Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
И всё же это был праздник, потому что перед выходом на демонстрацию мама уделяла каждому из нас по пятьдесят копеек, с которых даже оставалась сдача. Пломбир в тонкой бумажной обёртке стоил 18 коп., а Сливочное вообще 13. Женщины в белых халатах продавали мороженое из своих фанерных ящиков с двойными стенками на каждом перекрёстке Проспекта Мира свободного от передвижения всех видов транспорта.
Когда я вернулся домой, учащиеся в белых рубашках и нарядных красных галстуках всё ещё шагали вдоль Нежинской растекаясь с демонстрации по улицам Посёлка. И тогда я совершил первый подлый поступок в моей жизни. Самый первый. Я вышел за калитку нашей хаты и выстрелил из своего шпоночного пистолета в ни в чём не повинную белую спину проходившего мимо пионера. Он погнался за мной, но я убежал во двор к Жулькиной будке, так что он побоялся войти и только обзывался в открытую калитку под ответный лай рвущего свою цепь Жульки…
Летом родители купили козу на Базаре, потому что когда отцу выплатили его первую получку на Заводе и он принёс домой 74 рубля, мать растерянно посмотрела на бумажки в его руках и сказала: —«Как? Это всё?» Покупка предназначалась для облегчения жизни, но на самом деле она её лишь усложнила, потому что мне приходилось выгуливать козу на верёвке в улицу Кузнечную, или Литейную, где та грызла пыльную траву под ветхими от погодных условий заборами.
Пить козье молоко я наотрез отказывался, несмотря на ласковые уговоры матери, что оно очень полезное для здоровья. Через какое-то время козу зарезали и перекрутили на котлеты. Но их я даже и пробовать не стал.
Иногда сын Бабы Кати, Дядя Вадя, во время обеденных перерывов на Заводе приходил к нам на хату в рабочей спецовке, выпрашивать у своей матери самогон, потому что хлопцы в цеху ждут, но она умела отнекаться.
У Дяди Вади были гладкие чёрные волосы зачёсанные назад и щёточка усов, тоже чёрных, а цвет лица с оливковым оттенком, как у Артура в романе Лилиан Войнич Овод. На правой руке не хватало одного пальца, который он утратил в начале трудовой карьеры.
– Я сперва не врубился. Ну ладно, вот это мой палец на станке валяется, но вода откуда? Тю! Так это ж у меня слёзы с глаз и на него, кап-кап! – Так вспоминал он этот случай. Врачи очень хорошо зашили обрубок—гладко, без швов—так что когда он скручивал дулю, получалось две. Двуствольная 2 в 1 смотрелась очень смешно, и фига с два, чтоб кто-то повторил этот номер.
Жил Дядя Вадя в доме своей тёщи возле Автовокзала. На Украинском того, кто живёт в доме родителей жены называют примак, от слова «принятый». Горька примацкая доля! Дядя Вадя рассказывал, что примак должен держаться ниже травы, тише воды, к тёще обращаться только на «Мама» и уступать дорогу курицам, которых она держит во дворе своей хаты. А перед их отходом ко сну на насесте, не забыть помыть курям ноги.
Мы все любили Дядю Вадю, потому что он всегда такой смешной и добрый, всё время улыбается. И здоровается, как никто другой: —«Ну, как вы, детки золотые?» Глаза у его сына разноцветные – один синий, а другой зелёный…
В возрасте десяти лет, когда Немецкий штаб роты квартировал буквально за стенкой—на половине Пилюты—юный Вадик Вакимов взобрался на забор рядом с Вязом за хатой и попытался обрезать телефонный кабель штабной связи оккупантов. Немцы на него наорали, но не стали стрелять, чтобы убить на месте.
На мой вопрос, как он набрался такой смелости, Дядя Вадя отвечал, что он уж не помнит. Однако вряд ли он мечтал стать юным пионером-партизаном, посмертным Героем Советского Союза. Скорее всего его заманили тонкие проводки в разноцветной изоляции. Из них состоит телефонный кабель, а можно ещё сплести много разных поделок – разноцветные столбики, перстеньки-колечки всякие…
~ ~ ~
По Пути в Нежинский магазин меня обогнали пара ребят на одном велосипеде. Сперва обогнали, а потом который сидел задом наперёд, развесив ноги с багажника, соскочил на землю и вкатил мне оплеуху. Конечно, это беспредельное оскорбление чести, а он на полголовы ниже меня, но я воздержался драться в ответ, потому что второй тоже уже слез с велика, здоровенный такой хлопец.
