Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
…это что?. Декабристов?. так быстро?. ни себе чего!. Повезло Меркуцио иметь такого друга как Ромео, тот вовремя бы сдёрнул с облаков… «ты о пустом болтаешь, друг мой, о пустом! Смотри, не то утопаешь на улицу Циолковского!»
…странно…чего это Леночка выгуливает перед калиткой?.
– Папа, к тебе гости.
– Какие гости?
– Не знаю, говорит, что твой друг.
Звякнув клямкой калитки, я захожу во двор.
На лавочке возле крыльца, воздев глаза к нижним веткам Яблони, чей ствол служил также естественной спинкой, сидит мой друг, выдувая дым сигареты в листья.
– Привет, Двойка.
– Привет, Ахуля.
~ ~ ~
Он явился из старинного, но близкого Бахмача (25 минут электричкой), чтобы семичасовой отбыть восвояси. До отправления времени оставалось не так уж много, но и немало и мы не спеша пошли на вокзал. По пути повспоминали золотое времечко и наших общих друзей: Петюню и Славика. Двойка обрисовал, в общих чертах, течение их случаев за минувший период. Вздохнув с печалью, Двойка признался, что ему известно о том, как у меня всё пошло наперекосяк. Ну а он, тем временем, получил диплом и, по направлению, стал учителем химии в селе Варваровка, за 6 км от своего родного дома.
Настолько удачное распределение друга меня не удивило, потому что в эпоху дефицитов Товаровед районной торговой базы (должность его матушки) имела в своём распоряжении более мощные рычаги, чем доступные секретарю районного комитета партии.
В Варваровке всё потопало в самогонном море, откуда выплыть дано лишь недюжинным особям с генетической устойчивостью к перваку доставшейся от казацких предков. Промежутки в работе педагога сельской школы заполнялись гулеваньем с полублатными хлопцами райцентра, да поездками в Нежин перепихнуться с какой-нибудь покладистой профурой в студенческой Общаге.
В армию сельских учителей не брали, как и лиц достигших возраста двадцати семи лет. Когда стукнул означенный годок, Двойка понял, что ему пора расти. Преподаватель Нежинского института, прикормленный дефицитами с товарной базы Двойкиной мамаши, составил протекцию в какой-то исследовательский институт в Киеве.
А-С-П-И-Р-А-Н-Т-У-Р-А. Каждая буква сияла персональным ореолом. Чтобы влезть в аспирантуру при НИИ (научно-исследовательский институт), Двойка готов был молить всех богов, что только подвернутся. Даже после того, как Нежинский профессор свёл его мать с нужным человеком из НИИ и она провела необходимые переговоры, Двойка не поленился сходить во Владимирский собор вознести молитву и не пожмотился на свечку в два пуда, а теперь, на всякий, приехал в Конотоп, попользоваться заодно и мною. Как никак, я тот самый Ахуля, элита Общаги, восходящая звезда АнглоФака, носитель благословенности, как Яков, как Иосиф…
(…чёрт его знает что оно ващще такое, благословенность эта, но раз Томас Манн сказал, что есть, значит всё же таки есть…)
Похоже, Ахуля нехило хряпнулся под откос и расплескал благословенность, но как знать, капля-другая могла же и осталась. Почему не выбрызгать остачу на такого друга как Двойка?
(…правда, он и словом не обмолвился ни про какие капли и всё, что после двухпудовой свечки, лишь нездоровый плод моей горячечной фантазии, кроме Томаса Манна, конечно…)
В заключение, Двойка перешёл к своим ближайшим проектам на будущее и без околичностей изложил бизнес-план, по которому терять мне всё равно нечего, а у него впереди научная карьера, осталось только аспирантуру пройти. Но если повезёт, светит приличный куш… Карочи, один типа как деловой из Киева хочет купить мешок или два конопли. Приглашать его в родное село Двойке неохота—а ну как опером обернётся?. сам знайиш—так вот бы я и продал в любом удобном для сделки месте.
Дружеское предложение навеяло в меня меланхоличность типа как бы. За политические выходки дают ходку на сорок пять дней в Ромны, но на сколько прикроют за наркоту? А и могут сделать из тебя беспробудный овощ… Однако общая оценка текущей ситуации в изложении Двойки отвечала действительности, мне и впрямь терять было нечего после исполнения моего плана по Моэму. И я согласился.
