Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
А на следующей неделе начался мой отпуск и мы поехали на Сейм вчетвером—ты, Ира, я и Леночка. Мои родители взяли в РемБазе путёвку для нас в их лагерь отдыха. Внутри его периметра за невысоким штакетником между высоких редких Сосен стояли деревянные домики на четыре койки каждый, а окна шли вкруговую, как на веранде. Когда мы в первый раз вышли на речной пляж, там все просто окаменели, никогда не видели как ходят статуи Греческих богинь, тем более с такой белоснежной кожей как у Иры.
Ещё мы вчетвером ходили искать грибы в лесопосадке у хутора Таранский. На полпути нам встретились пара лошадей, но испугалась одна только Ира – она их всегда боялась.
Лесопосадка состояла из тонкоствольных Сосен в параллельных шеренгах; длинные нити паутин, натянутые поперёк, делали их почти непроходимыми, но под хвоей на земле попадались маслята. Мы прочёсывали эти коридоры – туда и обратно. Ты захотела пить и я попросил Леночку отвести тебя лагерь—там всего 300 метров по широкой тропе—потому что ужасно хотел Иру… Ты долго не соглашалась идти с сестрой, но потом всё-таки пошла, а через минуту твой рёв раздался от входа в межсосенный коридор и Леночка объяснила, что ты её совсем не слушаешься, хотя лошадей давно уже нет.
Вечером был сильный дождь с грозой, но ты не боялась, а наоборот хохотала, потому что я лежал на койке и ты топталась у меня по животу. Кому-то весело, а кому и больно – в три года ты была увесистым ребёнком, но Ира прикрикнула, чтобы терпел своё дитятко. Я ещё немного потерпел, а потом еле-еле тебя уговорил, что хватит уже, ну пожалуйста.
Это было хорошее лето…
В день вашего отъезда ты снова сводила счёты с бельевой верёвкой, которой, конечно же, совсем не место от калитки до крыльца. Ты взяла швабру и начала стукать ею по полувысохшей стирке вдоль верёвки. Мать моя на тебя заорала и жутко потемнела лицом, но ты уже крепко стояла на ногах, только пришлось отнять у тебя швабру.
Мы собирались уже выйти на трамвай и Леночка вызвалась подвезти тебя на багажнике её дамского велосипеда. Все согласились, кроме меня, потому что у меня возникло плохое предчувствие от взглядов, которыми обменялись моя мать и Леночка.
Они посмотрели не друг на друга, а друг другу под ноги, но в этих спрятанных в землю взглядах виделся диалог:
– Точно да?.
– Сделай это!.
Я не выдумываю и не передёргиваю – этот диалог состоялся до того, как случилось остальное, когда Леночка увезла тебя сидящей на багажнике.
Мы с Ирой тоже вышли за калитку. Я очень торопился и даже ушёл вперёд с сумками, пока Ира с матерью всё ещё перебрасывались пустыми, как шарик пинг-понга, фразами.
До конца переулка Котовского оставалось метров тридцать, когда я понял, что правильно торопился, потому что услышал твой пронзительный крик из-за угла. Ты стояла и орала широко раскрытым ртом. Леночка держала свой дамский велосипед и пыталась уговорить тебя не плакать, но ты её не слушала. Рядом торчал из земли врытый в неё ржавый швеллер полуметровой высоты. Единственная железяка вдоль всех заборов на всём полукилометре от Декабристов 13 до конечной трамвая номер три.… Мне всё стало ясно и, чтобы не показать этого, я очень сдержанно попросил Леночку ехать домой, спасибо, дальше мы сами.
Подошедшая Ира начала тебя утешать, но ты ревела до самой конечной из-за такой большой шишки на лбу… Мы ехали трамваем молча, Ира пустым взглядом смотрела в окно. Ты хмуро сидела у неё на коленях, а я на сиденье напротив, абсолютно раздавленный. Как можно жить в мире, где бабушка благословляет внучку на убийство своей другой внучки – этой милой малявки с медным пятаком на лбу, который прижимает её мама, чтобы шишка скорей сошла?. Ира молчала и в электричке, а я даже и не пытался говорить о том, о чём говорить нельзя…
(…теперь у Леночки двое детей, две красивые дочки. Илона и Сашенька… Вы с ней незнакомые друг другу женщины и никто ничего не помнит. Тем более она. Человек устроен забывать о плохом.