– Я ж говорил, что ещё получишь. – Сказал коротышка и они укатили. Я понял кому стрелял в спину.
Сеансы в Клубе начинались в шесть и в восемь вечера. С билетом купленным на первом этаже, кинозритель подымался на второй по прямому пролёту мощных деревянных ступеней под красной половой краской. Площадка наверху, мощёная керамическими плиточками, почему-то всегда тонула в сумраке, несмотря на два высокие окна и три двери вокруг неё.
Дверь направо открывала небольшой холл с выключенным телевизором перед аудиторией из дюжины рядов неизменно пустых сидений. За их спиной крутая металлическая лестница с чёрными перилами уходила к железной двери в кинобудку. Холл этот был проходным и в углах его, по обе стороны от коматозного телевизора, две массивные двери вели в один и тот же огромный зал Балетной Студии, где, с билетом на сеанс в кармане, делать, практически, нечего. Так что – назад, в сумерки на площадке с той парой пока что неисследованных дверей.
Первая дверь по левую руку никогда не открывалась, поскольку это дверь на балкон в зале. А следующую, приглашающе распахнутую, контролировала постоянно угрюмая Тётя Шура в своём головном платке, постоянно похожем на кованый шлём с шишаком типа витязя на часах для обрывания контрольного кончика твоему билету перед впуском.
Пол необъятного зала уходил с неприметным уклоном к широкому белому экрану—от стены, до стены—за которым находилась большая сцена с дверями и крылечками у боковых стен. Для концертов и представлений кукольного театра киноэкран сдвигался к левой стене, открывая тёмно-синий глубокий бархат занавеса сцены. Открытые балконы с лепниной из алебастра шли вдоль боковых стен зала, но до сцены не доходили, заканчиваясь чёрно-головастыми стояками прожекторов, как боевые треноги марсиан напавших на Землю у Герберта Уэльса. У задней стены балконы резко спускались с обеих сторон к своей запертой снаружи двери, чтобы не загораживать бойницы кинобудки.
В вестибюле на первом этаже, между дверью с окошечком для продажи кинобилетов и дверью в кабинет Директора, висел список кинофильмов на текущий месяц, выписанный кистью по холсту на крепкой деревянной раме. Фильмы менялись каждый день за исключением понедельника, когда кино вообще не крутили. Так что можно заранее определиться и в нужный день попросить у матери 20 копеек на билет…
Лето совершенно отменяло расходы на кинопросмотр, потому что Парк КПВРЗ—за длинным двухэтажным очень ветхим, но жилым зданием над спуском в Путепровод—был создан для экономии. В Парке, помимо трёх аллей, запертой танцплощадки и обширной беседки пивного павильона имелся также летний кинотеатр под открытым небом, чьи дощатые, довольно высокие, задние стены по обе стороны от кинобудки имели предусмотрительно расположенные дыры и щели для кинопросмотра одним глазом.
Сеанс начинался в девять, когда в сумерках появлялся намёк на сгущение, а более точным сигналом служил резкий обрыв музыки, лившейся из мощных динамиков на сцене кинотеатра с момента появления киномехаников на своём рабочем месте. Впрочем, тот же сигнал мог означать отмену сеанса, если касса не смогла продать хотя бы четыре билета, потому что новое поколение избирает просмотр фильмов извне театральной загородки.
Однако простоять полтора часа уткнувши нос в занозы досок, ошершавленных безжалостным временем и грубостями погоды, не совсем то, что можно назвать приятным времяпрепровождением, а сиганувшего через забор бдительная тётя Шура всё равно отыщет на скамейках зала под открытым небом и выведет со своими негромкими, но угрюмыми комментариями. Витязь-педагог. Поэтому любители киноискусства предпочитают подходящие места на старых Яблонях возросших, когда кинобудки ещё и в проекте не было. Если развилка, в которой ты примостился, не слишком удобна или сук под тобой чересчур узловат, в следующий раз придёшь пораньше, чтобы занять более ВИПное место на древокреслах.
