Алексей Владимирович Июнин
Человек-Черт
Память закончилась. Андрей Жуй вернулся в себя, поморгал… Иосиф Эггельс стоял перед ним, глаза его были распахнуты и безжизненны. Собравшись, Жуй нырнул в них. Теперь надо перемотать пленку назад…
…сидит на лавочке… лето… много зелени… тепло… очень тепло и даже чуть душно… тополиный пух… оранжевые одуванчики… лавочка удобная, теплая… сидеть на ней хорошо… сидит и наблюдает за идущими строем братьями… братья идут на обед… их вести не надо, они сами идут… они знают, сегодня Иосиф приготовил им кое-что вкусненькое…
Еще назад:
…опять та восхитительная женщина… разговаривает с санитарами в черных халатах… то и дело посматривает на гигантский гранитный монумент товарища Сталина… Иосиф видит ее сверху, с третьего этажа, она кажется ему безногой… сверху видать выемку ее декольте… она очень красива, волосы рыжие, кожа чистая… Иосиф мастурбирует… женщина разговаривает с санитарами… те кивают… в палате с Иосифом еще человек двадцать, но это не мешает ему рукоблудничать… в чисто мужском коллективе это не считалось зазорным… к женщине и санитаром подошел Герасимыч… окно было закрыто и до Иосифа не доносилось ни слова, но это и не важно… женщина красива и без слов… какие волосы, какая фигура… Иосиф щедро кончил в ладонь… когда женщина в сопровождении Герасимыча неторопясь скрылась за обильно разросшимися кустами шиповника Иосиф взял свою сперму в рот и проглотил… ревность к Герасимычу?… нет, Иосиф не мог себе этого позволить… Герасимыч хоть и редкостный дурак, но без него… Иосиф отвернулся от окна…
Жуй немного приостановил синематограф и призадумался. Эггельс думал об Александре Герасимовиче Кризоцком как о дураке. Но как же так? Насколько Жуй знал у них с ним были довольно плотные дружеские отношения. Во всяком случае так считал Андрей, делая свои выводы на полученной ранее информации.
Ладно, еще дальше…
…коридор… санитары в черных халатах… звезды… звезды… Сталин…
Память оборвалась. Жуй пропустил, углубился еще дальше…
…на его голове датчики с проводками, уходящими в один из аппаратов, назначение которых Иосиф никогда не понимал, стрелочки на нескольких аппаратных датчиках то шевелились, но застывали, то дергались, но профессура сказала, что бы Иосиф не смотрел на них… Иосиф сидит на удобном кресле с мягкой высокой спинкой, руки послушно держит на коленях, пальцы одной руки непроизвольно двигаются, совершая автоматические постукивания по штанине… напротив за столом сидит московская профессура и в непринужденной манере задает вопросы, то и дело сверяясь со своими записями, его очки почти спадают с картофельного кончика носа… среди кипы бумаг, извлеченной профессурой из саквояжа он заметил несколько скрепленных листов бумаги, озаглавленных «З.Фрейд. Введение в психоанализ. Общая теория неврозов. Фиксация на травме, бессознательное. Сопротивление и вытеснение»… Что бы это значило и кто такой З.