Алексей Владимирович Июнин
Человек-Черт
Глубже, еще глубже.
…он лежит в траве, в высокой сочной траве, лежит на спине, гложет косточку… улыбается и смотрит на ватные облака… внезапно слышит щелчок взводимого пистолета… невидимый голос громоподобно приказывает ему встать и медленно протянуть косточку… Иосиф догадывался что это не могло продолжаться бесконечно и был голов… только на днях он завершил Ленина на сердце, значит в сердце они стрелять не будут… теперь пока по его делу будет вестись следствие надо позаботиться о голове, эти люди стреляют в голову… в затылок… но у Иосифа есть отличная мысль как защитить собственные мозги…
На этом месте воспоминание оборвалось само. Чувствуя, что он уже почти разгадал эггельсовский паззл, Жуй собрался и нырнул в Иосифа еще глубже. На сей раз омут людоедской памяти был мутным, картинка была нечеткой, отрывистой, но вполне понимаемой.
…стоял морозный вечер, Иосиф знал наверняка что на дворе не будет ни души, но все равно прежде чем выйти на улицу, долго смотрел в темное окно… темно и глухо…неуютно…завывает вьюга, Иосиф поежился и плюнул на трущуюся об ногу кошку…странно, что соседи еще не поймали и не сожрали их кошку, при том, что в деревне давно уже не осталось ни одной живой собаки и кошки…всех съели…съели всех окрестных птиц и всех крыс, которых, впрочем, за неимением чего бы то ни было съестного, почти и не разводилось…Иосиф знал, что соседи обменивали золотые обручальные колечки на дюжину пойманных полевых мышей, у соседей было пятеро детей и ни крошки хлеба…Иосиф слышал что третьего дня поймали и забили до смерти бабку Тамару, она была замечена на кладбище, где доставала из-под сугробов мертвецов, вскрывала им черепа и черпая ложкой мозги, кормила ими своих внучат двух и четырех лет от роду…этой зимой не долбили промерзшую землю и не рыли могилы, умерших до весны просто закапывали поглубже в снег… бабку Тамару забили поленами тем же вечером прямо на месте, а на следующую ночь от голода умер-таки тот, кому было четыре…жесточайший голод…сводящий с ума голод, превращавший людей в отчаявшихся безумцев, откусывающих собственные пальцы, жрущих траву и испражнения, охотящихся на насекомых и жаб, голодными волками глядящих друг на друга в надежде на то, что твой друг первым испустит дух и тебе достанется его недоеденная похлебка из гнилых картофельных очисток… «Вот же судьба-судьбинушка, – подумал Иосиф, отпихивая назойливую кошку, – сегодня ровно десять лет как мы уехали из Украины сюда в Мордовию. Уехали от одного голода и встретили другой! Как паршиво-то!»…вздохнув, Иосиф тяжело ступая костлявыми ступнями по ледяному дощатому полу, пересек горницу и взял мятое ведро…из-за печки раздалось невнятно бормотание младшей сестры Зои, Иосиф ответил, что сейчас вернется и кое-что принесет…сестра заплакала, стараясь не слышать жалобные стоны девочки, просящей его не делать того, что он намеревается, Иосиф достал длинный узкий нож и, подняв глаза, уперся тяжелым взглядом в мутное зеркальце, висящее на бревенчатой стене…он посмотрел на самого себя…фрагмент пепельно бледной впалой щеки, узкие губы большого рта, молодая щетина, неопределенного цвета жидкие волосы, падающие на брови грязными хлопьями и этот взгляд…глубоко посаженные глаза, горящие звериным огнем…а ведь ему нет и восемнадцати… «Я щас!» – произносит он за печку и отворачивается от собственного отражения…сунув ноги в паршивые валенки и накинув на плечи какую-то вшивую телогрейки, он вышел на мороз…было темно, деревня старалась забыться сном…скрипя снегом под ногами Иосиф быстро пересек дворик и, еще раз оглядевшись по сторонам, зашел в сарай…плотнее закрыв за собой дверь, он зажег свечу и звякнул ключом от замка, запирающего вход в погреб…в сарае было ни чуть не теплее чем на улице…отперев замок, Иосиф распахнул горизонтальную дверцу и, подсвечивая себе