Моя мать, впоследствии, стала свидетельницей Иеговы, собрала кипы радужно-глянцевых буклетов для уже спасённых и тех кто ещё только начинает спасаться. И только я во всём и кругом виноват, но честное слово, в том лагере отдыха я не выдержал бы Леночку на своём животе – ей было уже девять лет…)
~ ~ ~
Когда я вернулся в нашу бригаду после отпуска, тротуар перед 50-квартирным прореза́ла глубокая траншея для соединения с основными коммуникациями под асфальтом проспекта Мира. Но плотники СМП-615 сколотили надёжный мостик поперёк неё с перилами для удобства пешеходов.
Я работал лопатой на дне траншеи, когда увидел на мосту Бельтюкова. Он там шагал наряженный в пижонисто-колониальном стиле. Я не хотел привлекать его внимание, но он узнал меня, несмотря на спецовку и каску, поздоровался сверху и представил своей маме – даме в агрессивном декольте, даже и с такой глубины.
Потом они пошли дальше. Он нервничал, а она его опекала чересчур плотно, и я понял истоки его негодования на блядский матриархат, когда под инсулином. И ещё мне подумалось, что та отбывка в психбольнице не была у него последней, ведь он же ходит по́верху, совсем беззащитный от неотступного контроля мамаши, которая, как пить дать, доведёт до следующей ходки. Учись у меня, пацан! Видал? Я-то тут, в глубокой трещине, при каске, и вся сучья медбратия заморятся меня достать. А в Ромнах я был добровольцем и полученных там вразумлений—через в клочья исколотый зад—мне выше горла хватит…
Принимая мой очередной перевод, Жомнир в ответ подогрел меня толстым томом в твёрдой обложке. Монография про шизофрению, которую он купил, когда у его дочери были проблемы на этой почве, перед тем как замуж вышла. Монография – это сборник статей разных авторов посвящённый одной и той же теме. Я проштудировал одолженный от всего сердца фолиант. В конце концов, это же не варёная колбаса с любовно-приворотными специями.
(…в своих статьях, авторы рассматривают различные аспекты заглавного предмета со всевозможных точек зрения, подходя с различных и весьма несхожих позиций, в соответствии со специализацией каждого из них. Так, писатель натасканный в области химии представляет сравнительный анализ биохимических компонентов крови ряда отъявленных шизофреников между моментами обострения их духовной активности и периодами относительного затишья. Увы, уровень аминокислот в лейкоцитах остаётся без изменений.
Следующий исследователь скрупулёзно замеряет всё, что подвернётся под его измерительные инструменты, с не менее неутешительной неопределённостью результатов.
Третий просто садится рядом с койкой и, пока прификсированный фантазёр гонит ему дуру, записывает окайфенно крутой эпизод. Типа как он садился в свой троллейбус 47 очень аккуратно, чтоб ни до кого не коснуться, но всё равно вокруг вдруг оказалась песчаная пустыня, а он голый, ну только драная набедренная повязка, как и на всех таких же тощих и палимых солнцем вокруг него, и тут из-за песчаного бугра вырывается отряд всадников и начинает убивать их, безоружных, копьями…
Но в целом, вполне даже полезная монография, потому что авторам, несмотря на их поголовную принадлежность к загнивающему Западу, хватает смелости настоящих учёных честно развести руками и сказать: —«А хуй его знает, что оно за херня эта грёбаная шизофрения!»
"А подойди-ка с ласкою,
Да загляни ты в глазки ей,
Откроешь клад какого не видал!.."
На данном этапе, при всей продвинутости методов современных исследований, всё чем располагает конкретно данная область науки, это всего лишь термин – «шизофрения», всё прочее покрыто туманом неопределённости.
Главный козырь, пробный камень и лакмусова бумажка в распоряжении науки это – «голоса», которые встречаешь в любом учебнике психиатрии. Если тебе слышатся голоса, а вокруг ни одной живой души, значит ты – шизофреник. Но если эти же бесплотные голоса твердят тебе «Спаси Францию!», значит ты святая – Жанна Д’Арк.
