Алексей Владимирович Июнин
Человек-Черт
И словил второй дротик. Да в такое неудобное место на лопатке, что не сразу его выдернул. Из внедорожника вместе с красивой шульженковской песней раздался ликующий рев. Жуй выругался и погрозил обидчикам кулачком. Плюнул в их сторону и поскакал дальше, после Железнодорожного Техникума свернул на улицу Володарского, перепрыгивая с веток деревьев на подоконники старых домов, с фонарных столбов на светофоры и дорожные знаки. Однако транквилизатор стал давать о себе знать, все чаще он спотыкался, пару раз неудачно приземлялся, а один раз даже врезался в железную оградку. Поднялся крик группы прохожих-подростков женского пола, шум, Жуй переполошился и поспешил убежать, но уже не смеялся. Он ворчал, но игру в догонялки не заканчивал, добиваясь того, что водитель в какой-то миг совершит опасный маневр и, не справившись с управлением, вмажется в столб или перекувыркнется, сделав забавное сальто-мортале.
Жуй позволил Клавдии Ивановне приблизиться и ловко запрыгал дальше по улице Володарского, используя для передвижения натянутые троллейбусные провода. Из автомобиля за спиной выстрелили, дротик с желтым оперением вознесся в небо. Андрей засмеялся и повилял задом. Он запрыгнул на крышу ехавшей в ту же сторону ярко вишневой «девятки» о которой двадцать лет назад пела группа «Комбинация». Водитель «девятки» не затормозил, а влекомый внезапным испугом от появления на крыше его помытой машины неведомого обезьяноподобного создания, который при некотором рассмотрении наводил на отчетливые мысли о выступающем пару часов назад лидере питерской рок-группы «Толпе», отчаянно прибавил скорости и принялся опасно вилять по улице. Свища покрышками по асфальту, «девятка» неслась мимо Театрального проезда, мимо стиснутого меж домами памятника «Семья», мимо бывшего кинотеатра «Родина», и не доезжая дома-музея В.Э.Мейерхольда, резко завернул на право вдоль сквера им.А.С.Пушкина. Жуй стоял на крыше «девятки», хохотал, делал непристойные жесты, показывал «Шкоде Йетти» нос, вилял задом и плевался. Вновь выстрел, вновь мимо. Жуй спрыгнул на дорогу и бросился в пушкинский сквер, запрыгал по веткам деревьев и неожиданно столкнулся с бабой Ягой. Это оказалось так внезапно, что Андрей даже опешил и непонимающе уставился на сидящую в ступе старушку. Как это так? Настоящая баба Яга? В ступе, с метлой? На дереве? В центре Пензы? Жуй протянул к ней руку, какое-то влечение заставило его погладить старуху по щеке… Вот кого он уважал! Но откуда в этом городе настоящая баба Яга? Испытывая необъяснимое волнение и трепет, Жуй провел чуть дрожащей рукой по жесткой старушечьей щеке и ощутил нечеловеческую твердость и холод. Баба Яга не настоящая! Скульптура! Какое разочарование! С негодующим криком Жуй спрыгнул с дерева, пробежал мимо гранитного бюста великого поэта Александра Пушкина, сквернословя пересек сквер и натолкнулся на здание городской администрации. Какое было искушение! Как ему захотелось влететь внутрь и натворить там что-нибудь непоправимое! Перед главным входом стояла скульптура местных рабочего и крестьянки, но тут ему на глаза бросилась еще одна скульптура – чуть в стороне на площади Жукова возвышался «Ангел Мира». Это надо же! Ангел и баба Яга практически смотрят друг на друга!
