Алексей Владимирович Июнин
Человек-Черт
– Из какого еще города? А здесь че забыл?
– Да какая, в-принципе, разница, отец? Ты лучше скажи, как тебя величать-то?
– Константин… Константин Владимирович, – старик все еще не врубался что за человек сидит напротив и откуда он появился. Он кушает его закуску, охреначил почти литр бормотухи с одеколоном и как ни в чем не бывало пожевывает консервированную рыбку. Дед оказался в растерянности.
– О, какое совпадение! – воскликнул его молодой собеседник с очень некрасивым лицом и бородкой. – И я – Константин Владимирович! Будем знаком, тезка! Жуй протянул волосистую ладонь и пожал руку совсем опешившему бомжу. – Слушай, а может у нас и фамилия одинаковая? У тебя, отец, какая?
– Елтофьев.
– Эх, как жаль! Как жаль! Как же мне хочется иметь с тобой, дружище, и фамилию одну на двоих! Уж больно ты мне нравишься! Хороший ты мужик, Константин Владимирович! Душевный! Давай с тобой выпьем за знакомство!
– А че бы не выпить? – сам себя спросил уже поддатый дед и выпил. – А твою фамилию позволь узнать. Ты из Опарово? Че-то я тебя там раньше не видел.
– Моя фамилия Врунов, – Жуй отер бородку от винной капли. – Я не из Опарово, я из… Впрочем, пусть будет Опарово.
Через десять минут два товарища уже души друг в друге не чаяли, Жуй что-то придумывал из своей биографии, рассказал какую-то нелепость, объединив в одно предложение зарплату шофера-дальнобойщика и посадку рассады сладкого болгарского перца. После этого в конкретно пьяненькой старческой голове должно сконцентрироваться убеждение, что его собутыльник то-ли дачник, то-ли водитель. Он же, в свою очередь, шамкая почти беззубым ртом, поведал Андрею, что обитает тут вторую осень, а на зиму уходит в теплотрассу в Опарово. А раньше был у него в Опарово трехкомнатный дом с подполом и даже курятником, где он разводил кроликов, но по-пьяне продал его кому-то из Чебоксар, а деньги даже и в руках не держал. Жуй посочувствовал, поинтересовался семьей (которая уже давно ушла от непросыхающего забулдыги) и спросил – откуда у него в коридоре столько плакатов советской эпохи? Он, что, собирает изображения Сталина? И получил очень неожиданный ответ:
– Да будь он проклят, этот гребанный грузин! – крякнул Елтофьев. – Я смотреть на него не могу! А плакаты я нашел во втором корпусе. Я езжу в Опарово, продаю их одному мальцу, а он перепродает кому-то. Коллекционерам или еще кому. А ты как думал? Вино-то надо на что-то покупать, а тут хоть лишний рублик, а все-ж – мой! Я как вернулся сюда прошлой весной, так первым делом все здесь обошел, не осталось ли чего. Я знал, что тут этих «Сталиных» было тысячи! Тут раньше все было в этих «Сталиных», везде они были, на каждой стене! Когда тут все закрыли, плакаты содрали со стен, но не увезли как все остальное. Их положили в ящики да и оставили, а я ящички-то нашел. Под лестницей во втором корпусе, да на втором этаже главного корпуса, хламом всяким прикрыты. Даже удивительно, что мыши не сожрали… Были еще бюстики, но я их сразу загнал за бутылку, еще в прошлом году.
– А зачем ты их Библией накрыл? – поинтересовался Андрей.
– А что б… Не видеть его – проклятущего! Что б не являлся он мне во снах! Видеть его уже не могу! Скорей-бы продать остатки, а что не продам – сожгу к чертовой матери!
Этот ответ удивил Жуя. Странный ответ.
– Ты сказал, что вернулся сюда. То-есть ты, Константин Владимирович, тут и раньше был?
– Кто?
– Ты.
– Я?
– Ты сказал, что вернулся сюда прошлой весной. Ты раньше был здесь, в этом месте?
– Я же говорил – второе лето. А до того в Опарово жил.
– Но ты бывал здесь и еще раньше?
– Да, но только это было давно. Очень-очень давно.
