Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Продумывая план в деталях, подвергаешь его смертельному риску. Непременно всплывёт какая-то неодолимая подробность, в которую твой план упрётся, как «Титаник» в свой айсберг.
Гля-гля-гля! Эт чё за ё..!
Бенц! Кррчбрдзз!
…и наплывает упокоенное бульканье… какая нах… разн?.. зачем стремиться к невоможн?.. буль… бл…
И какое нормальное издательство станет рассматривать закорючки моего почерка?. Но как превратить переводы в машинописный текст? Может научиться печатать? Заманчиво! А где машинку взять? Ты видел их в продаже?
…и следующий айсберг врывается в трюм…
У секретарши начальника СМП-615 на столе стоит бандура с нашлёпкой «Ятрань» и с электрическим шнуром, чтобы совать в розетку. Целый станок с чёрным проводом на 220 вольт. Чуть коснёшься кнопки и—трах-та-да-дах! – неудержимая очередь в ответ типа автомата Калашникова. Ничего похожего на зазывное цокотанье пишущих машинок в кино. К тому же секретарша не знает Украинского и даже на Русском печатает указательным пальцем одной руки.
…ну, допустим, после работы, я приходил бы в приёмную и потихоньку…
Этот план булькнул на дно добровольно, не дожидаясь деталей – с учётом ревностного подхода нового начальника СМП-615 к его обязанностям руководителя и его воззрений на административный корпус как на персональный курятник, он не потерпит там приблудных каменщиков, даже после работы.
Айсберги неодолимых деталей обложили план со всех сторон и остановили навигацию…
Мы работали работала в локомотивном депо на строительстве трёхэтажного административного корпуса, когда моя сестра Наташа при случайной встрече в трамвае поделилась, что Ира, кстати, выходит замуж в Нежине. Сомневаться в информации от моей сестры не имело смысла, её должно принимать как факт… Мимолётное известие придавило меня не на один день.
Но я оправился, благодаря поручению нашего бригадира Мыколы Хижняка разобрать рацуху вдоль завершённой перегородки на втором этаже… Чтобы поднять перегородку до плит перекрытия, приходится устанавливать кóзлы, настилать на них доски и уже с них продолжать кладку. Такая вспомогательная конструкция именуется риштовкой. Перегородок на этаже было много и кóзлов на всех не хватало, поэтому мы громоздили «рацу́хи»(это так наша бригада усовершенствовала сочетание «рационализаторское предложение»).
Рацуха, это серия из попарно сшитых гвоздями поддонов, каждая пара устанавливается в форме «шалашика» и работает как ко́злы. Поскольку поддоны ростом ниже, по ходу кладки поверх первого настила водружаются новые пары «ко́злов-шалашиков», что, в свою очередь, также перекрываются досками, образуя риштовку следующего уровня. Вся эта приспособа выглядит как карточный домик, более хлипкая-шаткая, чем законные ко́злы, однако работает. Самый скользкий момент возникает при разборке рацушной риштовки. Какие-то из досок прибиты к поддонам, какие-то – нет и все они высоко над твоей головой, начинаешь сшибать их на пол, а сверху сыпется скопившийся на подмостях кирпичный бой, слои расшлёпанного и засохшего раствора. Мало кто в нашей бригаде любил разбирать даже нормальные риштовки. Ну а мне это представлялось как бы многоходовый шахматный этюд, а иногда и наугад типа минёра в боевике, какой проводок перерезать, чтобы не рвануло, но и так и эдак – успевай от осколков уворачиваться… Однако для конкретно той разборки, я послал шахматы к чёрту.
Взбеленясь, как облопавшийся мухоморами Викинг, что прёт в атаку в одной льняной рубахе, я выдирал железным ломом доски визжавшие застрявшими гвоздями. Когда верх подмостей рухнул вниз, мечась и беснуясь по навалу изувеченного пиломатериала под ногами, я расшибал опорные шалашики сшитых поддонов ударами разъярённого лома наотмашь и то ли рыкал, то ли орал: —«Свадьба?! Вот вам свадьба!»
Ноздри мои округлились, распираемые бешеным гневом и прерывисто гоняли взбитую валящейся риштовкой сухую пыль, в себя и обратно…
А хорошо таки дать себе полную волю, плюнуть на все стоп-краны, рассвирепеть до самозабвения ну хотя б иногда… трепеща крыльями носа, на гребне волны-цунами буйного гнева, позабыв обо всём в этом прекрасном, безумном, божественном крушении всего, что подвернётся на земле и в небесах. Ха! Нна!!.