Жуй аж свистнул от радости – сейчас он осквернит ангелочка! Ох, как он сейчас развлечется с ангелом! Однако, стоило ему подскочить к высокой колонне, на которой «Ангел Мира» вознес руки в небо, он обнаружил еще кое-что интересное. Не слишком ли много скульптур в одном месте, не слишком ли они не совместимы? С неохотой, но Андрей все же оставил «Ангела» и переключился на другое. На площади маршала Жукова, где по одну сторону стоял кинокомплекс «Современник», а по другую на смену старому цирку возводился новый, Жуй быстро-быстро забрался на очередной поразивший его монумент. Это был оставшийся еще со времен Советского Союза громадный герб того самого Советского Союза. Разумеется, в настоящее время этот памятник былому советскому величию был неактуален, но его не трогали (так же как памятник Ленину, да и тому самому Железному Феликсу) просто потому что он никому не мешал, но, по правде сказать, никого ни на что и не вдохновлял. Он просто продолжал стоять в самом центре Пензы, где на улице Пушкина смотрел в гранитный кучерявый затылок самого великого поэта, чей бюст был установлен в сквере напротив. Жуй вскарабкался на герб и выпрямился на большой звездочке наверху. Он посмотрел сверху вниз на приближающийся серебристый внедорожник, хихикал и, оттянув обрезанные джинсы, мочился. Даже не смотря на попавшую в его черную кровь транквилизатор, Жую было очень весело и смешно. Впрочем, как и всегда. Поющая песню про колхоз Клавдия Шульженко на какое-то время потеряла Андрюшу Жуя из вида, внедорожник по инерции продолжал ехать за ярко вишневой «девяткой» и вернулся за площадь Жукова только тогда когда охотники поняли, что преследуемый бесенок спрыгнул. Шульженко запела что-то лирическое, Жуй воспользовался некоторой передышкой и решил попробовать высосать впрыснутый в него яд, от которого у него все сильнее начиналась кружиться голова и неметь конечности. Уже не было той ловкости, что была в начале сафари, он уставал и это его раздражало. Погоня нравилась ему, он потрясающе развлекался и не хотел прерывать такую потеху преждевременно. Достать ртом до лопатки ему, естественно, не удавалось, поэтому он приложился сухими губами к ноге…
И тут выстрел снизу. На этот раз Жуй не почувствовал укола дротика и решил, что и на этот раз он просвистел мимо.
Очнулся он уже на земле. Над ним нависали раскидистые каштаны и возвышались двое мужиков. Один самодовольно держал ружье на плече стволом назад. Жуй мотнул головой, плюнул в них и вскочил на ноги. Вновь бросился наутек, но, правда, без прежней ловкости, хотя и намного быстрее человеческого бега. Выстрел за спиной. Мимо. Мужики выругались и вернулись в автомобиль. Гонка продолжалась, Жуй скакал по улице Пушкина, но ноги становились ватными, движения вялыми, его повело в бок. Он падал, вставал, шатался как пьяный, но пытался бежать дальше. Теперь уже его могли догнать и без автомобиля.
– Стой, попрыгунчик! – крикнули ему из «Шкоды». Выстрел, но Жуй успел увернуться. Собрав все свои силы и упорно сопротивляясь действию транквилизатора, он побежал вперед по улице Пушкина. Ни вся его ловкость пропала, Жуй еще как-то мог юлить и подпрыгивать, однако метров через сто, он понял, что падает. Выругался. Он хотел играть, хотел прыгать и резвиться, дразнить охотников, кем бы они ни были и ради какой-бы цели они его не преследовали. Он – Жуй – нужен был им живым, в противном случае, стрельба велась бы из боевого оружия. Хотел что-то сделать, но не мог, в голове все плыло, он был будто в густом желе. Он ущипнул себя, тряхнул головой, щелкнул хвостом и попытался, свернув направо, скрыться во дворах многоэтажек. Пожалуй, пора признаться самому себе, что он ослабел до крайности и вот-вот провалится в глубокий сон. Ему следует исчезнуть и не попасть в руки охотников, он запрыгнет в какое-нибудь окно, захватит жильцов в свой психологический капкан и приведет себя в норму. Если надо – поспит. Это даже пойдет ему на пользу, хоть и заберет все оставшееся время до рассвета. Зато он проснется бурным и жизнерадостным и если успеет до восхода солнца, то разыщет охотников с голосом Клавдии Шульженко и уж тогда развлечется с ними по своим правилам.