Помянутой монографии до боли не хватило специалиста-теолога. Достаточно вспомнить Святую Инес, чьё тело мгновенно обросло длинным мехом, что обломал намерения насильников сломать её девственную целомудренность.
Не жизнь, а малина специалистом от науки, чьи светила в беспросветном неведении о чём она, собственно. Состряпать диагноз проще, чем два пальца об асфальт. Налить полстакана неразбавленного термина, заправить щепоткой прилагательных… сталбыть, «шизофрения» – какая? круглая… двуствольная…шубовидная… этта! В самый раз! Как у Святой Инес…
Тамара на 4-м километре не ведала о всех моих подвигах. За сожжение плантации конопли могла бы запросто нарисовать в диагноз “аутодафевидная форма шизофрении», а и если не с той ноги вставши, туда бы ещё впаяла «отягчённая комплексом Торквемады», да как нехрен делать, в честь абсолютно нормального инквизитора, что пачками отправлял еретиков на костёр, справьтесь у Шарля де Костера.
Сам термин, «шизофрения», как и большинство его научных собратьев, взят из Греческого и при исследовании корней обозначает «надтреснутый ум».
«Надтреснутый ум в виде шубы». Ну и кто из нас шизик?!.
Они думают, что если обрядились в белые халаты и козыряют терминологией, в которых сами ни бельмеса, то я им больше поверю, чем Ичнянскому колдуну в рубахе хаки, с его теревенями про «кватеру» луны?
Эскулапики вы мои дорогие! Да я ж из Конотопа! Мой одноклассник Володя Шерудило выдавал, как нефиг делать: – «Я не могу игнорировать данных квази-псевдоиллюзии во избежание ультрадиффузии моей транскоммуникабельности».
После восьмого класса он ушёл в бурсу, она же ГПТУ-4, на сварщика, а то бы уже стал Главой Академии Наук и сидели бы вы сейчас у него в приёмной, в трепетном ожидании, как после кражи кур – примет он или нет, вас, ханориков Созовских.
Карочи, пока никто не знает откуда берётся шизофрения, куда уходит и сколько берёт за визит, то не пошли бы вы на х… да!.. на Хутор Халимоново махаонов отлавливать с бабочками-капустницами вместе, а диагнозы свои засуньте себе… сами знаете куда, а кто запамятовал, то хлопцы с Посёлка могут и маршрут нарисовать для наглядности.
То есть, хочу сказать, продёргивайте отсюда, радости мои ненаглядные…)
С наступлением осени я уже знал, что это последняя наша осень вместе. Никто мне этого не говорил, но я чувствовал. Постоянно…
Когда я приезжал из Конотопа, то мы втроём шли в детсад в узких улочках частного сектора неподалёку. По субботам он не работал и вся игровая площадка доставалась тебе безраздельно, со всеми теремками-горками. Качель на железных прутьях рвала сердце краткими вскриками.
Ира стояла в стороне. Потом ты начинала бегать по жёлтым листьям на площадке, от меня к ней и обратно, но даже это нас не сближало. Мы возвращались через безлюдье тех же улочек без тротуаров. Я держал тебя за руку и не сводил глаз с плавной игры круглых бёдер под лёгким платьем шагающей впереди Иры… Она не оглядывалась.
Тоня получила квартиру для своей семьи где-то на улице Шевченко. Гаина Михайловна строила планы сдавать освободившуюся спальню кому-нибудь из военных лётчиков с аэродрома в авиагородке, чьи тренировочные полёты выли в небе по вторникам и пятницам. Меня не было ни в каких планах, да и быть не могло – со мной Леночка; а оставить её ещё и без папы я не мог. Слишком неправильно.
Наши размолвки с Ирой стали менее отчаянными, но более частыми. Я чувствовал неуклонное продвижение к концу, когда окажусь уже напрочь отрезанным ломтём.