Фрейд?.. Профессура замечает, что Иосиф отвлекся на чтении листов, накрыл их другими и продолжил беседу, разрешая ему и курить и даже пить чифирь, но отвечающий на вопросы Иосиф не делает ни того, ни другого… Профессура не замечает, что дверь в кабинет слегка приоткрылась от воздушной волны из коридора… дверь открылась совершенно бесшумно… Профессура из столицы снимает очки, чешет усы… задает Иосифу вопросы… много вопросов… а Иосиф не хочет, но отвечает… как у профессуры, получается так задавать вопросы, чтобы Иосиф на них отвечал и не лгал?.. Профессура записывает, делает кляксы, шмыгая носом-картошкой, сушит их промокательной бумагой… профессура работал и с другими собратьями Иосифа, например он как следует обработал беднягу Линдта, тот до ночи плакал и молчал… потом профессура приглашала в этот кабинет Гриньку Мирошниченко, Ваньку Шальгу, даже угрюмый гигант Кособоков, которого порой побаивался даже главный санитар Агахан червем извивался перед этой проклятой профессурой в очках на кончике круглого носа… завтра профессура собирается поговорить с Лопаниным, но больше остальных профессура работал с Иосифом, каждый день по несколько часов задушевных разговоров… Иосиф видит в приоткрывшийся дверной проем девочку… сидит на подоконнике, читает что-то в серой обложке… «Гиперболоид инженера Гарина»… Кто такой Гарин? Такой же мудрец как З.Фрейд?… Рядом с девочкой столбом стоит главный санитар-мордоворот Агахан, стоит и смотрит в одну точку… юбочка у девочки открывает колени… две белые ленточки вплетенные в две косички… и два бантика… девочка… такая аппетитная… сколько ей?.. триннадцать?.. больше… пятнадцать? Профессор замечает изменения поведения Иосифа, бросает взгляд на аппаратики со стрелочками и быстро записывает что-то в блокнот… Иосиф облизывает девочку взглядом и хватается за чресла… отдергивал руку… гладил живот… не может разобраться как ему нравится девочка, как еда или как объект вожделения… все-таки как еда… он знал как едят, но не знал как это – быть в женском лоне… такая аппетитная девочка и такой паршивый ее папаша… сидит на стуле будто на насесте… такие жирные ноги… много жира… Наконец профессура замечает щель в дверном проеме, все понимает, разочарованно встает из-за стола и отлипает с лысого темечка Иосифа датчики с проводками… зачем только дурак Герасимыч разрешил этой профессуре пользоваться своим прибором… но Герасимыч сказал, что лучше разрешить, иначе профессура никогда не отстанет… профессура долго пишет, быстрыми движениями макая перо в чернильницу-непроливайку… Иосиф захотел курить, а еще он хочет съесть его маленькую дочку, которая сейчас сидит за чуть приоткрывшейся дверью и только и ждет того, чтобы в ее мягкую плоть вонзили зубы… такая молодая… Иосиф устал, хочет курить и есть, а когда Иосиф испытывает голод, он становится непредсказуемо жестоким и профессура это знает, поэтому вовремя заканчивает беседу и отпускает Иосифа… Иосиф трет голову и глаза, выходит из процедурной и остановившись у молчаливой девочки, глотает слюну… девочка захлопывает книгу и упирается спиной в стекло окна… Иосиф с усмешкой видит ее расширенные от страха карие глаза… неожиданно оживший угрюмый главный санитар с нерусским именем Агахан уводит Иосифа подальше от девочки, полы его черного халата шумно шуршат, Иосиф раздраженного ругается, но понимает, что и столичная профессура и его молчаливая дочка неприкасаемы, Герасимыч запретил даже приближаться к ним… ну ничего… Иосиф с Герасимычем понимает, что профессура угрожает всей общине, это не может так остаться… они с Герасимычем уже приняли решение, но дурак Саша еще надеется, что с профессурой удастся договориться… Ох, Сашенька-Сашенька, какой же ты дурак…
А если еще глубже…
…красные звезды… кровь… черные халаты… звезды… Сталин… мясо…
Жуй прекратил просмотр. Не так быстро! Полегче! Помедленнее.