свечой, спустился по скобам на два метра ниже уровня пола…нож и мятое ведро он взял с собой…поставив свечу, Иосиф нагнулся над тем, что лежала в погребе, там, где когда-то хранилась картошка…в погребе было немилосердно холодно, в прошлый раз Иосиф принес сюда льдины и обложил ими то, что здесь лежало, за два дня они ни сколько не растаяли…Иосиф откинул мешковину и в свете свечи осмотрел лежащее на полу безголовое тело…раньше тело принадлежало мужчине, об этом свидетельствовала жесткая волосистая растительность на оставшихся участках тела…Иосиф как никто знал какому мужчине принадлежало это тело, тому кто так смело выбивал его зубы рукояткой комиссарского нагана…у тела уже не было внутренностей и одной руки…с одной ноги в области бедра было срезано все мясо обнажая толстую кость…убрав в сторону льдины, Иосиф чуть повернул тело и, приноровившись, полоснул ножом по голени ниже колена…мясо было мороженным, резалось трудно…Иосиф срезал его тонкими кусками и отправлял в ведро…один красный кусочек он отрезал так тонко, что не удержался и положил его на язык…
Андрюша терял контроль над памятью людоеда, изображение то и дело меркло, расплывалось. Вот сейчас, например картинка оборвалась как старая видеопленка. Жуй потер свой шершавый лоб, почесал чуб между рожек, проморгался. Остолбеневший Иосиф Эггельс продолжал стоять перед ним в стальном помещении, он не шевелился и выражение его отупевшего лица выражало полное подчинение. Жуй едва ли доставал своему дальнему родственнику до локтей и поэтому отдал Эггельсу мысленный приказ чуть склониться, сам же приподнялся на цыпочки. Теперь, когда худое лицо каннибала приблизилось, Жую стало удобнее. Он приказал памяти отмотаться назад самую малость и окунулся в практически неувядший сюжет, полный правильных ярких красок, мелких деталей и четких линий, казалось что происходившее снимали пусть и на цифровую, но, во всяком случае, на аналоговую видеокамеру.
…Он бежит, громко и натужно хватая ртом холодный воздух, зимнее солнце, сияющее низко над горизонтом, слепило его, застилало взор, он спотыкался на льду, падал в снег, с трудом поднимался и бежал…его переполняла неистовая злость, сердце стучало звериным ритмом, не свойственным для человека, он и сам рычал от гнева…в порыве бешенства он поддался какому-то бесконтрольному безумию, охватившему его…безумие помогало ему, оно пробуждала скрытые резервы тела и души, толкало его вперед, затмевало яростью страх…мимо мелькали унылые избенки из окон некоторых выглядывали призрачные лица полумертвых от голода и холода людей…лица ходячих мертвецов…вот частокол…сугробы…Иосиф опять упал и прямо лицом в очень холодный снег…он выбежал на слабую колею от саней и из последних сил переступал промокшими ногами по снегу…лицо мокрое от снега, слез и слюней…наконец в поле его видимости показалась тощая гнедая лошадь с выпирающими ребрами…к ней запряженные сани…рядом несколько сутулых мужиков-понятых, присутствующих при изъятии «хлеба» у подозреваемой крестьянской семьи…из приземистой избенки слышится детский плач…еще двое с винтовками избивали окровавленного мужчину в изодранных лохмотьях…когда Иосиф подбегал ко двору из избы вышли еще двое…один в военной форме, второй в теплой телогрейке, подпоясанной ремешком и с натянутым на самую переносицу картузом…за ними шли еще двое красноармейцев, несущих тощий грязный мешок, сквозь дыру которого выглядывала гнилая вонючая капуста…целых два качана…за ними выбежала женщина и вцепилась в мешок, он тут же разошелся и капустные качанчики упали в снег…женщина схватила один и отрывая зубами от него гнилые листы, бросилась было в избу, но получила прикладом винтовки между лопаток…упала…два качана капусты легли на телегу, но человек в картузе, подумав, сунул один в рот лошади… «Раздеть эту бабу и мужика ее до исподнего и обоих в яму! – приказывает «картузник» подчиненным, – в ту самую, где они капусту таили!»