(…наверное, это же чувствовал и Достоевский, когда его везли на эшафот, а он по знакомым улицам вычислял сколько ещё осталось до казни… Разница лишь в том, что я не знал сколько ещё осталось до этих слов Иры: —«Убирайся в свой Конотоп! И чтоб ноги твоей в Нежине не было!»… Но я знал, что услышу их…)
Когда Ира так и сказала, вместе с болью пришло крохотное облегчение – не стало чего бояться. Свершилось.
~ ~ ~
Я уехал в Конотоп и начал жить половинчатой жизнью. Работал в нашей бригаде, читал, писал, разговаривал, но половина меня куда-то исчезла, вместе с целью, ради которой я всё это делал раньше, то того как меня отрезали.
Косность полужизни немного развеяла командировка в Киев. От СМП-615 там был только я и не знал откуда съехались остальные рабочие на реконструкцию молочной фабрики. Мы жили в пассажирском вагоне загнанном в тупик на территории этого производства. Нам выдали постельное бельё, жёлтое от ветхости, но из-за неё же ласкательно мягкое. Я занимал вторую полку плацкартного купе, чтобы не приходилось сворачивать матрас по утрам. По всему Киеву, отовсюду звучала одна и та же песня:
"Листья жёлтые по городу кружатся…"
И я вспоминал листья на безлюдной площадке детского сада…
По выходным я ходил в библиотеку Киевского Университета, слева от глыбастой фигуры Тараса Шевченко. Туда пускали и без диплома, с одним только паспортом. В тиши огромного читального зала с длинными столами, для каждого читателя стояла отдельная лампа с зелёным абажурчиком. Под одним из них я читал трактат Джона Стюарта Милла О Свободе, в оригинале. Вот что значит настоящая философия! Он объяснил мне, что есть только два вида людей:
1) законопослушные подданные;
2) эксперименталисты.
А всякие расы, классы, вероисповедания и прочие различия всего лишь средство разделять людей и натравливать друг на друга…
Потом я нашёл Дом Органной Музыки, который раньше наверняка был католическим храмом. Это на улице Красноармейской, пониже Республиканского Стадиона. На концерт я опоздал немного и дверь уже заперли, пришлось тарабанить.
Дверь открылась и я закричал как на Роменском автобусе: —«У меня билет! У меня билет!»
– Хорошо, но потише можно? Концерт идёт.
Там зал начинается почти от двери, без вестибюля.
– Извините.
Но придверный продолжал недовольно бухтеть.
– Мне что – по второму разу извиняться?
И он утих, потому что из-под интеллигентно-коричневого плаща я обнажил рабоче-крестьянский вельветовый пиджак яростно-синего цвета. Любой не чересчур отвлечённый привратник сразу усечёт, что тут ему не светит изгаляться над бесхребетной интеллигенцией. Тем более, что как только я снял свою шляпу секретного агента, с темени подскочила широкая прядь волос, как пружина, одолеть её никак не получалось, даже после душа, как подсохнет, вскакивала снова.
(…тридцать лет спустя такие взрывы из волос стали повседневной нормой. Так меня шибанула разлука с Ирой…)
Вот он и заткнулся. Мудрое решение.
В первом отделении исполнялась какая-то современно-атональная симфония – живодёрное пильбище скребучих нот из фраз обкромсанных, разбитых вдрызг, в острые осколки, местами сгрёбанные в кучи, но чаще нет. Но Альфреду Шнитке, конечно же, я не указ. В конце народ похлопал, ну кто смог дожить. Музыкантам за милосердие, что пытку кончили… Зато во втором орган изливал фуги Баха…
Чудо случилось в январе… Я приехал в Нежин к Жомниру и в автобусе на вокзале увидел Ивана Алексеевича. Он спросил меня, что это я не приезжаю.
Сдерживая в горле ком обиды, я ответил, что Ира запретила мне.
– Да брось ты! Поехали!
Я всё-таки сошёл с автобуса на Шевченко, а позже позвонил от Жомнира. Ира тоже сказала, да приезжай. Оставшиеся семь остановок до Красных Партизан я ехал спокойным наружно, но захлёстнутый бурей внутри…
За месяцы моего отсутствия случилось немало перемен. Ира, вместе с тобой, перешла в бывшую спальню Тониной семьи. Её родители ушли в узкую спальню.
