Алексей Владимирович Июнин
Человек-Черт
А приведенного к профессору Галиеву мужчину сопровождали трое санитаров в принятых тут черных халатах. Они и сейчас оставались в кабинете. На груди и спине у приведенного сутулого мужика с висячими на шляхтичный манер усами были крупные нашивки – «066 ФЛ». Ни имени, ни фамилии, но Элька узнала мужчину. Как раз накануне она листала взятое папой с собой на один вечер личное дело этого гражданина.
Приведенного в кабинет на разговор с профессором Галиевым мужчину звали Фома Борисович Лопанин. Раньше он жил в селе в Псковской области и стал известен тем, что ловил людей с немецкими фамилиями и жестоко убивал их. Получив контузию на фронте, он поменял жизненные приоритеты, увлекся химией и стал проводить эксперименты по действию самодельных ядов на человеческие организмы. Нахимичев в подпольной лаборатории всякой дряни, в состав которых входили растворители, лекарства, вытяжки трав, кислоты и все что попадалось под руку, включая куриный фекалий и мебельный лак, он вводил это месиво связанным несчастным и наблюдал за действием. Действия были разные, но всегда со смертельным исходом. Последней жертвой химика Лопанина стала племянница сельского агронома по фамилии Иргман (Лопанину было невдомек, что фамилия досталась девушке от мужа, чей дед приехал из Норвегии в Российскую Империю еще во времена царствования императора Александра III), после введения отравы она кричала почти сутки и была услышана соседями по переулку. Когда же оперативники ворвались в подвал гражданина Лопанина, девушка была уже мертва, ее кожа покрылась бурыми пятнами, глаза выпучились и пожелтели, лимфоузлы вздулись и явственно виднелись из-под кожи. Вся грудь и лицо были залиты уже подсыхающей серой слизью. После экспертизы выяснилось, что гражданка Иргман была на шестом месяце беременности. Товарищу Фоме Борисовичу, не колеблясь, объявили высшую меру наказания.
И еще девочка Элька знала, что это не без помощи главврача Кризоцкого товарища Лопанина Фому Борисовича вместо того, чтобы без зазрения совести расстрелять, отправили сюда в Исправительно-психиатрическое поселение закрытого типа, называемого еще «Сталинским Монастрыем».
Лопанин отличался неадекватно буйным нравом и все три месяца что находился в стенах этого спецучреждения не мог смириться с тем, что тут очень много ненавистных ему неславянофамильных товарищей.
Еще через полчаса бесцельного сидения на подоконнике голод уже давал о себе знать, Элька начинала беспокоиться, но вот к ним подошел еще один человек – коренастый даденька из медперсонала. Шепнув что-то Агахану, коренастый подтверждающее кивнул и ушел. А здоровенный Агахан озверело зыркнув на девочку презренным взглядом маленьких острых глаз, задолбил кулачищем в дверь, куда завели товарища Лопанина. Ему пришлось долбить по двери с полминуты, прежде чем не защелкали замочные механизмы и дверь не приоткрылась. Сначала Элька услышала горький мужской плачь из-за двери, а потом в проеме возник ее отец.
Невысокий, не молодой, не упитанный. Брюки всегда висят, пиджак всегда больше чем нужно по размеру. На низком лбу залысина, а волосы на висках кучерявятся седыми завитушками. Отец рано поседел, еще в первый год Великой Отечественной, ему пришлось многое там повидать. Густые седые усы полностью прятали носогубной треугольник. Нос картошкой, круглые щеки. Очки как всегда на кончике носа.
– Вас зовет Александр Герасимович, – бросил ему Агахан тоном не терпящим возражений. Главный санитар разговаривал не часто, голос его напоминал бычье мычание.
– Я, вообще-то, работаю, – мягко ответил профессор Галиев.
– Вас зовет Александр Герасимович! – угрожающе промычал санитар.
– Срочно? Давайте после обеда…
– Вас зовет Александр Герасимович!
– Что-то случилось?
– Пошел! – казалось здоровяк Агахан сейчас ухватит профессора за шкирку и вытолкнет в коридор.