Фильм продолжается, тёплая летняя темень сгустилась вокруг двух-трёх дальних фонарей в аллеях Парка и звёзды заглядывают из ночного неба в просветы листвы Яблонь. На серебряном экране чёрно-белые Весёлые Ребята Леонида Утёсова мутузят друг друга барабанами и контрабасами, а в менее уморные моменты можешь запустить руку вглубь яблоневых веток и нашарить, где-то между созвездиями Андромеды и Кассиопеи, несъедобное яблочко, чтоб мелко покусывать его твердокаменный, жутко кислющий бок.
После хорошего фильма, ну как тот с Родионом Нахапетовым, где нет драк, войны, а просто про жизнь, про смерть, про любовь и красивую езду на мотоцикле по морскому мелководью, зрители выходили за ворота Парка на булыжную мостовую улицы Будённого без обычных бандитских посвистов или кошачьих воплей, но притихшей негустой толпой людей словно бы породнённых сеансом, и шли сквозь темень тёплой ночи, редея рядами на раздорожьях, к одинокому фонарю у перекрёстка улиц Богдана Хмельницкого и Профессийной, напротив Базара…
Но главное, из-за чего ребята ждут лето, это, конечно, купание. Открытие купального сезона в конце мая на Кандыбино – знак наступившего в Конотопе лета.
Кандыбино – это ряд озёр для разведения зеркального карпа, и там же, заодно, берёт начало река Езуч. Иногда по разделяющим озёра дамбам проезжает обходчик на велосипеде, чтобы хлопцы не слишком-то браконьерили своими удочками. Однако в одном из озёр карпа не растят, оно отведено для купания отдыхающих пляжников.
Но для хождений на Кандыбино, надо сначала знать как туда дойти. Мать сказала, что хотя девушкой она и бывала там, объяснить всё равно не сможет и лучше спросить Дядю Толика, который и на работу и с работы и, фактически, везде ездит на своей «Яве», уж он-то все дороги знает.
Кандыбино, по его объяснениям, найти совсем просто. По дороге в Город вдоль Проспекта Мира, как проедешь под мостом железнодорожной насыпи, первый поворот направо, пропустить невозможно, начало шоссейки на Ромны. Оттуда прямо до перекрёстка и там тоже направо аж до железнодорожного шлагбаума, пересёк путь и – влево, вот тебе и Кандыбино.
Младшие, конечно же, тоже со мной увязались. Мы взяли старое постельное покрывало, чтобы на чём-то загорать, сунули его в сетку-авоську, добавили бутылку с водой и пошли на Переезд-Путепровод, где начинается Проспект Мира. До железнодорожной насыпи дорога знакома после первомайской демонстрации. Мы прошли под мостом и сразу её увидели, дорогу вправо вдоль основания высокой крутой насыпи. Вообще-то на шоссейку она не слишком похожа, потому что без асфальта, но довольно широкая и первая направо. Так что мы свернули и пошли куда ведёт.
Но чем дальше мы шли, тем у́же становилась дорога, превращалась в широкую тропу, потом просто в тропку, а там и вовсе пропала. Не оставалось ничего другого, как только взобраться на высокую заросшую травой насыпь, вытряхнуть песок из сандалий и шагать по бетонным шпалам или по бесконечно протяжённой головке рельса. Правда, равновесия идти по ней надолго не хватало, а шпалы лежали неравномерно, вынуждая делать такие же неравномерные шаги. Но мы упорно продолжали свой путь.
Наташа первой замечала настигающие нас поезда и мы сходили на неровный гравий обочины, уступая путь слитному грохоту несущихся мимо вагонов, что стегали нас тугими обрывками скоростного ветра. Когда мы дошли до следующего моста, то внизу не оказалось ни проспекта, ни улицы, а только другие железнодорожные пути. Наша насыпь завернула вправо и начинала идти под уклон, параллельно с остальными, к далёкому Вокзалу. Стало понятно, что мы идём в обратном направлении, а вовсе не на пляж.