Гостиная осталась как была: «Неизвестная» всё так же высокомерно смотрела поверх серванта, а сдобная купеческая дочь жеманно рысила от сватающегося майора и тот, ей вслед, подкручивал свой ус. Зато у вас в спальне появилось новое трюмо уставленное толпой непонятных, но очень нужных косметических баночек. Вплотную к зеркалу трюмо лежало широкое жёлтое кольцо из золота. На мои осторожные расспросы Ира сказала, что трюмо ей купил папа, а кольцо – мамин подарок.
И мы начали жить дальше…
Стройка… Нежин… Стройка… Нежин…
Ира работала воспитательницей в детском саду на Красных Партизан, за сто метров от дома. В её обязанности входила запись состояния здоровья детей её группы. На столике трюмо лежала тонкая тетрадка с записями её левонаклонным почерком, по числам месяца.
Я ту тетрадку только раз открыл, а потом старался даже не взглядывать на неё, чтобы не умирать от ревности. Стало слишком ясно, что больше нет смысла в подвигах праведности, что от неизбежного не убежать – оно уже произошло.
(…некоторые мысли лучше и думать не начинать, а если нечаянно случится, то лучше бросить и не додумывать до самого конца, до неизбежного вывода…)
Стыд не давал мне спросить Иру как она жила в эти месяцы или что делает между моими приездами по выходным, но когда я в той тетрадке увидал, что в четверг в детсад пришла лишь половина группы Иры, да и половина половины растёрзаны простудой, я знал, что в среду у неё было свидание.
Я умирал от ревности, но молчал. Жизнь стала вроде пробежки по наезженному лабиринту – сюда не сверни, туда не смотри, про то не думай, чтобы не нарваться на агонию…
Потом Ира ввела новый порядок укладывать тебя рядом с собой на двуспальной кровати, а для меня стелила кресло-кровать. Иногда она приходила ко мне в темноте, иногда нет, и тогда я не мог заснуть долго за полночь, мучась ревностью и обидой…
Всего один лишь раз я обрадовался её отказу. Это случилось после поездки в переполненном автобусе с заледенелыми стёклами от вокзала до Красных Партизан. Где-то на полпути я вдруг явственно ощутил вхождение в прямой проход. Ни разу в жизни мне не делали клизмы и не вводили зонд, так что ощущение было непривычным и необъяснимым в толпе пассажиров в пальто и дублёнках. После главной площади толпа резко уполовинилась, но я по прежнему чувствовал себя как изнасилованный в жопу среди автобусной толпы.
Именно поэтому я и не настаивал на сексе, леденея от страха, что поимевший меня в автобусе впоследствии и Иру поимеет. Конечно, очерёдность могла быть и обратной, но я гнал от себя эту мысль…
~ ~ ~
В конце февраля была рабочая суббота, она же «чёрная суббота». Каждый год шесть суббот такого цвета случались повсеместно, не только в СМП-615. Но я твёрдо сказал, что не приду и в пятницу уехал в Нежин.
Ужинал я на кухне в одиночку, потому что Ира сказала тебе не мешать папе, когда он кушает и забрала тебя в гостиную. Затем я прошёл в спальню, чтобы не побеспокоить никого из телезрителей в гостиной. Да там и сесть-то было негде, потому что твоя тётя Вита приехала из Чернигова провести свой отпуск у родителей.
Ты тоже прибежала в спальню и мы немножко пошумели, Ира пришла утихомирить нас и приготовить постели. Потом она выключила свет, чтобы ты скорее засыпала, а сама вернулась к телевизору, потому что шёл повтор новогодней Кинопанорамы.
Я остался сидеть в темноте перед столиком трюмо… Никаких планов я не составлял, а всё шло само по себе… Когда по звуку твоего дыхания стало видно, что ты спишь, я подождал ещё минут пять, а потом отнёс тебя в кресло-кровать. Потом я разделся и лёг на двуспальное супружеское ложе.
Я долго лежал на спине, задвинув руки под голову. Машины всё реже проезжали вдоль Красных Партизан, но их шум стал ещё невыносимее, как и свет фар проползавший по тюлевой шторе… Бедная Тоня, как они тут жили?