Да только не каждому дано это возвышенное наслаждение. Мне – точно нет, слишком чётко я осознавал, что повторяю игру актёра изобразившего лютую злобу в недавно виденной экранизации странствий Одиссея. Он так же вот стягивал губы поверх оскала зубов, когда вернулся домой и начал мочить, одного за другим, женихов своей жены Пенелопы. И насчёт свадьбы, которая «вот вам!», то даже это цитата из фильма.
В любом случае, за пару минут вместо подмостей осталась груда досок вперемешку с раскуроченными поддонами. Пыль клубами курилась над полем утихшей битвы, а в коридоре, затаясь у дверного проёма, жена бригадира стропопщица Катерина вслушивалась напряжённо – про какую это я свадьбу?
Моя сестра Наташа так никогда и не сообщила о следующем замужестве Иры. Похоже, мы с Одисеем сломали нормальный ход жизни посторонней нам женщины, ни в чём не повинной, кроме случайной промашки носить то же имя и жить в том же месте, где когда-то жила моя Ира… Просто ещё одна моя очередная дурость…
(…вот и вылезло, что никакой я не волк и не ахулинамист, а обыкновенный собака на сене. Типа тех королей, что посылали своих разведённых жён под домашний арест в монастырь. Хотя, если при монастыре хороший садовником с крепким рычагом, как описывает Боккаччо…
У бля, снова меня покатило, составляю планы королям, будто мне своих проблем мало…)
Зато именно Наташа подарила мне решение титанически непреодолимой проблемы превращения рукописей в печатный текст. Она сказала, что по улице между площадью Конотопских дивизий и Сенным рынком есть машинописное бюро. Может там кто-нибудь согласиться напечатать мои переводы?….
Двухэтажное здание пишбюро напоминало «Черевкину школу». Широкие ступени деревянной лестницы устремлялись от входа прямо вверх, где в паре просторных смежных комнат сидели машинистки за отдельными столами и с изумительной скоростью стрекотали своими пишмашинками. Одна из них, по имени Валя, с короткой стрижкой светлых волос, согласилась напечатать самый короткий из рассказов, который я принёс в тонкой тетрадке на пробу. Она назначила день, когда придти за готовым текстом. Замирая сердцем, я сказал, что у меня есть ещё переводы. Она ответила, что могу приносить их тоже, по одному-два за раз. На мой вопрос об оплате, Валя непонятно отмахнулась…
Пару месяцев я пробирался в пишбюро в назначенные Валей дни. К зданию я шёл по тротуару на противоположной стороне улицы, как обучают друг друга подпольщики и конспираторы. Нырнув в широко распахнутую дверь входа, я осторожно крался на второй этаж – только бы не спугнуть подвернувшуюся шальную удачу…
Передавая Вале тетрадку с последним рассказом, я опять попытался выяснить насчёт оплаты и она снова отрицательно покачала головой. Труд обязан вознаграждаться, поэтому я решил всё равно заплатить, не деньгами, так натурой…
У остановки трамвая на площади Мира, в первом этаже пятиэтажки тянулся ряд магазинов нависавших над тротуаром своими косыми витринами. Крайний справа – «Цветы», а на другом конце, ближе к площади, магазин ювелирных изделий. Там, дав несколько кругов между стеклянными шкафами с непомерно дорогими ожерельями, браслетами, и золотыми кольцами, я купил серебряную цепочку за 25 руб. В виде подходящего футляра, я к ней добавил лакированную круглую пудреницу с орнаментом за 5 рублей с чем-то, но это уже из отдела «Сувениры» в Универмаге.
Забирая машинописные страницы последнего рассказа, я дал Вале пудреницу и попросил заглянуть под крышку. Оттуда потянулась длинная цепочка белого металла.
– Мельхиор? – спросила пишбарышня из-за соседнего стола. Но я не стал никому ничего объяснять: кто захочет – найдёт способ определить что из чего.
В тот месяц алименты в Конотоп и Нежин опять съехали на 15 руб. в каждом направлении.
За пару дней до Первомая меня снова потянуло на ритуалы. С Декабристов 13 я принёс кусок яркокрасного кумача, 40 см х 40 см, на стройку в локомотивном депо. Я прибил его на двухметровый брус из груды останков бывших риштовок и получился весёлый флажок. Чтобы он не мешал работать, я закрепил его на готовом углу кладки стен третьего этажа и флаг там радостно плескался и реял под весенним ветром, над отблесками солнца в реке железных рельсов стекающих к Вокзалу по ту сторону бетонных секций стены вокруг локомотивного депо.
