Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Тогда я пошёл на север через леса и тумбы без деревень, но где открываются виды красы неописáнной. Точь-в-точь, как когда-то Мама меня предупреждала: —«Ты будешь там один».
В конце дня подъёма на цепь тумбов, где леса сменяются альпийскими лугами, я набрёл на почернелые от сажи куски шифера и кучу обугленных жердей. Как видно до войны пастухи поднимались сюда с отарами, вот и притащили строительный материал для халабуды. А кто спалил? Ну как узнаешь… а и нечего всегда на людей валить, могла и случайная молния трахнуть… в любом случае, какое мне дело?.
И я прошёл дальше, а ещё выше, в седловине перехода с тумба на тумб, мне попалось древнее захоронение. Откуда я узнал про древность? Ну это просто… Та могила была раскопана алчными гробокопателями в поисках драгоценностей, осталась лишь яма и четыре или пять полутораметровых, грубо-тёсанных каменных плит по полтонны каждая. При социализме людей не хоронили таким манером. Да и в капиталистическую эпоху вряд ли. Склоны поблизости не скальной породы, значит плиты везли издалёка. Но зачем?. Впрочем, если посмотреть хоть раз по сторонам, вопрос сам собой отпадает – какое раздолье невероятной красоты! Небо бескрайнее, раздольно-волнистые цепи тумбов, на дальних темнеют леса, альпийские луга на тех, что поближе…
Чтобы приволочить плиты из не знаю какого далека необходима круглая сумма денег или реальная власть, или и то, и другое… Более чем достаточно для неоспоримого вывода: какой-то из Карабахских князей-меликов однажды выехал на охоту, добрался сюда и – прикипел, не захотел расстаться даже после своей кончины. Досадная промашка в расчётах – не учёл алчи осквернителей праха…
Теперь понятно? Ни одной загадке истории не избежать полного разоблачения, если приложим к ней свои вымыслы, на которые возражать некому…
Я перешёл на следующий тумб и на его вершине меня прихватил дождь. Впрочем, ничего страшного, для таких случаев у меня имеется чётко отработанный приём.
Как обычно, снимаю с себя всю одежду, запихиваю в целлофановый пакет и начинаю выплясывать под дождём. Эти танцы, в общем-то, вовсе не часть какого-то шаманского обряда, они для сугреву, там повыше в горах, да без солнца, да под дождём весьма даже прохладно, могу заверить. Хотя какой-то налёт ведьмацкого паганизма тоже присутствует, иначе откуда те первобытные гики-крики под танцы голяком? Короче, у одиночества есть свои преимущества – не повяжут за нарушение общественного порядка и морали своим первозданным видом. А как дождь кончится, просто обтираюсь свитером насухо и одеваю сухую одежду, что в целлофане под кустом пережидала. Вот могу ж быть умным, когда деваться некуда…
Однако в тот раз после одного дождя вскоре пошёл следующий, и под вторым мой балет уж не блистал былым энтузиазмом. А когда и тот кончился, свечерело и я решил залечь на ночёвку в небольшой ложбине, чтобы укрыться от пронизывающего ночного ветра.
Где-то к полуночи, ко мне постучали… Капли нового дождя плюхали по ткани спального мешка, извещая, что всё – капец. Мне полный пришёл…
Торопливый поток дождевой воды покатил по лощинке. Чтоб не стать ему дамбой, я расстегнулся и выпутался из мешка, покрыл им свою спину и стоял широко расставив ноги над бурлящим течением. Вот когда я догадался, что место ночлега совпало с давней дождевой промоиной, но покинуть ложбину не мог – шквалистый ночной ветер уже во всю примазался к потехе. Мне не осталось выбора кроме как ждать рассвета в позе буквы «зю», сжимая в ладонях коленные чашечки, под мокрым как хлющ спальным мешком с бахромой из непрестанных струй поверх моей спины. Неудержимая дрожь била изнутри, извне хлестали ледяные дожди, которым я утратил счёт в ту ночь…
Утро началось сквозь густой туман, но без дождя, просто временами моросило, и ветер начал стихать… Сотрясаясь как эпилептик, я выжал спальный мешок насколько хватило сил в окоченелых кистях. У меня не осталось ни малейшего желания идти дальше, очаг и дом – вот и всё, чего хочу. И я побрёл обратно. Однако ходьба меня не согревала – ей мешала непрерывная дрожь.