Потом я начал думать про Иру и про себя: как мы дóжили до такого? Дамы, конечно, первыми, но проще начать с меня для простоты отчётности, потому что во мне ничего не осталось помимо смеси из ненасытного желания и ревности, горькой, жгучей. Все остальные чувства успешно удавлены, чтобы не делали больно, только эти два оказались сильнее меня.
Ну а с нею как? В институте ей пофартило вытащить такого козырного туза из колоды. Все подружки усохли от зависти. Потом подружек заслали по распределению, отрабатывать за дипломы, а у козыря подмокла репутация. И тут подкатывает мама с золотым колечком: ты молодая, ещё встретишь хорошего человека, желательно военного лётчика, у них зарплата выше, чем жалкие 120 руб.
И что в итоге? Имеем то, что имеем… тот Советский Пушкин, лизоблюд литсотрудник, назвал это похотью… придурок… похоть приходит, когда уже нет вожделения…
Снова машина воет, издалека, со стороны авиагородка, по свету видно, вон взбирается по шторам, выгибает спину, как гусеница, клонится вперёд, да а мы таки нашли метод снятия стресса от прерывания естественного течения акта в его завершающей фазе для контроля рождаемости применяя способ космонавтов у Артура Кларка что без скафандров сигают из шлюза в раскрытый напротив через открытый космос с побочным бонусом утилизации семени в притираниях чья эффективность благотворного воздействия на кожу многажды выше чем у всяких мумиёв жень-шеней и даже у легендарной травки оджилбой пытливая затейливость любящих любить друг друга переплюнет любую Кама-Сутру я это всегда чувствовал хоть не читал и строчки… а оно нада?. ну не знаю… я их всегда любил какие есть, без акробатики, садомаза, ролевых игр и прочей херни… просто «давай, крошка, сделаем нам хорошо»… простодушное наслаждение, сам знайиш… без лишних вычурностей и да здравствует примитивная ебля…
"All you need is ПЕ!
All you need is ПЕ!
ПЕ is all you need!
rrata-ta-ra-ra-ta-ta
(All together now!)
All you nee…
но погоди-ка-погоди-ка!. а как же насчёт фона эротической музыки? зеркала в потолке, как в спальнях древних Римских поэтов?.. я завязал с поэзией… а и вступительного минета или там завершающего… готов от всего отказаться?. ну это игра на двоих, в конце концов, и крошка чего хочет должна получать… как благородно-самодельный джентльмен я не могу отказывать ей в удовольствиях, верно?. вот ещё одна… до чего же душу выматывают, пока провóют мимо… бедная Тоня, как они тут жили?.
Потом из-за двери в гостиную донеслись голоса с пожеланиями спокойной ночи друг другу.
Ира зашла в спальню. Свет уличного фонаря по ту сторону сеточки тюля и оконной рамы помог ей найти нужный флакончик из выводка перед трюмо и она снова вышла. Я напрягся.
Она долго не возвращалась, а когда пришла и закрыла дверь, то склонилась над тобою – проверить крепко ли я сплю. Ты спала сном младенца и всё дальнейшее тебя не разбудило.
Ира легла рядом со мной под одеяло, пощупала пальцами моё плечо и резко отпрянула:
– Ты? Убирайся отсюда!
– Да тише ты…
– Папа!
ОНА ПОЗВАЛА НА ПОМОЩЬ! ПРОСИЛА ЗАЩИТИТЬ ОТ МЕНЯ!
Я не притрагивался к ей, а просто лежал на боку, подбородком в ладонь согнутой и упёртой в подушку руки, в позе безмятежного пляжника, что прикидывает много ли народу в воде. Меня охватила созерцательная отстранённость, безразличие стороннего наблюдателя, потому что всё стало как-то краями, похер.
Спокойно и раздельно, я произнёс:
– Ты мне надоела.
Так я сказал? Нет! Неправда! Не надоела! Это не я!
И всё же я выговорил слова, и это часть ритуала. Какой ещё ритуал?!. Неважно какой, потому что мне всё было уже… всё равно…
Всё также опирая голову на руку, я протянул свободную ладонь и слегка шлёпнул её о мягкую щёку.