Пётр Кирпа спросил, что это я опять затеял, пришлось прогнать ему дуру про день международной солидарности рабочего класса. Он пообещал, что я опять допрыгаюсь, но наша бригада своим молчанием его не поддержала. Поднимая кирпичную кладку стен, мы иногда оглядывались на алое полыханье над нашими согбенно трудовыми спинами…
Первомайским утром, в джинсах и светлой рубашке, я вышел на веранду обуть свои туфли. Мои родители тоже оказались там, но в домашней одежде, поскольку уже много лет считали себя свободными от хождения на все те демонстрации. Я опустился на невысокий табурет сработанный золотыми руками моего отца, чтобы завязать шнурки моих туфлей чёрной кожи.
– Ты никуда не пойдёшь, – сказала моя мать и заступила путь к остеклённой двери веранды.
– Посидишь дома, – подтвердил мой отец и задвинул на двери засовчик – плод своего слесарного искусства в Рембазе. Происходящее смахивало на домашний арест без суда и следствия. Всё ещё сидя, я кручинно опустил голову и негромко затянул протяжную песню:
"Ой Днiпро, Днiпро,
Ты велик, могуч,
Над тобой плывут облака…"
Дальнейших слов этой песни я не знал, поэтому медленно встал и сделал шаг к выходу. Мой отец поймал мою шею в захват своими трудовыми руками молотобойца, укротителя дизельных двигателей и искусного слесаря. Меня всегда восхищала классная рельефность его бицепсов. Мать моя повисла на моём противоположном плече.
Волоча их суммарный вес, я продолжал постепенное продвижение к двери. Там, я отодвинул засовчик, выкрутился из удушающего захвата двух противоборцев и спрыгнул с крыльца на мощёную кирпичом дорожку к калитке.
– Гадёныш! – крикнул мой отец.
– Негодяй! – поддержала его мать.
С победной насмешкой, я воскликнул: —«Мама! Догогонь!»
(…по рассказам родителей, в возрасте двух лет именно так я выговаривал «догони!»…)
С тех пор я перестал разговаривать со своими родителями, а заодно и перестал ходить на майские и октябрьские демонстрации. Вместо этого, выйдя на Профессийную, я сворачивал влево и шёл до самой окраины, где хаты сменялись полем и деревьями лесополосы вдоль железнодорожной насыпи. Оттуда пустынная грунтовка вела меня на станцию Куколка.
До станции я не доходил, а через пару километров сворачивал на одиночную колею ответвлявшуюся от основной магистрали. Поезда по ней никогда не ходили, потому что путь этот запасной, на случай войны. Одинокая рельсовая колея соединяла киевскую и московскую части магистрали в объезд Конотопа, который разбомбят в первую очередь за то, что он стратегически важная узловая станция. Вот зачем понадобился объездной путь, который, не заходя в Конотоп, плавной дугой выводил меня через пустые поля к Сеймовскому лесу.
Возле остановки «Присеймовье» я уходил к реке в то место на её берегу, где когда-то, ещё до брака, мы отдыхали с Ирой. Там я прочитывал номер Morning Star, почти целиком. Кроме последней спортивной страницы, которую я так и так всегда пропускал. Газета оставлялась лежать прижатой камнем к прибрежной траве, на всякий, может кому и пригодится.
Обратный путь пролегал вдоль магистральной двухколейной насыпи. Тропою под её высокой насыпью я входил в Конотоп и долгое время шёл вдоль примыкающих огородов, аж до второго моста, где насыпь делала поворот к вокзалу. Там мы расставались и я продолжал идти вдоль окраины над Болотом, чтобы в густых вечерних сумерках пересечь за старым кладбищем улицу Богдана Хмельницкого, а потом вдоль Сосновской выйти на конечную трамвая № 3, откуда до Декабристов 13 всего ничего.
В целом получался замкнутый круг – откуда вышел, туда и вернулся, прошагав весь день. Эти сольные марш-броски заменили мне демонстрации, а самодельные строки бой барабана духовых оркестров:
"ах о чём
мы хохóчем?
ведь не óчень
охóчи
Пустосме́шничать к нóчи,
Ну а впрóчем-то —
Хóчем
И твори́м
Что хоти́м,
Па́чём зря!."
Но это всё в дальнейшем, а самый первый раз Morning Star при мне не было, а было ощущение булавочного укола в грудь слева. И он никак не проходил, сколько ни чеши рубашку в этом месте области.
Даже ночью эта булавка меня донимала, так что утром я решил заняться трудотерапией. Я направился к локомотивному депо, проник на его территорию, безлюдную и тихую по поводу второго дня праздника, и пошёл на стройплощадку административного корпуса.
