Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
В одну из таких дрём, острое шило проткнуло мне мозг. Я отшатнулся, открыл глаза под ликующий хохот довольного Васиного рыла и заметил тлевший на полу кусочек ваты, чей едкий дым проник сквозь мои незащищённые ноздри и вызвал то невыносимое ощущение…
Мастер и Мыкола тоже подсмеивались, но не так радостно, как Вася, этот, мягко выражаясь, долбоёб, тридцатилетний урод-недоносок, жертва пьяной акушерки в подпольном абортарии. Вот из-за таких мудаков мой Дядя Вадя не устаёт повторять свой грустный лозунг «Родина требует героев, Пизда штампует дураков!»
Однажды Мыкола принёс картошек из одинокого бурта среди поля и мы решили её испечь, просто от нечего делать. Боря послал меня собрать куски поломанных досок, что остались после строителей. Мыкола и Вася приволокли по охапке отрытой из-под снега соломы в секцию весовой платформы, чтоб разложить костёр из добытого мною топлива.
Снятые с петель ворота не препятствовали ветру. Тот постоянно врывался, вертел дымом и втирал нам в глаза. Мы стояли вокруг огня в сквозных порывах, что налетали из белого поля под серым небом, когда мастер сказал Мыколе: —«Через четыре года я уйду на пенсию, а эта латата, так и не сготовится».
Он бросил окурок «Примы» в костёр и ушёл в угол секции слепить окружающие стены вспышками трескучего электрода сварки.
Красиво звучит – «латата», никогда не слыхал, чтобы так называли картошку… Ну, вот, Боря начал баловаться электросваркой, Вася отправился придерживать ему обрезки труб, чтоб прихватил и вокруг жалкого костерка остались лишь мы с Мыколой, поднахохлились, клювы сморщили, жмурим глаза от едкого дыма. Скукотища…
Тогда я поднял кусок мела, который мы привезли с собой, чтоб отмечать длину труб для резки, и начал рисунок на снятой с петель половине ворот, приставленной к стене. Я творил не спеша, старался как мог, потому что до вечернего грузовика домой ещё целая вечность.
Пожалуй, именно тогда получился самый удачный рисунок за всю мою жизнь. Ню, разумеется, и почти в натуральную величину… Соблазнительные бёдра, роскошная грудь, длинные волосы спадают через плечо за спину, аппетитный треугольник, искушающий взгляд полный призыва «ну приди же! выеби меня!» из-под чуть приспущенных ресниц. Ух-ты! Ничего ни прибавить, ни убавить. А мел, как назло, всё не кончается. Ну так я его извёл на крупноблочные буквы рядом с голой красоткой: БОРЯ, Я ЖДУ ТЕБЯ!
Потом я вернулся к огню, потому что ветер здорово переохладил ноги самозабвенного художника. Мыкола тоже тут стоит, от дыма плачет, но хихикает, весь погружён в эротичность белого создания.
В этот момент Боря Сакун вытаскивает своё лицо из маски сварщика и прослеживает взгляд Мыколы аж до ворот. Ни одна система Станиславского в жизнь не передаст всю экспрессивность рожи Бори всего секунду спустя. «Хто-о-о?!»
Мы с Мыколой стоим себе у костра, изображаем наивное неведение причин бурных эмоций в душе мастера. А Вася, что сидел рядом с ним на корточках и двумя руками держал обрезок трубы, подчёркнуто так упёр глаза в пол типа как бы «знаю, но не скажу», но… при этом!.. пятак Васиного носа превращается в толстенный указательный палец и наводится на меня! Как стрелка компаса – вот он Север!
– Сука!!!
Тут сработал врождённый инстинкт самосохранения и я сорвался на короткую дистанцию вглубь секции транспортёров, опережая звон железа трубы по бетону. И вот ведь столько есть красивых матерных слов в лексиконе Бори, а он всё «сука» да «сука». Тоже мне вор в законе! Хорошо хоть он не по городошному спорту мастер…
Я вернулся минут через десять. Слово «БОРЯ» на воротах было рабски затёрто Васиной рабочей рукавицей. Остальное осталось как было.