…многоголосные песнопения, отражающиеся гулким эхом от стен… Иосиф стоит у алтаря, голый, но ему не холодно, даже жарко, он чувствует всеобщее тепло… над ним красные звезды… в одной руке тяжесть молота… хороший удобный молот… другая рука сжимает деревянную ручку серпа… Иосиф облизывает пересохшие губы… он не ел двое суток, он голоден… он в нетерпении… многоголосное песнопение будоражит, заставляет глубоко вдыхать тяжелый насыщенный копотью факелов воздух… справа подходит Герасимыч, как всегда в такие минуты одетый в ритуальную одежду… он торжественен, трубным голосом он что-то говорит и возносит руки к гранитному лику Иосифа Виссарионовича Сталина, что грозно смотрит прямо на них в окно… лицо во все окно… Герасимыч плачет и стоит в позе звезды – ноги в широко расставлены, руки в стороны, подбородок вверх… все так стоят… Герасимыч в исступлении, толпа внемлет его патетическим стенаниям, смотрит на него… на Иосифа… на другого Иосифа… Герасимыч что-то говорит Иосифу, но Иосиф думает только о еде… искусственно вызванный голод заставляет Эггельса идти на поводу у Герасимыча… Иосиф знает что сейчас его будет ждать угощение, надо только немного подыграть Герасимычу… не вникать, не задумываться, а только выполнить уже давно заведенные ритуалы… в детстве один раз Иосиф был в цирке-шапито, видел дрессированного шимпанзе, тому тоже давали угощение… толпа запела… Иосиф проглотил слюну, нетерпеливо потряс серпом… звезды… вокруг кружатся алые кровавые звезды… поет толпа… кричит в пароксизме Герасимыч… его безумные глаза полны горячих слез… Иосифу уже трудно сдерживаться… толпа взревела… Иосиф встречает живого связанного человека… Герасимыч толкает жертву к алтарю, бедняга хромает, во избежание побега у него перебита ступня, он уже не плачет, его красное лицо как раскаленная сковорода… Иосиф буквально видит каждый его капилляр на лице, каждую сочную сладкую каплю крови, давлением выталкиваемую наружу… обращаясь к гранитному лику Сталина Герасимыч что-то надрывно кричит и указывает на жертву… Иосиф не слушает, он только алчно смотрит на человека… опять какая-то песня… и вот хлесткий как щелчок бича приказ Герасимыча… Иосифу не надо повторять, даже не дослушав Герасимыча он свирепо воет и размахивается серпом… по горлу… кровь протуберанцем… хрип… ликование толпы… молот делает определенную дугу и входит в соприкосновение с черепом жертвы… хруст… кровь… звезды… звезды…
Андрей Жуй опять вышел из памяти своего дальнего родственничка. Огляделся. Он все еще в своем сне? Вокруг стальные шкафы и кафельные стены. Да, сон ждал его возвращения, все оставалось на своих местах, визуальная оболочка мертвого тела профессора Леона Галиева так и лежала на разделочном столе. Эггельс стоял перед Жуем не моргая.
Собравшись с духом, Жуй вошел в Эггельса снова…
Итак, еще раньше…
…он брил голову только сам, никогда не доверял этот процесс даже самому близкому человеку, может быть потому, что у него не было ни одного друга которому он мог бы довериться по-настоящему… это всегда было очень неудобно, приходилось косить глаза, вывертывать руки и использовать два зеркала, но Иосиф не мог допустить, что бы у изображенного на его затылке товарища Сталина отросла щетина… намазав затылок мыльной пеной он осторожно скреб кожу опасной бритвой, оставляя только отросшие сталинские брови и участок относительно пышных волос, изображавших усы генералиссимуса…
Нет, это совсем не то, Жую было некогда тратить время на просмотр подобных хозяйственных картинок. Дальше, раньше, глубже…
…за окном ранняя весна, снег еще не тает, но солнце светит достаточно высоко, на улице сыро и остро ощущается высокое атмосферное давление, Иосиф в кабинете у главврача, тот объясняет принципы бакунинского анархокоммунизма… говорит с жаром… Иосиф кивает и рассматривает картинки на стенах… хроника красного террора в самых страшных проявлениях… мертвые тела, расстрелы, мор, голод… голод… на фотографии с голодомором Иосиф смотрел с каким-то двояким чувством… Иосиф хорошо знал голодные времена, очень хорошо… и отчетливо помнил моменты не запечатленные на фотографиях… а здесь что?.. бородатый мужик и баба с обглоданными человеческими костями? Истощенный подросток с безумным взглядом и диким звериным оскалом? Мертвая высохшая малютка в люльке? Четыре дистрофика, один из которых женщина или кострат? Этим Иосифа не напугать… Иосиф отрывает взгляд от фотографии кучи окоченевших скелетообразных тел, наваленных друг на друга подобно хворосту и смотрит на говорящего об анархическом коммунизме Герасимыча… вдруг по внутренней телефонной