Возле навала белого силикатного кирпича, я установил пустой поддон и начал укладывать на него кирпичи. Иногда приходилось левым локтем зажимать грудь, потому что булавку там сменила вязальная спица. Когда на поддон была сложена норма из двенадцати рядов кирпича, я поставил себе диагноз, что жить пока что буду и поднялся на незавершённый третий этаж. Там я снял с угла кладки Весёлого Роджера, сунул его в дыру одной из плит перекрытия и присыпал засохшим раствором…
Запугиванья Кирпы остались пустой угрозой – в то лето меня так и не увезли в Ромны. Может я поумнел? Ну это вряд ли. Просто не подвернулся какой-нибудь высокопоставленный мозоль, чтобы я на него наступил…
К середине мая игла, или булавка, или что уж там воткнулось мне в грудь, потихоньку сама собой вытянулось, а через много лет мне стало ясно, что в тот раз я пережил свой первый инфаркт…
~ ~ ~
В моём недопродуманном плане подкатила очередная, но уже приятная деталь – вопрос сборки машинописного текста в единый том рассказов. Для этой цели я купил в Универмаге папку с твёрдыми пластиковыми обложками и никелированными кольцами-застёжками внутри. Обычно в таких папках на полках бухгалтерии стоят общегодовые бухгалтерские отчёты в ряду таких же папок с широкими, внушающими уважение корешками. Дырокол для пробивки страниц машинописного текста по размеру кольцевых застёжек я одолжил у секретарши СМП-615. Новый начальник аж позеленел увидав меня в пределах своей птицефермы, однако его мозоли не доросли ещё до статуса высокопоставленных…
Смонтированный в папке сборник рассказов отлично разместился в целлофановом пакете симпатично праздничного вида и я повёз его—звучите фанфары! гремите литавры! – в стольный град Киев, в книгоиздательство Днiпро.
В первом кабинете, где я с заслуженной, но ненавязчивой гордостью объявил что тут вот у меня [Ура! Банзай! Виват!] сборник переведённых рассказов В. С. Моэма, улыбчивый молодой человек ответил, что по Моэму он не специалист и нужный мне сотрудник сидит через два кабинета по коридору, может быть, проводить?
С не меньшей благовоспитанностью я отвечал, что, по-моему, и сам найду, спасибо.
В кабинете по указанному адресу сидел полноватый, но тоже молодой человек и с отвращением смотрел на кучку машинописных страниц в фиолетовой картонной папке раскинувшей, с развязной вульгарностью, свои белые шнурочки-тесёмочки поверх его стола…
От Моэма он не открещивался и тогда я вынул и водрузил перед ним увесистый том в серой пластиковой обложке. Он нехотя открыл, глянул на заголовок первого рассказа
Дождь
испуганно оглянулся на окно и спросил кем я послан.
Я обомлел и начал лихорадочно догадываться: так значит, сюда нельзя от самого себя! Такие номера тут не проходят. Надо чтоб меня прислал герцог ***, тогда приёмщик поймёт чей я вассал, сопоставит удельный вес герцога*** со своим сюзереном (маркизом ***), чтобы знать как со мной обходиться. Последует удостоверительный звонок по телефону и тогда уж станет окончательно ясно куда сунуть страницы печатного текста оказавшиеся у него на столе. Система чёткая, всё на мази, без лазеек для самозванных сборниконосцев…
Тем временем он, просто на всякий, раскрыл том снова, где-то в середине, и тут же захлопнул.
– Я всего лишь посыльный, – пояснил я. – Меня просили принести в ваше издательство, вот я и принёс.
– Кто?
Я раскрыл папку показать наклейку на обратной стороне лицевой обложки, на всякий, с моим Конотопским адресом: —«Вот этот мой друг».
Разговор с посланцем не от какого-нибудь даже занюханного барона, а вообще… как, бишь там?.. из Конотопа? или что-то в таком роде… был ниже его должностного достоинства.
На его холодно официальное прощание я откланялся в том же температурном режиме…
На следующий вечер в Конотопе, на улице Декабристов 13, после работы меня ждала на полках этажерки бандероль в горчично-прочной бумаге почтовых отправлений. Вскрывать бандероль у меня не было причин. Зачем? По размерам и знакомому весу я и не глядя знал чтó там внутри.
Годовой отчёт за прошедшие шесть лет жизни: 472 страницы машинописи, 35 рассказов В. С. Моэма в переводе на Украинский язык.
