Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
"You load sixteen tons and what do you get?
Another day older and deeper in debt…"
Работали мы в две смены, вторую и третью, оставляя дневную газорезчикам, чтоб нареза́ли болванки, и кузнецам – освободить печи под следующую загрузку. В день получки я глазам своим не поверил— 120 рублей за месяц!
"…перевести на нижеоплачиваемую должность чернорабочим…"
" Ha-ha, Mr. Lebedev!
Ha-ha! Mr. Heath!
'Cause I'm a workman!
Yea! Yea! Yea!.."
Ну а кузнецам кассир из своей сумки вообще доставала по две-три пачки забандероленных банковской упаковкой да ещё там бумажки сверху. Больше 300 рублей! Да, Боря, пить надо меньше на рабочем месте.
" Туда-сюда… обратно…
О!. как оно приятно!.."
(…всегда проклинал, проклинаю и буду проклинать ту воробьиную ночь, когда я вякнул воплем тупого бурсака. Да не поймать выпорхнутого…)
А Ольге опять хотелось ещё чего-то. В одну из ночей, когда я бросал болванки в её печь, начала домогаться: —«…ска… А!. жи… что… ты… сейчас… дел… А!. делаешь…
– …я… люб… лю… у!. те… бя…
– …не… так… скажи…
– …а… А!. как… ска… зать…
– …ты… зна… А!. ешь… как…
И мне пришлось выстанывать: —«…я… е… бу… тебя…»
– А!.
– …я… те… бя… е… бу… У!.
– О! Мм!
Тёмная кухня. Ребёнок спит. Да, и что там она ещё понимает…
В другую ночь зовёт из темноты: —«Ударь меня!»
– Ты – чокнутая?
– Не чокнутая. Ударь!
Ну добилась своего, слегка шлёпнул её по щеке.
– Не так! Сильно ударь!
Так ведь всё равно не отвяжется, шлёпнул погромче. Она откинулась на спину, плачет.
– Ну, что ты, милая! Так больно?
Нет ответа, только тихие всхлипы. Пришлось утешать самым правильным, по-моему, способом. И было хорошо…
Потом лежу навзничь, в темноту думаю. Зачем это ей? Да так упорно… Пощёчина в наказание за плохое поведение?. За какого-то такого… до меня?. без меня?. вместо?.
(…некоторые мысли лучше и думать не начинать, а если нечаянно случится, то лучше бросить и не додумывать до самого конца, до неизбежного вывода…)
В конце мая истёк срок моей штрафной ссылки в Кузнечный цех и в тот же день я получил повестку явиться на призывной пункт 27-го мая…
И опять во дворе хаты было застолье, потому что на Посёлке проводы в армию почти что та же свадьба, только «горько!» не орут. Все пили и пели, но не под Орфеев, а мать носила свою внучку вокруг стола в пелёнке с распашонкой. Вцепившись крохотными пальчиками в ворот халата бабушки, та смотрела вокруг распахнув от изумления младенческие губки.
На следующее утро меня проводили во двор двухэтажного Дома Глухонемых рядом с железнодорожным мостом над Проспектом Мира. Там было много призывников в кепках на свеже-остриженных головах среди тесной толпы провожающих. Толик Архипенко всем доказывал, что в армии у меня всё будет хорошо, но его некому было слушать. Мой брат курил и пасмурно поглядывал на бритоголовых. Отец сосредоточенно хмурился. Мать уговаривала Ольгу, что хватит уже, а та рыдала уткнув лицо в мою грудь…
Призывникам скомандовали подняться в два больших автобуса Турист, которые двинулись было, но вывернув на Проспект Мира остановились – кого-то не хватало. Мы вышли на обочину. Толпа провожающих рванули через дорогу.
Ольга добежала первой. Она целовала меня своими мягкими мокрыми губами и прижималась маленькими мягкими грудями без лифчика под лёгкой блузкой в полоску, с коротким рукавом, мокрой от её слёз.
Подкатила легковушка с опоздавшим призывником и нам снова скомандовали садиться. Заурчал мотор. Дверь хлопнула, и автобус пришёл в движение увозя нас, бесповоротно и безвозвратно, туда, где армия сделает из меня настоящего мужчину и защитника нашей Советской Родины.
~ ~~~~
~ ~ ~ мои университеты: часть первая
"Отшлифуем плац ногами,
Он как новый заблестит,
У солдат в груди широкой
Сердце бравое стучит…"
(на мотив «Розпрягайте, хлопцi, коней…» ")
На сборно-распределительном пункте в областном центре я совершил последнюю отчаянную попытку отвертеться от службы в армии. На медосмотре я сказал окулисту, что не вижу левым глазом ниже второй строчки в проверочной таблице, хотя на самом деле видел даже третью. За это меня признали годным к нестроевой службе в военно-строительных войсках.