… «Померзнут ведь, товарищ секретарь, – тихо промолвил один из понятых… – А рябятишечки как же? Трое их, один меньче другого…»… «Спиногрызов разберете во своим хатам, а эти кулаки-единоличники пущай в яме посидят до моего распоряжения. Избу под охрану! Чтоб ни одна сволочь не приближалась даже!» …ни военные ни понятые колхозники Иосифа не интересовали, а вот щетинистый обладатель картуза, кормящий лошадь отобранной у голодающей семьи гнилой капустой и был целью молодого голодного юноши… это был товарищ секретарь ячейки Сальского колхоза Ростовской области по фамилии Золотов…раньше он был хорошим другом семьи Эггельсов, отменным ветеринаром…отпихнув красноармейца, Эггельс прыгнул на комиссара, повалил того на деревянную оградку двора, сломав ее в щепы, и принялся душить его худыми костлявыми пальцами…душить и рычать, прожигая секретаря бешеным взглядом…кто-то ударил его сзади по голове, на мгновение память пропала, а возобновилась уже когда сразу несколько человек прикладами винтовок избивали Иосифа…Иосиф сыпал проклятья в адрес Золотова, он кричал что тот убил его маму…нацепив картуз на вихрастую черноволосую голову, секретарь ячейки Золотов, сдавленно глотая большие вдохи воздуха и потирая шею снегом, отвечал, что мать Эггельса была расхитительницей государственной казны, что она утаивала от государства продукты, а именно – целых два пуда зерна и оказала злостное сопротивление представителям госвласти при изъятии…еще он говорил много чего про хлебозаготовки, про советскую власть, про развитие промышленности и возрастание ее потребностей в сельскохозяйственной продукции (при этом он без зазрения совести скармливал капусту своей лошади), про закупки зарубежной машиностроительной техники, про коллективизацию…сквозь слезы Иосиф кричал, что Золотов оставил его с сестренкой одних на голодную погибель, на что секретарь врезал Иосифу рукояткой нагана по зубам и сказал, чтобы тот убирался по-хорошему, а не то Иосифа сейчас привяжут голого к столбу и станут обливать водой, пока тот не расскажет ему – секретарю партячейки – все что знает о своих соседях, кто что утаивает и кто что недодал государству…ни один военный, ни один односельчанин-понятой не вступились за юношу, хоть и смотрели с сожалением и грустью…один сплюнул под ноги и отвернулся…Иосиф посмотрел на мычащего от перебитой селезенки мужика, на оттаскиваемую в холодную яму женщину, на последнюю капустную кочерыжку, исчезающую в лошадином рте, на нацеленные на него дула красноармейских винтовок и наганов…выплюнув осколки зубов в снег, Иосиф приподнялся и с трудом удерживая равновесие улыбнулся, глядя прямо в глаза товарищу секретарю партийной ячейки Золотову…смотрел долго и нагло…потом отвернулся и побрел назад, но звериная улыбка так и не сошла с его тонких окровавленных губ…
Для Андрея Жуя все стало понятно, но он нырнул еще глубже, постарался прокрутить как можно больше лет и попал на размытую картинку, словно Иосиф Эггельс был сильно пьян:
…дребезжащий вагон поезда, много народа, толкотня…Иосиф стоит со всех сторон зажатый людьми…ни на минуту не отпускает мамину руку…мама с младшей грудной сестренкой сидит на тюке с вещами прямо в проходе вагона, кормит малышку грудью прямо у всех на виду…кормит и плачет…Иосиф утешает мамочку, просит ее не плакать, а она говорит, что все хорошо, что завтра вечером они будут на месте и начнут новую жизнь…теперь уже им не придется голодать, туда куда они перебираются, по слухам, реки полны рыб, поля колосятся зерновыми, лес утопает в ягодах и работы хоть отбавляй…успокаивая саму себя и сына, мама с нездоровой монотонностью повторяет одно и тоже…есть еда…не умрем…будем работать…будет хлеб и даже масло…она повторяет это вновь и вновь, а сама плачет, кормит маленькую сестренку грудью и то и дело