– Минуту! – раздраженно ответил отец Эльки и захотел прикрыть дверь, но вытянутой стопой санитар-здоровяк это сделать не позволил. Мужское рыдание из-за двери перешло во всхлипывание. Продолжая сидеть на подоконнике, Элька слышала как ее отец что-то кому-то говорит и повторяет по два-три раза. Мужской плач смолк… Через минуту трое санитаров в черных халатах вывели товарища Лопанина. В сопровождении санитар он уходил шаркая тапочками, ссутулясь и вытирая слезы.
Вслед за Лопаниным из кабинета появился профессор Галиев, держа в руке свой саквояж с кучей документов. Он не расставался с саквояжем никогда. Профессор поправил очки, что-то пробурчал под нос, кивнул дочери и направился за Агаханом, который своим видом мог бы испортить даже самый веселый праздник. Спрыгнув с подоконника за ними пошла Элька. Им навстречу попался молодой электрик с ящичком с инструментами, в знак приветствия он даже снял фуражку и вытер ладонь чистым платком. Профессор Галиев пожал ему руку, а Элька улыбнулась. Она считала электрика единственным адекватным человеком в этом змеином логове. Она знала, что электрик не местный, то-есть он тут подрабатывает или выполняет какую-то разовую работу и после окончания должен будет покинуть ИППЗТ.
Агахан отпихнул молодого электрика и повел Галиевых в правое крыло корпуса, где располагались процедурные кабинеты, комнаты отдыха и что-то еще, кажется спортивный зал. Обычно, когда главврач желал побеседовать с профессором, он приглашал того к себе в кабинет или они прохаживались по аллее, присаживаясь на скамейки. В этот раз Кризоцкий приказал привести Леона Джабировича в какое-то другое место. Может хочет показать ему что-то интересное? Процессия из трех человек поднялась на этаж выше, вышла в коридор. Тут им встречались обитатели учреждения – люди самого разного вида и возраста, но исключительно мужского пола, женщин помимо Эльки здесь не было. Люди смотрели на девочку голодными глазами, шептались и откровенно глотали слюну. Элька внушала себе, что они просто голодны и ждут обеда. Громила Агахан показывал им кулачище и делал зверское лицо, от чего голодные люди испуганно кивали.
Коридор вывел их к тяжелой массивной двери, отличающийся от других стандартных дверей, как секретарь совисполкома отличается от колхозной доярки. Это была стальная дверь, бронированная, проклепанная на манер фюзеляжа крупных морских судов, когда еще не была изобретена сварка. Красная звезда лучом вниз пугала, она была во всю дверь, она была слишком яркая, слишком захватническая. В центре звезды была круглая рукоятка сейфового замка. Здоровяк-санитар Агахан вставил два ключа, одновременно провернул их и открутил круглую рукоятку. Механизмы не позволяли двери распахнуться быстро.
– Туда! – промычал Агахан, подтолкнув профессора. – Не прямо! Слышишь – не прямо! Дверь направо! Направо. Не прямо!
– Дочь пойдет со мной, – настоял профессор.
– Нет! Ей нельзя!
– Послушай, дружище, – мягко проговорил Леон Джабирович. – Моя дочь тебя боится и не без причины. У тебя эрекция. Я больше не оставлю ее с тобой.
Поколебавшись, санитар разрешил, но сделал такое агрессивную физиономию, что Элька невольно вжала голову в плечики и пожалела, что не осталась сегодня в коммунальной комнатенке. Сам Агахан остался возле стальной двери в ожидании, а они вдвоем вошли в коридор, освещаемый сорокаваттными лампочками в красных матовых плафонах. Сделав несколько шагов, профессор Галиев в задумчивости остановился и взглядом профессионального психиатра осмотрел ряды фотографий, преимущественно черно-белых. Сейчас он узнавал еще один нюанс, связанный с личностью главного врача и сразу определил соответствующее психиатрическое заболевание. Все фотографии были застекленные, в суровых рамах, и попавшая сюда впервые Элька невольно сбивала шаг и пялилась в серьезные лица великих социалистических героев. Кого-то она знала, кто-то был ей немного знаком, но в силу слишком юного возраста и увлечениями совсем другими вещами не позволяли ей идентифицировать почти никого, для нее это были просто мужчины, смотрящие на нее с героической строгостью. Создавалось впечатление, что девочка идет сквозь две шеренги строгих судей, наблюдающих за ней и ищущих в ее движениях, словах и мыслях хоть крупицы того, за что можно было бы дать самое суровое наказание. Портреты были в натуральную величину и висели как раз на уровне головы. Маленькие окна с заглядывающими в них призраками.