Не поднялась рука вандалов на шедевр…
~ ~ ~
Мы играли в Зеркальном Зале, он же Балетная студия. Лёха сидел впереди, на краю эстрады за «Йоникой», Чепа у него за спиной со своей «кухней». Чуба стоял чуть правее, подёргивал струны баса в летаргической полудрёме, отсутствующий взгляд уцепился за точку где-то в слабо освещённом нигде. Медленный «белый» танец, приглашают девушки. Девушка Влади, Рая, пригласила его и увела с эстрады в общую массу, пообниматься среди зайчиков плывущих в медленных волнах от шара, что крутится за всех, поверх всего.
На левом краю, в полуприседе на захлопнутую крышку клавиш, я безотлучно исполняю свой долг ритм-гитариста. По ту сторону пианино стоит Ольга, сложив руки поверх крышки над струнами. Ей скучно. – «Поцелуй меня!»—требует она из-за инструмента между нами.
Я оборачиваю голову влево и—поверх всех пианинных крышек—сливаюсь в долгом поцелуе с её тёплыми мягкими губами. Мои пальцы и без меня знают когда и на какой аккорд переходить… Из бесплатного мастер-класса для публики, скромно оборачиваюсь лицом к гитаре, чтобы, потупившись, перевести дух.
– Ой, мама! – вскрикивает Ольга.
Её сдавленный крик просигналил, что Хеороту капец приснился!. Среди взасосных объятий и предоргазменных покачиваний парочек, неколебимою скалой, с пристально застывшим взглядом, стояла мать Ольги, которая совсем внезапно нагрянула в Конотоп из Крыма, чтобы забрать свою дочь в Феодосию …
А с другого конца нашей необъятной Родины, из другого портового города – Мурманска, группа Шпицберген прибыла в Конотоп, чтобы начать играть танцы в Лунатике по договору с директором Лунатика, Бомштейном.
Шпицы сделали нас за две недели. Две недели спустя, Зеркальный Зал Клуба опустел, потому что толпа танцеманов в полном составе ломанулась в Лунатик, в концертный зал на втором этаже, что был когда-то полем брани в битвах КВН, а ныне, выпотрошенный от сидений, обернулся паркетным залом для танцев.
Но дело даже не в паркете. Ресторанная группа из четырёх музыкантов в возрасте от 20 до 25 лет, привезла с собою из Мурманска фирменную аппаратуру забугорного производства, гитары западного образца, которые можно достать лишь в портовых городах, плюс орган марки Роланд и (самое главное) они пели. Причём пели они в профессиональные микрофоны с эффектом эха. «Рясь!. ась… ась… Два!. ва… ва…»
Орфеям с их домодельными пиликалками пришёл капут. Да, оставались ещё концерты Клуба, оставалась «халтура», но танцы увяли на корню…
Мать Ольги с нерасписаным отчимом дочери уехала обратно в Феодосию, увозя с собой её клятву прибыть туда же через две недели, а Шпицы бросили якорь в Конотопе и надолго…
В конце февраля тёмным вечером я провожал Ольгу с 4-й платформы вокзала. Фонари над перроном вдоль глухого бетона заводской стены сочились безразличным светом. Она поднялась в последний вагон. Проводник запер дверь и ушёл из тамбура. Когда поезд дёрнулся, Ольга помахала мне через стекло.
Ухватившись за поручни по бокам запертой двери, я вспрыгнул на ступени под нею. Поезд быстро набирал скорость, она испугалась и что-то кричала за стеклом, не слыхать что. Но я знал что делаю и соскочил в самом конце платформы, потому что дальше и вправду чёрт ногу сломит на всех тех шпалах полувтопленных в гравий балласта…
В марте я написал ей письмо. Это была очень романтичное послание про то, как над моими слесарными тисками я вижу её небесные черты. Нет, я не списывал у Пушкина, но суть и дух в точности те же, просто лексикон модернизирован на полтора столетия вперёд.
По понятиям слесарей Экспериментального участка, такое письмо мог написать только полный пиздострадатель. Впрочем, они его не читали, как не читала его и Ольга, потому что письмо не застало её в Феодосии. Ольга вернулась в Конотоп сообщить мне, что беременна…
В те глубоко продуманные времена всесторонне плановой экономики, проникнутые неуклонной заботой Партии и Советского Правительства о растущих нуждах населения, гандоны продавались в любом газетном киоске по три копейки за штуку. Но для меня «гандон» оставалось словом из похабных анекдотов, настолько же далёким от реальной жизни как Поручик Ржевский, и я понятия не имел что значит «предохраняться»…
Потом она приняла таблетку и всё обошлось.