Обычно идти под гору легче, чем вверх, но для меня эта разница как-то стёрлась и временами я типа как бы плыл, хотя до очагов цивилизации оставался день пути нормального ходу. Вот когда я вспомнил про шифер, до которого намного ближе, если только смогу найти. Где-то у края леса. Поэтому с того тумба я спускался зигзагами, чтобы не пропустить шифер в высокой траве.
И я нашёл его.
Борясь с ознобным тремором с одной стороны, и полной задубелостью с другой, я начал труд по восстановлению халабуды и работа согрела меня лучше ходьбы… Получился просторный шалаш шиферного покрытия, внутри хватало места сидеть не пригибаясь и более чем достаточно лежать во весь рост.
Потом я развёл костёр у входа, из остатков жердей и сушняка, что притащил с опушки неподалёку. У огня, я постепенно обогрел свои бока и приступил к сушке спального мешка. Когда цвет ткани посветлел и она перестала исходить паром, я поверил, что, может, и выживу.
Весь следующий день солнце жарило во всю, но у меня уже была крыша над головой. Шиферная. Её удерживали обугленные жерди, по которым прогуливались беззвучные ящерки, такие же ленивые, как я, потому что за весь день выходил только раз – набрать охапку травы на подстилку на земле под спальник…
Так оно и шло, день за днём, без перемен, если не считать демографического роста – осторожные полевые мыши пришли разделить нашу с ящерками компанию. Они не решались переступать пепел костра, так что я оставил кусок варёной картофелины снаружи, но остальное, вместе с хлебом и сыром, подвесил в вещмешке на жердяные стропила под шифером.
По ночам полная луна взбиралась повыше – наполнять мир чётко очерченными тенями. В одну из таких иллюминированных ночей, я вышел помочиться в высокой траве и по пути у меня из под ног вырвался выводок куропаток с трескучим хлопаньем крыльев и пронзительным криком: —«Разуй глаза! Лунатик грёбаный! Не вишь куда прёшь?» Как будто они меня не испугали насмерть!.
При свете дня, над широкими просторами долин плавали коршуны на неподвижных крыльях. Когда смотришь на них из долин, надо запрокидывать голову следя за их кругами в высоте, но тут, лёжа на спальнике, мне даже не приходилось высовываться из-под шифера.
Когда один из них нарушил невидимую границу охотничьих угодий, хозяин взмыл повыше и, сложив крылья, упал на браконьера сверху, словно камень. Я слышал как свободное падение с хрустом рассекло воздух у входа в шалаш. Он, впрочем, промахнулся, а может и не хотел попасть, а просто отпугивал наглюку. Ведь все мы кровные родичи, свои же как никак.
Так всё и шло…
У меня всего-то и было дел – переворачиваться с боку на бок, с живота на спину, без никаких желаний, стремлений, планов. Иногда я засыпал без оглядки на время суток, какая разница…
Ну а ещё я, конечно, смотрел. Смотрел до чего красив и совершенен этот мир… Иногда я думаю, что назначение существования человека в том, чтобы просто смотреть на эту красоту и совершенство. Человек для мира – зеркало, иначе тот и не узнал бы насколько он прекрасен…
Через шесть дней пришлось прибрести обратно в цивилизацию. Просто из чувства долга перед правильностью. На все вопросы я отвечал односложно, потому что голосовые связки от долгого безделья тоже разленились и говорить я мог лишь сиплым шёпотом.