связи главврачу докладывают о возвращении Мирошниченко и Линдта… Иосиф и Герасимыч спускаются на улицу… в окружении многих содержащихся и персонала в черных халатах, они встречают двух членов общины, вернувшихся из деревни Опарово… отдувающийся от утомления Мирошниченко кидает с плеча связанного окровавленного человека, падая на влажный от талого снега асфальт несчастный сдавлено стонет… над ним склоняется Иосиф и щупает ему ляжки, живот, плечи… жертва была связана по рукам и ногам, из носа струилась кровь… Иосиф ругает Гриньку Мирошниченко за то, что жертва слишком костлявая… Мирошниченко набрасывается на Иосифа, но тут же удерживается санитарами в черных халатах, за него говорит Линдт… говорит, что в деревне нет ни одного нормального трезвого человека, они с Мирошниченко кое-как нашли этого… Герасимыч спрашивает, почему это сегодня в разгар рабочего дня все опаровцы пьяны (есть приказ приносить тела только трезвых, спиртное меняет вкус мяса в худшую сторону)… и тогда Линдт падает в колени Герасимычу и обнимает его ноги… и говорит, что в стране траур… Герасимыч ничего не понимает, настораживается, переглядывается с главным санитаром Агаханом и спрашивает о трауре… срывающимся голосом Линдт говорит о том, что сегодня, оказывается, годовщина как нет товарища Сталина… не своим голосом Герасимыч переспрашивает… Линдт говорит, что товарищ Сталин-то умер… и уже давно… Герасимыч падает без чувств…
Жуй почувствовал как холодный пот мочит его жесткий волос на голове, он трясет челом и вновь погружается в память Эггельса.
…палата была полная, было личное свободное время, всякий занимался своими делами, кто-то что-то читал или писал, кто-то зубрил молитвы, кто-то беседовал между собой… Иосиф все молитвы знал на зубок, писать ему было нечего, он и грамоту-то знал плохо, а все что было в больничной библиотеке так или иначе было связано с темой социализма, а Иосифу было давно уже скучно даже в руки брать какую бы то ни было местную книжку… он сам мог такие написать, если бы взялся за это дело и не стыдился бы своей неграмотности… перед ним листочек в клеточку, в руках огрызок карандаша… «И4» – слышит он и отмечает эту клеточку точкой… говорит сам: «А8» и в ответ слышит «Мимо» и ставит точку на втором поле… перед ним на кушетке сидит Фома Лопанин, сосет свой карандашный огрызок… «В4», наконец произносит он, шамкая деснами… промазал… Иосиф бросил взгляд на сидящего на своей кушетки Ваньку Шальгу, тот с усердием рисовал восковыми мелками сталинский профиль… без надежды сказав «Б10», Иосиф услышал от Лопанина: «Еще мимее. Косишь, брат!» и вспомнил, как Шальга признался Иосифу, что ни шиша не видит без очков и запоминает молитвы на слух… а ведь он уже давно здесь, почти как и сам Иосиф… мало того, что он обладает уникальной слуховой памятью, так он еще и сам придумывает молитвы, записывает их, переписывает для всех, рисует мелками, тушью, придумывает лозунги, потом сильно трет измученные глаза и мучается от слезотечения, а Иосиф за все время совместного жития так и не понял, истинно ли молится Ванька Шальга или как и сам Иосиф водит всех за нос?.. Истинно, конечно, Шальга очень верует в непогрешимость Сталина, ведь по его милости «вышку» ему заменили на пожизненное пребывание в этой общине… а вообще-то главврача Герасимыча не трудно обмануть, он человек простой, в некотором роде ограниченный, а вот санитаров труднее, они все как один подозрительные и всегда начеку… темные личности, эти санитары… Иосиф отметил на своем поле точку… Лопанин сосал карандаш, он тоже верует подлинно, самозабвенно и так же истинно как и все в этом «доме отдыха»… ну или почти все… а Шальга? Ну что Шальга?.. безобидный малый, убивавший женщин и предававшихся с ними греху некрофилии… скольких он убил? Четверых, кажется?… молокосос… «Д9» – произносит Иосиф и снова мимо… правда ли что в начале войны Ванька Шальга сидел в психушке с каким-то детским поэтом, который помер от голода во время ленинградской блокады? Как уж его… Холмс… Хармс… чудные, говорят, стишки писал, но Иосиф не читал ни одного… Шальга говорил, что когда нашли умершего от истощения писателя, того кушали крысы… удивительное дело: детского поэта заморили голодом до смерти, а убийцу-некрофила по протекции Александра Кризоцкого вывезли из блокадного Ленинграда, спасли, откормили, вылечили от туберкулеза и привезли сюда… вот он и сочиняет лозунги во славу товарища Сталина… «Е6»…
Ага, уже что-то! Уже что-то проясняется. Андрей узнал о некоторых других обитателей закрытого учреждения в котором пребывал его дальний родственник.