Впрочем, мы не успели приуныть, потому что далеко внизу под нашей насыпью и под насыпью путей проложенных под мостом, различили небольшое поле. Две группы крохотных на таком расстоянии ребят в лёгких летних одёжках и с такими же, как у нас, авоськами шагали к зелёной роще за полем и с ними даже был мяч. Куда же ещё они, если не на пляж?.
Мы спустились с двух высоких насыпей и пошли по той же тропе через поле как и предыдущие ребята, которые давно пропали из виду. Потом мы миновали Осиновую рощу вдоль одинокой железнодорожной ветки, с мягкой землёй вместо гравия между деревянных шпал, пока не вышли к шоссе и двум шлагбаумам поднятым над рельсами. Мы перешли через дорогу и свернули на широкую, местами топкую тропу через высокую поросль ярко-зелёных трав. Грудь расправилась осторожным ликованием: Ага, Кандыбино! Не уйдёшь! Потому что той же тропой шли люди явно пляжного вида, в обоих направлениях, но туда больше, чем обратно.
Тропа привела к широкому каналу тёмной воды между берегом и противоположной дамбой рыбных озёр, но на этом не кончилась, а пошла дальше вдоль берега. Мы шагали по ней среди деревьев в молодой листве, под белыми облаками и солнцем в лазурной сини летнего неба. Правильные ряды фруктовых деревьев ничейно-неухоженного сада взбирались на пологий склон вправо от тропы. Потом канал слева расширился в озеро с белым песком. Группа Сосен стояла чуть выше, а прибрежная полоса песка переходила в утоптанную траву среди высоких кустов смородины заброшенного сада.
Мы выбрали свободный кусок травы для нашего покрывало, быстренько разделись и бросились по обжигающе горячему песку к воде летящей, со всех сторон и по всем направлениям, плотными брызгами в лица десятков купальщиков, что вопили, орали, хохотали и в безудержном весельи колошматили воду до белопенности… Лето!. Ах, Лето!..
Как выяснилось позже, Дядя Толик даже и не знал про ту исчезающую дорогу вдоль подножия насыпи ведь его мотоцикл, когда с рёвом выскакивал из-под моста на Проспекте Мира, за две секунды оказывался у поворота на Ромны, а ногами там топать метров сто с гаком.
В списке фильмов на июль стояли Сыновья Большой Медведицы, так что мы с Чепой уговорились не пропустить это кино, потому что Гойко Митич играл там одного из её сыновей. Этот Югославский актёр обычно снимался краснокожим героем в вестернах из ГДР и даже от восточных Немцев можно ждать неплохое кино, если с его участием, хотя в Советском прокате эти вестерны становились чёрно-белыми. Наверное, для экономии цветной плёнки.
Конечно, список не сообщал всех этих подробностей или вообще хоть что-то кроме названия и даты показа, однако фильмы добирались до Клуба не раньше, чем через два месяца после их недельного показа в Кинотеатре Мир и ещё одной недели в Кинотеатре им. Воронцова на Площади Конотопских Дивизий, так что, имея кинопосещающих друзей, мы всегда могли принять взвешенное решение. Мы не особо-то стремились посмотреть кино в перечисленных кинотеатрах не потому, что целиком полагались на мнение друзей, нет, иногда советовали полное фуфло, но по более веской причине – билет в Кинотеатре Мир стоил 50 коп., за тот же самый фильм в Воронцове, спустя неделю, выкладываешь 35 коп., а проявив терпение длиной в два с половиной месяца, в Клубе платишь вполне приемлемые 20 коп.
В то воскресенье мы втроём—Куба, Чепа и я—сгоняли на Кандыбино на великах. Там мы поплавали и поныряли, по очереди, с самодельного трамплина, когда двое, стоя по грудь в воде, сплетают руки, чтобы подбросить третьего, который на них влазит хватаясь за две мокрые головы. Ну и конечно, в пятнашки поиграли, хотя заморишься догнать Кубу под водой.