достает потрепанную фотокарточку…на фотокарточке отец…мама плачет и за что-то просит у него прощения…от толкотни и спертого воздуха трудно дышать…воняет парашей и потом…у Иосифа устали ноги, он сам плачет и смотрит в окно, где мелькают бесчисленные деревья с тронутыми осенью листьями и время от времени приземистые избы…они долго ехали, скоро настанет очередь Иосифа лесть на верхнюю полку и спать шесть часов…целых шесть часов сна…поезд, треща и скрипя, остановился на полустанке…Иосифу было шесть лет, в школу он не ходил, но читать кое-как уже мог…прочитал по слогам: «Камышин»…он спрашивает у мамы: «А на юге, правда, много хлеба?», «Много», – отвечает мама и старается улыбнуться… «Больше чем в Самаре?», – с надеждой интересуется мальчик…мама долго думает и не отвечает, потом маленьким кивком дает понять, чтобы сын не волновался, больше ли хлеба в Ростовской области, куда они едут или не больше, но голодным он теперь никогда не останется…
Итак, если предположить, что на этот период времени Иосифу Эггельсу около шести лет и они с мамой и сестрой (а крохотная сестренка является, без сомнения, родной бабушкой самого Андрюши Вставкина) перебирались из Самары в Ростовскую область, то выходит что это 1922 или 1923 года. И покидают они места страшного поволжского голода. Ни мама Иосифа, ни тем, более сам Иосиф и в страшном сне не могли предвидеть, что покидая места катастрофического поволжкого голода, унесшего жизни около пяти миллионов человек, в надежде на относительно сытую жизнь, направляются туда где ровно через десятилетие разразится то явление, которое во всем мире будет известно как «голодомор». Число умерших только от голода будет превышать семь миллионов человек и это не считая жертв репрессий. Но пока об этом ни знал никто. Ни умирающий Ленин, ни поднимающий голову Сталин. Ни, тем более Иосиф Ильич Эггельс.
Андрей Жуй сжал когтистые кулочки и впился в память Эггельса подобно расплавленному жалу, проникая в самые ранние годы:
…Кушать…кушать…ничего не хочется, только кушать…маленький Иосиф сидит на завалинке…сосет палец и рыдает…середина весны, пробивается первая травка…какая-то женщина (предположительно мама, но Иосиф не помнит), рвет ее, пережевывает и пихает Иосифу в ротик…у Иосифа нет сил даже жевать, он глотает какую-то зеленую массу, давится и вновь рыдает…
Память обрывается, но Жуй не унимается, он знает, что может выудить из Эггельса еще что-то.
…Он на руках у мамы…ничего не понимает, но очень боится…мама падает на сырую землю и от слабости долго не может встать…Иосиф плачет и тянет маму…наконец она встает и с большим трудом опять берет маленького мальчика на руки, прижимает его к себе изо всех сил, так что становится трудно дышать…у мамы большой выпирающий живот, ей очень тяжело и трудно, но она держится…она отворачивает его лицо, прижимая его к своей груди, но Иосифу так не нравится, он хочет смотреть…скосив глаза и найдя щелку между мамиными пальцами, он видит как несколько человек вскидывают винтовки и целятся в других людей, стоящих на пригорке за овражком…другие люди одеты в черные одежды до земли, с бородами и длинными волосами…мама плачет…грохот выстрелов…мама и Иосиф вздрагивают…мама кричит…перепуганный до смерти Иосиф видит как люди падают в овражек…ему запомнился один с черной густой бородой и бородавочкой над ноздрей…
…трактор, грохоча и сильно воняя черным дымом, ковшом собирал дистрофичные трупы…собирал и двигал человеческую кучу в яму…одно тело попало под ковш, размазалось по земле, ноги и голова просто оторвались, а тракторные гусеницы, проехав по останкам превратили бывшего человека в костно-ливерно-грязевую кашицу…скелетообразные трупы трактором скидывались в общую могилу, их были десятки и могил таких только в этом районе было десятки…потом трактор завалил трупы землей и уехал, оставив после себя взрыхленную землю и лужицы масла…выбежавший из своего укрытия за сараем, Иосиф подбежал к месту погребения и принялся собирать с земли остатки людей – маленькие фрагменты мяса, косточки, тряпки…