После трёх суток кантования на голых досках нар последующих сборно-распределительных пунктов и на не менее жёстких полках вагонов для призывников, в тусклом свете предстоящего утра я стоял на перроне железнодорожного вокзала города Ставрополь, мокром от дождя минувшей ночи, в туфле на одной ноге. Чтобы как-то отличить от Персея, мою необутую ногу обтягивал чёрный носок, промокший, но хлопчатобумажный.
А что оставалось делать? Ни свет, ни заря, когда нам проорали выходить, я обыскал не только отсек, в котором спал, но и пару соседних под вопли сержанта, матерившего меня из тамбура в конце уже совершенно пустого вагона. Мой правый туфель так и не нашёлся и, пока промозглая сырость из луж на асфальте просачивалась сквозь ткань носка в строю обутой шеренги, я чувствовал как в глубине сознания, несмотря на отсутствие прямых доказательств, исподволь зарождается твёрдое подозрение, что пропажа половины моей обуви дело мстящих рук Валика Назаренко из Кролевца.
Из всех ребят в нашем отсеке, только он имел при себе толстую пачку пятикопеечных почтовых открыток-поздравлений с Днём Советской Армии, Авиации и Военно-морского Флота и на каждой станции через форточку над окном приставал к прохожим по перрону с нудными просьбами опустить в почтовый ящик стопочку уже заполненных открыток. А кто откажет молодому пареньку, которого везут пусть не в тюремном, но всё же запертом вагоне?
Когда, покинув станцию, поезд начинал монотонно выстукивать километры дальнейшего пути, Валик делал умное лицо и сам себе задавал неизменный вопрос: —«Кому бы ещё написать?» И сам же себе отвечал: —«А! Знаю!» И начинал заполнять очередную открытку или две о том, что уходит в армию и уже проехал город Ростов. По окончании литературных трудов, он зачитывал произведение (или два) всем присутствующим в отсеке, из которых только один призывался из одного с ним места, но и тот не без труда припоминал кто из адресатов посланий есть кто в славном городе Кролевец, хотя с Валиком был знаком уже третий день.
Все его сочинения отличало завидное постоянство темы и композиции, верность раз и навсегда избранной совокупности слов и все, как одно, завершались неизбежной строкой «С приветом, Валик». К исходу второго дня пути, я предложил ему менять порядок слов, из чистого разнообразия и хоть иногда, через одну открытку, писать «Валик с приветом». Тогда все дружно рассмеялись, но хорошо смеётся тот, кто смеётся последний и теперь, в одном носке между двух луж, мне было не до смеха. Невинная игра слов лишила меня туфли и бедняга, скорее всего, так и не доехала до города Ставрополя, безнадёжно отстала, беспарная, странная и чуждая зарослям травы под насыпью, исхлёстанная ночным ливнем… На изящный каламбур, рыжий падла ответил грубой практической шуткой. Но коли не пойман, то и не шутил…
Нам скомандовали забраться в кузова ожидавших грузовиков, те покатили по улицам незнакомого, всё ещё спящего города и покинули его по широкому шоссе, с которого вскоре съехали на полуразбитый асфальт дороги с невысоким лесом слева, а ещё через три километра вдоль правой обочины потянулась длинная стена из белого силикатного кирпича, метра полтора высотою.
Грузовики свернули в распахнутые ворота из высокой решётки вертикальных труб (сечение 2 дюйма). Красно-жёлтая табличка под стеклом рамки рядом с внешней дверью КПП сообщила, что это Военно-строительный Отряд № 11, Войсковая часть № 41769, а пустая дорога за воротами потянулась дальше – перевалить через близкий горизонт в просвете между зелёным леском и белым забором, что кончался метров за сто от КПП.
Сержанты отвели нас к бане, перед входом в которую появился молодой лейтенант с вопросом есть ли желающие отправить свою одежду домой, откуда призывались. Как и следовало ожидать, никто не строил подобных планов, все хранили верность давней традиции отправляться в армию в самом старье из своих вещей, которые и были сброшены на траву возле банного крыльца.
Только один раз, в столовой Ростовского сборно-распределительного пункта, мне довелось увидеть призывника в костюме и галстуке. Ещё он бросался в глаза своим возрастом – лет на десять старше бритоголовой шпаны вокруг, но двадцати семи ещё нет, раз и его загребли. Он не был острижен и ничего не ел, а просто сидел без движения, уставившись взглядом в никуда, а вернее внутрь самого себя.