Весна пришла ранняя, дружная, тёплая. В середине апреля был открыт мой «дачный» сезон в сарайчике. Я его подмёл и принёс постель покрыть сетку железной койки, что перезимовала там. В тот же вечер при встрече в Парке, я пригласил Ольгу «к себе». Она легко согласилась. Всю дорогу от заводского Парка до Нежинской я ступал по верхушкам облаков счастья и не боялся свалиться, потому что, благодаря темноте, мы шли плотно поймав друг друга за талии. Через двор Турковых и палисадник под окном нашей хаты мы прокрались в сарайчик и я запер дверь на крючок.
В перерывах между нашими связями я, как завещал Валье-Инклан, боролся за равноправие между «руками, которые уже познали всё и глазами, что всё ещё ничего не узрели». Для этого я зажигал спички, одну за другой, и не позволял ей прикрывать, ненадолго всплывающее из темноты в трепещущий свет крохотного факелка, мерцание своего тела…
Мы проснулись с рассветом и пошли через оглушительную тишь и странность пустых улиц на хату её подружки Светы, чтобы у Ольги было алиби перед тётей Ниной. На обратном пути, между базаром и школой № 13, мне встретился первый пешеход зарождающегося дня, он шёл мне навстречу по противоположной стороне улицы Богдана Хмельницкого…
Мне с Ольгой было хорошо, но всё же я хотел избавиться от наших отношений. Во-1-х, хорошо было не всегда. В тот раз как мы ездили на Сейм и я разложил её в гуще Ивняка, всё вышло как-то плоско и то, что было, было не то. Хотя, конечно, мы полностью себя реабилитировали, когда она позвала меня в душ на своём рабочем месте. Да, Ольга уже нашла работу в городе и разносила телеграммы с Главпочтамта.
(…в это трудно поверить, но уже в 1970-е, в отсутствие мобильных телефонов, люди как-то ухитрялись выживать. Им в этом помогали телеграммы. Прямо к тебе домой приносят бланк в половину тетрадного листка, а на него наклеены бумажные ленточки из телеграфного аппарата с печатными словами «буду пятницу 10 Москва Киев вагон 7».
Телеграммное сообщение передавало самую суть информации, потому отправитель платил за каждое слово, включая знаки препинания и адрес получателя… Копейки приучают к лаконичности стиля.
Конечно, если денег некуда девать, то можно и подлиннее – «я приеду в пятницу поездом москва-киев зпт в десять часов утра зпт в вагоне номер семь тчк» а в конце ещё и добавить «целую и люблю тебя навеки зпт моя дорогая цыпонька тчк всегда твой пупсик тчк»
А работники Главпочтамта принесут потом телеграмму в своей чёрной казённой сумочке: —«Вот здесь распишитесь, пожалуйста…»…)
Она закончила работу в пять и мы встретились у пятиэтажной гостиницы «Чайка» обложенной квадратами жёлтых плит из песчаника. На широком длинном крыльце кроме входа в гостиницу были ещё пара стеклянных витрин с входами в Междугороднюю Телефонную Связь и в Главпочтамт.
Мы сошли с крыльца и Ольга повела меня к служебному входу Главпочтамта позади здания. Она зашла первой и пошла по длинному коридору, в конце которого обернулась и махнула мне, что можно идти. Некоторые двери стояли настежь и там сидели женщины, спиной ко мне, перед своими окошками в стекле перегородок отделявших их от очереди посетителей.
Из коридора мы спустились в большое подвальное помещение с длинным рядом окон высоко над головой, а под ними ряд душевых кабинок вдоль стены. Войдя в одну из кабинок, мы разделись и Ольга пустила горячую.
(…в каком-то из 90-х годов, сцена в душе между Сильвестре Сталлоне и Шэрон Стоун в одном из мафиозных боевиков была признана самой горячей эротикой года.