На второй платформе, мы обменялись прощальным рукопожатием: да обрящешь вспоможение от окропления недоразбрызганными каплями моими, мой бывый друг. Поступай в свою аспирантуру – большому кораблю большое и плавание…
~ ~ ~
На столе телеграмма, мне из Киева: «суббота 12:30 метро пригородного будут ребята». Подписи нет, значит друг меня зовёт, утраченный и заново найденный друг Двойка.
Всю поступающую на моё имя почту родители клали на полки – вечером приду, увижу очередной номер Всесвiта, но телеграмма приходит впервые, и текст какой-то заговорщицкий. Поэтому положили на столе под лампу, чтоб сразу увидал, как явлюсь с работы.
Поскольку на вопросы родителей я отвечаю молчанием, выяснение поручено Леночке. Ей я отвечаю с уклончивостью Дельфийских пифий, чувствуя как нарастает напряжённая тишь на кухне и в смежной комнате.
– Тебе телеграмма.
– Как интересно.
– Уже прочитал?
– А что ж ещё с телеграммами делают?
– Из Киева, да?
– Так тут написано.
– От кого?
– Тут не написано.
– Ты поедешь?
– Можно и не ехать, если раздобыть дельтоплан.
Зачем я так выпендриваюсь и напускаю тень на плетень поверх пифийского тумана? Потому что не знаю как ещё привить вкус к философическим диалогам и игре словами. Как ещё могу я приоткрыть ей, безматерной, извечную женскую тайну, чтоб тебя продолжали обхаживать – давай, не давая? Обычно, эти прекраснословные беседы обрываются яростным негодованием кухни: —«Поговорила? Уйди ты от него!»
Свысока покосившись на меня, Леночка произносит «странно!» и идёт прочь.
Умная выросла девочка. Умеет лавировать, пусть пока ещё наивно, по-детски. За спиною неслабая выучка, особенно от трёх до пяти; когда у неё вдруг испарилась мама, а папа показывался лишь на выходные, сказать» привет!» и уйти к своим друзьям; а по будням вечером за стенкою храпел пьянючий дед, а бабушка с досады, что таки улизнул, хоть вместе шли из цеха к проходной, и что намёрзлась в ожидании битком набитого трамвая, и что одна тащилась с сумками через потёмки и сугробы окраинных улиц – страшным криком кричала на девочку, грозя отдать её, гадость такую, в детский дом, и ребёнку казалось – не бабушка это, а Баба-Яга, злая колдунья, хозяйка жутких чудищ, повелительница чёрной вьюги, что царапается в стылые окна, и все они против неё – одной, беззащитной, пятилетней гадости. Жаловаться? Кому? Ждать помощи? Откуда?
Вот и подладилась Леночка к любимой бабуле. Знает когда обнять и чмокнуть, а та ей пирожные с кремом привозит из магазина «Кулинария» на Переезде, где пересадка в трамвай на Посёлок. Да ещё и шьёт ей всё на машинке Зингер.
А что хорошего она от папы видит? Придёт с работы и книжками шелестит, даже вон настольную лампу купил для этого. Ну ещё тридцатка в месяц, но это же бабушке, на что шестикласснице тридцать рублей сразу? А Бабулька на неё страховку завела: исполнится 18 лет – пожалуйста, Леночка, получите 2 000 рублей!
И чего хочешь вкусненького попроси – бабушка сготовит. И про одноклассников всё до капельки знает, с ней есть о чём поговорить. Конечно, если спросишь что такое счастье или, например, в чём красота, то отец интересней объяснит. И так умеет похвалить новую причёску, что аж в носу щекотно от радости. Но всё равно, Бабулечка лучше…
Мой друг Двойка верно вычислил, что встречаться надо в 12:30. Именно к этому времени докатывается до Киева первая электричка из Конотопа. Не учёл он лишь одного – что не терплю я быть поставленным в рамки, которые не сам определил. Поэтому в Мать городов Русских я прибыл на два часа раньше, скорым поездом…
Прогулочной походкой я покинул звенящую трамвайной суматохой привокзальную площадь и по наклонной плоскости широкого пустого тротуара направился к перекрёстку в отдаленье.