Сделав некоторые выводы, профессор Галиев двинулся вперед.
Эльза почувствовала, как у нее задрожали коленки, как ноги отказывались двигать ее дальше к двум дверям на противоположном конце коридора. Портреты смотрели на нее и она готова была поверить в то, что изображенные на них мужчины вот-вот что-то скажут, дважды ей показалось, что кое-кто моргнул. Она шла за спиной отца и едва поспевала за ним, но в какой-то момент, с трудом преодолев едва ли половину длинного коридора девочка остановилась, не в силах сделать шаг. Понимая, что все это лишь самовнушение, Элька, тем не менее, не могла отмахнуться от ощущения, что товарищи на портретах следят за ней взглядами. И за ней и за отцом.
Она побледнела и хотела позвать отца обратно, не хотела пускать его дальше. Она чувствовала, что за следующей дверью будет по настоящему опасно.
– Эля, – держащий ее за руку отец не стал уговаривать ее отбросить страх, он просто сжал ее ладошку крепче. Его шестипалая ладонь была необычно широкой, Элька любила держать отца за его необычную шестипалую руку, она казалась ей надежной и защищающей от всех невзгод. – Не бойся. Они все умерли.
Внутренняя уверенность передалась от отца к дочери через рукопожатие, и, боясь потерять эту энергетическую нить, девочка очень крепко держала мужскую руку.
– Не закрывай глаза, Эля, – отец будто видел ее, хотя смотрел вперед. – Страх не пропадет, если прятаться. Побеждай его! Ищи причину, а если ее нет, то плюнь и разотри! А причин для страха сейчас нет! Это фотографии давно умерших людей, их уже нет, они остались в прошлом… А у тебя есть я… мама… друзья во дворе, в школе. Все останется так и никакие фото этого не изменят. Их нет.
Собрав волю в кулачок, девочка зашагала вперед по коридору, преодолевая необъяснимый страх как кислотный туман. Даже подозрение на едва уловимый шепот со стороны одного из портретов не заставили Эльку повторно поддаться преодолеваемой паники. А шепот был, в этом она могла поклясться, она даже стрельнула ненавидящим взглядом на мужчину – пухлого лысоватого с пенсне, черные брови, усики. Определенно кавказец. Элька отвернулась.
Профессор Галиев как можно быстрее дошел до конца коридора и выбрал из двух дверей ту, что справа. Только после этого он постучал в дверь, на которой вообще не оказалось ручки.
– Ключ-ручка, – пояснил Галиев дочери. – Многие кабинеты в этом учреждении с пятигранными ключами-ручкой как в поездах. Снаружи дверь может открыть только тот у кого ключ-ручка. А она наверняка только у Кризоцкого.
Дверь щелкнула изнутри и поддалась. Элька с отцом возникла на пороге самой тяжелой комнаты, какую она видела. Атмосфера, созданная ее владельцем, давила на душу, стискивала. Элька не решалась входить, лучше уж ее заставят зайти в газовую камеру, в грязный общественный туалет, в горящий сарай, только не сюда. В перечисленных помещениях, несмотря на всю отвратительность, хотя бы не было внутренней живой атмосферы, то были бездушные стены с неодушевленными предметами, а тут каждая вещь обладала поистине частичкой общего биополя, созданного ее безвылазным обитателем – Александром Герасимовичем Кризоцким. И у Эльки возникло предположение, что стальные двери с сейфовыми засовами и специальными пятигранными ключами-ручками предназначались не для того, чтобы кто-то чужой проник сюда и нарушил целостность гармоничного микроклимата, а чтобы искусственно созданная из предметов и вещей комнатная энергетика не выпускала выхлопов наружу, оставалась только тут, тут культивировалась, жила и развивалась. Это было, своего рода, изолированный лабораторный бокс со спорами заразной болезни, которой хозяин комнаты был безнадежно насквозь пропитан.