Странно, что бандероль не прибыла из Киева раньше меня. И странно также, что эта нераспечатанная бандероль нечитанных рассказов оставил меня таким отморожено безразличным.
(…выходит, эти шесть лет не вписываются в в феодально разгрáфленную систему книгоиздательского дела…
– Кто вас прислал в нашу квадратно-гнездовую реальность?
– Простите, я постучал не в ту дверь…)
– Моё вам с кисточкой, дорогие пэры и пэрухи, сэры и сэрухи! – как говаривал мой дядя Вадя, большой знаток вассальной зависимости из учебника История Средних Веков книгоиздательства учпедгиз…
~~~~~
~ ~ ~ башня слоновой кости
Вместо одного экземпляра книги рассказов В. С. Моэма из не слишком большого (150 000 экз.) тиража, на полках прочно улеглась увесистая бандероль, надгробный камешек в почтовой упаковке. В той части, что зависела от меня, широкий план действий был исполнен по всем пунктам и это лишило жизнь дальнейшей цели. Она катилась по наезженной до блеска колее, но уже бесцельно и беспланово.
Впрочем, если не задаваться бесполезным «зачем?», то и парнóй по четвергам с последующими парой бутылок пива достаточно для мотивации прожить ещё одну неделю. Тибетские монахи, например, там, наверху, и без такого умудряются.
Моему не вполне Тибетскому, но хорошо укатанному образу жизни явно не хватало плотских утех. Я поймал себя на этой мысли в один из вечеров, когда вернувшись с работы на Декабристов 13 привычным взором окинул беспорядочное стадо шлёпанцев и тапочек, и проч., вокруг обувной полки на веранде. Пристрастный самодопрос по горячим следам произвольного взгляда выясняет, что это он выискивал Австрийские сапоги на танкетке, которых там и близко нет. Конечно, взгляд не виноват, что обувь Made in Австрия слишком долговечна и ни в какую не желает изнашиваться из памяти… Однако откуда среди лета вдруг взяться сапогам? И чего ради ей приезжать в Конотоп, но говоря уж о Декабристах 13? Подобные риторические вопросы помогали выставлять себя на посмешище перед самим собою, но не могли предотвратить ночные поллюции…
Глубокой ночью мой сон прервался тем, что вскинув голову, я резко уронил её на деревянный подлокотник раздвижного дивана, повыше подушки. Однако боль и кровь из рассечённой брови не заслонила факта промоченных трусов. Я сдёрнул их, обтёрся и забросил за дальний подлокотник возле оклеенной обоями стены – утром уберу. Затем я встал и сделал несколько шагов сквозь темень включить лампу на столе.
Минуя на обратном пути зеркало в двери шкафа, я отвернул лицо – незачем засорять ему память ещё и этим угрюмым нудистом, вдобавок ко всему, что хранит оно в своей базе данных – недавно начавший ходить карапуз в изумлении хлопает в ладонь молчащего малыша с той стороны стекла… подросток до боли выгибает шею, хоть искоса взглянуть из запрокинутого лица на свои волосы, что всё ещё не достают до лопаток… безудержно радостная скачка молодой пары на залитом солнцем диване в компании своих ебливых отражений, беззвучных, но прытких. Убравшись с глаз зеркала подальше, я наклонился и откинул одеяло. Блин! Влажное тёмное пятно марало изморщенный ландшафт малиновой скатерти, которая давным-давно лишилась своей бахромы и перешла в разряд диванных покрывал.
– Это правильно, – сказал я сам себе, – именно для этого ты её и украл.
Потом я сделал в покрывале складку поверх пятна, чтоб не касаться мокрого, и лёг досыпать ночь.
"Для меня дыры чёрные – белые пятна,
В дрёму сунутся
с бормотаньем невнятным…
…и сплетаются в жгут без ответов вопросы…
…окропя чёрным семенем белую простынь…"
А и ещё трудно стало ездить трамваем в часы пик. Если стиснут со всех сторон, как вогнутую бубну, это куда ни шло, но когда при этом ещё и уткнут в пышное бедро молодой женщины – хоть «караул!» кричи, кричи «насилуют!». Чёрт! У тебя тут, естественно, прёт ломовая эрекция, которую не в силах утаить даже оба ваших плаща. А отступать некуда – пассажиров напхалось как две бочки селёдки в одну, вот и остаётся только покачиваться вместе с прытко бегущим вагоном и уныло пялиться в окно типа я тут как бы не при чём. Но если не твой то чей же?