Я?!. Ударил её?! Нет конечно. Это не пощёчина, просто часть ритуала.
Она окаменела в немом изумлении, но было поздно. Я откинулся на подушку и подтянул одеяло до подбородка.
Щёлкнул выключатель. В безжалостно резком свете с потолка, её родители и сестра толпились в дверях. Она выпрыгнула из кровати и влилась в общую массу. Вита принялась издавать традиционные клики семейных скандалов. Иван Алексеевич стоял в пижаме низко понурив голову.
Я видел как трудно даётся ему решение. Или же исполнение. Что если я голый? Перед его княжьим гаремом? Но я ничем не мог ему помочь. У меня тут роль созерцателя. Наконец, он сделал решительный шаг, даже два, ухватился за торчащую из-под одеяла кисть и – выдернул всего меня. Репка рухнула на истёртый коврик поверх пола. Одеяло досталось кровати.
Я ещё чуть-чуть полежал, чтоб не мешать тёще, которая как раз зачитывала над моей головой отходную по моей бестактности, что позволяю себе беспардонно валяться в таком виде перед женщинами. Потому что бегать трусцой по утрам в трусах и майке – пристойный прикид, но только не перед тёщей на её коврике.
Я молча поднялся и, совершенно неожиданно даже для самого себя, глубоко поклонился стряхнуть несуществующую пыль с волос пониже своих коленей. Ритуал заставляет блюсти его каноны, даже когда ты без понятия что это за… ритуал такой.
"Отречёмся от старого ми-ира,
Отряхнём его прах с наших ног!.."
Я оделся и вышел в прихожую. Тёща проследовала туда же. Проследить, чтоб не совался в холодильник? Её сменила притихшая, внимательная Ира. Я дал ей один рубль и попросил передать Вите, которая одолжила мне эту сумму в прошлое воскресенье. Она кивнула. Я достал лист бумаги из портфеля и написал Вите записку с благодарностью за рубль. Даже могила заморится исправлять графомана…
Ночь оказалась тихой и безветренной. Я провёл её стоя на ближайшей автобусной остановке, как перед той билетной кассой запертой на обед в Одесском аэропорту. Только теперь в руках у меня уже не было трёх роз.
"Дождь и солнце вместе не живут,
Разве что на несколько минут,
Кратких и прекрасных,
Когда в безумной ласке
Два самых-самых разных
От счастья слёзы льют…"
Это была тихая, безразличная ночь посреди зимы… За всю ту ночь мимо автобусной остановки проехали три машины, одна из них Волга. Мне было всё равно. Онемение чувств.
В одноэтажном здании через дорогу дважды загорался и гас свет; должно быть пожилой человек ходил в туалет и обратно. В тёмно-серых сумерках рассвета со стороны авиагородка появился первый утренний автобус и отвёз меня на вокзал…
~ ~ ~
В половине восьмого я сошёл с электрички в Конотопе. Не знаю где я провёл ещё около часа, потому что когда я пришёл на 50-квартирный, чёрная суббота шла полным ходом. Рыча в облаке сизого тумана своих выхлопных газов, бульдозер зарывался в гору грунта посреди будущего двора. Гриня и Лида были уже в рабочем. – «Ты не поехал в Нежин?»– спросила Лида.
– Нет.
Я достал из своего портфеля листок в клеточку с отчётом профкому, что мною истрачены три рубля.
(…моей текущей общественной нагрузкой было посещение попавших в больницу работников СМП-615 для оказания им утешения на сумму в три рубля, которую профсоюзный комитет выделял на передачу… Коллег я посещал в одиночку, но под бумажкой про выведение в расход трёх рублей требовалось три подписи – деньги немалые…)
Я положил бумагу на бок бетонного кольца, 1,2 м в диаметре, возле подъезда, и они расписались. – «Ну шо?»– сказал Гриня. – «Переодеваешься или как?»
Моё отношение к чёрным субботам всегда было твёрдо негативным, но что ещё мне оставалось делать? Я переоделся в рабочее, взял лопату и пошёл обскребать только что подвезённый раствор из задранного кузова самосвала, вместо Веры Шараповой. Она давно уже просекла, что так я лечусь ревности…
Ночью на Декабристов 13, я лежал навзничь в узком кресле-кровати посреди почти кромешной тьмы гостиной. Я лежал по стойке «смирно», только немного расслабленной.