Жуй поерзал на стареньком помоечном табурете, кажется он что-то нащупал в старике Елтофьеве. Старая кочерыжка может знать об этом месте чуть больше чем обыкновенный бомж из соседнего села.
– Как давно? – спросил Жуй.
– Очень давно…
– Ну насколько давно? Три года назад? Пять лет?
Старик рассмеялся, обнажив лишенные зубов десна. Его смех был скрипучий и некрасивый.
– Пять? Бери больше, тезка. Очень давно – это значит, что я был молод и не женат! А женился я в двадцать три. Жена мне тогда попалась страсть какая…
– А сейчас тебе сколько?
– Я с сорокового года. Считай сам.
Так-так-так… Жуй отложил еду и выпивку, он впился глазами в старика. Подумать только, как повезло Андрею – он наткнулся на этого бродягу в котором сперва увидел только очередную жертву удовлетворения своей неуемной прихоти. Какая удача, что молодой человек решил просто по-человечески поговорить со старым бородачем, иначе мог бы не узнать о том, что Елтофьев посещал эти места в те далекие годы, когда психушка процветала. Со слов деда, его ноги ступали сюда в начале шестидесятых годов прошедшего столетия.
– Ты, что-же… – Андрей понизил голос и приблизил свое лицо к морщинистому лицу Константина Владимировича. – Ты был тут? В этой психушке? Не врешь?
– Да вот те крест! – истово осенил себя Елтофьев, а Жуй аж вздрогнул и отстранился назад. – Был.
– В качестве кого? – на всякий случай решил уточнить Андрей.
– Вон там раньше стояла вышка, – дед указал пальцем в окно, где кроме древесных зарослей почти ничего было не различимо. – К ней кабель шел на прожектор. Я этот кабель монтировал, ну и так по мелочевке кое-чего поделал. Я электромонтажник.
Жуй осклабился с подлил вина себе и деду. Вот так жила! Если старый валенок от вина с одеколоном еще не окончательно выжил из ума, то из него возможно будет вытянуть бесценные сведения. Елтофьев – свидетель того времени, пожалуй, единственный носитель информации. Ему цены нет. Выпив, закусив и потерев ладони друг о друга, Андрей Жуй покосился на валяющиеся у стены образа, накрытые тряпкой. Они не мешали Жую, хоть и раздражали своим присутствием пусть и виде прикрытых от глаз вещей. Криво ухмыльнувшись, Андрей показал язык закрытым иконам и перевел взгляд горящих глаз на сидящего перед ним старика.
– Расскажи мне все! – потребовал Жуй. – Все что тут было, все что ты видел, все что ты помнишь. Меня интересует все.
Дед с трудом проглотил недожеванный сырок «Дружба», вмиг побелевшими пальцами смял фольгу. Видно, что старые воспоминания об этом заставляют холодку бежать по его сгорбленной спине.
– Зачем тебе это? – сипло спросил он у рогатого собеседника.
– Мне надо знать, – твердо ответил Жуй, не отводя взгляда.
– Брат… кто ты?
– Рассказывай!
Константин Владимирович уже не мог отвести взгляд, Жуй зацепил его. Прошло несколько минут безмолвия, нарушаемое только чириканьем птички за окном и капаньем протекающей крыши. Потом, когда Жуй отвел взгляд, глаза старика продолжали смотреть перед собой.
– Это странное место, – произнес Елтофьев, шамкая десными. – Странное и страшное. У нас в селе это место всегда считалось проклятым! Его всегда стороной обходили, в Опарово поговаривают, что здесь сам Дьявол гнездо свил! Тут творились ужасные вещи, тут содержались страшные люди! Самые бесчеловечные изверги со всего Союза! Нелюди! Хуже фашистов! Чтобы очистить атмосферу и изгнать злых духов из этого проклятого места в Опарово даже отстроили разрушенную во времена революции церковь с колокольней. – Жуй поерзал. – Здесь грязная испорченная аура, это тебе любой батюшка скажет! Мы из Опарово приглашали сюда попа, окропить святой водой, да почистить, так он будто из ума выжил. Даже близко не смог подойти к забору, кричал, что антихрист тут прописался!
– Звучит впечатляюще… – неопределенно прокомментировал Жуй.