Потом он и Чепа куда-то делись в толпе купальщиков. Я побродил среди тех брызгов-визгов – нет нигде, как в воду канули. На всякий, я ещё и на тот берег сплавал, который заодно и дамба рыбных озёр. Там пара хлопцев удили, потому что и в купальном тоже клюёт, но сами пасли момент закинуть удочки в зеркально-карповый рай за дамбой, когда сторож закончит свой объезд. Чтоб им рыбу не пугать, поплыл я обратно. Ещё раз прочесал толпу в воде, без толку, и решил, что хватит. На берег выхожу синий от холода, гусиная кожа в пупырышках как те смородины, которым даже дозреть не дают, а они навстречу гарцуют от кустов сада, волосы на головах давно сухие. «К-ку-д-да вы д-де-ли-ся?»
– Мы опять заходим! Погнали!
– Вы ч-чё ч-о-кну-лись? Я т-токо-т-токо вылаж-жу!
– Ну так и шо? Погнали!
– А-а б-блин! П-пагнали н-наши г-га-рад-ских!
И, взбивая пенные всплески в три пары ног, наперегонки бежим к местам поглубже – нырять, орать, дуреть… Лето, оно тем и лето, что лето…
Куба в кино не захотел, он этот вестерн уже видел, и Чепа тоже передумал. Но это меня не остановило. Я всё равно решил взять у матери 20 копеек и сходить на шестичасово́й сеанс. Дома, Баба Катя мне сказала, что родители ушли два часа назад вместе с младшими и она не знает куда. Ну и что? До следующего сеанса ещё три часа, успеют вернуться.
В конце третьего часа я был раздавлен неодолимой тревогой – ну где же они могут быть? И я снова спросил, уже у Тёти Люды. Та с полнейшим равнодушием (и какой-то даже злостью) ответила: —«Я б и тебя не видела». Она всегда была такая, когда Дядя Толик на рыбалку уезжал.
Прошло ещё два часа, сеанс давно закончился, но, полный предчувствием неизбежной и даже уже свершившейся катастрофы, я не хотел уже никакого кино. В приливе отчаяния мерещились обрывистые картинки грузовика, что выскочил на тротуар, угасающая сирена «скорой», но одно проступало с полной отчётливостью – у меня больше нет ни родителей, ни брата с сестрой.
Наступила ночь. Дядя Толик затормозил перед калиткой вернувшись с рыбалки, прокатил умолкшую «Яву» через двор к секции в сарае. Он ушёл в хату, а я, замордованный, раздавленный бедой и горем, так и сидел на траве рядом с дремлющим Жулькой…
Было совсем поздно, когда звякнула клямка калитки. Послышался весёлый голос матери и Сашка с Наташкой забежали во двор. Я рванулся навстречу им разрываемый радостью и обидой: – Ну где же вы были?!
– В гостях у Дяди Вади, – сказала мать. – А ты что такой?
Взрыднув, я сбивчиво забормотал про сыновей медведицы и двадцать копеек, потому что не мог объяснить, что мне на целые полдня пришлось остаться круглым сиротой, лицом к лицу с жизнью без всякой семьи.
– Мог бы попросить деньги у Тёти Люды.
– Да? Я спросил где вы, а она говорит, глаза б её на меня не смотрели.
– Что?! А ну, пошли в хату!
Дома она скандалила с сестрой, а Тётя Люда отвечала, что всё это брехня и она сказала только, что и меня бы не видела, если б я к ней не подошёл. Но я упорно повторял свою брехню. Мать и Тётя Люда кричали друг на друга всё громче и непонятнее. Баба Катя пыталась их урезонить: —«Да, перестаньте, стыд перед людьми! Соседи слышат, на улицу слышно!»
Наташа, Саша, Ирочка, и Валерик, с глазами круглыми от страха, толпились в дверях между кухней и комнатой, где Дядя Толик и отец сидели молча уставясь в угол на ящик телевизора…
Так совершилась вторая моя подлость в жизни – возвёл напраслину, оклеветал свою ни в чём не повинную тётку. И хотя её ответ на мой вопрос я истолковал именно так, как пересказывал позже матери, всё ж, после тёткиных разъяснений, я мог признаться, да, именно так она говорила. Нет, не признался в подлой лжи.
Эта ложь без слов наполняла меня раскаянием, также невысказанным, что скандал в хате произошёл из-за меня. Я чувствовал себя кругом виноватым – перед Тётей Людой с её детьми, перед матерью, которую я обманул, и перед всеми, что я такой рохля, разнюнился: —«Ах, папы-мамы нет дома! Остался один-одинёшенек!»