…в тируальном зале было сумрачно, от внешнего мира он был прикрыт плотными черными шторами, не пропускающими в зал ни малейшего солнечного лучика… странный все-таки этот главврач, заставляет наводить порядок в зале, запрещая включать свет и приоткрывать шторы, думая, что дух товарища Сталина, заключенный в гранитной статуе во дворе в приоткрывшиеся окна увидит пыль и мусор в зале, рассерчает и может даже наказать главврача… Иосифу приходилось менять свечи в настенных подсвечниках, подсвечивая себе фонариком… И вообще почему он это делает? Ему по статусу не положено, но Герасимыч доверял такое ответственное дело только Эггельсу Иосифу Ильичу, утверждая, что подготовка к ритуалу должна проводиться исключительно тем, кто в этом ритуале непосредственно учавствует… Щурясь, Иосиф вставил пару свечей и услышал посторонный звук… отложив коробку со свечами, он тихонько подошел к потаенной дверце, соединяющей ритуальный зал с личными аппартаментами главврача… об этой секретной дверце знали только сам главврач и Эггельс… За дверью кто-то громко откашлялся, и, дождавшись когда мужчина закашляет вновь, Иосиф воспользовался этим шумом и незаметно приоткрыл дверцу и прильнул к щели… Дверь выходила в рабочий кабинет Александра Кризоцкого, сам главврач ходил по кабинету, а у стола стоял однорукий военный… Иосиф много раз видел этого военного, хоть тот и старался всегда появляться тут незаметно от других… Положив фуражку на стол, военный в офицерском мундире то и дело кашляя в кулак единственной руки, сурово упрекал главврача в том, что тот делает что-то не так, как они с ним условились… Кризоцкий возражал, но Иосифу было не слышно… Офицер стучал по столу… Герасимыч не соглашался, отстаивая свою линию… Однорукий приблизился к главврачу и резко ухватил его за руку как раз в непосредственной близости от приоткрывшейся двери… «Следуйте директиве! – в полголоса приказывал офицер в форме офицера НКВД. – Никакой самодеятельности! У вас и так слишком много полномочий! Быть может, – военный откашлялся, – черезчур много! И не забывайте, что это я вам поставляю материал! Если бы не я, вы бы так и торчали в своей психушки! Нет, вы бы давно подохли! Не забывайте об этом, Александр Герасимович! Никогда не забываейте об этом и о том, кто подарил вам жизнь! Не я, нет, не на меня молитесь. Вы знаете от чьего имени я действую. Знаете? Напомнить? Он всегда следит за вами, каждый день, каждую минуту! Всегда, слышите! Так что делайте то, что он от вас ждет!» – вновь кашель. «Федор Федорович, ведь он обещал мне новенького еще к одиннадцатому числу!» – говорил главврач. «Кто вы такой чтобы он вам мог что-то пообещать! Это вы ему должны, а не он вам! Ваша работа и так слишком затянулась, он недоволен. Он очень, мать вашу, недоволен и приказывает ускориться. А именно выполнить план трехлетки в два года. Результаты не должны его разочаровать, вам ясно? Не говорите, что вы не можете, он даже слушать не будет!» «Товарищ Петров, вы требуете от меня невозможного!» «Не я требую! Придется поднапрячься. Придется, товарищ Кризоцкий! С новеньким возникла небольшая заминка, пока работаете с тем материалом который у вас есть. Не тряситесь, будут вам материалы, будут. Но позже. А вот этим отчетом за прошедшие два месяца, – НКВДшник потряс картонной