Жуй не успел скрыться, с каждым шагом тяжелели ноги и веки. Внедорожник, рыгнув выхлопами, разгоняясь, целился на него бампером. Однако как бы не был Андрей вял, он успел подпрыгнуть и приземлиться «Шкоде Йетти» на капот. И тут автомобиль прыгнул на бордюре, его немножко занесло и он врезался в стеклянную витрину сетевого продуктового магазина «Пятерочка». Посыпалось разбитое стекло, царапая лежащего на бампере Жуя, заверещала сигнализация, частично перекрывавшая пение Клавдии Ивановны и ее фортепьяно. Бампер и часть капота оказалась внутри магазина, передние колеса, врезавшись в фасад, не позволили «Шкоде» влететь в зал целиком. Жуй ни сколько спрыгнул, сколько скатился с капота и, расшвыряв продуктовые тележки, пытался скрыться в темном пустом зале. Свет в магазине был только от уличных фонарей. Ему показалось, что за время пока он в зале, он залез в самый дальний и темный угол, но оказалось что он едва дополз до первой кассы. И получил удар прикладом винтовки по загривку. Такого он, откровенно говоря, совсем не ожидал и даже обиделся. Он отлетел и подобно марионетки приземлился у другого стеклянного окна, отделяющего главный зал «Пятерочки» от одного помещения, сдаваемого в аренду под торговлю индивидуальным предпринимателям. За стеклянной стеной был большой лоток с прессой и канцелярией, уголок по ремонту одежды и отдел с недорогой женской обувью и тапочками. Жуй почесал затылок и вновь тряхнул головой, избавляясь от сонного наваждения. Из частично въехавшего в торговый зал продуктового магазина серебристого внедорожника выходил крючконосый водитель. Он дико сверкал глазами и скалил рябые зубы. За ним, хлопнув дверцей, вышла какая-то знакомая Андрею женщина, но у него уже все плыло перед глазами и он не мог сконцентрироваться. Еще один мужик с бородой и взъерошенными волосами целил в Жуя из винтовки.
– Все! – воскликнул бородатый. – Допрыгался, сука!
Хищно скалясь, он упер дуло винтовки Жую в живот и, прижимая того к стеклянной дверце, ведущей в торговый отдел, оторвал его от пола и медленно приподнял на полтора метра. Оба мужика довольно усмехались.
– Ты помнишь наши встречи, и вечер голубой, взволнованные речи, любимый мой, родной, – подпевал бородач Клавдии Ивановне.
Бородатый нажал на курок и дротик, выпущенный из винтовки, заставил Андрея просто влететь в отдел индивидуальной торговли, осыпав битым стеклом весь пол. С дротиком чуть ли не в самом позвоночнике, спиной вперед, он пролетел всю длину отдела и врезался в стеклянные стеллажи с обувью. Все разбилось и рассыпалось. Теряющего сознание Жуя завалило обувью, стеклом и алюминиевыми конструкциями торговых полок.
– Забыты наши встречи и вечер голубой, – пропела борода. – Давно умолкли речи, ведь нет тебя со мной.
Уже перед тем как его сознание утонуло в чем-то кисельно густом, перед его слипающимися глазами возникла женщина, смотрящая на него сверху вниз. Это была та, что сидела в «Йетти» на заднем сидении, она была очень знакома Жую, но его мозги уже практически отключились и как бы он ни силился, он не мог вспомнить женщину. Брюнетка. Взгляд полный презрения, но и жалости, будто она смотрит ни на Андрея, а на раздавленного червя. Чиркнув зажигалкой, она закурила длинную сигаретку.
– Доигрался, Андрюша, – сказала она. – Думал, что самый умный, самый ловкий, да? Ты же хорошо меня знаешь, и должен знать, что в гневе я страшна. А ты меня реально вывел из себя. Так что не обижайся, заслужил! Реально заслужил!
Она вышла из поля его оцепеневшего зрения, но он еще слышал ее заглушающийся голос, словно она начала говорить через подушку:
– Ребят, помните уговор? Он должен остаться жив, никакой крови.
– Да, мы помним, – ответил один из мужиков. Тоже через подушку.
– Мальчики, где тут можно трубы залить?
– На Володарской есть ресторан, давай мы тебя сейчас подбросим.
– Нахрен мне ресторан? Мне любую рыгаловку, лишь бы водяра была! Ухожу в запой! Чао, мальчики, Леши Меткому привет.
– Постой, Олесь, вот бабки. Держи, Леша Меткий благодарит…
– Нет! Я это сделал не ради бабок! Нет. Все, я ушла, не ищите.
И Жуя накрыло упавшими пластиковыми панелями с домашними тапочками и сланцами.