(…потому что только снаружи мы все кажемся одинаковыми, а внутри есть на что посмотреть, там такие раскручиваются эпопеи, покруче всех Одиссей с Илиадами…)
Так он и сидел, с расслабленным галстуком на толстой шее, не замечая ни сочувственных, ни злорадных взглядов, сидел, не зная куда его везут и что там будет…
Военно-строительный отряд № 11, а короче ВСО-11, располагал необходимым минимумом для содержания множества людей в одном месте.
За кирпичным забором, отделявшим отряд от асфальта дороги, теснилась группа из пяти бараков, обитых изнутри крашеной фанерой и облицованных снаружи белым кирпичом в кладке «на ребро». Бараки связывались общей системой труб парового отопления проложенной по воздуху на высоких опорах-стойках. Для теплоизоляции, трубы окутывал слой бурой стекловаты затем обмотанный белой тканью стеклополотна, что выбивалось, местами, из-под завершающего слоя чёрной толи, захлёстнутой, с трёхметровым интервалом, кусками вязальной проволоки мелкого сечения.
Три барака вправо от ворот шли вдоль стены между ними и дорогой, каждый в кайме недотрамбованного асфальта внутренних дорожек. В следующей линии, параллельно первому от КПП бараку, стояло здание равной с ним длины, но пошире и тоже в один этаж, в котором размещались столовая со своей кухней и Клуб части.
Следующее, в третьем от забора ряду, здание собрало под общую крышу: баню, кочегарку, швейно-сапожную и слесарную мастерские.
Плац, коряво покрытый бетоном, начинался от ворот КПП и продолжался до столовой. Напротив столовой, по ту сторону десятиметровой ширины плаца, стояли последние (из пяти) пара бараков, параллельно друг другу и силикатной стенке всё того же забора вдоль дорожной обочины. Позади только что упомянутой пары и вблизи дальнего левого угла плаца, находился кирпичный туалет, он же сортир, обращённый входом к выходу из столовой (у дальнего правого угла плаца). Оборудование сортира состояло из десяти равноудалённых стандартных дыр в непосредственной близости от левой стены. Каждое очко демонстрировало достаточно надёжную толщину бетона в перекрытии пола, а вдоль всей противоположной стены тянулся цементированный желоб писсуара с уклоном к углу с дальней торцевой стеной откуда, преломившись, достигал её же левого угла со сливным отверстием в подпольную выгребную яму.
Налево от сортира стояло глубокое жестяное корыто умывальника, метров десяти, приподнятое над землёй метровыми ножками из прутьев арматуры. Ещё на полметра выше пролегала вынырнувшая из грунта полдюймовая труба с десятком водопроводных кранов над корытом.
Прямо за плацем, метров через двадцать, высились три бокса без передних стен, для грузовых автомобилей, а влево от них два ряда крепких складов для пищевых продуктов и несъедобной амуниции. За ними, в самом углу прямоугольной территории в/ч 41769, различалось приземистое строение свинарника.
Ух, чуть не забыл! Напротив КПП, кирпичная коробка магазинчика Военторг, на котором висела одна половина ворот, смыкаясь со второй подвешенной от угла контрольно-пропускного пункта…
Белый забор с кирпичными же столбиками, длился лишь вдоль асфальта дороги, а остальные стороны периметра охватывались с детства привычной колючей проволокой. Позади боксов для грузовиков и провисающей «колючки» забора, плавным уклоном поднималось широкое поле, скрывая следующие за ним ложбину с заброшенным песчаным карьером и деревню Татарку, ближайшую цель солдатских «самоволок» – самовольных отлучек из расположения части. А дорога, по которой нас привезли, через шесть километров приводила в село Дёмино, куда солдаты тоже ходили в самоволку, как и в сам город Ставрополь, ясное дело.
Но ничего этого я не знал, выходя из бани свежеобмундированным в форму х/б однотонного цвета хаки с пронзительно-ацетонным запахом и в чёрные кирзовые сапоги поверх неумело наверченных портянок. Как не знал и того, что х/б (хэбэ́́) означает «хлопчатобумажное» и что портянки—две полосы светлой бязевой, или байковой ткани (30 х 60 см) для обмотки ступней ног—намного практичнее носков. Летом, сняв носки, замечаешь разводы пыли вокруг пальцев и на подъёме, которая пробилась сквозь ткань носков, тогда как портянки сами грязнеют, но ноги держат чистыми. Только их надо правильно наматывать—плотно, ровно, без складок—иначе сотрёшь ноги до крови. А зимой портянки без носков греют лучше, чем портянки поверх носков, хотя оба метода не уберегают от обморожения пальцев в переохлаждённых сапогах…
Два солдата из предыдущих призывов ворошили гражданское тряпьё сброшенное на траву перед баней, подбирая себе прикид-«гражданку» для самоволок…
Нас отвели в клуб части с голой сценой, без всякой занавеси, и рядами фанерных сидений поперёк зала с покатым полом из некрашеных досок. Нашей первой боевой задачей на армейской службе стало освобождение зала от сидений, мытьё широких серых половиц, перетаскивание и установка двухъярусных железных коек для личного состава четвёртой роты, поскольку их казарму отвели под «учебку» для нас, новобранцев.