Полдюжины Цыганок вошли вслед за мной в ближайшую столовую за перекрёстком. Снимая плащ и шляпу на вешалку в углу, я почти пожалел о таком совпадении, жди теперь, пока их группа выберут себе хавку и дотолкают пластмассовый караван подносов до кассы, перекликаясь на своём тёмном языке.
…уймись, ещё вагон времени…
Однако Цыганки приняли выжидательную позицию и, поочерёдно взглядывая на меня, явно воздерживались идти первыми. И тоже правильно – как ещё проверить что тут съедобно на сегодня?
– Хлеб забыли, – буркнула кассирша взглянув на мой поднос.
– Не треба.
Пожав плечами, она отбросила на своих счётах приплюсованные уже было костяшки и приняла потёртую рублёвку.
За столом, скромно потупившись в капустный салат вприкуску с заварным пирожным, я старательно не обращаю внимание на диктора новостей, в шапке и пальто, что за соседним столиком вещает молча жующей сотрапезнице последние известия своего мира, где вчера кто-то облопался ноксироном и – гаплык, не откачали. М-да, самый застольный разговор.
Однако что самое интересное, этот столичный торговец новостями повторял, слово в слово, новость, которая уже не новость в провинциальной глуши. Крановщик Виталя делился ею ещё на прошлой неделе. Совпадение, или плагиат?.
Перехватив мой задумчивый взгляд, диктор напыжился честолюбиво – владелец сногсшибательной сенсации…
В парикмахерской на той же улице никакой очереди и, когда я свежевыбритым вернулся на вокзал, до встречи с Двойкой всё ещё оставалось полчаса. Чистильщик обуви в синем сатиновой халате наярил мои туфли, мелькая якорями своих татуированных кистей.
Вместо того, чтоб глазеть на дамочек снующих мимо его будки в дверь женского туалета и обратно, я упорно смотрю в седину головы склонённой к моим коленям. Мужику надоела такая кричащая аномалия. – «Чё уставился?»– спрашивает он, откладывая щётки и берясь за бархатку.
– Видать понравились вы мне.
– Надо ж, – угрюмо хмыкнул он, – да я и сам себе не нравлюсь, а тут – понравился.
– Значит у нас разные вкусы.
И всё равно остаётся ещё пятнадцать минут.
Пройдя через необъятный вестибюль вокзала, я взошёл по белокаменной лестнице на галерею второго этажа, чтоб опереться локтями в широченный белый парапет над грандиозным, теряющемся в сумеречной выси залом, и бесцельно уставиться на суматошливую неразбериху Брауновского движения людей-частичек по белым квадратам его дна. Минут через пять смешается с ними и эта, пока ещё взирающая сверху вниз на всю их суету, частичка – я.
Их торопливые потоки редеют где-то к центру зала и, миновав его, они опять густеют. Причиной феномену атлетичная фигура в алой куртке, что вышагивает там неторопливыми кругами. Ждёт кого-то. Кого? Не меня. Меня никто не ждёт, если не считать Двойки, который сейчас, пожалуй, так же вот кружит у метро, в волнах пассажиров из соседнего, Пригородного, вокзала.
Забавно.
В центре Центрального вокзала в ожидании кого-то ходит кругами этот здоровяк, у соседнего, меньшего вокзала, круги выписывает здоровяк помельче – Двойка, тоже в состоянии ожидания. Если продлить эту линию, то где-то далее, скажем, на конечной трамвая крутится кого-то дожидающийся акселерант. И получается как тот нескончаемый человечек в огнетушителе на лестничной площадке второго этажа детсада, который своими кувырками на картинках подводил меня к понятию о бесконечности. Тот детсадный «я» даже и слова не слыхал такого – «бесконечность», но бесконечно глазел на огнетушитель и силился понять: где же кончаются те человечки в кепках?