Так это ж сука Голливуд с нас сплагиатил! Ремейк нашего визита в душевую Главпочтамта!. Двадцать лет спустя… А мне до сих пор упорно доказывают, будто в СССР не было секса! Да всё там было! Только начиналось на другую букву…)
В конце нашей горячей ебл… ну то есть… сцены… там ещё мелькнул кадр, на который Голливуд не отважился, слабó повторить. Это когда по её упругой белой ляжке, между широких капель и дорожек бегущей душевой воды, поползли два-три беловато-пенистых плевка… мне точно где-то уже попадался этот кадр, но где именно?. Да, я начал «предохраняться».
(…поверхностное самообразование посредством запойного чтения зачастую приводит к недопониманию… Долгое время я ошибочно полагал, будто мастурбация непременно ведётся вручную – души и мни свой член пока не кончит падла. Но нет! Оказывается ещё в Ветхом Завете есть чудик по имени Онан, который регулярно спрыскивал земляной пол своего шатра своим же семенем на завершающей стадии вполне нормального, в остальном, полового акта. Заключительный аккорд, так сказать. Аккорд этот (используя терминологию лабухов, они же музыканты) полная лажа, совершенно не в тональности, зато служит средством предохранения от нежелательных зачатий…)
А во-2-х, я перессал от первой беременности Ольги и не стремился к повторениям – кому оно надо? Мне никак не хотелось впутаться в брачные узы и однажды тёмным вечером на крыльце Светиной хаты, я попытался даже избавиться от сладостной причины нежелательных последствий. Я ей сказал, что нам пора расстаться. Она заплакала: —«Почему?»
Я закурил сигарету: —«Так надо. Я встретил другую».
– Кто?! Как её зовут?!
– Ты всё равно не знаешь.
– Нет, скажи!
– Ну… в общем… одна… ну… Светка.
– Где живёт?
– Возле Цыганского посёлка.
– Ты врёшь!
– Нет, не вру.
И я закурил вторую сигарету от окурка первой, как в Итальянских чёрно-белых фильмах, хотя курить мне вовсе не хотелось, вторая казалась слишком горькой меня даже подташнивает, как Тома Сойера…
Я выкурил лишь до половины и сдался. Я сдался им обеим – не смог докурить сигарету и не смог порвать с Ольгой. На следующей неделе она объявила, что снова беременна и что у неё больше нет таблетки…
Я позвал родителей в сарайчик, сказал, что нам надо поговорить. Они пришли настороженно и молча, непривычные к подобным зовам. Я сел на стул, спиной к застеклённой раме у изголовья койки. Мать осталась стоять за трубками в противоположной боковине койки и только опёрлась на неё. Отец стоял рядом с ней, положив трудовую руку на длинный ящик-верстак вдоль глухой стенки. Там и тогда я объявил, что мне надо жениться на Ольге.
– Как так жениться? – спросила мать.
– Как благородный человек, я должен жениться, – пояснил я, скрытно раздражённый, что деликатное «надо» оказалось не слишком доходчивым.
Мои родители переглянулись, отец беззвучно дёрнул головой, мать повздыхала ему в ответ. Потом они сели на койку, бок о бок, и начали обсуждать в деталях как мы будем женить благородного человека…
~ ~ ~
Когда мы с Ольгой подали в ЗАГС заявление и совместном желании вступить в брак, нам выдали там талон для Салона Новобрачных, чтоб те сделали скидку на обручальные кольца. В Конотопе такой салон находился позади Городского Парка Отдыха, но с очень ограниченным выбором – всего два покрытых пылью манекена Жениха и Невесты тупо смотрели в разные стороны из своей узкой клеткообразной витрины, вот и весь товар. Нужно было ехать в Киев… Лёха поехал с нами как эксперт, он уже проходил через всё это, когда женился на Татьяне, и знал места. В Киве мы купили кольца – для Ольги чуть желтее, зато моё пошире. Ещё мы купили туфли мне, а Ольге белое мини-платье из шёлка с пупырышками и свадебную фату.