(…то есть, хочу сказать, что в обоих случаях—в том зимнем лесу и среди летних тумбов—у меня было одинаковое ощущение, что я не один, и кто-то ещё наблюдает того пацанёнка на лыжах, и этого бездельника, что валяется на спине в тени чёрных кусков шифера и, что ещё более странно, я был частью того наблюдателя и видел себя в сумерках зимнего леса и сквозь высокую траву на склоне тумба, потому что мы все сопричастны…
Короче, полная каша, галиматья и ахинея…)
~ ~ ~
С приближением весны мы, четвероклассники, начали активно готовиться к вступлению в ряды юных пионеров, для этого переписали и выучили наизусть Торжественную Клятву Юных Ленинцев. А однажды после перемены Серафима Сергеевна пришла в класс с какой-то неизвестной женщиной. Она представила её как новую Старшую Пионервожатую школы и сказала, что сейчас у нас будет Ленинский урок, для которого надо всем выйти в коридор, но вести себя там очень тихо, потому что в других классах идут обычные занятия.
Мы вышли в коридор второго этажа, где в простенках между окнами слева и дверями в классы справа, висели разнообразные картинки одинакового размера, на каждой из которых был Ленин, но уже в другом возрасте…
Новая Старшая Пионервожатая школы начала с самого начала. Вот он совсем молодой, даже ещё юноша, после получения известия о казни его старшего брата Царским режимом, и он утешает свою мать словами: —«Мы пойдём другим путём». Так же, кстати, названа и сама эта знаменитая картина.
И наш класс тихонько проследовал к следующей картинке с его фотографией в группе товарищей подпольного комитета… Рабочая тишина царила в школе, мы проходили мимо закрытых дверей классов, за которыми сидели школьники, и только мы, как тайные сообщники, покинули обычное течение школьного режима и как бы ушли в подполье, следом за тихим голосом, что вёл нас от одной картинки к следующей…
И снова наступает весна и появляются проталины на взгорке между Учебкой Новобранцев и нашим кварталом, но я уже не хожу их проверять… Средь белого солнечного дня, возвращаясь домой из школы, я догоняю незнакомую девочку моего возраста. Наверное, из параллельного четвёртого. Обогнав её, я оборачиваюсь к лицу преисполненному незамечанием, что и я тут иду вообще-то.
Надо показать задаваке, что я мальчик имеющий вес в здешних окрестностях и даже с личной шайкой, как у Робин Гуда, благородного разбойника. На ходу оборачиваюсь влево и красноречивыми жестами семафорю Бугорку по ту сторону раскисшего катка: —«Эй! Осторожней там! Вас же видно! Пригнитесь!» Так что, если эта воображала туда глянет, никого уже не будет заметно.
В другой раз, когда уже и снега не осталось, я шёл тем же путём и жмурился, ведь если жмурится не до самого конца, а только до соприкосновения ресниц, то весь мир видишь как бы сквозь прозрачные крылья стрекозы. И теперь я, фактически, уже не иду, а лечу на крохотном вертолёте похожем на стрекозу с кабиной из плексигласа, который я видел в журнале Весёлые Картинки, потому что хотя я уже вырос из дошкольного возраста, но всё равно могу полистать этот журнал для малышни, когда попадается под руку.
И тут я вспомнил, как бунтовщик Котовский, из кинофильма «Котовский», отвечает заносчивому помещику в Клубе Части: —«Я – Котовский!» А потом берёт его за грудки и выбрасывает сквозь остеклённое окно помещичьей усадьбы.
Вот и я хватаю богатея за грудки его пиджака и бросаю в придорожный кювет. И я гордо называю себя славным именем «Я – Котовский!» Ух-ты! Классно чувствовать себя таким сильным. Поэтому я повторяю эпизод несколько раз, шагая вверх по спуску от квартала. А почему нет? Кто меня видит на пустой дороге?
Дома Мама рассказала, как она и Полина Зимина ухохатывались, глядя из окна соседки на мои захваты и броски невесть кого. Но я так и не признался, что тогда я был Котовским…
В конце апреля мы стали юными пионерами. Торжественная линейка состоялась не в школе, а возле Дома Офицеров, потому что там стоит большая голова Ленина из белого гипса на высоком пьедестале.