Моё раскаяние не высказалось и не облегчилось признанием, потому, что нас не учили просить извинения. Да, иногда в кино можно услышать как это делается, но в жизни, если случайно толкнёшь кого-то, наступишь, или ещё там что, нечаянно, то «Звыняй, шо мало!» за глаза хватало – ну видишь, я ж заметил же ж.
Весь этот шум из ничего положил начало медленному неприметному процессу моего отчуждения и превращения в «отре́занный ломо́ть», как обычно говаривал отец. Я начинал жить отдельной собственной жизнью, хотя, конечно, не чувствовал этого и не осознавал, а просто жил себе и всё тут…
~ ~ ~
Мать и Тётя Люда быстро помирились, после того, как Тётя Люда показала ей как правильно поётся модная песня «Всюди буйно квiтнє черемшина», а кроме того с работы она приносила продукты, которые нигде не купишь, потому что в магазинах выбор товаров был крепко ограниченный, а всё более-менее стоящее продавалось из-под прилавка нужным людям, у которых и тебе придётся просить что-то. Или же родственникам.
Тётя Люда так смешно рассказывала про обеденные перерывы у них в магазине. Вот запрут на засов входную дверь с улицы Ленина, и все продавщицы собираются в раздевалке – хвастаться, кто что вкусненького принёс из дому в литровой банке на обед. Сравнивают у кого как пахнет, у кого смотрится лучше, рецепты пересказывают.
Завмаг отдельно ест, в своём кабинете, но дверь нараспашку, а когда у неё на столе зазвонит телефон, она трубку снимет—да? вам кого? – и кричит, чтоб в раздевалке услышали. Ну, вызванная бегом-бегом в кабинет, потом обратно, но всё равно от её вкусненького осталось уже на донышке, лучше один раз лизнуть, чем сто раз взглянуть, пральна? Но одна у них есть, до того сучка хитрая! Завмаг ей покричит «к телефону!», так эта зараза не спеша так подымется, делает «хырк!» и в свою банку «тьфу!», и – пошла, даже не огля́нется. И хоть полчаса по телефону говорит, никто на её обед и не смотрит. Йехк!
Мать тоже устроилась работать в торговле, на должность кассира в большом Гастрономе № 6 возле Вокзала. Но через два месяца у неё там случилась большая недостача. Она очень переживала и повторяла всё время, что не могла так ошибиться. Наверное, кто-то из работников магазина выбил чек на крупную сумму, пока она вышла в туалет, а кассовый аппарат запереть забыла. Пришлось продать пальто папы из чистой кожи, купленное ещё в бытность на Объекте. После этого мать трудилась в одиночку, в торговых точках где нет подозрительного коллектива, а только она одна – в ларьках Городского Парка Отдыха рядом с Площадью Мира, где продаётся вино, печенье, сигареты, разливное пиво…
В конце лета в хате снова был скандал, но уже не разборка между сёстрами, а между мужем и женой. А всё из-за грибов, которые Дядя Толик привёз из лесу завёрнутыми в газету. Не очень-то и много, хотя на суп хватило бы. Этот свёрток раздора Дядя Толик аккуратно обвязал и положил в сетку, чтобы повесить на руль «Явы» и не растерять по дороге. Но дома вместо благодарности Тётя Люда устроила ему бучу, как увидала, что газета обвязана бретелькой от лифчика. Напрасно Дядя Толик твердил, что подобрал в лесу эту «паварозку хренову», Тётя Люда всё громче и громче ему объявляла, что она не вчера родилась и пусть ей покажут лес, где на кустах лифчики растут, и нечего из неё дуру делать… Баба Катя уже не пыталась утихомирить спорящих и только смотрела вокруг грустными глазами.
(И это стало уроком сразу для двоих – Дядя Толик никогда больше не привозил домой грибы, а я выучил слово «бретелька»).