"Благословенны будьте повороты
и прочие извивы у путей трамвайных,
Пособники сладчайших прикасательств,
вполне пристойных и почти случайных…"
Вот это-то всё и доводит до сексуального голодания, которые научные умники укоротили до термина «либидо». Весьма рекомендуют применение Лебеды этой, людям творческих профессий вроде враз идёт на подъём драйв у твоих произведений. Но мне-то на кой ляд эта либидятина? Я вам не Ван Гог, и не Волт Витмен. Мой план исполнен и забандеролен. Однако как избавиться? Вот в чём вопрос.
Причём эта лярва, да-да, ли-би-до, могла ухватить меня не только в общественном транспорте, но и на рабочем месте. Просто здесь творческий оргазм начинался минуя стадию физиологического торчания.
Например, во время отделочных работ на 100-квартирном, меня привлекла молодая штукатурша. Одного взгляда достаточно, чтобы различить в этой сельской красотке полное отсутствие каких-либо интеллектуальных запросов, однако чистый румянец, манящие абрисы грудей и бёдер (даже под наглухо застёгнутой спецовкой) обезоружили меня и приковали. Вот я и решил накропать Песню Песней личного производства с использованием штукатурши в качестве натурщицы.
Обычно внутреннюю штукатурку на объекте начинают после засыпки плит пола керамзитом. Керамзит – хороший теплоизоляционный материал, но он хрустит под ногами пока его не покроют стяжкой на последующих этапах отделочных работ.
Обернувшись пару раз на хруст моих осторожных шагов—я приближался к дверному проёму уточнить детали предстоящего шедевра— натурщица спросила Трепетилиху, что затирала оконный откос в одной с ней комнате – «Може оцей мой отой мастерок поцупив?»
– Не може, – ответили Трепетилиха, – оцей потопчется по твоему мастерку, но не украдёт.
С учётом размеров моего либидо на тот момент, новая Песнь Песней, как пить дать, превзошла бы творение Соломона и только лишь циничное подозрение о моей причастности к мелкой краже инструмента спасло всемирную литературу от предстоявшей ей необходимости переоценки ценностей.
"С чёрной кручиной своей
Пришёл я к Чёрному морю —
В пучинах кручину свою утопить.
Бросил с утёса. Ушёл.
Но что-то толкнуло: смотри!
Оглянулся и вижу я —
Тонет Чёрное море в чёрной кручине моей…"
Проклятье! Два развода и три ходки в Ромны не оставляют и одного шанса из тысячи на серьёзные отношения да и вообще хоть какие малейшие. Вот и держишь себя в смирительной рубашке…
И лишь бураны удержу не знают… Хорошо хоть не в лицо сечёт, а сзади, подталкивает к станции через сумрак раннего утра. Плотные потоки снега в шквалистом ветре обращают сумерки вспять – в темень ночи.
По колена в сугробах, я бреду по предполагаемого служебному проходу вдоль железнодорожных путей. Бетонные столбы что держат контактный провод над путями обернулись вехами, чтобы не слишком-то уж петлял в струях пустыни плывущих снегов. Оглядываться нельзя – снега вмиг облепит лицо леденящей маской. Да и смотреть там не на что: было – прошло..
Только зачем я вижу её обнажённое тело, белое как всклоченная пена этой обезумелой пурги? И она не одна – слепляется с кем-то. Не со мной…
Я отворачиваю лицо назад, к оплеухам снега, чтобы очнуться и не видеть. Включаю в мозгу взрыды органа из подвала Дома Органной Музыки, они отрывочны, резки и не точны, но отвлекают…
… я должно быть и впрямь извращенец… ни один нормальный не испытает эрекции при виде соития своей жены с кем-то другим в гуще метели…
…какая жена? у тебя нет жены!.
…пусть не жена – любовь всей жизни…
…заткнись, придурок!.
Я мотаю головой в отчаянии и, со стоном, бреду дальше. Жёсткий удар вскользь в левое плечо сзади призывает к порядку. Электричка из Нежина пробирается сквозь пургу к вокзалу.
…поезда всегда правы, у них нет отклонений…
…смотри, вон мутные пятна фонарей впереди, над четвёртой платформой…
…оттуда в общей толпе под снегопадом на привокзальную площадь, к Нашей Чаечке…
…всё нормально, я такой же как все…
~ ~ ~
Поздним вечером на привокзальной площади кому-то вдруг поплохело. Может, сердчишко, перекурить надумало или ещё там чего, но прилёг человек на асфальт в позе «бряк». Однако «скорая—вот молодцы! – подкатила раньше, чем стихли женские «ахи!» в небольшой толпе сгрудившихся над отдыхающим.