Через месяц состоялась регистрация брака в Лунатике. Зал торжеств находился на том же этаже, что и паркетный, но в противоположном крыле. На церемонию мы прибыли в такси. При входе в Зал торжеств, нас встретила громкая музыка тамошних лабухов, что играли халтуру при ЗАГСе. Гитарист с глубоким давним шрамом на щеке, который играл на красной Иоланте, был мне слегка знаком. Он глянул на меня округленно-непонимающим взором и приветствовал пожатием плеч… А! Плевать… какая разница… всё равно с футболом у меня никогда не получалось…
Женщина в официально-тёмном платье, очках и в химической завивке стрижки на шесть месяцев, зачитала нам с Ольгой права и обязанности молодой семьи, ячейки Советского общества. Мы расписались, что инструктаж пройден. Лёха и Света, как свидетели, заверили бумагу.
"Вот и всё,
Конец мечтам…"
Группа халтурщиков врезали марш Мендельсона, а фотограф, который явился из фотоателье через дорогу от Лунатика, пощёлкал своей камерой на треноге. На выкупленном через неделю фото оказался волосатик с неловкой улыбкой и виновато подскочившим воротником пиджака от прошлогоднего выпускного костюма. Но Ольга получилась очень хорошо, правда немножко грустная. Наверное, не хотела впутываться в узы брака в свои всего шестнадцать лет…
На свадьбе во дворе хаты играли Орфеи, бесплатно, конечно, это ж не халтура. Пара досок заперли Жульку в его будке и в свободном от травы кругу земли, который он выхлестал цепью за свою собачью жизнь, установили аппаратуру и инструменты. Вдоль общего сарая—параллельно бывшему штабелю, а теперь уже груде бывших кирпичей—был накрыт длинный стол, под сенью вековых Американских Клёнов.
Мы с Ольгой сидели спиной к забору Турковых. Два кухонных стула под нами объединял вывернутый наизнанку полушубок отца с длинными космами руна пусть не золотого, но тёмно-рыжего, во всяком случае. Вокруг стола сидели Архипенко, Дядя Вадя со своей женой, у которой он был примаком, мать Ольги, Мария, прибывшая из Крыма со своей старшей дочерью, Витой, тётя Нина с дядей Колей, какие-то дальние родственники Солодовниковы, ближайшие и более отдалённые соседи с Нежинской и прилегающих улиц, Крепаки, Плаксины, Кожевниковы, Владина мать, Галина Петровна, и всевозможные друзья новобрачных или же бесплатных музыкантов, а также сменяющие одна другую группы Поселковых хлопцев, всегда готовых выпить надурня́к…
Свадьбу гуляли до поздней ночи при свете пары лампочек подвешенных к Американским Клёнам. Кричали «горько!», чтобы мы с Ольгой встали и целовались, под хоровой счёт застолья сколько мы протянем в поцелуе. Отца вместе с матерью Ольги посадили в возок и прокатили по Нежинской до колонки и обратно (Марии не очень понравился этот старинный красивый народный обычай). Квэк обнажился до пояса и выплясывал с большим топором в руках, который прихватил из сарайчика, но дядя Коля начал ему подхлопывать для убедительности, что он тоже рокенрольщик, улучил момент и забрал топор у весёлого Викинга. Хлопцы с Посёлка поволокли Квэка к нему на хату, потому что сам он не дошёл бы, пока Чепа и сестра Глущи совокуплялись за спиной угрюмого Вяза в палисаднике в позе раком… Короче, нормалёк получилась свадьба в стиле незыблемых канонов и лучших традиций Посёлка.
Уже за́полночь мы с Ольгой удалились в свою брачную опочивальню в сарайчике… Прежде чем приступить к первой брачной ночи, мне пришлось лопатой выскрести блёвы Квэка у двери и вымести окурки сигарет Ольгиных подружек, с которыми те тут прятались. Если б знал заранее, что дружеская открытость упрётся в такое наплевательское отношение, я бы замок на дверь повесил.
Даже плёнку в магнитофоне перекрутили хрен знает куда, а у меня ж там стояла на эротической Французской песне для момента осуществления брака. Чтобы не париться и не крутить туда-сюда в напрасных поисках, я поставил бобину с самого начала—куда денется, рано ли поздно, заиграет—но когда мы совершили то самое осуществление, оказалось что вся сторона плёнки тоже кончилась, собралась на правую бобину и шлёпает хвостиком рядом с неподвижно-пустой левой… как-то упустил я те эротические стоны Брижжит Бардо.