Ещё с вечера Мама нагладила мои штаны через марлю, а также парадную белую рубашку и алый треугольник шёлка в пионерском галстуке. Все эти вещи она повесила на спинку стула, чтобы утром они были наготове. Когда в детской никого не было, я потрогал ласковый шёлк пионерского галстука. Мама говорила, будто купила его в магазине, но разве такие вещи могут продаваться?.
Сверкало утреннее солнце. Мы, четвероклассники, стояли лицом к построению всех остальных учеников школы. Наши алые галстуки переброшены через правую, согнутую в локте, руку, воротники парадных рубашек отвёрнуты кверху, чтобы старшеклассникам легче было набрасывать галстуки нам на шеи. Остаётся лишь тягучим хором, нараспев, выговорить вызубренную Торжественную Клятву перед лицом своих товарищей, горячо любить нашу Советскую Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая Партия…
За неделю до окончания учебного года я заболел. Мама думала это простуда и велела мне лежать в постели, но никак не могла сбить температуру, а когда та поднялась до сорока, она вызвала «скорую» из Госпиталя Части, потому что ещё через два градуса температура стала бы смертельной… В голове у меня была общая вялость, чтобы гордиться или страшиться, когда целая машина пришла за мной одним. В Госпитале сразу определили воспаление лёгких и начали сбивать температуру уколами пенициллина каждые полчаса. От вялости, мне как-то было всё равно. Через день частоту уколов снизили до одного в час. Ещё на следующий – до одного в два часа…
Пациенты в палате были все взрослые. Солдаты из Полка только уже в синих пижамах. Через четыре дня я совсем поправился и гулял в саду вокруг Госпиталя, когда наш класс вместе с Учительницей пришли меня проведать и отдать табель с моими оценками.
Мне стало неловко и почему-то стыдно, и я убежал за угол вместе с мальчиками нашего класса. Но потом мы вернулись и девочки вместе с Учительницей вручили мне наградную книгу за хорошую учёбу и примерное поведение. Это оказались Русские Былины, которые Баба Марфа читала мне и моим сестре-брату, только пока ещё совсем не пролистанные… Вот так, мало-помалу, всё как-то начало повторяться в моей жизни…
Летом нас опять повезли в пионерский лагерь, к той же столовой, линейкам, спальням-палатам, к «мёртвому часу» и Родительским Дням. Хотя кое-что заметно поменялось, потому что я, как уже полный пионер, причислялся к Третьему отряду, который вместе со Вторым и Первым, мог купаться в озере. Но сначала нужно ждать целую неделю и тревожиться, чтобы в назначенный день не пошёл дождь.
Мы ждали с нетерпением и этот день наступил, погода тоже не подкачала, поэтому два грузовика с брезентовым верхом повезли нас на озеро Соминское. Дорога шла через лес, по какой-то узкой очень бесконечной просеке и ехали мы долго, потому что успели перепеть все пионерские песни, и мою любимую «ах, картошка – объеденье…», и не очень любимую, но всё-таки пионерскую «мы шли под грохот канонады…», и… ну в общем, все какие знали, а дорога никак не кончалась и меня начинало тошнить и укачивать на её кочках. Потом те, кто сидел у квадратно прорезанного в брезенте окошка впереди кузова, закричали, что впереди что-то виднеется, и грузовик остановился на берегу большого очень тихого озера посреди леса.
Нам разрешили заходить в воду не всем вместе, а поотрядно, а потом нам с берега кричали выходить, для запуска следующих. Вода была очень тёмная, а дно неприятно липкое, и с берега слишком сразу кричали «Третий отряд, выходить!»
Поначалу, я только стоял по грудь в воде и немножко подпрыгивал, но потом научился плавать, потому что мне дали надувной спасательный круг и показали как надо грести руками и бить ногами. Вскоре воспитателям и пионервожатым надоело выгонять нас из воды, и все оставались кто сколько хотел. Я выпустил воздух из спасательного круга и убедился, что даже так могу проплыть пару метров. В конце дня, когда уже кричали всем на берег, потому что уезжаем, я чуть-чуть задержался для окончательной проверки моих навыков плавания и с чувством благодарности сказал в уме: —«Спасибо тебе, Соминское!»