Идеология помещения была единственной – коммунизм. Коммунизм с большой буквы. Коммунизм с большой красной каменной буквы, подчеркнутой кровью, смертями с жирным убивающим одним своим видом восклицательным знаком, с точкой как выходное пулевое отверстие во лбу несогласного. Шокированная Элька не рассматривала мебель, ее внимание привлекало совсем другое – всюду были изображения того, что в цивилизованных странах принято считать бесчеловечным варварством. Стены были увешаны десятками ламинированных фотоэкпозиций с разного рода смертями. Тут висели изувеченные лица расстрелянных врагов народа (почти всем выпустили мозги выстрелами в лоб или затылок), повешенные как на площадях, так и на деревьях несчастных, горы расстрелянных трупов, просто мертвые люди, очень на многих на шее висели таблички «ВРАГ НАРОДА», причем среди убитых в равной степени были и мужчины, и женщины, и дети, и старики. Было много фото из личных дел заключенных во времена красного террора второй половины тридцатых годов, много снимков с войны, где скелетообразные люди вповалку лежали на промерзлой земле, где истерзанные снарядами тела выставляли напоказ кишки, кости, мозги. Много изображений было сделано в начале тридцатых на Поволжье, где сошедшие с ума от голода люди срезали мясо с ног своих близких, вырезали внутренности у мертвых, чтобы пережевав их в фарш, накормить беззубых младенцев. Где голые дети со вздутыми животами умирали от тифа, а их сошедшую с ума маму расстреливают на глазах у всего поселка за воровство трех пшеничных колосков.
Среди всего этого ужаса находился, должно быть единственный человек, получающий душевное удовлетворение от окружающего его многообразия ада – товарищ Кризоцкий.
Элька с трудом удерживалась на ногах, ей сильно хотелось в туалет, ее тошнило. Она и не догадывалась, что в мире могло происходить даже крохотная частичка того, что она видела на увеличенных фотоизображениях. В ее семье тема смерти не поднималась, умерших родственников она не припоминала, на похоронах она еще ни разу не присутствовала, мама, как женщина, пережившая оккупацию Минска, уберегала ее от этого. А отец, как врач-психиатр, прошедший всю Великую Отечественную и наблюдавший сотни умалишенных от горя солдат и гражданских лиц, тоже не хотел посвящать свою единственную дочь во все тонкости человеческого ужаса, включая и смерть. Лучше бы они хоть немножко закалили бы ее душу, тогда бы, возможно сейчас ей было бы чуточку легче.
Леон Джабирович закрыл рот рукой чтобы не вскрикнуть. Выражение глаз и в миг побледневшее лицо показывали, что в этом кабинете он впервые и если бы знал, что тут ТАКОЕ, то никогда бы в жизни не взял с собой дочь.
Александр Герасимович Кризоцкий ждал их у большого тяжелого стола.
– На кой вы привели девочку? – с призрением озлобленно спросил он у Галиева. – Ей нельзя!
– А у меня встречный вопрос, – профессор строго взглянул на Кризоцкого. – Для чего вы позвали меня? Все вопросы раньше мы обсуждали в вашем кабинете, столовой или во дворе.
– Позвал, значит надо, – уклончиво ответил Кризоцкий. – Девчонка пусть уйдет в коридор. Ей сюда нельзя.
– Я не могу больше оставлять ее наедине с Агаханом, у него эрекция, – твердо ответил Леон Альбертович. – А вы, Александр Герасимович, ежели хотите мне что-то сказать, то будьте спокойны за мою дочь, она все равно ничего не услышит и не поймет, вы же знаете, что она глухонемая.
– Впрочем… – согласился главврач. – Пусть будет. Это ничего не изменит.