– Здесь невозможно долго находиться, я чую демонов каждый день! – за толстыми очками Константина Владимировича появились тяжелые слезы. – Каждый день и каждую ночь, тезка. По-этому и пью! Потому что сил моих уже нету! Невыносимо и страшно. Я бы давно ушел из этого места, но мне некуда идти. Мне не куда идти, понимаешь, тезка, не куда! Я никому не нужен, у меня нет своего дома. Я бомж. А здесь есть хотя бы крыша над головой, какое-никакое, а жилище… Здесь я доживаю свой век. Врачи говорят – сосуды плохие, сердце ни в п…у. Недолго мне осталось… Уж как-нибудь…
– Что тут невыносимого? – прищурившись, Андрей Жуй положил в рот кусок помидора. – По-моему, здесь прелестное местечко! Дом Отдыха! Почти санаторий, только без коммунальных услуг.
– Разве ты не чувствуешь давящую атмосферу, тезка? – Елтофьев поднял кружку с вином, выпил, но усилием воли Жуй запретил ему пьянеть. – Никто не может долго здесь находится… здесь демоны…
– А ты?
– Я пью!!! – рявкнул Константин Владимирович. – Я бухаю! В конце-концов, я уже привык… Приспособился. Нажрусь – и в отключку! Просыпаюсь – нажираюсь! Ухожу в село, затовариваюсь бухлом, прихожу – нажираюсь. Вот такая житуха у меня, тезка! А другие… Сколько я ни водил сюда своих корешей из Опарово, Старослободска, даже из самих Чебоксар – никто не остался. Говорят, лучше в теплотрассе от голода и холода ласты склеивать, чем здесь жить. Все убегают от сюда, никто не остается. Я один тут. Один как дурак! – Елтофьев тяжело вздохнул. – Привел полгода назад одну подружку, тоже из наших… с теплотрассы. Из Старослободска она, в коллекторе маялась с гангреной ноги. Валентиновной звали, я ее на лисапеде привез. Прожил с ней неделю. Жили душа в душу – утром похмелялись, вечером – до усрачки. Только она все время хныкала, просила унести ее от сюда. Сама-то она и встать-то толком не могла, нога-то почти до коленки почернела. Лежала она вот тут на тряпках, не вставала. Лежала, плакала, просила увести ее, я ей только и успевал стакан ко рту подносить.
– Видать – убежала бабка-то твоя? – подколол Жуй. – Раз ее нету.
– На тот свет она убежала. Я ее в лесу закопал под елкой, – Елтофьев перекрестился и подлил немного винца, спрыснув чуток одеколоном. Жуй передернул плечами и поморщился. Крестное знамение действовало на него подобно электрическому разряду и как он ни старался убедить себя в том, что это самовнушение – у него ничего не получалось.
– Плохо закопал, дед, – произнес Жуй.
– Что?
– Глубже надо было.
– А перед кончиной она уже не пила, – Елтофьев продолжал прерванное воспоминание, – только стонала и просила увести ее. Все время причитала, выла. Бедная. Виделись ей бесы да демоны. Металась она, несчастная, Бога на помощь звала… Да, видать, плохо звала…
– Бесы, говоришь, виделись? – Жуй бросил взгляд на накрытые тряпкой иконы. – Для того ты, значит, образа повесил? Думаешь, отогнать силу нечистую?
– Кто знает… Вроде меньше стало…
– Брехня! Твои образа силы не имеют! – Жуй расслабленно улыбнулся. – Они не освещенные! Это просто картинки! Скажи лучше, сам-то ты бесов видел? Может, ты и во мне беса видишь, а?
– В тебе… Не-е, не бес ты. Какой ты бес! Только рожей ты, тезка, не вышел, уж не обижайся. А бесы – они злобные, гневные. Злом земным питаются, да зло земное творят. А в тебе я беса не чую, ты какой-то странный… но… не жестокий. Все улыбаешься, да шуткуешь. Веселый ты, тезка, а демоны не смеются.
– Ты видел настоящих бесов?
– Видел, – кивнул дед, закуривая. – Каждый день Божий вижу их! Мерещится мне, будто бесы неземные меня окружают. Много-много душ неупокоенных… Лютое зло! Смотрят на меня. Ждут.
– А ты?
– А что я? Разве могу выдержать, что каждый день на меня призраки смотрят и съесть меня хотят как Валентиновну? Глаза залью – вроде легче… Так и живу. А ты и сам должен чувствовать, тезка, что здесь место-то проклятое!