В следующий раз нас возили на озеро Глубоцкое. Старшие отряды говорили, там даже лучше, потому что на озере есть пляж, а дно песчаное. Ехать туда пришлось дольше, но по асфальту и в автобусе, так что меня совсем не укачивало…
Ух-ты! Вот это озерище! Говорят, в нём даже есть каналы, которыми оно соединяется с другими озёрами, куда заходят пассажирские суда и экскурсии на Муравьиный Остров. Он такой большой, что в старину там был монастырь окружённый лесом с громадными муравьиными кучами, в рост человека. Когда какой-нибудь монах плохо себя вёл, его связанным бросали на какую-нибудь муравьиную кучу. Муравьи думали, что это на их город нападение, выбегали защищаться и за один день от наказанного оставался лишь дочиста обглоданный скелет.
Но с места купания никаких судов с островами видно не было, а только очень далёкий другой берег. Зато дно и впрямь оказалось песчаным, твёрдым и приятным на ощупь ногами, только мелким и нужно очень далеко отбредать, пока кончится мелководье и будет достаточная глубина для купания.
Выбредая обратно, я глубоко порезал ногу возле большого пальца. Рана обильно кровоточила и на берегу мне её сразу же забинтовали. На бинту проступило тёмное пятно, но кровь перестала вытекать.
Всем покричали вдоль пляжа проявлять осторожность, а потом кто-то из взрослых нашёл разбитую бутылку в песчаном дне и зашвырнул её подальше к другому берегу, но это меня не утешило. На обратном пути я даже начал всхлипывать, потому что так нечестно и обидно, что во всём автобусе порезана только одна моя нога.
И тогда кто-то из воспитателей сказал мне: —«Стыдно! Ты парень, или тряпка?» Этот вопрос прекратил моё хныканье и в последующей жизни, я стыдился стонать при травмах, а притворялся будто мне не больно и строил из себя крутого парня…
Дважды за смену лагерников возили в баню деревни Пистово. Первый раз я пропустил, потому что сначала забыл в палате мыло, а когда прибежал обратно, автобусы уже уехали. В лагере стало тихо и пусто, только поварихи в столовой да я. Делай что хочешь, заходи куда угодно, хоть даже в палатки Первого Отряда с железными койками на некрашеном полу, где резные тени от листвы на ближних деревьях пляшут по нагретому солнцем брезенту стен.
Но я зачем-то вскарабкался на узкую дощатую будку, где вместо крыши железная бочка наверху. Это душ для воспитателей и пионервожатых, которые наполняли бочку вёдрами воды, чтобы солнце её нагрело. Все два часа одинокого безмолвия я коротал на макушке той будки, бродя вокруг бочки по паре брусьев, пока лагерь не вернулся из Пистово…
А второй отъезд в баню я не пропустил, но она мне не понравилась—большущая полная шума комната и ни одной ванны! Чтобы помыться, надо бросать на себя воду ладонями из жестяного тазика с двумя ушами, за которые принёс его на общую скамью. На стене было два крана, один с холодной водой, а другой с кипятком, Ставишь тазик на низкий столик под кранами, их и открывай, только не сразу сообразишь из какого сколько надо набирать, потому что сзади очередь с пустыми тазиками в руках и все орут «скорее!»…
По традиции, лагерная смена кончается Прощальным Костром на традиционном поле с мачтой заброшенного аттракциона, но на дальнем его краю, у опушки леса за колючей проволокой.
Сразу после завтрака старшие отряды отправляются в лес через временный проход под проволокой, собирать сухой валежник для Прощального Костра. Сбор продолжается и после «мёртвого часа» и к вечеру на краю поля высится стог сухих ветвей и сучьев, повыше взрослого человеческого роста. В сумерках близящейся летней ночи стог поджигают со всех сторон под хоровые песни и марши баяниста на его инструменте.