Потом по жести крыши и по длинным листьям кукурузы, что тёрлись об стекло рамы распахнутой в ночной сад, хлынул ливень, а мы просто лежали тесно обнявшись и это было хорошо…
Наш медовый месяц совпал с моим отпуском на заводе. Моего отца Ольга покорила рыбой фаршированной луком и рисом, по рецепту приморского города, мне тоже очень понравилось, жаль, что редко она её готовила. А первая супружеская ссора случилась на третий медовый день. Я сидел во дворе за расшифровкой нот какого-то Испанского этюда гитарной музыки. Ольга прошла мимо, из хаты в сарайчик, и на ходу меня позвала.
Я ещё минуту подёргал струны, ну максимум две, не больше, пока пришёл. Она лежала на койке и заливалась слезами, что я не уделяю ей никакого внимания, разве с жёнами так поступают?
Так что пришлось заглаживать свою вину самым правильным, по-моему, способом, хотя так и не понял чем провинился.
(…это только теперь я вычислил, что так работает инстинкт женского самосохранения: если я тебе уже досталась, то для каких ещё проблядей ты тренируешься на этой ёбаной гитаре?
Хотя, возможно, я и до сих пор чего-то не так понял…)
~ ~ ~
Лёха Кузько принёс благую весть – мы начинаем играть танцы в ДК КЭМЗ, он там договорился. Тут любой бы обрадовался, потому что это не жизнь, если на танцах не играешь. К тому же, когда мы с Ольгой ходили на танцы в Лунатик и на площадке вспыхивала драка, я боялся за её живот, хоть ничего ещё не видно.
На танцы в КЭМЗе собиралась толпа кому далеко до Лунатика. Пусть Шпицы играли лучше нас, но целый час дожидаться трамвая после танцев излечит любую меломанию. И даже некоторые хлопцы с Посёлка начали выныривать в Доме Культуры КЭМЗ. Люди любят вливаться в знакомую толпу.
Владю с Чубой загребли в армию. Сосед Чубы, десятиклассник Сур, сменил его на посту бас-гитариста. Один хлопец с Загребелья, кличка Фофик, начал у нас петь. Он держал длинные Цыганистые волосы и при разговоре иногда заикался, почти незаметно, наверно, из-за этого у него такая детская кликуха. Коронным номером Фофика была песня Макаревича из группы Машина Времени
"Я пью до дна за тех кто в море…"
И ни малейших тебе заиканий-пришепётываний, чётко. И ещё одна, про Американского лётчика сбитого над Вьетнамом:
"Мой «фантом» как пуля быстрый…"
(…только совсем недавно я узнал, что это Русский перевод под песню «Секретный Агент», которую Мел Торме́ пел ещё в 50-е.
Всё-таки по музыке они нас всегда обгоняли…)
Один раз ночью Ольга полезла целовать мой хуй, а я крикнул: —«Мне не нужна жена-вафлистка!» Она отдёрнулась, а я тут же закаялся. Долбоёб! Почему? Ведь хорошо же было!. А самое обидное, что как-то само выкрикнулось, даже подумать не успел, а уже вякнул… и влился ещё одним идиотом в толпу тупых бурсаков.
Когда в сарайчике стало слишком холодно ночевать, мы перешли в хату на кухонную кушетку. На ночь я плотно закрывал двустворчатую дверь между кухней и комнатой, где спали родители и брат с сестрой. Не потому что мы еженощно занимались любовью, а чтобы они не знали, в какую ночь мы занимаемся…
На танцах в КЭМЗе Ольга редко танцевала, живот стал слишком большим, а вокруг эти козлы скачут с козлихами, не смотрят куда дрыгаются. И её светло-коричневая мини-дублёнка застёгивалась уже всего лишь на две верхние пуговицы.
Однажды ночью она начала плакать, что я совсем её разлюбил такую. Но это неправда, просто мне её жалко было и хотелось защитить её от всего. Ольга всё плакала и плакала, пока не заставила заняться с ней любовью. И это было хорошо, только я старался как можно осторожнее, чтобы никак животу не повредило. Четыре дня спустя Ольга родила мою первую дочь – Леночку…
Дети цветы жизни, пока не распищатся.
"Нашу Ленку-мордочку
Выброшу я в форточку,
Чтоб она не плакала
Не писяла, не …!"