Глава 16
Это рок, девочка. Это твой рок.
УССР. г.Луганск
16 сентября 1979 г.
Это был тихий погожий день середины сентября 1979 года, то самое время которому дали определение «бабье лето». А в Украинской Советской Социалистической Республике сентябрь в этом году был жаркий и очень сухой, пахло начинающей опадать листвой и расположенным неподалеку овощным рынком, ломившимся от небывалого урожая. Маленькая девочка, которой на прошлой неделе исполнилось ровно девять лет сидела на скамейки возле подъезда своей панельной пятиэтажки и в одиночестве играла в «Магазин». Она выложила на шелушащиеся от старой голубой краски скамеечные доски свои куколки, плюшевого щенка, ракушку, мамины зимние перчатки, несколько значков, газету «Советская Россия», карандаш и деревянный ледокольчик «Арктика». Деньгами ей были опавшие листья и камушки, она продавала игрушки невидимому собеседнику и покупала их же у воображаемой продавщицы. Девочка сидела одна, в этом дворе у нее не было ни друзей, ни подруг. Может быть из-за того, что прошло слишком мало времени, чтобы прижиться тут (они с мамой получили квартиру три месяца назад), а может из-за того, что она не видела здесь подходящих кандидатур. Двор был многонационален, и ребятишки тоже, и почему-то так получилось, что во дворе, объединяющим в себе четыре пятиподъездных пятиэтажки в одной из которых жила девочка, царствовала атмосфера взаимной вражды. Девочка не знала почему, она наивно полагала, что в СССР нет разделений по национальностям, что все равны и все друг другу братья и сестры, а приехав в Луганск, она только начинала понимать, что есть такие люди для которых национальная принадлежность играет очень большую роль. И у таких людей есть дети и эти дети живут в этих пятиподъездных пятиэтажках, посередине которых распростерся этот зеленый двор с качелями на цепочках, с песочницей, горкой и с сушилкой для белья.
Только пообщавшись с тутошними ребятами и походив шестнадцать дней в новую школу девочка начала задумываться над определениями: «москаль», «жид», «хохол». Хохол правобережный и хохол левобережный. Жид-христианин и жид-иудей. Москаль-москвич и москаль-немосквич. Маленькой девочке было труднее всего, с ней не желал водиться никто со двора, потому что украинцы считали ее москалихой, русские – жидовкой, евреи – хохлушкой. Один мальчишка назвал ее молдаванкой, на что она только промолчала.
Девочку звали Олеся Нахимовна Левит. У нее не было друзей, но она старалась не грустить и развлекала себя играми, придуманными ею для самою же себя. «Магазин», «Школа», «Зоопарк», «Дворец». Она вообще была девочкой с фантазией. Сейчас, разложив свои игрушки на скамейки, она играла в «Магазин», никому не мешала и то и дело бросала взгляд на песочницу, где несколько ребятишек примерно одного с ней возраста играли в какую-то свою игру. В какой-то момент ребята разошлись, и трое от нечего делать подошли к Олесе. Она подняла на них погрустневший взгляд, догадываясь что сейчас начнется. Трое мальчишек из клана «москалей» раскидали ее игрушки, расшвыряли листики и камни и принялись задирать ей короткую юбочку, глазеть на трусики и со смехом называть ее «хохлушкой».
– Отстаньте, – отстранялась Олеся, подбирая с травы упавшего плюшевого щенка. – Я не хохлушка.
– Она жидовка! – расхохотались мальчики, а неформальный лидер троицы – Жека Бубуня толкнул Олесю, а когда она упала, задрал ей юбочку и вцепился в трусики. – Жидовка, да! Жидовка! Щас мы позырим какого цвета твоя писька, если рыжая, то жидовка!
– Да хохлушка она, пацаны! – подзадоривал еще один, которому не исполнилось и десяти. – На морде написано – хохляндия! Батя говорил, у хохлов между ног усы висят. Давай позырим у этой девахи! Сымай ей труселя, Бубунь!
– Да она вообще полячка! – взвизгнул третий, самый старший, но самый худосочный. – Паночка! Паночка!
Все трое рассмеялись, но девочку отпустили.