Директор и воспитатели начинают спор повышено шумными голосами. Потом Директор соглашается и отдаёт распоряжение своему шофёру. Тот пожимает плечами, говорит: —«Как знаете», – и уходит в сторону столовой, откуда приезжает на «газике» Директора лагеря. Из багажника шофёр достаёт металлическую канистру, а пионерам приказывают отступить от костра на безопасное расстояние. Он плещет из канистры на огонь, жирный клуб красно-чёрного пламени с гулом взмётывается в ночную тьму, метра на три, не меньше, и снова опадает до следующего выплеска…
Утром автобусы увозят нас домой.
~ ~ ~
Однако конец лагерной смены не означает конец лета. И снова Речка, игры в Казаков-Разбойников, Войнушку, Американку, и Двенадцать Палочек, а также новые приключения из Библиотеки Части. Но кроме странствий на далёкие планеты и таинственные острова, куда отправляешься с разных подлокотников большого дивана, я также бродил и по лесу.
Причины случались разные, например, Юра Зимин позвал сходить за Заячьей Капустой, а мне любопытно что это за неслыханная овощ такая. Да, хоть и кисленькая, вкусна капуста, только собирать замаешься, до того уж мелкие у неё листики. Или сестра Наташа прибежит с новостью, что в болоте позади соседнего квартала какой-то мальчик собрал целый молочный бидон голубики. Тут уже дух соревнования приводит меня в стоячее положение и гонит на то же самое болото. Я должен собрать больше ягод, чем какой-то там мальчик, тем более из соседнего квартала. Дойдёт до того, что «нижняки» начнут грабить болота Горки!.
Но обычно я бродил в одиночку и почти бесцельно, ну иногда найти подходящий можжевельник для следующего лука или собрать зелёных шишек Сосны для поделок-игрушек…
Воткни четыре спички в зелёную шишку и вот тебе туловище четвероногого, добавь пятую кверху – шея, на неё насади шишку помельче—ух-ты! – у тебя уже конь, не забудь только хвост придумать какой-нибудь сзади.
За зелёными шишками нужно влезать на молодые Сосны, чья нежная светло-коричневая кора отшелушивается сама собою и липнет к ладоням своей бесцветной смолой, которая через пару минут почернеет на коже, а на штанах остаётся белой, но такой же клейкой как и твои запятнанные руки. Молодые Сосны раскачиваются под твоим весом на ветру, как мачты яхты Пятнадцатилетнего Капитана на океанских волнах. Э-гей! Здоровски! А шишки такие красивые, как будто покрыты зелёным лаком поверх тесно притиснутых чешуек, не как у тех, что подбираешь под старыми Соснами, все чёрно-серые и разъерошены врастопырку. Хотя даже и на больших Соснах попадаются зелёные шишки, только висят они на самом конце длинных веток куда не добраться и не пригнуть поближе к суку, на котором сидишь, они чересчур толсты…
Новые увлечения распространяются среди мальчиков быстрее, чем степной пожар. Стоит одному разузнать что-то новое и не успеешь даже глазом моргнуть, как все уже заняты подрывным делом.
Изготовить сухопутную мину замедленного действия проще простого. Наливаешь воды в стеклянную бутылку, на три четверти, пропихиваешь в горлышко клок травы и сверху засыпаешь карбид растолчённый до состояния синеватого порошка. (Карбида полным-полно в железной бочке на стройке пятиэтажного дома за окружной дорогой квартала, солдаты-чернопогонники и слова тебе не скажут, когда пригоршнями грузишь его в карманы своих шортов). Теперь плотно заткни бутылку обструганной пробкой из дерева, переверни заряд донышком кверху и воткни в какую-нибудь кучу земли, или песка. Мина готова.
(!) Внимание! Будь осторожен и не порежь пальцы при обстружке пробки, а во-вторых, когда сидишь на земле и вколачиваешь готовую пробку в горлышко, не удерживай бутылку между ног, где кончаются шорты, потому что она может лопнуть и осколок стекла распорет кожу на ляжке, как и в моём случае.
