставила чашку с чаем на широкий подоконник. Она позвонила Ярику, но тот, уже будучи в изрядном подпитии, божился, что пропустил две кружки светлого и больше не будет. Еще он сказал, чтобы она ложилась спать и, пожалуй, не приходила в спортбар. Не надо, он и так скоро вернется.
Плохо дело. В целом Ярик прекрасный человек, Надя любит его, а он ее. Он дарит ей много подарков, в их квартире часто свежие цветы, а в гардеробе у Гриковой за последних две недели появилось немало брендовых вещей из дорогих бутиков. Три недели назад Ярослав Титов снял для них трехкомнатную квартиру на улице маршала Захарова, пообещав, что в скором времени оформит кредит на покупку собственной, где они будут жить вместе, ибо за несколько дней до этого он всерьез признался ей в любви и, выпив для решимости рюмку водочки, сделал предложение. Грикова дала согласие. Свадьбу назначили на первую субботу февраля, аккурат в ее день рождения.
Надя сделал большой глоток чая и посмотрела на себя в темное окно. Она себя слишком хорошо знала, чтобы по собственному выражению лица понимать, что у нее на душе. Сейчас у нее лицо как у ее деда Килтыроя Башивулевича Талтугаева – эвенского разводчика пушного зверя – который приехал в фотоателье фотографироваться на паспорт, но в тот день похоронив вторую супругу. Надя много раз смотрела на эту фотографию, тем более что эта одна из немногих карточек, на которых был ее дед – эвенский разводчик пушного зверя. На черно-белой фотокарточке дед Килтырой плакал. Но он называл это состояние «плакать внутрь», поэтому незнающему деда человеку было ничего не ясно. И отец Нади – петербургский автодорожный мастер Онгонча Килтыроевич Гриков (после развода с Килтыроем Башивулевичем мама Онгончи – Варвара Тунгаевна Грикова дала ему свою фамилию) – иногда так плакал, когда у него случалось горе. Теперь такое лицо Надежда Онгончаевна Грикова видела и на себе.
Вытерев совершенно сухие глаза, Надя вернулась на диван. Научная телевизионная муть ее не впечатляла и, пощелкав еще немного, она остановилась на одном из федеральных каналов.
Прямая трансляция с Красной площади города Москвы. Знакомая Гриковой рок-группа «Толпе» (выглядевшая отвратительно) жгла грубый психоделический рок на всю страну. Прямо с мавзолея.
Надя сделал большой глоток чая.
Кто это среди музыкантов? Какой-то тип, очень походящий на вождя мирового пролетариата товарища Ульянова-Ленина, умершего в 1924 году и с того же времени мирно покоящегося в забальзамированном состоянии в своем склепе, на крыше которого прыгал и скакал этот, видимо, его пародист. Тип плясал, делал замысловатые телодвижения, скакал козликом и кобенился. Как низко! Как пошло! Гриковой стало противно и она, пересилив нездоровое любопытство, переключила канал. Андрей совершенно рехнулся, если придумал и отрежиссировал такое убожество. Будто сам Ленин пляшет. Да еще и с распоротым брюхом! Какой актер-дурак согласился на такое и как только московское правительство допустило эту свистопляску? А на другом канале та же самая история. Другим каналом был, кстати, Первый.