Жуй не ответил. Кажется, он начинал разочаровываться в старике – у него определенно психопатия на почве затяжного алкоголизма. Впрочем…
– Ты, говорил, что работал тут электриком, – сказал он Елтофьеву, – значит ты должен был знать, что тут было раньше.
– В том-то и дело, что знаю. По-этому и боюсь! Я знаю чего я боюсь и от этого мне еще страшнее! Я знаю, что это не глюки, как ты мог подумать, тезка. Смейся-смейся…
– Я не смеюсь, – Жуй думал над словами Елтофьева. По-поводу того, что он – Андрей Яковлевич Вставкин-Жуй – не похож на беса. Многие могли бы оспорить это утверждение, даже сам Андрюша. Если он не одержим бесом и не превращается в какого-то демона, то кто он тогда и почему так люто презирает все человеческое, в грош ни ценит ни людей ни их чувства и так враждебно ненавидит и боится все религии мира, а особенно православие? Впрочем, к сатанизму и дьяволопоклонничеству он испытывает примерно те же гадливо-неприязненные чувства, как к куску собачьего дерьма, что уж совсем не вписывается в дьявольскую натуру, каковой его многие начинают считать. Многие, только не старик Елтофьев, который, как он утверждает, видит настоящих бесов ежедневно и, похоже, разбирается в них. Андрей был вынужден призадуматься, на какое-то время потерять нить разговора и углубиться в собственные рассуждения над своей более чем необъяснимой трансформацией-мутацией-уродством-изменением. Кем он становится? Просто уродом? Или бесом? Или кем?
Ладно… Тогда какое отношение ко всему этому имеет людоед Эггельс. Если это какое-то генное отклонение, то почему другие члены семьи (бабушка и мама) были людьми нормальными во всех отношениях. Мутация по половому признаку, затрагивающая только мужчин? Как дальтонизм? Жуй задумался, но так и не нашел ни одной параллели между собой и Эггельсом. Иосиф Ильич был заключенным этой клиники, он поедал человеческое мясо и не считал это зазорным, собственно потому он и заключался в этом странном учреждении наравне с другими извергами. Но нет никаких сведений о какой бы то ни было мутации его тела. Его кожу покрывали многочисленные вытатуированные портреты социалистов-марксистов, но никак ни шерсть как у Андрея.
Жуй отставил вино и сырки, позволил Елтофьеву докурить, затушить бычок о столешницу, закурил сам и сквозь облачко сизого едкого дымка с прищуром смотрел на пожилого собеседника.
– Рассказывай, – потребовал он у Константина Владимировича. – Обо всем что ты знаешь про это место.
Некоторое время дед молча таращился на Андрея. Проходили минуты за которые Жуй заставлял активизироваться старческую память, сметал с нее пыль времени и алкогольный угар. Итак, в голове электромонтера Елтофьева со скрежетом и помехами, но завращались шестеренки мозговой деятельности, пошла кинопленка памяти, где он молодой и крепкокостный впервые переступил главные и единственные ворота этого засекреченного чудо-санатория.
– Давно, – говорил он, глядя перед собой слезящимися глазами, – давно, когда я только отучился в ПТУ на электромонтера и работал в своем Опарово в совхозе «Красный Луч»… нет… «Красный Свет»… нет, все-таки «Красный Луч»…
– Не настолько подробно, Костенька, – попросил Жуй. – Только то, что непосредственно касается психушки.
– Сталинского Монастыря, – поправил Елтофьев.
– Что?
– Это не психушка и не лечебница. Не лагерь. Я не знаю официального названия этого места, но в Опарово он известен как Сталинский Монастырь.
– Да не может быть! Сталинский Монастырь?!
– Монастырь Сталина, – кивнул старик. – А ты не знал?
– Не знал. Продолжай.
– Меня пригласили сюда. Пришел один мужик к нашему председателю и попросил хорошего электрика, не пьющего и умеющего держать язык за зубами. Буквально на день. Председатель поручил мне.
– Это точно, что этот объект был закрытого типа наподобие концлагеря или колонии-поселении? – спросил Жуй и Елтофьев кивнул. – Тогда здесь должен был быть собственный электрик, они бы не позвали абы кого с улицы.