Но Тётя Люда, пользуясь моментом, попыталась даже отменить выезды Дяди Толика на рыбалку, и тогда уже он начал повышать голос до тех пор, пока не был найден компромисс – ему позволено и дальше увлекаться рыбной ловлей при условии, что на рыбалку он берёт с собой меня. Так что в последующие два-три года, с весны до поздней осени, каждый выходной, с парой удочек и спиннингом примотанными к багажнику его «Явы», мы уезжали на рыбалку.
В основном, мы ездили на Сейм, иногда на далёкую Десну, туда 70 км в одну сторону и приходилось выезжать затемно… Обгоняя треск собственного мотора, проносилась «Ява» через город объятый мирным безмятежным сном для поголовно всех, включая ГАИ… Одолев 30 км колдобин Батуринского шоссе, мы вырывались на Московскую трассу, где Дядя Толик иногда выжимал из Чехословацкого мотора 120 км в час…
Когда мы сворачивали на полевые дороги, рассвет постепенно начинал догонять «Яву». Я сидел сзади, ухватив бока Дяди Толика руками засунутыми в карманы его мотоциклетной куртки искусственной кожи, чтоб они напрочь не закоченели под встречным ветром. Ночь вокруг мало-помалу превращалась в сумерки прочерченные более чёрными сгустками лесополос среди полей, небо светлело, в нём начинали различаться обрывки облаков, которые из продрогше-белого переходили к смущённо розовому от прикосновения лучей протянутых через всё небо солнцем, заранее, пока само оно ещё за горизонтом… От этих всех картин дух захватывало не меньшим восторгом, чем от скоростной езды…
Обычно мы ловили на червей из огорода, но однажды продвинутые ветераны рыбной ловли присоветовали Дяде Толику попробовать личинки стрекозы. Эти фигнюшки живут под водой в глыбах глины подмытой течением из обрывистых берегов и рыбы устраивают бои без правил, выхватывают одна у другой крючок с личиночной наживкой. Ну или типа того.
Мы выехали на берег в предрассветных сумерках. «Ява» откашлялась и смолкла. Сонно поплескивала река, испуская полупрозрачные клочья пара-тумана над водой. Дядя Толик объяснил, что мне назначено вытаскивать те глыбы глины на берег. От одной лишь мысли оказаться в тёмной воде под сумраком ещё не прошедшей ночи, мороз пробегал по коже, однако любишь кататься – люби и личинок доставать. Я разделся и, по совету старшего, сразу нырнул под воду.
Ух-ты! Оказывается, в воде куда теплее, чем в сырой промозглости утра на берегу. Я вытаскивал скользкие глыбы из реки, а Дядя Толик разламывал их на суше и выколупывал личинок из туннелей, которые они насверлили в глине, чтобы там жить. Когда он сказал, что уже хватит, мне даже не хотелось покидать тепло неторопливых струй…
Но всё же, это являлось примером вопиющей эксплуатации труда подростка, за которую ему пришлось расплатиться в тот же день благодаря мне.
Дядя Толик предпочитал спиннинг удочке и резким взмахом посылал блесну булькнуть почти на полпути к противоположному берегу, а затем начинал стрекотать катушкой, дёргать хлыст и вести кувыркливый блеск блесны курсом из зигзагов. Хищная рыба, щука, там, или окунь, бросалась вдогонку и заглатывала тройной крючок на хвосте у блесны, если рыбаку подвалит такая удача.
Где-то к полудню мы переехали на другое место с деревянным мостом через реку и Дядя Толик перешёл на противоположный высокий берег, позабрасывать тут и там. Я остался один, присматривал за поплавками пары удочек воткнутых в песок рядом с течением, а потом растянулся в ближайшей траве.
Когда Дядя Толик возвращался обратно по дальнему берегу, я не поднял головы из травы, а только наблюдал как он продирается через джунгли травинок-былинок росших в месте моей лёжки. В кино такой трюк применяют для комбинированных съёмок. Так что он стал у меня лилипутиком. До самого моста. Сурово, но справедливо…
Однажды Тётя Люда спросила меня с глазу на глаз, не видел ли я как её муж заходит в какую-нибудь хату во время наших рыбачьих выездов. Мне не пришлось кривить душой и, не солгав ни капли, я ответил, что, нет, ничего подобного видеть не приходилось. А что касается того раза в селе Поповка, когда он вдруг вспомнил, что мы выехали на рыбалку без наживки и ссадил меня на пустой сельской улочке, пока он сгоняет в одно место—тут не далеко—враз накопает и вернётся, то всё, что я видел, был глубокий песок дороги меж высоких стен густой крапивы, да почернелая солома в крыше сарая, возле которого он меня десантировал, но никаких вхождений, ни в какие хаты, ни-ни… Поэтому я без всякого зазрения смог сказать «нет» своей любознательной тётке.