Тот недотёпа – это я, сменивший его; а меня сменят другие «я» и все мы конечны, в отличие от человечка в кепке…
На подходе к метро, чтоб скрыть лицо полями шляпы, я упираю подбородок в грудь: вон он, мой друг Двойка, похаживает вдоль шеренги телефонов на стене, выгуливает—туда-сюда—заново отрощенные усики, престижно кожаное пальто, редеющую шевелюру и малость недовольную задумчивость. Вот он развернулся и пошёл обратно.
Я догоняю его и неслышно следую сзади. На краю площадки он снова поворачивается – прямиком к моей ухмылке: —«Привет, Двойка. А где ребята?»
– Ахуля! – Запрокинув широкое лицо, он всхикивает характерным Двойкиным смешком – с тем же плотным прищуром, из-под которого прощёлкивает обстановку: что тут оно как.
Он радостно меня облапил, отпустил и завёлся сбивчиво толковать про Славика с Петюней, которых всё-таки не будет.^
Из пригородного вокзала хлынула новая волна прибывших очередной электричкой и мы отходим к стене. Двойка прекращает строить сбивчивые гипотезы о причине неявки ребят из Чернигова, просит «двушку» для автомата и крутит диск, заглядывая в записную книжку. Как острил чернявый кагебист, лучше иметь тупой карандаш, чем острую память.
Навьюченный поток прибывших несёт в своих волнах сетки, чемоданы, рулоны обоев, пакеты, ящики, вёдра, вязанки труб, портфели, рюкзаки, саженцы, карнизы, птичьи клетки и прочие разновидности вообразимой и не слишком предсказуемой клади и, проталкиваясь в метро и к остановкам общественного транспорта всех видов на площади, искоса брызжет взглядами на двух столичных деловых.
Вон тот, что звонит, с широкой кожаной спиной, видать, босс, а этот, с цепким взглядом из-под низко надвинутой шляпы – телохранитель. И хоть даже не каждый в толпе знает слово слово «босс», или «телохранитель», но нутром своим чуют все уважение к такой вот паре – хотя бы уж за то, что без поклажи, что есть им куда звонить по телефону в этом столичном граде Киеве.
Откуда ей, поспешливой толпе, знать, что Двойка в этом городе «чечáко», а я и вовсе проездом, по его телеграмме… А, кстати, куда это он звонит? Понятия не имею. Да и не важно, я ведь всего лишь орудие. Есть с нами тот, кто всё за нас решит, а моё дело – исполнять приказы.…
~ ~ ~
Год назад, Двойка стал аспирантом и теперь на прямом пути в кандидаты наук. Стипендия выше, чем у студентов вузов, но не очень-то и разгонишься на всяческие соблазны из жизни большого города. Насчёт одежды проблем нет – у мамы, считай что собственная, торговая база. Продовольственная программа тоже решена: после выходных в родном селе Двойка возвращается в столицу с такими торбами, что руки обрывают. Однако, за все эти блага приходится платить натурой – сносить родительские пильбища за рассеянный образ жизни, а все выходные работать по хозяйству и на огороде.
Двойка силою не обижен и работа ему даже в охотку, особенно нравится носить что-нибудь веское и габаритное – охапки, вязанки, мешки с урожаем из огорода в сарай. Выгребать навоз в загородке свиней или у бычка не так приятно, но дело знакомое да и нужное – «где дерьмецо, там и сальцо», как говаривает старый поп их села. Но эти маменькины стоны и причитания про киевских «прохвур», которые объедают и обирают его, лопуха такого, хоть кого взбесят.
Вот почему Двойке нужны живые деньги. А где взять? Вагоны разгружать как в пору студенчества? Несолидно для аспиранта.
С общежитейскими соседями пульку расписать? Тут у него навык то, что надо. Ведь преферанс это чистая арифметика, а в Двойкиной биографии два класса математической спецшколы и нюх на партнёра—блефует тот иль впрямь пришло? – да плюс ко всему внешность быковато наивного чада природы.
Вот только в общежитии нет где развернуться – ободрал их на пятёрку, потом ещё разок и всё – начали сторониться, на пульку не дозовёшься, такие все занятые вдруг стали, а между собой расписывают втихаря. Запрутся у кого-нибудь в комнате и по копеечке за вист. Нищета. Но где-то же есть, должна же быть элита, высший свет. Тут же столица как никак. Сыграть бы при свете свечей, на зелёном сукне, свежераспечатанной колодой, и чтоб вист не меньше, чем по полтиннику, вот его мечта. Но как выйти на тот свет без денег?