И еще ранее:
…Он ест вареное мясо…жевать трудно, но он старается…не думает откуда взялось мясо, просто набивает желудок…
…Он что-то не поделил с каким-то мальчиком…какая-то ссора из-за чего-то…мальчик был крохотный, худой с крупной головой…торчащие кости едва держали голову…у мальчика были очень большие глаза и неестественно выпирающий живот как у беременной женщины…еще у него был очень писклявый голос, как у кошки…в какой-то момент мальчик укусил Иосифа и тот отпихнул его…мальчик упал…звук удара и вот уже Иосиф склонился над бездыханном крохотным тельцем…крупная голова, не удерживаемая истощенным тельцем от удара треснула…Иосиф долго смотрел…кто-то зашел и остановился в молчании…потом взял мертвого мальчика на руки, но так ничего и не сказал Иосифу…
…Горница…люди…что-то происходит…все что-то бормочут и совершают крестные знамения, обратя взоры на образа…Иосиф тоже смотрит на образа, но не знает, что нужно говорить…какой-то дядя с густой черной бородой и волосами спадающими на плечи берет его ладошку, складывает пальчики определенным образом и делает рукой какие-то угловатые движения в районе груди…говорит, что так надо…бородатый дядя с бородавочкой над ноздрей был его папой…
Все, достаточно. Дальше Андрей Жуй смотреть не желал. Кажется ему все стало ясно.
Он закрыл глаза, а когда открыл то, обнаружил себя все еще в своем собственном сне. По-прежнему находясь в безоконном помещении со множеством стальных ячеек, с мойками, столами и всякими приспособлениями, предназначенными то ли для приготовления мясной пищи, то ли для разделки и препарирования человеческих тел. Лампы под плоскими конусовидными жестяными абажурами горели ровно, но Жую мерещались какие-то мелькания, свойственные теням необъяснимого происхождения. На одном из столов по-прежнему лежало бледное тело профессора Леона Галиева, одна шестипалая рука свисала вниз. Капала вода, которую Жуй, кажется прежде не слышал. «Пора заканчивать этот сон, – решил Андрей, – пора просыпаться, не могу больше продолжать это…» Он взглянул на своего дальнего родственника, Иосиф Ильич Эггельс все еще стоял перед ним. Голый, тощий, покрытый множеством портретов. Сейчас каннибал был как никогда жалок, Жуй ни разу не видел его таким бессильным и подавленным, от прежней ярости ничего не осталось. Он виновато смотрел на Андрея, его глаза были полны слез, впалые щеки подрагивали.
– Я… – заговорил он слабым голосом, – я просто хотел кушать… Кушать. Вот и весь секрет, племянничек… Я просто очень хотел кушать… Понимаешь?
– Понимаю, – ответил Жуй.
– Теперь я в твоей власти, – проскулил Эггельс. Из его глаза вытекла слеза. Не поддельная, не притворная, а самая настоящая. – Ты узнал меня, а значит и узнал мою тайну…
– Твоя тайна состоит в том, что ты не имеешь никакого отношения ни к Сатане, ни к социалистам? Ты был просто маленьким голодным мальчиком, который из одного ада попал в другой? Чтобы просто выжить ты был вынужден от безысходности есть человечину… а потом… придумать миф о своем божественно-социалистическом предназначении?
Эггельс кивнул.
– Ты замутил очень сложную игру, – серьезно сказал Жуй своему дальнему родственнику, – ввязал в нее Кризоцкого…
– Я просто хотел жить… – едва слышно признался людоед.
Некоторое время Жуй еще смотрел на униженного Иосифа Эггельса, потом отвернулся.
– А как же я? – спросил он у каннибала. – Если ты самозванец, то кто я? Я-то тогда откуда? Из ада? Но я плюю на Сатану и на его псевдоад, и как оказалось, ты тоже всего-навсего обманщик, ничего общего ни с Дьяволом ни с большевизмом не имеющий! У тебя страшная судьба, но ты обычный человек. Кризоцкий обманывался насчет тебя, ты водил его вокруг пальца. А я?