– Был у них свой. Конечно был, только его то-ли током шандарахнуло, то-ли запил он. Не припомню уже. Во всяком случае, мне сказали, что тутошний электрик якобы недееспособен, а другого вызывать дело долгое и муторное. А у них тут всего-то и надо, что кабель на прожектор соединить. Сильно коротило и кого-то даже било. Надо было срочно чинить.
– Продолжай.
– Я пришел на проходную, пропуск мне уже выписали у председателя совхоза. Меня обыскали, отобрали мой ящик с инструментами, изъяли все вплоть до наручных часов. Потом выдали свои инструменты и сам главврач объяснил задание – отремонтировать проводку на прожектор. Не более одного дня. За работу он обещал заплатить, но с моей стороны потребовал расписку по которой я обязуюсь не разглашать увиденное в этих стенах, иначе меня обвинят в разглашении государственной тайны. А это серьезное обвинение!
– Фамилия главного врача была – Кризоцкий? – уточнил Жуй.
– Александр Герасимович Кризоцкий, – ответил дед. – Он был тут главным врачом с самого основания и до шестьдесят восьмого или шестьдесят девятого года. У нас в Опарово поговаривают, что будто сам товарищ Сталин назначит Кризоцкого.
– Что случилось в конце шестидесятых?
– Кризоцкий дал дуба. Появился новый главврач.
– Объект строгого режима, – уточнил Жуй. – Откуда в Опарово узнали что здесь главврач умер?
– Дорога сюда идет через наше село, а дело было зимой. «Волга» с московскими номерами застряла аккурат перед нашим сельсоветом, мы ее толкали. Вот и познакомились с новым товарищем главврачем, он нам и сказал по секрету. Неплохой был мужичек, в пальтишке таком с воротником…
– Фамилию помнишь? Часом не Рыбачников?
– Кто-ж ее спрашивал-то? Может быть… не помню. Пальто только помню с воротником. А месяца через три, почитай уже к первомаю, приехал следующий на той же самой «Волге». Заскочил к нам в сельсовет по какому-то вопросу, того я не знаю, но председатель потом сказал, что это новый главврач. Вместо того, который в пальто был.
– А тот куда делся?
– Пошто я знаю? Да и второго больше никто никогда не видел. – Константин Владимирович положил в рот кусочек помидоры, посыпав его сладкой посыпкой вместо соли. – Потом через несколько лет произошел у нас тут случай о котором говорили в Опарово еще долго.
– Костенька, давай вернемся к тому, что тебе известно об этом месте.
– Один местный пес принес из лесу голову… – продолжал Елтофьев.
– Что он принес? Голову?
– Уже всю обглоданную мышами, один черепок голый. Позже выяснилось, что это голова некоего Самуила Карловича Лихеровича.
– Это кто?
– Это? Это очередной главврач, присланный из столицы. И даже не третий, а четвертый. Оказывается, они все пропадали без вести. Что тут началось! Приехали из Москвы, вели следствие, шумиха поднялась такая, что чуть в новостях не передавали. Ну, конечно, не передавали. Следователи каждого в Опарово опрашивали, а мы – что? Мы знать ничего не знаем, мы и к забору даже не приближались. Объект строго засекречен – мы туда ни ногой. Разбирайтесь, товарищи следователи с теми, кто там внутри сидит. Я не стал говорить, что я там когда-то работал. Умолчал, испугался, что тайну разглашу, хоть и товарищам следователям. Перестраховался и слава богу.
– Чем все закончилось?
– Закрыли объект! Не знаю кого куда дели, но, там и так оставалось очень мало заключенных, после смерти Кризоцкого новых не привозили, а старые постепенно умирали. А когда комиссия приехала и начала разбираться, то что-то они тут узнали такого, что после этого весь персонал вывезли, оставшихся психов – кого-куда, а здания и оборудования разнесли чуть ли не по кирпичику. Сам видишь. С тех пор так и остался этот объект в запустении. Но сюда все равно почти никто никогда не ходил – боялись этого места как смерти!
– Так что же там, то-есть здесь, все-таки было? – настаивал Жуй. – Ты тут был, ты видел, ты знаешь. Следакам не рассказал, а мне, Костенька, расскажи.