папкой, – я не удовлетворен. Настоятельно советую…» Офицер услышал шорох из-за дверцы, отпустил Кризоцкого и, топая сопогами, приблизился к щели, но Иосиф успел прикрыть дверь и скрыться в темноте ритуального зала… прежде чем однорукий майор тихо приоткрыл дверцу и, якобы, незаметно высунул нос в затемненный зал, Иосиф успел включить фонарик и направить его на подсвешник. В свете фонарика он невозмутимо и совершенно спокойно производил замену свеч, на товарища Петрова он не поворачивался, делая вид, что не слышит его сдержанного покашливания. Майор тихо прикрыл дверцу. Ох уж этот солдат! Иосиф ухмыльнулся… Он не редко замечал этого инвалида в форме НКВД, хоть тот и приезжал сюда в монастырь Сталина тайно, оставляя автомобиль в деревне Опарово. Кризоцкий вегда называл его Федором Федоровичем Петровым, а вот, например, главный санитар-здоровяк Агахан обращался к мужчине в форме не иначе как «гран магистре Себасьян» или «сир де Тур». Агахан и Себастьян де Тур вели между собой беседы сугубо приватные, прячась в местной котельной или еще где-либо, исключительно на французском языке и, увы, иногда подслушивающий их Иосиф не мог разобрать ни единого слова, но прекрасно осознавал, что инвалид приезжат сюда не сколько из-за курирования Кризоцкого, сколько из-за какого-то общего дела с Агаханом. Главный санитар с непроницаемым выражением неприветливого лица делает вид, что служит под главврачом Кризоцким (официально так оно и было), а по сути выполняет руководства однорукого «гран магистре сира» Себастьяна де Тура. Остальные санитары в черных халатах подчиняются Агахану и вполне в курсе событий, при встрече выражая товарищу де Туру непритворные почести. Саша Кризоцкий даже и не догадывался об истинном положении вещей, продолжая называть инвалица в фарме товарищем Петровым… Иосиф положил старую свечу в коробку, а новую заправил в подсвечник… за притворенной потаенной дверью воцарилась тишина…
Воспоминание оборвалось, а Жуй нахмурил лоб. Санитары в черных халатах по манерам поведения и внешнему виду все больше походили на «чернорубашечников», что постоянно вертятся вокруг Андрея, составляя его многочисленную свиту. Появились новые персонажи, о которых Иосиф Эггельс думал правильно и Жую нечего было коментировать. Ему оставалось только завершить тему фактом, что в настоящее время вместо почившего верховного магистра Себастьяна де Тура, выдававшего себя за майора НКВД, был Федерик-Этьенн де Монпелье. В свете того, что Андрей Жуй узнал о главвраче ранее – магистр де Тур был чрезвычайно профессианальным актерем, бесподобно сыгравшим роль всего лишь мелкого сталинского исполнителя, реализовывающего распоряжение генералиссимуса Сталина.
Кстати, а где сейчас его сменщик – магистр де Монпелье? По слухам, он предал свой Орден и исчез, но Ламия не признавалась куда и не выбалтывала деталей. Впрочем, Жуй и не интересовался.
Итак, дальше:
…он лежит на кушетке, смотрит в серый потолок, слушает хоровой храп соседей по койкам и блаженно улыбается… он ни о чем не думает, он сыт, доволен жизнью, у него чистое белье, есть личные вещи, есть свобода передвижения… хорошо…
Жуй оборвал видения, это не интересно, если он будет просматривать всю память Эггельса он сам состарится. Надо стараться выбирать только важные моменты.