– Ты хочешь ответа?
– Я хочу ответа. Я требую ответа! – Жуй вернулся к Эггельсу. – Кто я?
– Ты черт.
– Это я знаю. Но в социализме нет чертей! Их нет и в православии! В православии – бесы! Отвечай, кто я такой!
– А я не знаю.
– Что?
– Я не знаю, – Эггельс виновато моргнул, – Честное слово – я не знаю. Может быть твое появление как то связано с Кризоцким, точнее – с его многочисленными ритуалами, которые он проводил в бесчисленных количествах. Может быть ты результат действий тех санитаров в черных халатах, у которых Кризоцкий фактически был на поводу, хоть сам и не замечал этого. Они служили своей силе, в основу которой был не социализм, а самое настоящее дьяволопоклонничество. Герасимыч с санитарами смешали эти два понятия, присовокупив к ним фашизм и что-то еще, создав нечто среднее, особо сложное и извращенное.
– НО Я НЕ ИГРАЮ НИ ПО ЧЬИМ ПРАВИЛАМ!!! – не выдержал Жуй. – НИ ПО САТАНИНСКИМ, НИ ПО СОЦИАЛИСТИЧЕСКИМ, НИ ПО ФАШИСТСКИМ, НИ ПО КАКИМ-ТО ЕЩЕ!!! Погоди-ка… А что еще присовокупил к своей чудовищной религии Кризоцкий? Ведь он все самые страшные понятия смешал в одном котле, а что он еще туда добавлял? Ты говорил: «…и еще что-то». Что?
– Древнее славянское язычество, – ответил Эггельс, потупив взор. – Вот и весь секрет.
– Вера в старых дохристианских богов? Магия и идолы?
– И еще много разных старославянских мифов, – подтвердил каннибал совсем уж потухшим голосом. – Ведомый на поводу у санитаров, Герасимыч создал нечто среднее.
Жуй невольно отпрянул не сколько от самого Иосифа Ильича, сколько от осознания услышанного.
– А ведь всякие кикиморы и русалки, лешии и водяные, – забормотал он, – как раз из славянской мифологии, так?
– И черти, – подтвердил Эггельс. – Вся эта нечистая сила как раз из древности. Герасимыч разбудил ее. Вольно или невольно – не знаю. Я думаю, что он и сам толком не понимал что делает, он слишком прислушивался к черным санитарам. Я их так называю потому что они носили не белые халаты как все медработники, а черные. Это они все замутили. Я почти с самого первого дня сообразил, что они проводили на нас некий эксперимент, но, похоже, в конце концов он вышел из-под контроля. Проводимые Герасимычем ежедневные ритуалы, обряды, его иступленная вера в нечто сверхвысшее, образом которого не без помощи черных санитаров он выбрал товарища Сталина, привели к пробуждению… нет, не старославянских богов… нет… ведь он молился не им. Волей-неволей Герасимыч пробудил к жизни нечистую силу. Тех, о ком давным-давно забыли, тех кто спустя тысячелетие забвение превратился в мифы и сказки, страшилки для детей и мультяшных героев. Всякую нечисть. Однако кроме тебя, родственничек, я никого не видел.
– Нечисть приходит ко мне, – признался Жуй. – Приходит когда надо.