И хоть объёмом они её не сделали бы Мисс Декольте, груди Ольги оказались очень даже и весьма млекообильными. После кормления, избыток приходилось сдаивать в гранёный стакан.
А и кто бы сомневался, что Ольга и меня заставит продегустировать продукт. Конечно, о вкусах не спорят и всё такое прочее, но какого… этого находят в нём эти младенцы? Пастеризованное и то лучше…
Тётя Нина сказала, что ребёнка надо обязательно окрестить и мы понесли Леночку в хату возле школы № 12, по адресу, который дала тётка. Во дворе толпилось немало народу. Явно прихожане церкви, хоть у неё ни паперти, ни креста над крышей типа подпольной. Но внутри хата хатой, правда без мебели. Ребёнка распаковали из конверта, наскоро смочили, чтоб заревела в знак протеста, и выдали нательный крестик со шнурком.
Я уж и думать забыл про это священнодействие, но в конце января Лёня, начальник Экспериментального участка, а по совместительству комсорг Ремонтного цеха, в конце рабочего дня позагонял молодых слесарей наверх, в кабинет начальника цеха на комсомольское собрание. Там он объявил, что ему позвонили из горкома комсомола, что я побывал в церкви и окрестил ребёнка и за это нарушение комсомольской этики собрание должно вынести мне порицание, как члену отступнику от норм ВЛКСМ.
Все тут же проголосовали «за», чтоб не тянуть и идти уже по домам, но поспешно толпясь на выход, выразили мне своё сочувствие, что не повезло и не вышибли меня из рядов ващще нахер и ещё десять лет будут удерживать комсомольские взносы из моей зарплаты.
Как выяснилось позднее, тот поп креститель ежемесячно представлял список посетителей хаты, на которой креста нет, куда следует. Такой себе подпольщик по кличке Гапон, провокатор невздёрнутый…
Хотя как знать, может только на таких условиях ему позволили нести свет веры в народ православный.
~ ~ ~
А в феврале я проштрафился по чёрному… Лёха Кузько уезжал в город Коростень за электрогитарами для ДК КЭМЗ, и я тоже хотел поехать. С утра поднялся по железной лестнице в кабинет начальника цеха, но мне сказали, что он ещё не приходил.
Когда чёрная шинель Лебедева замаячила в проходе Механического, я вышел навстречу. Но видно в такой ранний час у него спина ещё не распрямилась до нужной кондиции или же днём раньше держал её чересчур отвесно и спозарани еле-еле смог выговорить «нет». Тут я психанул и ушёл, потому что всё равно ещё в спецовку не переодевался. Но, как оказалось, Лёха уже уехал в Коростень.
Короче, мне поставили прогул за тот день, а начальник Ремонтного подписал приказ о переводе меня на нижеоплачиваемую должность, чернорабочим в Кузнечный цех, сроком на три месяца.
"Вы лучше лес рубите на гробы.
B прорыв идут штрафные батальоны…"
В Кузнечном станки не визжат, там грохочут гидравлические молоты, сотрясая асфальт между стен, в жерлах жарких печей ревёт пламя форсунок, раскаляет загруженные в их огонь болванки железа, до алой белизны. И завывания вентиляторов из круглых коробов зарешечённых сеткой намордников тоже вносят свою мощную струю в партитуру. У вентиляторов размах лопастей метровый и если случайно секанёт по руке… Вот для того и сетки.
Одним словом, лучше места не придумать для разработки вокальных данных. Ори сколько влезет – никому твою лажу не слышно. Да, я и сам себя не слышу, но ору:
"Oh, Mommy,
Oh, Mommy-Mommy blues,
Oh, Mommy blues…"
Но вопленный вокал орётся лишь пока мой напарник Боря узнаёт сколько нам грузить на сегодня. Он тоже штрафник, как и я, правда местный, кузнец из Кузнечного цеха, залетел за нарушение трудовой дисциплины, но в отличие от меня, нарушал её в нетрезвом состоянии не покидая рабочего места. Ему лет за тридцать, светловолосый, мелковатый, по виду и не скажешь даже, что кузнец.