Теперь остаётся лишь дождаться, пока карбид (из-за контакта с водой) испустит больше газа, чем в силах выдержать стенки из стекла, запредельное давление разрывает бутылку с громким «бум!», расшвыривая грунт и осколки стекла по всем направлениям…
По причине хронического книгочейства я часто отставал от основных направлений в неустанно меняющейся общественной жизни…
Утомлённый чтением, я распластал книгу страницами вниз, чтоб не искать где был, когда вернусь к ней, и встал с дивана. Спустившись в подъезд, распахиваю дверь – опа! Караван мальчиков разнообразного возраста пересекает Двор с грузом обрезков досок, брусьев, реек… Я подбежал спросить: что? как? где?
Мне объяснили скорей бежать на стройку пятиэтажки, где другая группа выпрашивает у сторожа-солдата отходы деловой древесины. И я успел вовремя ухватиться за конец доски, которую солдат уже разрешил утаскивать, но побыстрей, пока никто не видит. Как процессия трудолюбивых муравьёв мы протащили награбленное через Двор и вниз по спуску, в лес направо, к подножию откоса сдвинутой земли, когда бульдозер ровнял поле под каток. Там, меж деревьев кромки леса, под вжиканье ножовок и стук молотков кипела спорая работа.
Опытным глазом умельца натренированного чертежами Конструктора, я сразу определил, что возводится сарай без окон, но чья дверь уже висит на своих петлях и уже имеется даже потолок из досок. Во внутреннем полумраке стояла приставная лестница опёршись на стену под квадратным лазом в длинных досках потолка. По ней я и выбрался на крышу, она же потолок сооружения…
Пара старших мальчиков стояли там и обсуждали насколько прочен такой верх, и попутно поддерживали взаимную уверенность, что сарай станет штабом мальчиков нашего квартала, а из соседнего никого не принимать.
Я попросил дать мне поработать, но ни один из них не поделился своим молотком и мне даже велели поскорей спускаться, чтоб не напрягать крышу – вон как прогнулась под моим добавочным весом. Внизу, в сумеречности сарая уже не оставалось никого из моих ровесников и по пути домой я радовался, что у мальчиков нашего квартала будет свой штаб, как у Тимура и его команды из повести Гайдара…
С тех пор в моих брождениях по лесу я непременно проведывал сарай, но там царило полное безлюдье, да ещё и подчёркивалось висячим замком на двери. Наступила осень, стожок сухого сена возник рядом с сараем уже захваченным отрядом кур через квадратный проём выпиленный внизу двери. Штаб явно отменялся.
~ ~ ~
У Папы была машинка для стрижки волос—никелированный зверёк с двумя рожками, а точнее ручками. Папа ухватывал их обеих в свою широкую ладонь и приводил машинку в движение стискивая и попуская ручки. В день стрижки мой брат и я, по очереди, усаживались посреди кухни на табурет поставленный поверх стула, чтобы мы сидели повыше и Папе не приходилось сгибаться к нам в три погибели.
Мама туго окутывала простынёй шею своего сына—смотря у кого очередь—и закрепляла её бельевой прищепкой. Потом она держала большое квадратное зеркало перед каждым из братьев, по очереди, и давала Папе советы, от которых он отмахивался одним только носом, потому что правой рукой держал машинку, а в левой сжимал голову клиента, которую поворачивал вверх-вниз и влево-вправо для удобства обработки. И даже челюсть его беззвучно двигалась вправо-влево, копируя стригущее движение машинки.