Это всё и довело Двойку вынашивать различные романтические планы насчёт срубить бабла… Изначальный план заделаться наркобароном на рынке конопли как-то сам по себе усох на корню. За ним возник план завязать дружбу с мелькающими по столице иностранцами, установить бы с ними стабильный бартер на шмотки ввозимыми из-за Бугра… И тогда он позвал меня на роль исполнителя производственного задания. И с той же поры я вошёл в услужение Двойке на вполне приемлемых условиях, если тебе уже всё по… то есть… не велика разница.
Связь с иностранцами тоже не наладилась. В день попытки завязать нужное знакомство, на тротуарах Хрещатика звучали лишь Романские языки. К таким прохожим бесполезно подходить с моим Английским Нежинского образца.
Двойка разок меня атукнул на пару Негров в широких шляпах. Но услыхав моё радостное «хай! Лец хев э ток!», дичь как-то шарахнулась и отмолчалась. Наверно, где-то на танцах им уже случалось выйти поговорить. Пришлось объяснять егерю, что это Негры из бывших Французских колоний и с ними Английский не катит.
Безрезультатная охота, похоже, Двойку утомила, а может Масса Босс решил обдумать какой-то ещё план, но он плотно уселся на скамейке в скверу напротив Университета и дал мне два часа бесконтрольно свободного поиска. Задание меня не слишком привлекало, но я должен был отрабатывать харчи, как потреблённые (булочка и пепси), так и грядущие. И, оставив его на скамейке, я не отлынивал и не увиливал, а без увёрток, добросовестно локаторил – не забазарят ли хоть с какой-нибудь стороны родным шекспировским?
На Бульваре Шевченко, группа аккуратных мужчин, проходя мимо Владимирского собора назвала его «cathedral». Может быть?.
– Нет, – объяснил один из них по-Русски, – мы разговариваем на Латвийском.
Пожалуй, хватит. Зайду вон только в отель Интурист и – всё. Последняя попытка. Пусть, Двойка, как себе хочет, а мне надоело.… На широком крыльце пред стеклянным входом, здоровенный жлоб со шнурком от саксофона на шее вежливо поинтересовался чего мне надобно. Где они нашли такого наивного вышибалу? Откуда мне—иностранному туристу—знать эти их местные наречия? Снисходительно, но без каких-либо комментариев, обозреваю двухметрового Аборигена, захожу внутрь и сворачиваю влево – к бару.
Надпись на Английском призывает расплачиваться исключительно местной валютой и извещает, что текущий день недели – выходной. Да, самое время передохнуть… Массивные с виду кресла вокруг полированных столиков очень вертлявы и жутко удобны. Исполнительность вознаграждается: начни я сачковать, то не сидел бы сейчас в такой благодати – чай, помягчéе, чем Двойке-то на той скамейке.
В дальнем углу бара закрытого на выходной, расселись врассыпную двенадцать апостолиц и их чернобородый Учитель с пылкой проповедью о самой истинной истине. А у этих что за язык? О том ведомо лишь оглашённым. Ладно, в отчёте Двойке скажу, что попадалась неправительственная делегация Румынских птицеводов.
Через столик от меня, усиленно не глядя в мою сторону, две Немецки-бесцветные дéвицы обмениваются краткими репликами. Проклятый языковый барьер, девушки явно маются, им бы манна была щас небесная услыхать «Вы привлекательны, я замечательный и есть у меня друг Двойка. So, mеinen Damen, wird wir spazieren nun?» А они бы в ответ, да так слаженно: —«Бляха-мухха-цоколь-тукка-gelben-golden-sanftig-брюкха!» Да только это всё несбыточность – извечный вертухай-мордоворот Вавилонской башни пресёк нам общение своим саксофонным шнурком языкового барьера. Языковая тюрьма. У них своя камера, у меня своя. Даже смотреть друг на друга не смотрим, как чересчур умная лиса на гроздья вне зоны доступа. Но они-то хоть между собой калякают, а я? Так и останусь глухонемым?