Приближаясь к вокзалу через парк Лунатика, я пропустил начало и посмотрел лишь заключительный акт – отъезжающую скорую да рассасывание группки людей. Однако от пьедестала запаркованного Ленина ещё звучали отголоски эха «ахов!», так что сложить недостающие два плюс два труда не составляло.
Вдоль аллеи ведущей на площадь, одна из очевидиц происшествия приближалась ко мне, задумчиво шагая в противоположном направлении. Когда мы сошлись, она вдруг повторила «ах!» отрепетированный незадолго перед этим, всплеснула руками типа балерины из Лебединого Озера, и упала на меня.
Что мне оставалось делать? Есессна, я подхватил обморочную в падении. За подмышки. И джентльменски отволок лебёдушку в полуотключке на скамейку из зелёных брусьев в низкой стенке из обстриженных кустов.
Она сидела молча, свесив голову, и я галантно помалкивал, укрытый вместе с нею густой тенью дерева отгородившего свет фонаря в аллее. Сидя бок о бок и внешне соблюдая тишину, я читал пылкую (беззвучную) проповедь самому себе про бессмысленность малейших поползновений со стороны любого малого с моим непроглядно чёрным (как смоль) прошлым, тем более в городе, где все всё про всех. Кому нужен совсем пропащий ухажёр? Кто позарится на чокнутого, отпущенного на побывку до следующего ежегодного прикрытия в Роменскую психушку для подкрутки контргаек в мозгах?
Когда наше взаимное молчание стало слишком навязчивым, она положила свою руку мне на плечо, сказала слабым голосом «спасибо!» и ушла.
Я уныло смотрел вслед светлому пятну её длинного плаща удалявшегося по аллее, а про себя думал: —«Идиот! Обнял бы девушку за талию, а дальше пусть сама решает: положить тебе голову на плечо или сказать «не наглей!» и только потом уйти. Нет? Ты для такого слишком умный, ты всё за двоих решил! Вот и остался на бобах при своём грёбаном потоке сознания, мокрушном либидо и ночами бесконечными как у принцессы на горошине!»
– Так ты, брателя, Катьку в парке подцепил?
– О чём ты, Натаня?
– Да, брось! Катька из нашей бухгалтерии. Она мне сама рассказала: в Лунатике ей плохо стало и она упала на тебя.
– Она меня с кем-то путает или его со мной.
– Вот только баки мне не забивай, да?!
– Ё-моё! И есть же счастливчики! Катьки на них в парках падают!
~ ~ ~
После получки я сошёл с Нашей Чаечки напротив автовокзала и завернул в почтовой отделение, разослать по тридцатке алиментов. Затем я пересёк улицу Клубную и пошёл вдоль парка Лунатика в сторону вокзала.
– Эй! Ты ж из Орфеев, нет? Огольцов?
… молодой мужик моего возраста, на пару с женщиной, его жена, наверное, тоже к вокзалу…
– Да, это я.
– Так я ж тебя знаю! Ты в Нежине учился, а я знал твою жену Ольгу!
…нет, никогда не видел, и ты не один знал Ольгу, с тех пор как она стала мне женой…
Он оглянулся вокруг, словно выискивая булыгу поувесистей – брякнуть об мою височную кость. Потом ткнул пальцем на свою спутницу, которая упорно смотрела в сторону.
– Во! Прикинь – идём и всю дорогу долбает меня во все дырки!
…а чё неясного, во все дырки ну… вот же ж допотопщина… тут бродишь весь исстрадамшись, такой весь обсопливленый в тоске по флейте Иры, а они всё никак не уймутся выскакивать со сводкой свежих новостей про Ольгу…
– Ага. Прикол. Передавай привет моей жене Ольге.
– Ну ты… этта… д-дурогон!
Предоставив их друг другу, я сворачиваю с Клубной в парк, на дорожку ко входу в Лунатик ДК, но огибаю его справа и, за гипсовой спиной белого Ленина, иду по диагонали к боковому выходу из парка, потом мимо одиннадцатой школы, на конечную третьего трамвая у Переезда-Путепровода.
На остановке у базара, Чепа и Владя поднялись в трамвай.
– Привет! – говорю я. – Как дела?
Чепа настороженно кивает и они тоже говорят «привет!»
Вагон враскачку несёт к школе № 13. У меня вырвался негромкий смешок.
– О чём ты смеёшься, Сергей, – с небывалой корректностью спрашивает Чепа. Это ж надо! Первый раз в жизни он назвал меня по имени, а не школьной или лабуховской кличкой. Да ещё с такой чинной помпезностью типа как лорд-спикер обратился к лидеру оппозиции.