…сегодня два события, прибыл новенький и общим решением решили принести в жертву выродка Казакова… Иосиф улыбнулся и проверил электромясорубку, в прошлый раз она подозрительно гудела… принести в жертву выродка Казакова решили всей общиной, но самому Иосифу было наплевать… лично ему было безразлично чье мясо есть, лишь бы пожирнее, а выродок Казаков худобой не отличался, вполне приемлемая мышечная масса, толстенькие ляжки… проверив электромясорубку Иосиф направился в кладовку за разделочными досками и бутылями для крови, их следует как следует помыть и пропарить… неужели выродок Казаков так достал всех обитателей «санатория»? Иосифу этот безумец казался скорее занятным, чем опасным… надо же… пытал детей, отрезал им части тела, насиловал, медленно умерщвлял, а потом описывал все в художественных произведениях, публикуемых под псевдонимом… шесть романов… пятнадцать детей… порой выродок Казаков начинал по памяти цитировать свои сюжеты, наполненные мельчайшими подробностями пыток и мучений, он любил говорить на ночь, перед сном, многим нравилось… но проблема выродка Казакова заключалась в его неподчинении местным законам и обычаям, он не поддавался дрессуре, он игнорировал санитаров в черных халатах, он посылал подальше самого Герасимыча с его разработанной идеологией… и это еще полбеды… главное, что он не вживался в коллектив, он отказывался почитать Самого!.. и решение было принято… зато сегодня Иосиф познакомится с новеньким… Герасимыч сказал, что его фамилия Кособоков и он пьет человеческую кровь… это близко Иосифу, он думает, что они поладят… Иосиф проверил остроту ножей и решил что у выродка Казакова он первым делом отрежет язык и приготовит его под чесночно-сливочным соусом…
Андрюша начал уставать, усилием воли он решил капнуть сразу на несколько лет назад.
…кровь… боль… ругань… санитар на которого он напал оказался сильнее него, он без труда отбился и принялся колотить Иосифа, разбивая нос, ломая и без того плохие зубы… Иосиф не падал, он хватался за мебель, за самого санитара… тут на помощь прибежала очаровательная по своей красоте женщина, она остановила санитара, задержала его сжатую в кулак руку, заговорила с ним по-чешски, смотрела ему в глаза… чех отвернулся от окровавленного Иосифа… Иосиф стоял на карачках, глотал вытекающую из носа кровь, улыбался… он был жутко голоден и не контролировал себя, не чувствовал ни боли ни наслаждения, все его чувства стерлись, оставив место лишь всеобъемлющему чувству голода, которое будет лишь усиливаться пока Иосиф не подохнет или не поест мяса… он поднял голову, чтобы еще раз посмотреть на рыжеволосую красавицу, переливами голоса которой он наслаждался как волшебному чудодейственному эликсиру… он и не догадывался что голос может быть такой чистый, пусть он и не понимает о чем она говорит, но догадывается что прекрасная незнакомка защищает его от злобного санитара-чеха в черном халате… и тогда, шмыгнув носом, Иосиф медленно разогнулся, приноровился и диким котом прыгнул на опустившего руки санитара… повалив его на пол, Иосиф, не обращая внимания на женский крик, изо всех сил вонзился зубами в горло санитара… сжал челюсти и оглушенный вкусом сырой человеческой плоти разодрал шею, одним движением выдрав из нее порядочный кусок… крик санитара резко перешел в хрип, он не сопротивлялся, он зажимал растерзанное горло и судорожно пытался сделать вдох… море крови… конвульсии… переполняемый гордостью за свою восстановленную честь, Иосиф демонстративно облизал губы перед рыжеволосой женщиной… та стояла над трупом и делала маленькие шаги назад, чтобы не испачкать туфельки на каблучках… она смотрела на растекающуюся кровь… вдруг со стороны Иосиф услышал чужой незнакомый голос: «Ну вот, товарищ Кризоцкий, прошу знакомится – ваш первый пациент, Иосиф Ильич Эггельс»… Иосиф видел двоих стоявших: один в форме НКВД, инвалид без руки, лицо твердое и розовое как мрамор, плотного телосложения, второй высокий с прямой спиной, крупные черты лица в выражении которого застыла какая-то задумчивая решительность, по военной моде выбритые виски… «Что делать с телом?» – звенящим шепотом спросил высокий… «Еду не выбрасывают», – ответил Иосиф, улыбнувшись окровавленными остатками зубов… Инвалид и рыжеволосая отошли в сторонку…
Есть! Жуй даже хлопнул в ладоши. Момент знакомства Эггельса с Кризоцким. А женщина… Она встречается уже второй раз и если в первом видении Жуй не всматривался в ее лицо, то сейчас без единого сомнения узнал в ней Ламию. Ого! Ламия и Себастьян де Тур! А с ними впоследствии будут (или были) Агахан и другие черные санитары. Сможет ли Жуй когда-нибудь узнать – под их ли влиянием товарищ Сталин выпустил секретное распоряжение об открытии ИППЗТ? Сам ли Иосиф Виссарионович задумал основать храм самому себе или на это его надоумили представители сатанинского Ордена? Смогли бы они совершить задуманное без попавшегося под руку заблуждающегося в мировозрении Кризоцкого и притворяющегося псевдосоциалиста Эггельса?