Случались и падения, раза два. Первый раз мы гнали по полю вдоль тропы поверх метровой насыпи, а по бокам высокие бурьяны. Благодаря им, я догадался, что это насыпь – высокие, а «Яве» до полколеса, но непонятно зачем она в поле? Ответ так и не был найден, потому что насыпь вдруг прервалась и «Ява» нырнула в затяжном прыжке по воздуху, потом ткнулась, а мы полетели дальше, через руль и бензобак.
В другой раз мы не успели даже из Нежинской выехать, когда мотоцикл зацепился за кусок железяки вкопанной перед фундаментом чьей-то хаты, чтобы транспорт его не царапал, когда объезжает лужи после дождя. Однако оба раза, мы не травмировались, за исключением шишек, потому что у нас на головах одеты белые шлемы из пластмассы. Правда, после падения на Нежинской рыбалку пришлось отменить, потому что у «Явы» начало капать масло из амортизатора и потребовался срочный ремонт.
~ ~ ~
Площадь Конотопских Дивизий названа так в честь воинских формирований Красной Армии освобождавших город в годы Великой Отечественной войны, она же Вторая Мировая, которые, в свою очередь, начали носить в своих наименованиях «Конотопская». Она мне поначалу представлялась концом света, потому что до неё от Вокзала та-дахать восемь остановок на трамвае.
Площадь Конотопских Дивизий широка как три дороги вместе и очень длинная, с постепенным уклоном вдоль всей своей длины в юго-западном направлении. Ажурная металлическая башня, в правом верхнем углу Площади, в отличие от Парижской знаменитости, делала нужное дело – держала большущий водонапорный бак, что немо взывал к Площади Конотопских Дивизий, размашистой надписью с жирным нажимом кисти на его ржавом боку: «Оля, я люблю тебя!» Под башней, высокая стена красного кирпича, с плотными рядами колючей проволоки по гребню, тщательно огораживала городскую тюрьму.
Напротив башни, в верхнем левом углу, беззаботно зияли ворота Городского Колхозного Рынка, который, собственно, пребывал вне самой Площади, но его ворота служили отправной точкой для ряда площадных магазинчиков идущих плавным спуском вниз – Мебель, Одежда, Обувь…
Правый нижний угол Площади упирался в высокое двухэтажное здание, что состояло больше из окон, чем из стен – Конотопская Швейная Фабрика. Следом шло здание пониже, имевшее, для контраста, стен больше, чем окон – Городской Вытрезвитель. Впрочем, это учреждение пребывало не в пределах, а уже на улице, что лишала Площадь левого нижнего угла и безбашенно пёрла прочь – к мосту в опасный окраинный район, Загребелье. Опасность заключалась в Загребельской блатве, как заловят парня из других районов города, что вздумал провожать девушку с Загребелья, то заставляют петухом кричать или мерить длину моста спичкой, или же бьют сразу, без предисловий.
Трамвайный путь пересекал Площадь Конотопских Дивизий поперёк и вместе с тем наискосок, тяготея кверху. Трамваи с предупреждающим звоном въезжали на площадь из-за длинной глухой стены с тремя запертыми дверями-выходами Кинотеатра им. Воронцова, куда вход за углом – с улицы Ленина.
Когда в город прибывал передвижной зверинец, они выстраивали свои прицепы с клетками большим квадратом между трамвайными путями и Швейной Фабрикой. Временный корраль смахивал на оборонительный лагерь Чехов-таборитов из Гуситских войн в учебнике История Средних Веков. Но посреди периметра они ещё размещали два дополнительных ряда клеток, спина к спине, чтобы в воскресный день густая толпа Конотопчан и жителей близлежащих сёл ходили вокруг них, как и вдоль клеток в стене табора.