– Это у вас, дурачков, между ног растут… Бороды! – сквозь слезы крикнула Олеся. – Мне мама говорила, что вы все трете свои письки! И у вас на ладонях вырастут волосы!
– Пацаны! – выкрикнул Бубуня. – Держи ее! Покажем ей кто тут пролетариат, а кто… этот… как его… ну которого Ленин не добил…
– Интеллигенция? – предположил худосочный.
– Сам ты интеллигенция! – огрызнулся Жека Бубуня и они все втроем бросились за убегающей в подъезд Олесей. Девочка вбежала на третий этаж и, задыхаясь от возбуждения и страха, скрылась за дверью своей квартиры. Открывшая ей дверь мама, не поинтересовавшись причиной волнения своей дочурки, вставила в мундштук свежую сигареточку и вернулась на письменный стол со стоящей на нем печатной машинкой.
– Мама! Мама! – слезы готовы были брызнуть из глаз маленькой девочки. – Мама!!!
– Ну чего опять? – женщина за письменным столом с неохотой оторвалась от какого-то уже напечатанного листа. – Опять, что ли, лавочку не поделили?
– Мама! – плакала Олеся, вбегая в комнату. – Они опять! Опять лезут!!! Мама!
– Ну куда ты заходишь в сандаликах! – от женщины пахло табаком и крепким чаем. – Не кричи. Потише говори, не видишь, я работаю.
Людмила Николаевна Столешникова всегда работала. Сколько себя помнила Олеся – ее мама всегда стучала по своей печатной машинке, выдавая ежедневно по несколько страниц чего-то художественного. Олеся не знала значения слова «драматург», но знала, что ее мама – Людмила Столешникова – как раз драматург. До определенного времени маленькой девочке казалось, что драматург, это писатель, но у мамы не было ни единой выпущенной книги и тогда, с неохотой оторвавшись от печатных клавиш, мама объяснила, что она драматург театральный. Она не пишет книги, она пишет театральные постановки и, между прочим, ее сценарии ставятся в театрах Киева, Харькова, Луганска, Москвы, Свердловска, Ростова-на-Дону и Бреста. А еще в Риге и Софии. Из-за плотной загруженности и постоянного непрерывного стучания по клавишам печатной машинки Люся Столешникова практически не занималась воспитанием дочери, предоставляя ей чуть ли не полную свободу действий, но с оговоркой, что за каждый неправильный поступок Олесю ждало наказание в виде лишения чего-либо. Обеда, игр, телевизора, улицы. Иногда Олеся видела, что раздражает маму только одним своим присутствием рядом, что мешает ей работать даже когда просто находиться с ней в одной комнате, что если бы не она, то мама написала бы в десять раз больше. Девочки хотелось верить, что ей это только кажется, но факт остается фактом – мама крайне редко занималась Олесей.
У окна стояла люлька с младенцем. Со спящим младшим братиком Олеси.
Еще Олеся не знала почему у нее фамилия не Столешникова, а Левит. И у братика другая фамилия. Папы ни у нее, ни у братика никогда не было.
– Мама! – девочка все-таки расплакалась и подбежала к матери, обняла ее за ноги. Женщина вправляла в печатную машинку новый лист бумаги. – Мама!
– Отцепись, – проворчала женщина, поправив лист. Сделав затяжку через мундштук, Людмила Николаевна вновь склонилась над уже исписанными листами. На дочь она даже не посмотрела. – Иди, поиграй на улицу. Ты мне мешаешь.
– Но мама… я…
– Олеська, отвали! Разбудишь маленького, я его только уложила. Не видишь, я работаю! Сценарий горит. Борис Григорьевич меня убьет, если я к понедельнику не дам ему второй акт!
– А о чем ты пишешь, мам?
– Да ты не поймешь. Да тише ты! Разбудишь маленького, я же его только сейчас уложила, дай мне поработать. Иди-иди, найди чего-нибудь в холодильнике и бегом на улицу, пока погода хорошая. А мне не мешай, я работаю. Возьми на трюмо двадцать копеек, купи мороженое. Но мне не мешай.
– Мам, я хочу…
– Я кому сказала! Ремнем отпорю! Иди и не мешай!