Работа наша проста и неизменна – загрузка болванок в печи. Болванки эти нас дожидаются в левом крыле здания Кузнечного цеха. Здоровенные куски осей от колёсных пар железнодорожных вагонов и локомотивов, которые газорезчики нарезают в дневную смену. Эти экс-оси, пусть и располовиненные, слишком неподъёмны для двух всего рабочих, хоть даже и штрафников. Поэтому в крыле имеется кран-балка наземного управления. Я ухватываю куски клещами, что болтаются на крюку, а Боря лупит по кнопкам ручного пульта, что свисает на своём кабеле от тельфера и чуть ли не до пола. Он даёт вира и клещи смыкаются на болванке, поднимают и Боря гонит тельфер к вагонетке, где я её направляю аккуратно лечь. На майну клещи раскрываются и уже пустыми возносятся за следующей, в моём сопровождении.
Так укладываем несколько болваночных слоёв с оглядкой на длину нарезки (длинные тяжельче), потому что на следующем этапе нашего процесса нам же эту вагонетку и переть по узкой колее из мини рельсов.
Мы выталкиваем её в главный корпус Кузни, на поворотный круг. Он смахивает на крышку люка канализации, но крутится на своём месте. Прикладывая силу своих тел к торчащим из вагонетки хвостам уложенных в неё болванок, разворачиваем её на 90° влево и катим дальше, к печи.
Самый трудоёмкий момент при болвано-транспортировке это сшелохнуть вагонетку из состояния покоя. Вот когда приходится рвать на себе жилы не жалея. А когда та тихо-тихо приходит в движение – ха! сука, тут уж ты наша!. допрём!.
В каждой печи—пониже жерла—широким козырьком вытарчивает железная полка. Набычившись, для отражения кепкой адского жара из жёлто-алого нутра гудящей печи. Боря зашвыривает на полку полуметровую трубу-ролик. На этот ролик мы поднимаем продолговатую кованную лопату с приподнятыми боковушками, чтобы болванки из неё не скатывались. У лопаты держак очень длинный, пять метров, и не из железа сделан, а стальной, сечением шесть на четыре сантиметра. Заканчивается он поперечиной достаточно длинной для двух чернорабочих ухватить её концы по обе стороны от держака.
Но сначала оба конца поперечины я держу один, пока Боря близстоящим стационарным краном поднимает болвану с вагонки и кладёт на лопату, пряча своё ухо от жгущего излучения за вскинутым плечом. Потом он оборачивает кран зависнуть над вагонеткой, подходит ко мне и хватает свою половину поперечины.
– Хоп!
И мы, тесно сомкнув плечи, в три-четыре шага ускоряемся в бег навстречь геене в пещи огненной. Пробежка завершается синхронным прыжком вверх и резким толчком поперечины книзу совместным весом наших тел, чтобы упругий держак свибрировал и подкинул болванку с лопаты.
В момент приземления из прыжка, опалённое лицо само по себе отвернётся от липуче-прижигающего жара красно-белого нутра. Поэтому Боря работает в брезентовом фартуке кузнеца, а я дожигаю мой когда-то любимый красный свитер. Защитно втянув обе шеи, мы шагаем обратно, выкатывая лопату из огня по ролику на полке, и Боря отправляется к крану за следующей болванкой.
"Туда-сюда… обратно…
О!. как оно приятно!.."
Потом мы катим порожнюю вагонетку за новой партией болванок…
Внутри печи, их тоже надо укладывать в ряд, слоями, начиная от самых дальних, иначе все не поместятся. Чем больше загружено, тем короче пробежка с лопатой.
Я не сразу освоил синхронное прыгание и Боря крыл меня—неслышными за рёвом и грохотом окружающей среды – нехорошими словами, потому что болванка с недолётом упадёт поперёк ряда и будет ебать тебе мозг, а ты будешь рвать жопу при загрузке остальных. Но навыки ритм-гитариста помогли уловить размер такта.
Боря предельно немногословен. У меня больше общения с вентилятором (когда поём дуэтом, но вряд ли в терцию), чем с ним. Но однажды он прокричал мне в ухо: —«Сегодня загрузили сорок тонн!» Багровые отблески огня играли в белках его глаз и на зубах обнажённых довольной улыбкой. Вот она – трудовая победа!. Херня, пустые слова. Это просто потому, что мы сделали это.