– Герасимыч частенько вскакивал по ночам от кошмаров, – Эггельс слегка ухмыльнулся. – А цель у него была такая – на базе исправительно психиатрического поселения создать религиозную общину. Сам он был главным жрецом, мы – заключенные – паствой. Сектантами. Главным божеством – Сталин, кто же еще? В последствии, если эксперимент проходил бы удачно, то к наиболее выделяемому члену общины (то-есть ко мне любимому) привели бы женщину, скорее всего Ламию, но не факт, а через некоторое количество месяцев на свет должен был появиться ребенок. Как ты догадывается, благодаря Герасимычу и его волшебным ритуалам ребенок должен был бы стать чуть ли не самим Сатаной! А если процетировать много раз повторяемую фразу Герасимыча, то «реинкарнацией товарища Сталина». Но как ты понимаешь сам товарищ Сталин умер раньше времени, община лишилась не только живого бога, но и, что самое главное – финансирования. Со смертью товарища Сталина умер и его культ и община оказалась не у дел. Кризоцкий со своим черными санитарами еще долгое время пытались продолжать начатое, хоть и без главного покровителя. Только со временем все рухнуло. Новые власти развеяли культ Сталина и в итоге разогнали всех поганой метлой. Я подыгрывал Герасимычу, но лишь для того чтобы прожить подольше. Но я участвовал во всех мистических ритуалах. Это привело к тому, то после смерти моя душа так и осталась привязана ко всех этой теме. Герасимыч создал из меня орудие, теперь, хочу я того или нет, но в результате многочисленных обрядов и заклятий после своей смерти я вынужден действовать как того желали Герасимыч, Ламия и черные санитары. Даже если от них самих ничего не осталось, но заклятье продолжает действовать. Выражаясь современным языком, родственничек, я запрограммирован на то что я совершаю в твоих снах.
Жуй смотрел перед собой.
– А Ламия? – спросил он. – Она кто?
– Она, конечно, ведьма. Очень опытная и обладающая самой настоящей магией, уж за четыре сотни лет можно было и не такому обучиться, если задаться целью. Только она не хочет признать, что магические ритуалы Кризоцкого запустили такие механизмы которые через несколько десятков лет после его смерти возродил не ожидаемого ею беса, а не подчиняемого ни ее сатанинскому культу ни кому-быто вообще черта. Она-то все еще надеется, что ты демон, о древнем язычестве она не думает, а может просто не знает или отрицает то влияние которое оно оказало на результат.
– Что ты еще можешь сказать о языческих ритуалах? – спросил он у Эггельса.
– Ничего. Я даже не вникал в учения Кризоцкого. Я зависел только от собственного голода и чтобы удовлетворить его я выполнял то, что Кризоцкий ждал от меня. А сам он был определенно сумасшедшим, запудрившим мозги сам себе. Черные санитары этому весьма способствовали.
– Значит я представитель древнеславянской нечистой силы, да?
– Да. А что теперь будет со мной? – спросил Эггельс. – Что ты со мной сделаешь?
– Я?
– Я открыл тайну. Наверное эта наше с тобой последняя встреча. Не знаю что со мной будет, я свое отыграл и, кажется, смазал всю картину… Теперь я боюсь… Впереди меня ждет пустота… или ад.
– А может быть ничего и не будет? – предположил Жуй. – Тебя не станет и все. Может быть тебя давно уже не стало, а ко мне в сон приходит лишь твой визуальный образ? И память твоя тоже лишь мой сон?
Иосиф Ильич Эггельс ничего не ответил. Он ждал, что теперь Жуй возьмет его в свою власть и будет распоряжаться им по собственному желанию. Он ждал, что за обман Жуй накажет его. А уж как он может наказать! Но Андрей Жуй ничего не сделал, хотя, наверное, мог бы. Он некоторое время грустно смотрел на своего дальнего родственника, а потом махнул ему рукой и отпустил.
И вышел из сна.
Открыл глаза и встал с кровати. Здесь в этом реальном настоящем мире он находился во вполне материальной спальне очень дорогого особняка. Вспомнил, что выбрал этот особняк для ночевки и отдыха, вспомнил что нашел здесь трех обитателей и вместе с ними неплохо покуролесил перед сном. С ними была и Ламия. Ее он увидел спящей на полу, на ковре. Рядом лежал хозяин особняка, а у противоположной стены у окна лежала еще одна молодая девушка. Где-то здесь должен быть еще кто-то, только Жуй не помнил кто. Да, бурная была ночка…
Жуй не торопился вставать. Если кто-то из присутствующих не спит, а просто лежит, то и Андрей пока будет притворяться спящим, при том что за закрытыми глазами его мозг лихорадочно работал. Его мучала жажда, но он терпел, не шевелился и лишь изредка приоткрывал глаза и убеждался, что все недвижимо лежат на своих местах и сопят на разные тональности. Хозяин особняка – грузный мужчина, по-собачьи лежащий прямо на паркете, то и дело переходил на храп.