Девочки не пришлось бы спускаться обратно и возвращаться на лавочку, если бы не оставленные на ней игрушки. Инстинкт самосохранения приказывал ей не делать опасных для здоровья вещей, оставаться в квартире, открыть холодильник, найти там что-нибудь съестное и заняться уроками прямо на кухне с куском колбасы во рту. Но как она может бросить свой «товар» на улице? Пусть бы там были только мелочи которые не жалко, но ведь она оставила своих кукол, плюшевого щенка и новенький деревянный ледокольчик, подаренный ей мамой на день рожденья. Вспомнился стишок Агнии Барто про зайку под дождем, который весь до ниточки промок. Делать нечего, пришлось выходить обратно и крадучись как разведчик в тылу врага, приблизиться к лавочке и собирать раскиданные шпаной игрушки. Одну куклу они сломали.
– Лови ее! – крикнул кто-то издалека. От испуга Олеся выронила все что подобрала. – Лови ее, Матюха! Стасян, не давай ей зайти в подъезд!
Двое дружков Жеки Бубуни перекрыли ей отступ в родной подъезд, а сам лидер троицы уже бежал на нее с кулаками. Она не стала дожидаться тумаков, а как хорек юркнула в сторону, прихватив с собой только деревянный ледокольчик «Арктика». Мальчишки рванули за ней вдогонку, Олеся убегала в сторону от родной панельной пятиэтажки, от двора, быстро минула какую-то небольшую постройку, еще один крохотный двор где не было ничего кроме скромной песочницы и врытых автомобильных покрышек, пробежала мимо очереди у квасной бочки с надписью «ПИВО», резко повернула налево. Мальчишки не отставали.
Оказавшись в какой-то незнакомой подворотне, девочка на секунду остановилась. Куда дальше? Еще раз свернула, скрылась в кустах, минула еще пару панельных пятиэтажек (точных близнецов ее дома), потом был старый деревянный барак, прачечная… Никогда ранее Левит не бывала тут, она вообще мало где бывала в своем районе, стараясь не покидать двора возле дома. Иногда только они с мамой ходили в продуктовый магазин, но он был в другой стороне. Мальчишки покрикивали за ее спиной, подгоняя ее бежать еще дальше. Сжав ледокольчик во вспотевшей ладошке она побежала куда глаза глядели, но вдруг у нее лопнул ремешок на сандалике и она растянулась на жесткой каменистой земле, содрав кожу с обоих колен. Не вставая с земли она горько зарыдала, кровь из разбитых коленок пугала ее не меньше чем разборки с мальчишками. Трое преследователей быстро подбежали и, тяжело дыша, окружили плачущую девочку. Жека Бубуня дернул ее за одну косичку, развязал белую ленточку. Олеся ревела и только прижимала ледокольчик «Арктика». Еще один пацан толкнул ее в спину.
Внезапное появление какого-то незнакомца заставило мальчишек отстать от Олеси. Молодой мужчина, заступившись за плачущую девочку, разогнал малолеток, пообещав на прощанье выпороть их крапивой по задницам.
– Ты где живешь? – спросил он у Олеси и та назвала улицу и номер дома. – Встать можешь? Далековато ты убежала.
Девочка поднялась и вытерла слезы. Колени горели огнем, но она старалась не показывать боли перед своим взрослым защитником.
– У тебя кровь, – всполошился мужчина. – Ты одна? Пойдем-ка со мной. Да не бойся. Тут близко. У нас, кажется, была зеленка… – Молодой человек помог ей сделать первые шаги и поддерживал ее когда она, хромая и морщась, ковыляла с ним. Взять ее на руки мужчина не решился, они шли мимо гаражей, где кое-кто возился с автомобилями.
Спаситель был не стар, а даже молод. Олеся знала, что в таком возрасте люди именуют себя комсомольцами. На нем были расклешенные джинсы, мягкие кеды на резиновой подошве, клетчатая рубашка с закатанными рукавами, а на запястьях помимо массивных часов, болтались разные веревочные браслетики. Волосы были длиннее разрешенного в их школе. Мужчина (а маленькой Олеси этот молодой красавец казался мужчиной) был строен и гибок как акробат, при ходьбе он шевелил всеми частями своего тела, делая быстрые и широкие шаги. Во рту он держал спичку.
А еще у комсомольца была зачехленная гитара.