– Ну теперь-то уж это не тайна, сколько лет прошло. Кому рассказывал – аж лица вытягивались! Плесни-ка мне, тезка, – Андрей никогда не выполнял ничьи просьбы, поэтому сделал вид, что не расслышал. Константин Владимирович Елтофьев налил себе сам, брызнул в кружку «Сашу», выпил и занюхал кусочком хлеба. Жуй вновь уцепил его взгляд за толстыми очками и приказал пожилому и больному организму активизировать свои резервы и выработать тот фермент, что затормаживает алкогольное опьянение. Потом, когда Жуй его отпустит – старик может помереть от интоксикации, но это будет только тогда когда Андрей выжмет из него все что можно. Сейчас ему нужен более-менее рассудительный человек, а не квашня с кисельными мозгами и ни единой здравой мыслью. – Мне сразу не понравилось это место. Вроде, на первый взгляд, все нормально – газончики подстрижены, цветочки, вон там за дальним корпусом был огородик, яблочный сад и небольшой свинарник. Даже не верилось, что тут полоумные безумцы, которые сперва перегрызут тебе горло, а потом задумаются – а стоило-ли? Мне тут не понравилось. Мне показалось, что они тут все зациклились на товарище Сталине, он был здесь повсюду и везде. Куда ни кинь взгляд – обязательно наткнешься на Кобу, его было слишком, слишком много. Чего уж говорить, если перед главным корпусом стояла огромная статуя из гранита. Были и многочисленные бюсты, портреты. Сталин-Сталин-Сталин! Утром подъем и хоровая ода Сталину, хвалебные песни и гимны товарищу Иосифу звучали из громкоговорителей и днем, а отбой тоже под марш. Я два дня работал, и уже на второй день меня мутило от этого гребанного Сталина, меня уже подташнивало, я потом долго не мог спокойно смотреть на эту усатую физиономию. А от песней меня до сих пор воротит.
– Вот почему «Сталинский Монастырь»… Культ Сталина? – уточнил Жуй.
– Именно! Но попробовал бы я пожаловаться! В то время Сталин для всех был светочем, а кто в этом сомневался – приписывался к суициднику. Здесь было что-то необычное. Не просто культ, а… Религия! Тут реально был Сталинский Монастырь! Со своим уставом. Я был свидетелем, когда в главный корпус вели заключенных… или как их тут называли. Человек семьдесят и все как один улыбаются, лица светлые, поют. Их даже не охраняли, только несколько санитаров. А санитары, ты не поверишь, ходили не в белых халатах, а в черных. И их не санитарами называли, а… не помню как, но не санитарами и не медперсоналом. Это была самая настоящая община! Изолированная ото всех, состоящая из одних выродков. Так вот, психи строем зашли в главный корпус и через некоторое время из окон верхнего этажа стали доносится песнопения и странные звуки.
– Это не оттуда-ли? – Жуй показал на виднеющееся меж листвы левое крыло, от которого остались лишь останки взорванных стен.
– Да, как я понял, там было нечто вроде какого-то зала, типа молельни. Как в церкви. Но окна были наглухо закрыты, я ничего не видел, да и смотреть, честно говоря, не хотел. Хотел поскорее провести кабель и исчезнуть отсюда. Боялся жутко. Потом заключенных выводили на прогулку… Они свободно расхаживали по территории, занимались кто чем… Но ко мне подходить им запретили, и мне запретили с ними разговаривать. Забыл сказать, в целях предотвращения контактов с заключенными, со мной постоянно находился вооруженный пистолетом санитар. Халат черный и молчит как манекен, только губы сжимает. Вообще не разговаривает. А психи… Видел бы ты, тезка, эти рожи! Это гоблины, а не люди! Многие еще изуродованы прошедшей войной. У кого-то не было глаза, или шрамы по всему лицу. Косые рты, сломанные носы, кривые руки, хромые ноги. А глаза! В них был какой-то пугающий огонь, какая-то общая мысль. Я так боялся, что кто-нибудь ко мне подойдет, что у меня тряслись руки, я не мог соединить провода… Чуть не упал со стремянки, перепутал клеммы… Я вообще не представлял как девочка там могла спокойно находиться…
– Какая еще девочка? – спросил Жуй.