В помещении пахло табаком, но на столе у жильца комнаты не было пепельницы, да и сам он, насколько было известно, не курил ни сигарет, ни папирос, ни трубок. Подумав о чем-то, Кризоцкий повернулся к застывшим у порога профессору Галиеву и его дочки. Мужчина был плечист, гибок, с длинными ногами и офицерской выправкой. Четко очерченные седеющие брови хищно сходились над прямым носом. Зубы слишком крепкие и здоровые, чтобы быть настоящими, ведь Александру Герасимовичу было сильно за пятьдесят. Прическа – полька с выбритыми висками.
– Матерь Божья, Александр Герасимович, – произнес профессор Галиев, озираясь вокруг и анализируя увиденное с точки зрения опытного психиатра. – Я подозревал что-то подобное… На вскидку могу сразу дать вам два-три запущенных диагноза в расстройстве психики. Увы, но об это я непременно доложу товарищу Трофимову Владимиру Васильевичу и обязательно товарищу Хрущеву. Никита Сергеевич уже имел со мной телефонный разговор по поводу вашей личности, товарищ Кризоцкий. Признаюсь откровенно, не думаю, что теперь вас оставят на занимаемой должности…
– Угрозы… – задумчиво проговорил Кризоцкий, хмуро ища на полу что-то интересное, чего там не было. – Угрозы… К этому все и шло… Вот ведь как получается, товарищ Галиев, я вызвал вас сюда для того, чтобы… – главврач поднял синие глаза как раз в тот момент, когда на него взглянул Леон Джабирович. Их взгляды прилепились друг к другу, – …сделать предупреждение, а вместо этого что я слышу? – Кризоцкий говорил медленно и не повышая голоса. – Предупреждение от вас. Фактически мы угрожаем друг другу.
– Пока вы мне еще ничего не сказали.
Наверное у Кризоцкого было много свободного времени и он плотно поел, потому что движения его были неторопливы, речь неспешная. Прежде чем продолжать диалог, он несколько мгновений думал над фразой, как ее правильно начать и как закончить. Надо сказать, что у него бы неплохо могло получаться написание книг.
– Да вы садитесь, Леон Джабирович, присаживайтесь, – непринужденно сказал Кризоцкий, оставаясь стоять на фоне глухо закрытых штор. Полуденный свет проникал сквозь ткань и освещал комнату в достаточной мере, но не ярко. Профессор Галиев сел на кожаный диван, рядом присела Элька, стараясь отвлечься от созерцания окружающих ее картин социалистического ада и сосредоточиться хотя бы на разговоре главврача с отцом. При этом она старалась не показывать того, что Александр Герасимович как и все в этом ИППЗТ сильно ошибаются по поводу того, что она глухонемая. Этот миф придумал ее папа, чтобы возникло меньше трудностей к тому, что бы ей было разрешено входить на территорию, дескать – глухонемая девочка мало что может понять. А на самом деле это было правдиво лишь отчасти. Действительно, с рождения у Эльки были серьезные трудности с речевым аппаратом, мышцы языка были почти не развиты и она с большим трудом могла произносить лишь гласные. Можно сказать, что она была немой. Но не глухонемой – со слухом у нее проблем не было, она слышала каждое слово, но продолжала исправно исполнять роль девочки, ничего не понимающей и только хлопающей глазами.
– Сколько вы еще здесь пробудете. Два дня? – спросил главврач.
– Совершенно верно. До семнадцатого июля.
– Дайте-ка ваш саквояж, – Кризоцкий протянул руку.
– Это мой саквояж. Там мои вещи.
– Там ваши документы, – подтвердил главврач. – Я должен их посмотреть.
– Зачем?
– Вы знаете зачем, – в голосе Александра Герасимовича не было даже намека на угрозу.
– Угу… Вы хотите просмотреть мои записи.
– Да, хочу.
– Вы хотите узнать, что я тут нарыл?
– Совершенно верно, Леон Джабирович. Давайте-ка, я быстренько пролистаю…
– А если не дам?
Заминка. Главврач секунду поколебался, потом дружелюбно усмехнулся.
– Давайте-давайте. Я просто посмотрю.