«Итак, – думал Андрей, продолжая греть щекой подушку, – Эггельс… Эггельс… Иосиф Ильич… Вот я тебя и узнал. Теперь я понимаю что накопал про тебя профессор Леон Галиев. Он изучил тебя, он, также как и я, покопался в твоей памяти. А заодно он узнал все (или многое) о главвраче Александре Герасимовиче Кризоцком и его общине. Галиев влез в самый улей, он был не дурак и ни Эггельсу, ни Кризоцкому, ни санитарам в черных халатах невозможно было утаить от профессора то, чем они все там занимались. Новая религия, созданная на основе сплетения нескольких учений, где в единое целое скрутились сатанизм, идолопоклонничество и самое главное – существовавший на то время государственный строй Советского Союза – социализм. Кризоцкий (не без нашептываний санитаров в черных халатах) полагал что все эти течения есть ни что иное как разновидности одного воистину верного вероучения, в основе которого стоит некий отрицательный бог (антипод положительного бога), воплощениями которого (или посланниками) были какой-нибудь Люцифер (Сатана, Дьявол и прочее), всякие там стародревние выродки типа леших, домовых, водяных и других разновидностей нечистой силы, а также герр Адольф и товарищ Иосиф. Последние двое, появившиеся на планете в одно время, повинуясь отрицательной силе столкнулись лбами как два боевых петуха, а сильнейший сел на почти мировой трон. Это максимально упрощенный вывод, на более долгий анализ у Жуя не было времени и желания, он предпочитал рассуждать, отбрасывая в стороны всю не имеющую значения шелуху, пусть даже этой «шелухой» были десятки и десятки миллионов ни в чем не повинных человеческих душ, которым не повезло появиться в этот мире во времена «дележки» планеты между двумя клиническими психопатами, волею демонической силы обладающими неограниченными возможностями. Любопытно, при становлении этих двух выродков на ноги – не работали-ли там «люди в черном»? Ведь были же в Италии «чернорубашечники»? Впрочем, это не совсем то, те были нацистами, а не сатанистами. Как бы то ни было в результате остался только один и этот победитель, повинуясь своей нездоровой психологии почти стер с лица земли прежнее вероучение (в истории мира такое было много-много раз, взять хотя бы древний Египет, Римскую Империю или ту же Русь тысячелетней давности) и назначил новое. Основателем были другие люди, жившие раньше, а победитель только взял их основу, кое-что переиначил и навязал миру то, что в последствии назовут «Сталинизм».
Победитель не ограничился тем, что вместо взорванных церквей и сожженных икон теперь везде и всюду смотрел единственно его лицо (ну, сдерживая собственное самолюбие и отдавая дань уважения, он не забывал и основоположников и позволял и им оставаться в истории), он воздвиг некий храм сам себе. Если говорить церковным языком – назначил туда настоятеля (Кризоцкого). Замысел был таков: в специально созданной закрытом общине будет проводиться некий эксперимент по созданию идеальных, с точки зрения Победителя, людей для принятия власти в стране и мире в случае его – Победителя – смерти. Среди этой созданной общины, куда свозились самые отъявленные живодеры и упыри со всей страны особо навязчиво культивировался культ Сталина, превращая безжалостных мерзавцев в преданнейших до мозга костей рабов, готовых ради социализма рвать весь мир зубами. Людоед Эггельс со своей татуированной портретами кожей считался у Кризоцкого некоей «жемчужиной», самым-самым!
Эксперимент не был закончен. Со временем, когда Кризоцкий (или сам Сталин) посчитали бы своих людей «доведенными до кондиции», в общину завезли бы партию женщин. Понятно для чего. Через девять-десять месяцев появилось бы первое поколение настоящих «наследников» Сталина… По признанию самого Эггельса особое внимание уделилось-бы его ребенку (или детям), «жемчужине», человека на которого товарищ Сталин и доктор (а он имел высшее психиатрическое образование и, наверное, мог бы именовать себя доктором психиатрии) Кризоцкий возлагали особые надежды – хитреца, каннибала и просто приспособившегося под навязанную ему чужую игру – Эггельса Иосифа Ильича.