– Эн авфули найс плейс, – общительно сообщаю я Немочкам, – айнт ит? Баат (с лёгким вздохом разочарования) набади ту хев э ток вид. – Я вежливо откланиваюсь на их изумлённые взоры. – Бай-бай!
~ ~ ~
За истекшее с той охоты время куш так и не подвернулся, но Двойке понравилось иметь со мной дело. Я, как юный пионер, на всё готов, а плюс к тому – реликвия его студенческой юности. Вот и потекли, после первой, такие же краткие телеграммы, которыми он вызывал меня по выходным – название села и дата, когда мне следует явиться. Туда от Конотопа полчаса электричкой, а потом минут десять автобусом…
– Чё эт как выходной ты с цветами на электричку? К жене что ли? Так вроде ж бы развёлся.
– К другу в село. А цветы для его матери с бабушкой.
– И чё, у них в селе цветов нету?
Да есть конечно, только больше, чем цветов, там работы в ожидании моего приезда. Как приеду – то крыша, то сарай, то на огороде. Потом, конечно, самогону пей сколько влезет, ешь чего хочешь – всего хватает, да только без цветов я б там вроде как батрак, … а с букетом в руках уже типа гостя получаюсь…
Дом Двойкиных родителей стоит на краю села в тесной улочке с названием Берег. Тесноту в ней создают не хаты, а фруктовые деревья сплошняком нависшие поверх заборов с обеих сторон. Дом, конечно, зовётся хатой, но по добротности своей это всё же таки дом. Между воротами и хатой, налево в палисадничке неглубокий колодец, до воды метра два через бетонные кольца. Над ним жестяная крыша, вóрот с коленом рукояти и ведро на цепи. Справа тянется побелённая кирпичная стена сооружения, в котором всё – летняя кухня, чьё крыльцо почти смыкается со ступенями высокого крыльца хаты, гараж для машины, которую надо ещё купить, склад инвентаря, хлев. Однако, вход в хлев не со двора, а с обратной стороны строения.
Пройдя между крылец, оказываешься на заднем дворе с длинным деревянным сараем для коз, кур, свиней и чего-нибудь ещё. Под окнами хаты малинник и ещё пара-другая Яблонь, а дальше безмерный огород, за которым ровное поле и далёкая лесополоса скрывающая железную дорогу. Колхоз этим полем не пользуется – слишком много подпочвенной влаги. Привольно живут люди на улице Берег…
Домом правит Раиса Александровна, мать Двойки, потому что муж её, Сергей, больше занят по хозяйству и ему не до болтовни. Конечно, если что-то уж совсем не по нему, то может рявкнуть и осадить супругу, чтоб заткнула бы халяву. Тогда Раиса Александровна смолкнет, закусит нижнюю губу, изображая бессловесную сельскую бабу, но всё это чистое актёрство – через пять минут на веранде зазвонит телефон и попросят Раису, а не Сергея.
Помимо домашних дел, она заправляет местной политикой, принимает по нескольку визитёров за день, как по предварительной договорённости, так и по звонку. Её излюбленный сценичный образ – затурканная баба, вся в хлопотах и заботах, в заношенной кацавейке и косынке на чёрных волосах, вот только ироничный прищур чёрных глаз чуть-чуть не вписывается. Косынку она повязывает весьма разнообразно, меняя свой внешний облик по нескольку раз на дню. То на лбу повяжет узел, то под затылком, а то и сбоку, по-Цыгански, смотря кого принимает Раиса Александровна… Для текущего посетителя (в джинсах и бороде как у хиппи из Лос-Анджелоса) она вдруг повязалась под подбородком. Двойка говорит, что это молодой поп их села.
Хиппующий поп уходит, а через полчаса у ворот останавливается «жигуль» и во двор является крикливая молодая баба, которой очень надо «хáлата». Раиса Александровна принимает гостью на веранде и смиренно делает ей мозги минут сорок, прежде чем выпроводить, посулив, что будет ей «хáлат». Она не продаёт на дому, за товаром приезжайте на торговую базу. По предварительной договорённости.