Профессор Галиев поставил саквояж на колени и накрыл руками.
– В этом нет необходимости, Александр Герасимович. Я ужасно проголодался и чтобы сэкономить время, я могу рассказать на словах. Но прежде всего хочу высказать вам недовольство тем, что после проведенного вами обыска в моей комнате в коммуналке, я полночи наводил порядок.
– Мы не проводили обыск в вашей комнате.
– Конечно проводили. Позавчера между пятнадцатью и шестнадцатью-тридцатью, когда я с дочерью находился тут. Не вы лично, а ваши люди по вашему приказу искали бумаги, касающиеся моих научных работ. Касающиеся всего того, что мне удалось узнать о вашей больнице, о ваших больных, о вас лично и о… – Леон Джабирович выдержал многозначительную паузу, в которой растягивал губы в лукавой улыбке, – о том безобразии – назовем это таким мягким словом – которое твориться в этих стенах.
Кризоцкому стоило немалого труда удержать на лице стойкое выражение.
– Не совсем понимаю о чем вы говорите, Леон Джабирович. Я желаю видеть отчет, который вы готовите для товарища Хрущева лишь потому, что у меня есть острое предчувствие, что вы готовите на меня самую настоящую клевету.
Галиев чуть не расхохотался. Скорее всего уважение к человеческому горю, зафиксированному на стенах кабинета сдержали его от этого, он позволил себе лишь скупую улыбку в усы. И еще облокотиться на спинку дивана.
– Александр Герасимович, я не вру когда говорю о жутком голоде, по-этому не хочу растягивать время на никому ненужное словесное фехтование. Мы с вами взрослые люди с высшими образованиями. Мы не просто психологи, Александр Герасимович, мы с вами психиатры, мы оба доктора наук, мы ставим диагнозы, назначаем лечение и выписываем медикаменты. Мы опытные врачи. Давайте не будем говорить о клевете, ведь вы же понимаете, что я понимаю, что вы валяете дурака. Вы просто не хотите, что бы я отправлял отчет в министерство здравоохранения, которое меня сюда прислало. Вы боитесь – вот и весь разговор.
Кризоцкий пожевал губами и отвернулся.
– А вы не боитесь? – задал он вопрос, глядя на настольную лампу времен социндустриализации.
– А вы угрожаете? – в свою очередь спросил профессор.
С минуту Кризоцкий задумчиво стоял и смотрел куда-то вниз. Потом резко распрямил плечи и оценивающе посмотрел на приглашенного гостя.
– Скажу откровенно, Леон Джабирович, ваше появление в стенах этого заведения крайне нежелательно, вы лишний человек, вы как заноза в заднице и пока вас не было, тут все было относительно хорошо. Мы жили своей жизнью, строили свой социализм, никому не… – на мгновение Кризоцкий запнулся, будто спотыкнулся, – никому не мешали. Но наступило другое время, случилось непоправимое несчастье, этот мир покинул наш вечный вождь, наш свет, наш идол – товарищ Сталин. Власть поменялась, товарищ Хрущев делает дела, с моей точки зрения весьма спорные, особенно в отношении товарища Сталина. Чтобы поднять себя в глазах населения, он поднял вопрос о культе личности. Дескать, товарищ Сталин не настолько хорош, насколько мы привыкли. Я как психиатр, убежден, что товарищ Хрущев верит в слова каких-то недобитых псевдодокторишек из совхозных поликлиник и считает, что у товарища Сталина были… некоторые заболевания… Паранойя… Социофобия… Мания величия…
Профессор Галиев промолчал. Была вероятность, что Кризоцкий провоцирует его на откровенность, а у самого по всему кабинету запрятаны записывающие устройства. Откровенно говоря, Леон Джабирович не сильно в это верил, но не мог полностью исключить того, что отрывок записи этого разговора может лечь на стол товарища Хрущева вместе с отчетом самого профессора Галиева. А можно еще использовать шантаж – пленка в обмен на документы. В любом случае, профессор не собирался озвучивать свою позицию по отношению к отцу народов, хотя ряд диагнозов он мог поставить совершенно точно.