– Я не знаю подробностей, но как я понял туда в эту общину приехал какой-то профессор со стороны. Присланный из Чебоксар. Этот доктор приехал со своей дочкой, я с ним покалякал, пока мой санитар в толчок бегал. Хороший мужичек был, и дочка его хорошенькая, только всегда молчала.
– Что это был за доктор?
– Профессор Галиев. Специалист по психиатрии. Знаешь, тезка, у него на одной руке было шесть пальцев, я и не знал, что такое бывает. Галиев сказал, что его интересует случай какого-то людоеда, не помню какого… Маркса, что-ли… Такая фамилия.
– Эггельса?
– Может Эггельса. Галиев изучал его. Собирал какое-то досье и вообще очень интересовался происходящими здесь вещами. Он много узнал, гораздо больше чем я. Наверное, он знал все, что здесь происходило и собирался доложить об этом в Чебоксары или даже в Москву.
– Как много он мог знать?
– По его словам, он работал здесь несколько недель. За это время он должен был узнать все.
– И он изучал Эггельса? – Жуй почувствовал, как по его позвоночнику побежал жар.
– Галиев собрал целую папку, он плотно занимался Эггельсом. Его психологией, особенностями его личности. Остальные заключенные интересовали его в меньшей степени, он работал только над Эггельсом – самым удивительным людоедом.
– Что в нем было удивительного?
– Я его видел, – говорил Елтофьев. – Он сидел на лавочки в одних трусах. Сидел, смотрел как я работаю и улыбался. Руки в стороны – на спинку скамейки. И весь покрыт наколками – портретами. Ленин, Киров, Ягода, Ежов, Микоян, Калинин, Берия, Маленков, Молотов, Орджоникидзе и многие другие. Всех и не упомню. Галиев сказал, что этого Эггельса нельзя было расстрелять, на нем не было свободного места для пули. А голову защищал портрет Сталина – если стрелять в висок или в затылок, то получиться, что стреляешь в висок или лоб Сталину! Вот до чего додумался людоед! Тем и пользовался.
– Что еще рассказывал Галиев про Эггельса?
– Не много, – Елтофьев пожевал плавленый сырок. – Не успел, вернулся санитар и доктору пришлось отойти.
– Ты знаешь где может быть Галиев?
– Умер, должно быть.
– Давно? Где похоронен, знаешь?
– Не знаю.
– Но у него должны были остаться документы по Эггельсу. Как думаешь, Костенька, где их можно найти? В Чебоксарах? Мне очень нужно с ними ознакомится.
– А зачем?
– Ну… не твоего ума дело, дружище. Я по натуре очень любознательный… Отвечай, лучше.
– Наверное в Чебоксарах, – задумался старикан. – Только если бы досье на этот монастырь, собранное Галиевым, действительно попало в Чебоксары или Москву, то сюда приехали бы с разбирательствами не в конце семидесятых, а на следующий же день. Я думаю досье уничтожено главврачом Кризоцким. Мне показалось, что Герасимыч готов был избавится от Галиева как от клопа, попавшего в его постель. Доктор был как кость в горле, он слишком много узнал и Кризоцкий не мог так просто его отпустить.
– Но у Галиева была дочь? Если она всюду была с папой, то должна знать не меньше. Она-то жива?
– Я не знаю, – ответил Елтофьев. – Я ее видел один раз.
– Имя знаешь?
– Ее звали Элькой. А профессора – Лион.