Вопросы без ответа, но для Жуя это не принципиально.
Дальше:
…тесная вонючая камера, нары в три ряда, люди спят по очереди даже если ложатся на полу… поздний вечер, уже звенел отбой, но в крохотное зарешеченное оконце проникало достаточно летнего солнечного света, чтобы это мешало спать… Иосиф расталкивает сокамерника по кличке Мельник и требует от него прямо сейчас, ни медля ни минуты, сделать ему наколку… Мельник ворчит, но Иосиф не терпит возражений, он сует тому под нос мокрый кусок «Правды» с небольшой фотографией Сергея Кирова… требует от Мельника повторить портрет Кирова у себя на… Иосиф задирает грязную майку и ищет на своем костлявом теле свободное место, указывает на бок в районе селезенки… Мельник вздыхает, брезгливо двумя пальцами держит мокрый лист «Правды» и приноравливается к эггельсовскому боку ниже выступающих ребер… готовит иголку, чернила, слюнявит карандаш… срисовывая Кирова на кожу Иосифа, спрашивает к чему такая спешка, не лучше ли сделать все завтра, когда часть камеры выведут на принудительные работы и будет больше света, но Иосиф непреклонен, он отвечает, что его водили на допрос по поводу убийства еще одного сокамерника по прозвищу Червонец и, кажется, точат клыки… разумеется, ведь Червонца убил Иосиф, убил и успел наесться вдоволь, а если Мельник не поторопится, то Иосиф пойдет к праотцам вслед за Червонцем… над Иосифом вновь сгущаются тучи, ему срочно нужна дополнительный священный оберег… Мельник говорит, что на теле Иосифа защищены уже почти все органы, но Иосиф перестраховывается, делает себе нового заступника, который защитит его от расстрельной пули… много лет это действовало, священные защитники спасали ему жизнь, если бы не они, Иосиф Ильич Эггельс давно бы жарился в аду…
Еще раньше:
…связанный по рукам и ногам сидит на полу в самой низменной позе, его рвет кровью… над ним несколько сотрудников НКВД… четверо допрашивают, один пишет… заходит еще один, мясистый в галифе с широкими карманами, он видит проводимую над Эггельсом экзекуцию и сдавленным голосом приказывает остановится… Иосифа бережно возвращают на шаткий стул, дают понюхать нашатырь… он слышит как носящий галифе берет одного из допрашивающих за грудки и трясет того как умирающего болвана, говорит что-то вроде: «Ты соображаешь, что ты делаешь, сержант? Ты кого бьешь? Нет, ты бьешь не этого безумца, а борцов социалистической революции! Ты что, Филлипов, хочешь показать свое отношение к нашим героям? Ты только посмотри по каким большевикам ты колотишь! Посмотри на портреты! Быть может, сержант Филлипов, ты думаешь вовсе не о подозреваемом Эггельсе, а о самом товарище Ленине? Может быть ты Владимира Ильича по мордасам лупцуешь, а не Эггельса! Дашь тебе пистолет, ты и шмальнешь в Ленина, да? Или в Свердлова? Или в Молотова? Ты представляешь, Филлипов, что с тобой сделает полковник Образцов, если узнает что ты хлестал самих товарищей Ворошилова и Орджоникидзе? Что ты свои вонючие папиросные окурки тушил о лоб товарища Кагановича!»…