Иногда машинка заедала – не резала, а дёргала за волосы. Чтобы исправить положение, Папа сердито фыркал и резко дул зверьку в брюхо, прежде чем продолжить работу. Однажды фырканье не помогло, машинка продолжала дёргать волосы и Саша заплакал. С того дня мы с ним ходили в парикмахерскую не только перед началом учебного года, но всякий раз, когда Мама решала, что слишком уж мы с ним позарастали…
Фотографии Папа обучился сам, по толстой серой книге. Его фотоаппарат ФЭД-2 сидел ввинченным в толстый футляр коричневой кожи, на который снаружи крепился тонкий ремешок, чтобы вешать через плечо или на шею. Чтобы сделать снимок, аппарат вынимать не нужно, а просто отстегнуть две кнопки на спине футляра, уронить намордную часть вперёд – болтаться ниже объектива, а после снимка пристегнуть обратно.
Камера вывинчивалась и вынималась из футляра, только когда её счётчик показывал 36 щелчков, а значит кадры кончились и пора менять кассету с плёнкой, которая дальше уже не покрутится.
Отснятую плёнку следует перемотать—соблюдая все предосторожности, чтоб на неё при этом не попал свет—на широкую шпульку круглой банки из чёрного пластика с плотно пригнанной крышкой, где плёнка обрабатывается раствором проявителя заливаемого внутрь через светонепроницаемую дырку во вращающейся ручке, что торчит из баночной крышки.
Ручка вращается щепотью из двух пальцев, сопровождаясь погромыхиваньем шпульки внутри чёрной банки с плёнкой намотанной на неё привольной спиралью для всестороннего купания в растворе пять минут. Затем банка переворачивается и проявитель вытекает через светонепроницаемую дырку. Ему на смену заливается вода и вращение продолжается ещё пять минут. После чего вода сливается (см. выше – как и через что). Пришёл момент заливки в банку раствора закрепителя для последующего верчения на протяжении пяти минут. Уфф!. Дальше всё привычно – закрепитель слил, воды налил и вертишь ручку (да, блин! опять!) ещё пять минут для заключительного полоскания. Для просушки плёнка крепится на верёвке как обычная стирка, прищепкой. Но если до заключительного полоскания на плёнку попадёт хотя бы крохотный лучик света, она засветится и вместо кадров получаешь беспросветно чёрную ленту блестящей плёнки, выбрось и забудь какие классные ты щёлкал виды.
Когда собиралось несколько проявленных плёнок, Папа устраивал фотолабораторию в ванной комнате. Поверх ванны укладывались два щита, которые он специально сделал для превращения ванны в стол. На стол водружался увесистый фотопроектор (смахивает на гиперболоид, но линзы направлены вниз) на вертикальной штанге. Для освещения фотолаборатории Папа использовал специальный красный фонарь, к чему вынуждала чрезвычайная светочувствительность фотобумаги, которую только красный свет не портит.
По той же причине у фотопроектора имелся подвижный светофильтр из красного стекла—сразу под линзами—чтобы не испортить светочувствительную фотобумагу, пока наводишь резкость линзами.
Все кадры на плёнке – негативы: чёрные лица с белыми губами и глазницами, а волосы белы как снег. Резкость наведена и – фильтр отводится в сторону позволяя яркому свету из недр проектора изливался сквозь кадр плёнки на фотобумагу—покуда Папа отсчитывает нужное количество секунд по рекомендации толстой книги—после чего фильтр возвращается в исходное положение.
Затем всё ещё хранящий свою белизну лист фотобумаги вынимается из-под фотопроектора и утапливается в небольшой прямоугольной ванночке наполненной раствором проявителя, что стоит под красным фонарём, который не рассеивал мрак ванной, а лишь превращал её в пещеру чародея. И тут, в неярком красном свете, начинается магия пластмассовой ванночки – на чисто белом листе постепенно возникают волосы, одежда, черты лица.
Однако в проявителе нельзя передерживать, иначе бумага превратится в мокрый чёрный квадрат. Достаточно проявленные фотографии вынимаются из раствора пинцетом, споласкиваются в воде наполняющей купальную ванну, и помещаются в соседнюю ванночку с раствором закрепителя, иначе всё равно почернеют, а минут через пять-десять готовые фотографии перекладываются из закрепительной ванночки в большой эмалированный таз с пресной водой.