– Леон Галиев… профессор психиатрии из Чебоксар… – Жуй нахмурил брови. – Шесть пальцев на руке… Как в моих снах…
У Жуя оставалось еще десятки вопросов и уверенность в том, что он сможет вытянуть бесценную информацию из уст старикана-пропойцы давала ему силы не заснуть и держать глаза раскрытыми, хотя усталость буквально валила его с ног. Он уже не без труда сидел за старым скрипучим столиком, а за окном уже занимались сумерки, превращая сухую пожухлую листву в черные шевелящиеся силуэты, в которых виделись подозрительные пятна и движения, которые могли быть зверьми, а могли быть и не зверьми. Одеревеневший Константин Владимирович недвижимо сидел перед Андреем и смотрел прямо перед собой подобно кукле. Он давно выпил вино, но усилием воли Жуй не позволил опьянению размазать мысли Елтофьева. Жуй все съел со стола и его вновь замучил голод, и, понимая, что ему трудно усваивать получаемую информацию на голодный желудок, он решил сделать маленький перекус и закинуть в пасть еще что-нибудь съестное. Этой мысли способствовал едва слышимый шорох в углу комнаты, где они пребывали вдвоем с Елтофьевым. Сам старикан никак не среагировал на шорох, но молодой человек обладал чутким слухом и без колебаний распознал, что тут обитают крысы. Остановив беседу, Жуй на мгновение замер, прислушиваясь и медленно вертя головой в дальний угол, где среди горы тряпок и старого, пахнущего кислятиной, пружинного матраса, что-то копошилось. Андрей медленно приподнялся, стараясь не скоблить ножками стула по полу и не цокать копытами. Его рожа оскалилась безумной маской, с обнажившихся клычков капнула слюна. Язык облизал сухие губы… Подобно молнии Жуй бросился в кучу тряпья и вот уже через мгновение он держал в костлявой руке пищащую крысу. Ликуя, Андрей, нисколько не смущаясь бездвижно сидящего старика, распахнул пасть и с хрустом откусил грызуну голову. Ее тельце дернулось и обмякло, кровь залила рот и козлиную бородку Жуя, а он, дрожа от нетерпения, захрустел крысиной головой. Теплая плоть приводила его в исступление, он задыхался от наслаждения. Мычал от удовольствия. Пережевав голову и проглотив костно-мясную массу, он когтями распорол брюшко крысы и вырвал внутренности. Капая кровью на пол, он съел и их, после чего, отрывая поочередно крысиные конечности, он отправлял их в пасть. Хруст стоял громкий.
Елтофьев не смотрел на происходящее, он продолжал пребывать в своем мире памяти. Андрей Жуй не выпускал его от туда, он намеревался продолжить разговор и уже облизывал ладони, чтобы вернуться за стол. От только что копошащейся по своим мелким делам крысы осталась лишь задняя часть с одной лапой и длинным лысым хвостом, который Жуй хотел не торопясь обгладывать во время разговора.
– Теперь рассказывай о Кризоцком! – потребовал Андрей, сплевывая костную крошку, застрявшую в зубах. Но вдруг его будто громом ударило. Оглушительный грохот, казалось, прогремел у Жуя в самой голове, да так неожиданно, что он даже опешил и принял боевую стойку.
Второй гром прозвучал через секунду и Жуй, выронив недоеденную крысу, зажал уши ладонями.
– Что это за… – зажмурившись прорычал он, но не успел и трех слов произнести, как третий чуть не довел его до кондрашки. Застонав, он скрючился и упал на пол, длинные пальцы задергались мелкой дрожью, копыта отстукивали дробь об стенку древнего как мир шкафа, сбивая с него советскую лакировку. От третьего грома Жуй чуть не лишился чувств и только острая как разрыв гранаты боль не позволяла ему отключиться. Крича, Жуй, приподнялся на копыта, с очень большим трудом сопротивляясь той страшной громовой силе, что буквально била его кувалдой по башке. – Что это?
– Открытие вновь отстроенной церкви в Опарово, – на лице Елтофьева обозначилась блаженная улыбка. – Сегодня ведь! Я же говорил, что церковь строили…
– Почему именно сегодня? – хрипел Жуй, затыкая уши. – Именно сейчас?
Как бы то ни было колокола переливались красивейшим, с точки зрения истинного христианина, звоном, но для Андрюши это было поистине убийственным. Звуковые волны колокольного звона подобно смертоносным взрывным волнам водородной бомбы сминали Жуя, сдирали с него шкуру, разрывали внутренности и обжигали радиационным пеклом. Елтофьев утверждал, что село Опарово расположено в десятке верст от сюда, колокольный звон тут слышался едва-едва и то, только потому, что ветер дул именно со стороны его родного села. Константин Владимирович продолжал сидеть совершенно безучастно, а Жуй не знал куда себя деть. Боясь даже на мгновение приоткрыть зажмуренные глаза, он закрутился волчком, выпустив в атмосферу пронзительный вопль, ударился о стену. Повалился и, поднимаясь, опрокинул напольную вешалку и еще что-то тяжелое. Что-то звонко разбилось.