– А… Вспомнился Владин стих. Помнишь, Владя? Мы на уроках стихи писали. Один раз я сварганил про Владю, он там дул в рог и трахал мечом о щит, вызывал на бой другого рыцаря. Так он в ответ выдал:
“Но твой расчёт не удался́
Покрыть меня
Военной славой,
И за трубу я не брался́,
Я в тот момент
Сидел в канаве…”
– Ну, помнишь, Владя?
По тому, с каким виноватым видом он пожал плечами, оглядываясь на пассажиров вокруг нас, стало ясно, что таких воспоминаний Владя не держит, так что я решил, что лучше уж сойду возле тринадцатой, не стоит причинять напряг былым корешам… Ноги сами несли меня по Нежинской, по Евгении Бош, по Котовского, они знали эти улицы досконально, я вполне мог на них положиться и, на досуге, думать о том, о сём…
…тот переводчик из Всесвiта неплохо сработал стихи того Чеха… а как на Русском-то как будет?.
"Иду и улыбаюсь сам себе,
А как подумаю чтó
Обо мне решат прохожие,
И вовсе – хохочу!…"
…нет, во Всесвiте лучше, молодец переводчик, но тот Чех ещё молодчее и Чехи вообще молодцы… взять к примеру того же Яна из Большевика……стоп! Яна брать не будем… а и Большевистский прах прошу не ковырять, а то всё выльется в одно заунывное Сю-Сю для выжимания горючих слёз из насухо окаменевшей губки, что уже год как завалилась за буфет… нет но этот Чех в натуре молодец… всем им нос утёр, показал как надо делать завещание поэта… до него ж одни лишь двухходовки примитивно высиживались: ах, меня похороните там, где по весне соловушка над моей могилкой песню запоёт… а мене, ген, туди, де Днiпро чутно буде… полный эгоизм с консумеризмом… идите поучитесь у хохотунчика Чеха… полная пошаговая инструкция… начиная с породы дерева, под которое зарывать, чтобы корни Липы качали соки покойного в цветущие ветви, откуда пчёлки соберут медок для смазки булочек красоткам, как сядут утречком в постельках чайку откушивать на завтрак… вот где лыцарь по полной! а хули с того, грит, что я померший?. это не повод, грит, лишать клиенток наших спец деликатесов!. Но всё валить на одну Чехию неправильно, потому что шизофрения наднациональна, нерушима и неделима… хотя время от времени выныривают проныры-перебежчики, и нашим и вашим, изменники типа Фрейда, и запрягают своё специфичное ви́дение мира на службу своему карману, открывают Венские школы… горшочек варись, горшочек не варись… за подлый металл он утратил свой шанс остаться вполне нормальным шизиком, свободным, как все мы остальные… он клюнул, слабак, на самую тупую наживку для полных лохов, помни сынок, чем длиннее строка нулей в твоём банковском счёте, тем ты круче… хули в нулях, братан, когда всё настоёбло?. однако, Пещера-Матушка, как и во все времена, такая уютная для слепцов… но, как падёт последний занавес, после жизни проведённой среди неврастеничных истеричек и стаи занафталинизированных пауков, докторов всякоприлегающих паутинных наук, не спрашиваешь ли ты у своей рожи в зеркале, ну что, Зигги, помогли ли тебе твои Ляхи?. о, дайте, дайте мне назад мою шизофрению, я свой позор сумею искупить!. опаньки! на волю потянуло?. вот только что такое свобода и где у неё пе́ред, как выражается д-р камневедения Пётр Лысун… свобода от чего?. и тут оказываешься крепенько прификсированным в смирительную рубашку национального пошива… для британца Шекспира это свобода от времени, «прервалась связь времён», описывает он заурядный клинический случай … тогда как в Украинской традиции сам уже термин обозначает отделение от Бога, «божевiльний» либо же, альтернативно, интерпретируется как некое анонимно «вольное божество»… впрочем не имеет значения, поскольку существование Бога и свободы в равной степени за пределами доказуемости… и почуяв, что привязь уже не держит – йиху! вперёд как белокрылая лошадка – вперёд! с упоеньем до умопомраченья, роняя пену с ноздрей… но заруби на носу, приятель, на воле-то хорошо, да уж больно студёно и мокро… и в этом вся суть подлого подвоха: как обойти диктаты всех мастей для удержания масс сплочённым стадом, но вместе с тем иметь комфортные удобства стадного образа жизни, от тёплой бабёнки под боком и до прохладной водочки из морозилки?. проблема покруче, чем грохнуть квадратуру круга, сам знайиш…