Раиса подмигивает нам с Двойкой вслед на удаляющуюся «хáлатную» матушку и крестится большим пальцем. Свят-свят-свят! Но тут она решила, что мы уже слишком долго играем в карты на ступенях крыльца и посылает нас обратно в огород копать грядки или разбрасывать навоз, выволакивая его туда на возке, глубоко вязнущем по пути колёсами в чернозём, или собирать созревшие початки кукурузы…
Однако когда мы с Двойкой собираем ещё один амбар из брёвен, то она нам не указ, тут уже главенствует Сергей – объявил перекур, вот и играем…
Еда после работы это не хавка, а добротный сельский харч на обжаренном сале, с ароматом укропа, аппетитным парком над тарелками и пучком хрусткого зелёного лука в каплях колодезной воды на блюде посреди стола.
Главный кулинар в хате – Баба Уля. Готовит она классно даже и одной рукой. Вторую, давно парализованную, она держит в кармане на животе фартука. Самогон тоже она гонит, в дальнем конце сарая, потому что любит смотреть как горячий первак капает в подставленную посудину…
Мне нравится такая жизнь. Тут интересней, чем на пляже. Мне нравится энергичный одноногий сосед Витюк, опытный игрок в подкидного. Ещё больше мне нравится Ганя, сестра Раисы Александровны. В ней нет наигрыша и лишней иронии. Ганя спокойна и внимательна, и всё понимает. Мне жаль, что у Гани рак.
Врачи недавно вырезали ей «горошину» из живота, а как вернулась домой, любящий муж не отставал, пока не дала взглянуть на свежий разрез скальпелем. Я знал, что она не выживет, потому что когда перекладывал дымоход плиты в её хате, старый огнеупорный кирпич оказался совсем трухлым. Мне сказали класть снова тем же самым – другого нет, но я же вижу, что это ненадолго…
Хоронили её без меня, с душераздирающими сценами скорби. Раису держали за руки с двух сторон, не пускали, чтоб падала обнимать могилу сестры с плачем и причитаниями. Когда её уводили с кладбища, сельские старухи кричали ей и остальным плакальщицам:
– Ну что? Дозвались Ганьку? Вернули?
Двойка очень негодовал, рассказывая про такую их жестокую чёрствость, но, по-моему, это всё древняя психотерапия и один из ритуалов в непрестанном спектакле жизни.
В мой следующий приезд, муж покойной тоже сидел за столом под чёрной Шелковицей во дворе хаты. Я сразу не врубился откуда этот звук, думал, что щенок во двор пробрался, а это вдовец прискуливает. Такой здоровенный мужик, водитель автобуса, слёзы по щекам бегут, а он их даже не утирает. Если все хором не дозвались, куда уж одному-то?.
Сын Гани, хлопец четырнадцати лет, по-Шекспировски враждует с Двойкой, потому что полюбил Двойкину жену, а тот с ней развёлся, обидел возлюбленную типа как. Для меня вообще новость, что он успел жениться, но Двойка сказал, что да, Евреечка с БиоФака, на курс моложе.
Он ещё рассказал, что его тесть, когда у кого-то в гостях, после первой чарки враз хватается закусить салом типа демонстрации, что он не из кошерных. Теперь бывший тесть воспитает Двойкиного сына как сам захочет, хоть правоверным Ортодоксальным Иудеем, под самой Украинской из всех фамилий. И тут Двойка вздохнул в лучших сценических традициях Московского Художественного Академического Театра.
Впрочем, Раиса Александровна не дала ему тужить, покричала от телефона на веранде, чтобы шёл переодеться в чистое, потому что кандидатку в невесты везут на «оглядини». Любящая мать вовсю старалась найти ему хорошую партию среди местных девушек и по этой причине их периодически привозили на Берег, а не то какая-то простипома Киевская точно окрутит этого лопуха. Двойка сказал беззвучное «блядь!» и пошёл переодеваться.
Вскоре за воротами услышалась легковая машина и пара родителей отконвоировали элегантно наряженную девушку в хату… Я остался на ступеньке летней кухни, но потом ко мне присоединился ещё один посетитель. Какой-то старик, буквально в дугу согнутый. Когда стоит, он не может смотреть человеку в лицо, а только ниже пояса.