– Уверовав в этот бред, товарищ Хрущев присылает сюда вас, Леон Джабирович. – продолжал Александр Герасимович. – И вы как разведчик стали вынюхивать тут каждый уголок! Под предлогом изучения личности Иосифа Ильича Эггельса, вы подобно крысе…
– Перебью! Во-первых, вы прекрасно знаете, что я тут работаю по поручению министра здравоохранения РСФСР – Трофимова Владимира Васильевича. Во-вторых, я сам вызвался приехать сюда, чтобы в полной мере изучить личность упомянутого вами товарища Эггельса, это было необходимо чисто из научных целей. И, в-третьих, я мало что знал об этой… об этой… общине, пока не пересек главные ворота. И вот тогда-то мне все стало ясно. И тогда-то я решил сделать полный и подробнейший отчет.
– Пусть так, это неважно, – Кризоцкий налил себе стакан воды и осушил его. Он нервничал. – Когда вы намерены отправить отчет?
– Я ответил несколько минут назад. Через два дня – семнадцатого – я уеду в Чебоксары, оттуда сразу в Москву.
– И много вам удалось узнать?
– Много, Александр Герасимович.
– Что именно?
Ну вот, наконец, разговор дошел до конкретной цели. Профессор Галиев еще раз окинул взглядом стены кабинета. Десятки фотоизображений красного террора. Любопытно, откуда они могли попасть в руки Кризоцкого, если, наверняка находились в архивах под грифом «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО»? Ну да это дело второе… Профессор посмотрел на дочь, та сидела ни жива, ни мертва от страха. Легким кивком подбородка, Леон Джабирович спросил: «Ты как?». Элька ответила коротким кивком: «Держусь. Все слышу». Тогда профессор Галиев протер очки замшевым платочком и посадил их на кончик картошечного носа.
– Хотите знать? Извольте! – профессор Галиев набрал побольше воздуха. – Тут, в стенах этого заведения, процветает секта, в основу которой положена идеология социализма, но извращенного, кровавого. В самом своем скверном и отвратительном виде. Сюда приводят самых отъявленных преступников со всего Советского Союза, самых бездушных нелюдей. Их не расстреливают, нет, их в виде исключения присылают сюда. И таких исключений уже не один десяток, в числе которых и мой поднадзорный – Эггельс. Всем им вы ставите диагнозы, но ходатайствуете о замене высшей меры наказания на заключение в это поселение, якобы потому, что преступники являются истинными убежденными коммунистами. Я не знаю, что думали преступники о социалистическом строе до совершения ими преступлений, но, попав сюда, они враз меняются и становятся именно теми, кем вы и хотите их видеть. Закоренелыми коммунистами! Зверьми социализма. Повторяю – тут секта. Дьяволопоклонничество, только в качестве Сатаны выступает… кто?
Кризоцкий не отвечал. Он уничтожающе смотрел на профессора, а тот, встав с кожаного дивана, подошел к шторам и одним рывком распахнул их. В кабинет ворвался солнечный свет. Поморгав, Элька увидела в оконном проеме нечто впечатляющее и буквально прилипла к неудобной диванной коже. В лучах солнечного света на нее смотрел огромный Иосиф Виссарионович Сталин.
Так вот оно что! Статуя великого вождя, что стояла на центральной площадке! Гигантская, высотой до четвертого этажа! Элька всегда думала, почему товарищ Сталин повернут не к главному входу и не куда-то еще, а совсем в непонятном направлении, а теперь все стало ясно. Статуя стояла так, чтобы ее голова находилась вровень с окном главврача, чтобы тот ежедневно смотрел в гранитные очи вождя. Чтобы вождь смотрел в кабинет Александра Герасимовича.
– По-вашему, – продолжал Галиев, возвращаясь на кожаный диван. – Товарищ Сталин – сам Дьявол во плоти! И ему вы поклоняетесь.
– Не Дьявол, – уверенно произнес Кризоцкий. – Но посланник! Вместе с Гитлером.