– Тебя как звать? – спросил он не останавливая шаг. Олеся назвалась. – А меня Васей. Вася Дюлько, может слышала? А про Подпердюльника слышала? Это тоже я. Если ты из двенадцатой школы, то должна меня знать, я там иногда выступаю.
Олеся впервые слышала, чтобы в ее школе проводились какие-то выступления. Она училась в начальных классах и школьные вечеринки были еще не для нее. А Вася Подпердюльник ей нравился и она готова была пойти за ним хоть на край света. Она ощущала от него какую-то энергетику. Она чувствовала себя с ним в полной безопасности, она знала что пока он придерживает ее – с ней ничего не случится. Дюлько-Подпердюльник вдруг остановился возле одного гаража и украдкой осмотрелся – если не считать одного занятого своей мятой «Победой» автолюбителя метрах в ста от них, то больше вокруг не было никого. Комсомолец подобрал с земли кусок силикатного кирпича и легонько ударил им четыре раза в определенное место на створке гаражных ворот. Через полминуты ему открыли, он с девочкой вошел внутрь и сразу закрыл за собой ворота. Тут не было машин, здесь размещалась музыкальная группа. Помимо самого Васи Подпердюльника – еще четверо, все примерно одного с ним возраста. Каждый занимался своим инструментом. Один парень бренчал на разболтанной гитаре, стараясь вытянуть из нее мало-мальски толковое звучание. Один сидел рядом на протертой до безобразия кушетки и, ковыряясь в зубах, давал советы гитаристу. Еще один, с рыжей бородой и еще более рыжими бровями ковырялся в самом настоящем синтезаторе. Рядом с ним стояла барабанная установка, местами скрепленная с помощью синей изоленты.
А открыла им девушка с черными взлохмаченными волосами и дюжиной браслетов на руках. Она курила.
– Мирка, – не здороваясь ни с кем приказал Вася Подпердюльник. – Шустрее зеленку и бинты!
– Че? – спросила взлохмаченная девушка, похлопав глазами.
– Зеленку и бинты! Видишь – у девочки боевое ранение.
– Так это… – та, которую Вася назвал Миркой затушила сигарету и быстро подскочила к Олеси. В ее руках уже был мокрый платок. – Откуда у нас зеленка, Вась?
– Тащи йод или что-нибудь! – потребовал Вася, а девушка уже усадила Олесю на деревянный ящик из-под капусты, служащий здесь в качестве стула и стала бережно промывать окровавленные коленки. Олеся морщилась.
– Из «чего-нибудь», Вась, у нас только одеколон, – сказала Мирка. – И подорожники на улице. О, Господи, девочка, как это тебя угораздило? Больно? Сейчас смою кровь и перевяжу. До дома дойдешь? – прежде чем Олеся утвердительно кивнула к ним подошел тот, что настраивал раздолбанную электронную гитару.
– Чим ти перев’яжешь? Цим хусткою? – он озабоченно почесал голову. – А одеколону теж вже немає, тільки портвейн, але він, напевно, не годиться.
– Так давай, Сеня, руки в ноги и бегом! – сказала девушка.
– Чому я? Вася її привів, нехай він і біжить.
– Я Фуксу за транзисторами ходил! – возразил Подпердюльник. – Еле-еле нашел. А ты, Сеня, мне в карты продул и гитару свою настроить не можешь!
– Тому, що це не струни, а рибальська волосінь! – проворчал Сеня, но, еще раз взглянул на ранения, поцокал языком и побежал в аптеку.
А Вася Подпердюльник, выплюнув спичку изо рта, представил девочку своей компании.
– Это, – он обвел гараж широким жестом, – наша группа и наша хата. Мы тут репетируем.
– Вы музыку играете? – спросила Олеся, шмыгнув носом.
– Да.
– Как Адриано Челентано?
Все рассмеялись.
– Ну вроде того… – не стал спорить тот, что сидел на стареньком диване рядом с убежавшим в аптеку Сеней. – «Луганский Резерв». Это наше название.
Вася Подпердюльник достал из-за пазухи какие-то радиодетали и торжественно преподнес их рыжебородому настройщику синтезатора. Тот несказанно обрадовался и долго с прищуром рассматривал их в свете лампы без абажура, потом, крякнув, принялся припаивать их куда следует. Запахло канифолью, зашипел припой.