Мы неспешно разговорились и старик мне покаялся, что он когда-то был молодым и стройным сельским писарем, щеголял гимнастёркой и офицерскими сапогами. Началась коллективизация и с участием писаря составлялись списки кулаков для отправки в Сибирь. Теперь вот не может людям в глаза смотреть.
А всё ведь бéстолку. Внуки бедняков, которым тогда ключи достались и печать сельсоветовская, теперь вон тоже в нищете и пьянстве, а потомки раскулаченных повозвращались из Сибири и снова зажиточными стали. Потому что на такой земле только ленивый живёт бедно…
Раиса так и не показалась и он ушёл, опираясь на две короткие палки в своих руках, вглядываясь в песок дороги у себя под ногами.
(…оказывается, кража малиновой скатерти не самое худшее, что может случиться, есть вещи за которые себя построже наказываешь…)
~ ~ ~
Потом Сергей предложил большой проект – поднять кирпичный цоколь вокруг хаты. Кирпич у него уже несколько лет как заготовлен. На это ушло три приезда; хата не маленькая. Двойка замешивал раствор и подносил кирпич. Мы закончили в субботу.
В воскресенье утром я встал раньше всех и вышел на крыльцо веранды. Мои туфли стояли на второй ступеньке развёрнутые носками к воротам, хотя вечером я оставлял их в точности наоборот.
(…я читать умею знаки! —
"Мавр сделал своё дело…"…)
Обувшись, я вышел за ворота, а в конце улицы свернул к лесополосе, потому что в прогалинах призывно бамкал очень медленный товарный поезд. Потом пришлось пуститься бегом, но всё же я успел на тормозную площадку последнего вагона
(…всё получится как надо, если правильно прочтёшь…)
Товарняк набрал скорость и прогрохотал через станцию Бахмач не сбавляя ход. Люди на платформе с удивлением смотрели ему вслед. На последней площадке стоял я, счастливый и довольный собой, а ветер трепал мои волосы, как бродягам Джека Лондона…
Зимой работы по хозяйству замирают и Двойка прислал мне телеграмму лишь в апреле. Мы копали огород, когда его отец принёс новость о взрыве в Чернобыле. День был холодный и ветреный, низко неслись серые тучи. Двойка начал читать лекцию о радиации, но мне было похер. Какая разница? Однако ветер дул с востока и не пропустил радиацию до села. Облака её впитали и отнесли аж в Шотландию, на развешанную там стирку на бельевых верёвках. Конечно, Шотландцы потом ту стирку выбросили, по свидетельству Morning Star…
Но всё это будет потом, а сейчас Двойка, подпирая плечом стену с приболтованным к ней телефоном-автоматом, набирает номер, а я прочёсываю взглядом нескончаемо спешащую толпу у него за спиной, которая понятия не имеет о тонкостях отношений между боссами мафии и их телохранителями. А ещё я стараюсь вычислить кому из нас больше нужна эта дружба. Будущему кандидату наук Двойке или мне, его джинну из бутылки?
Дохлое дело заниматься психоанализом, если не знаешь как это делается… На лекциях по психологии в пединституте нам, конечно, объясняли, что это подлая, наглая выдумка загнивающего Запада, поклёп на Человека с большой буквы, чьё имя звучит гордо. Какая жалость, что лектор и словом не обмолвился о методах этой низкопробности. Вот и приходится сочинять содержание под вывеску Психоанализ и разрабатывать методы от себя…
Раззудись плечо, размахнись рука! Мы этого суку синхрафазатрона и ломом запустим!.
(…допустим, что суть такого анализа в том, чтобы ответить на самый пакостный из всех вопросов, вопрос ниже пояса – «почему?»…)
Ну так почему я кентуюсь с Двойкой? По какой такой причине? Здоровая сельская пища в исполнении бабушки? О да. Предвкушаю еду, е́дя в пригородном с букетом… Во-вторых, есть приманка, на которую я, словно осёл Тиля Уленшпигеля, раскатал губу, хотя она недостижима. Для любого осла можно найти травку, за которой побежит как миленький. Так за какой же я так охотливо перебираю копытами?