– Ну-ну… – Галиев не стал спорить. Пусть собеседник продолжает, раз начал. Как опытный психолог, профессор знал, что главное не мешать потоку речи собеседника и почаще кивать. – По поводу нацистского вождя… Что-ж, не будь у меня высшего образования и не будь я убежденным атеистом, то вполне мог бы принять эту точку зрения. А вот насчет товарища Сталина… – Леон Джабирович задумчиво пошевелил усами. – Думаю, это выходит за рамки дозволенного, Александр Герасимович.
И тут с главврачом произошла резкая перемена настроения. Мгновение назад он стоял по стойке смирно, как столб, почти не шевелился и смотрел или на собеседника или в пол. Но вдруг он вздрогнул и с сильнейшим беспокойством взглянул на огромный лик вождя в окне, в его большие глаза под сильными бровями. Ни от профессора Галиева ни от его пятнадцатилетней Элоизы не скрылась охватившая Кризоцкого тревога смешанная с низменным страхом. Он побледнел на глазах, зрачки забегали, его охватывала паническая атака. От офицерской выправки не осталось и следа, он ссутулился и его движения стали резкими и хаотичными.
– Не бойтесь, Александр Герасимович, – успокаивал профессор Галиев, даже не сменив расслабленную позу. – Это всего лишь статуя. Она не одушевленная, она не обладает ни душой ни сознанием, она не может наблюдать за вами и она ничего не может с вами сделать. Она только заслоняет солнце и на вашем месте я бы…
– Товарищ Сталин жив! – вырвалось из Кризоцкого и он, видимо, и сам того не ожидая, перепугался своим словам. – Он жив! Пусть тело его тленно, но душа… дух… Он здесь! Он здесь! Робейте!
С этими словами Александр Герасимович Кризоцкий подлетел к профессору Галиеву и заставил его подняться с дивана. Схватив его за грудки, он принялся трясти его так, что у того слетели очки.
– Вы болваны! – неистовствовал Кризоцкий, бледный как мел и с вытаращенными глазищами. – Дураки! Посмотрите вокруг! Посмотрите на эти картины! Это не сказки, не выдумки – все это реальность! Я это пережил! Я все это видел, я знаю!!! И тут только малая толика того ада, что создал товарищ…
Кризоцкий осекся и глазами выловленной морской рыбы уставился на профессора.
– Товарищ Сталин, – закончил за него Леон Джабирович и освободившись, поднял с пола очки. – Сядьте! Где ваши лекарства?
– Я не принимаю лекарств, – огрызнулся Кризоцкий.
– Бросьте! Вы умалишенный, вы должны выписывать сами себе препараты и обязаны принимать их. Где они? Думаю, вам надо принять и успокоиться.
Кризоцкий понял, что отнекиваться бессмысленно и, подойдя к серванту, открыл одну из створок. На глазах у профессора Галиева и Эльки, главврач быстро и опытно сделал себе инъекцию в икру, прямо через штанину. Галиев пораженно поднял брови и подняв с пола очки, старался по цвету предположить вводимое вещество. Он не мешал главврачу, пусть говорит и делает что хочет, все равно его дни сочтены. После всего увиденного у Леона Джабировича не осталось никаких сомнений в том, что это «ИППЗТ» ждут кардинальные перемены, стартующие с немедленного снятия с должности главного врача товарища Кризоцкого. Галиев постарается договориться, что бы после отставки Кризоцкий будет помещен в другой стационар и наблюдался-бы именно у него – у Леона Джабировича. Это весьма любопытная личность. Думается, не менее любопытная, чем легендарный Иосиф Эггельс.
Сидящей на диване Эльке становилось все жутче, хотелось по малой нужде, но она боялась даже шевельнуться. Только находясь у бока родного отца и вновь взяв его за шестипалую ладонь она чувствовала себя в безопасности.
Тем временем Кризоцкий отбросил шприц на обитый зеленым сукном стол и сделал несколько глубоких вдохов. Трясущейся рукой он сделал себе так называемое «звездное знамение», окрестил себя пятиконечной звездой с лучом внизу. Здесь так делали все без исключения. Бледные губы главврача судорожно пробормотали несколько слов молитвы. Естественно товарищу Сталину.