Всё время лежать на спине утомительно, мне хотелось поменять положение и перевернуться, но я не позволял себе лишнего, потому мне нужно стать как можно неприметнее, а всякое движение выдаёт. Мне нужно слиться с глубоким дном безграничного и безмерно пустого мира. На дне требуется обтекаемость, чтобы ничто не цеплялось за тебя, а катилось бы мимо и – дальше… Но до чего же она бескрайняя – эта пустота!..
(…нет страшнее проклятия, чем старинное «чтоб тебе пусто было!», цель любых утрат и потерь в том, чтоб заставить тебя ощутить пустоту – чтобы тебе было пусто…
Любовь приходит как защитная реакция на пустопорожнее повторение витков жизни возвращающихся на круги своя, где что было, то и будет, в одной и той же неизменной пустоте…
Она приходит от безысходности, когда не знаешь как распорядиться случайным и напрасным даром – своей жизнью, не находишь средств убить отмерянную тебе вечность и живёшь не ради чего-то, а просто, чтобы жить дальше.
Любовь приходит, чтобы освободить от пустых исканий, дать жизни смысл – служение! указать цель – служение!
Любовь это добровольное рабство и ревностное служение объекту любви – двуногому млекопитающему, коллекции марок или… ну, вощщем, неважно… кому как повезёт…
И вдруг – гром с ясного неба, оковы пали, тебе сказано: —«Ты свободен! Вали отсюда!» И оказываешься в пустоте, где нет цели, нет смысла, где просто надо жить дальше, как кристалл, как былинка, как дождевой червяк…
Мы не рабы, рабы не мы!
Нет! Я хочу обратно. Туда где любовь… она укроет от жути видеть эту пустоту, придаст значение бессмысленной пустой суете. Она станет тем, кто всё за нас решит, я буду лишь покорно исполнять приказы!.
Любовь это песок, куда в панике зарываешь свою страусиную голову…
Будь ты проклята, любовь! Как же без тебя пусто!.)
Выживание в разрежено выхолощенной пустоте задача не из лёгких. Конечно, всегда есть выбор. Зачем выживать, если можешь в любой момент прекратить мучения? Однако никогда в жизни я даже не игрался с мыслью о самоубийстве, не так отформатирован. Ну а раз выбора нет – остаётся лишь решать задачу.
Решение только одно – систематичность. Ничем иным пустоту не одолеть. Систематически глушить водку или систематически бегать трусцой – это уже без разницы, суть в повторении определённого цикла. И тут у меня уже имелись определённые наработки, пригодные послужить опорой барахтанью в пустоте. Пятидневная рабочая неделя – это раз. Участие в общественной жизни СМП-615 – два. Периодические наезды в Нежин с интервалом в два или три месяца для интеллектуального общения с Жомниром. Ха! Не так уж мало.
Любой системе, чтоб она работала, нужны морковки-пряники вознаградить вертящегося в ней винтика за успешное прохождение очередного замкнутого круга и стимулировать его верчение в таком же точно круге следующем.
По четвергам я посещал баню, с двумя заходами в парную. Мыло и веники продавались в кассе бани на первом этаже. Получив еженедельную квоту, я оставлял инструменты наслаждения на тёмно-мраморном верху низких столиков общего помывочного зала на втором этаже, унося с собой лишь сетку с грязным бельём для предстоящей стирки.
По пути из бани к месту жительства, я потреблял две бутылки пива Жигулёвское и покупал номер Morning Star в газетном киоске на площади Мира, для чтения со словарём до следующего четверга.
По понедельникам я устраивал стирку в жестяном тазу на лавочке во дворе, зимой она проводилась в пристроенной к сараю летней комнате.
День глажки зависел от погодных условий вокруг бельевой верёвки, натянутой от крыльца к сараю, вместо калитки. Лучше позже, чем никогда.
Выходные труднее было заполнять, но раз в месяц в кинотеатре Мир показывали очередной боевик с Бельмондо в главной роли, или комедию с Пьером Ришаром.