– Это Ромка Фукс, – Подпердюльник представил паяющего, – он у нас на клавишах. Это Коля-Толя, он на ударных, – сидящий на диване широко улыбнулся. – В аптеку побежал наш гитарист Арсений Кукуруза. И Мирослава Перечай, но она не играет в группе. Она просто моя… э… боевая подруга. А я тоже на гитаре. И у микрофона. Вообще это я группу-то собрал…
– Ну-ну, не зазнавайся, Вася! – рассмеялся Коля-Толя.
– А можно мне послушать? – робко спросила Олеся. Уж больно ей стало интересно.
– Почему нет? Сейчас Кукуруза вернется, корни твои перевяжем и сбацаем че-нибудь… – Толя-Коля пересел за ударную установку. – Только, девочка, понимаешь-ли… у нас музон… Как бы это тебе объяснить… Не совсем обычный. Думаю, тебе больше по душе Шаинский… или Гладков.
– Пусть послушает, – разрешил Вася Подпердюльник, расчехляя свою электрогитару. – Только пообещай, Олеся, что никому – ничего! Иначе, могут быть неприятности. Тебе известны группа «Айсидиси»? «АББА»? Нет? «Квин», «Блэк Саббат», «Супертрамп», «Пинк Флойд»? Нет? «Игги Поп»? Ну хотя бы «битлов» ты знаешь?
Олеся Левит неуверенно кивнула. Кажется, она слышала про них. Во всяком случае что-то знакомое…
– Ладно, девочка, – вздохнул Вася. – Чтобы не травмировать твою юную психику, пожарим тебе для начала товарища Пресли.
С тех пор маленькая Олеся была частой гостьей в этом гараже, она бежала сюда почти каждый вечер, когда музыканты начинали собираться после трудового дня и учебы. Репетиции проходили по нескольку часов, но девочка не могла оставаться в гараже до глубокой ночи и в положенное время она с неохотой покидала гараж, впрочем иногда могла и остаться до самого конца, когда в гараже начиналось самое интересное. Музыканты опустошали все заготовленное спиртное, начинали вести себя весело и вальяжно, много курили, матерились и говорили такие вещи, от которых у маленькой девочки вылезали из орбит глаза. Если бы вечно стучащая по клавишам печатной машинки мама знала в какой компании прибывает ее маленькая девочка, она бы, как минимум, оторвалась от своих сочинений. Но занятая женщина, похоже, была только рада когда дочь не лезла к ней с играми, проблемами и уроками и на вопрос: «А ты где блондаешь?» неизменно слышала один и тот же ответ: «Вон в том дворе с подружками». «А че вы там делаете?»» иногда спрашивала мама и слышала от Олеси: «Играем». Эти ответы вполне устраивали маму и та, пожав плечами, как правило, вставляла в мундштук новую сигаретку, а в печатную машинку новый лист бумаги. Маленький олесин братик много спал и вообще вел себя слишком тихо для растущего дитя. Это тоже устраивало Людмилу Столешникову, чем он меньше орал и плакал, тем меньше мешал женщине. Наспех покормив его, плотно запеленав в пеленки и сунув в ротик пустышку, писательница, как правило не поворачивалась к ребенку до тех пор пока тот не проснется и не закричит так громко, что Людмине Николаевне уже невозможно было его игнорировать. Тогда с раздражением оторвав взгляд от бумаг, она производила повторный алгоритм действий насчет еды, пеленок и пустышки и старалась утихомирить ребенка еще хоть на какое-то время, за которое она успевала напечатать еще несколько театральный диалогов.
Порой Олеся возвращалась глубоко за полночь и находила маму все так же сидящую за письменным столом и погруженную в свои выдуманные литературные миры. Глаза ее были красны от бессонницы и табачного дыма, но мама была удовлетворена проделанной работой, обнимала дочь и укладывала ее в кроватку. О времяпрепровождении Олеси в обществе полупьяных музыкантов, играющих запрещенную музыку и обсуждающих неприличные темы Люда Столешникова не имела ни малейшего понятия. Помимо старшей дочери у нее был еще и младший сыночек, крохотный младенец, впрочем очень спокойный, почти не ревущий и много спящий.