По исполнении первого задания нестроевой службы, мы построились перед входом в четвёртую роту для разбивки на три взвода, каждый под командованием отдельного сержанта. Сержанты составили списки своих командос, сверили их с общим списком у старшего лейтенанта, он же старлей, и приступили к муштре новобранцев. Во всех трёх взводах отрабатывалась одна и та же команда.
– Взвоод! Строица!
– Взвоод! Раазайдись!
– Взвоод! Строийся!
– Взвоод! Раазайдись!
– Взвоод! Стройсь!
– Взвоод! Раазадись!
Мы исполняли команды отгоняя голод предвкушением, потому что небольшая группа новобранцев уже была послана в столовую – готовить столы для приёма пищи. И наконец: —«Строиться на обед!»
– Шагоом… арш!
В отличие от Клуба, где нужно подниматься на три ступени по крыльцу к двери, в столовой, за входной дверью, надо спускаться на столько же, чтоб оказаться в просторном зале заполненном столами в двух плотных каре́ по сторонам центрального прохода из конца в конец.
По бокам каждого стола тянулись лавки равной с ним длины, гладко-коричневой окраски и достаточной прочности для поддержания десяти переступивших через лавку и присевших, бок о бок, едоков. Тёмно-серый гладко шлифованный пол бетонной «мозаики» наполнял зал отражённо-невнятной гулкостью, подобно переполненным залам ожидания на железнодорожных вокзалах.
Вдоль всей левой от входа стены длились две дощатые ступени для доступа трём окнам сообщающимся с помещениями вне общего зала. Крепкая полка в обивке оцинкованной жести была, как и ступени, непрерывной во всю длину.
За первым (и самым узким) в ряду окон находилась хлеборезка, по большей части запертая изнутри обитой жестью ставенкой. Следующее—полуметровой высоты и шириной в четыре метра, что исключало использование ставен—представляло панораму интерьера кухни с никелированными цилиндрами широких котлов и паром из-под полуотвинченных крышек и парой солдат-поваров, что расхаживали между ними в армейских штанах, шлёпанцах на босу ногу и в майках под полурасстёгнутыми белыми курточками в жёлтых пятнах сковородного жира. На голове одного из поваров сидел приплюснутый берет из белой ткани гнездившийся там явно не первый месяц. Завершающее—тоже без ставен, но уже двухметровое—окно выходило в посудомойку утонувшую в клубящемся тумане пара и шуме горящей воды бьющей из нескольких кранов сразу в длинное жестяное корыто с грудами эмалированных мисок, кружек и стогом алюминиевых ложек в процессе их помывки.
Дальняя стена напротив входа—глухая, покрашенная, как и всё вокруг, в практичный траурно-болотный цвет—отделяла столовую от Клуба. В правой стене, высоко над полом, тянулась сплошная полоса стекла в неоткрываемых деревянных рамах.
Расставленные на столах миски когда-то белой, но уж давно покоцанной эмали отмечали места для посадки на лавках. 20 алюминиевых ложек свалены компактной кучкой по центру стола в лужицу натёкшей с них воды, чтоб каждый едок мог выхватить себе одну. Рядом с ложками возлегал увесистый черпак и двадцать эмалированных кружек не первой молодости, в боевых отметинах от свалок и колотилова в корыте посудомойки. Два с половиной поперечно раскроённые кирпичики серого хлеба на мятом алюминиевом подносе тоже распадались ровно на двадцать кусков…
Повара принялись швырять пятилитровые эмалированные кастрюли, они же бачки, на полку под окном раздатки, и что-то неразборчиво орать. Первый армейский обед начался.
От окна раздатки принесли борщ для разливания по мисками тяжёлым черпаком. Эта еда оказалась очень красной и обжигающе горячей. Поскольку на протяжении всего обеда военнослужащий пользовался одной и той же миской, борщ следовало доесть, чтобы получить второе, либо же сразу отказаться и ждать, пока дежурный солдат принесёт следующий бачок-кастрюлю с жидкой перловой кашей именуемой в армейском обиходе кирзуха.
(…взгляни на голенище солдатского сапога сработанного из кирзы [от шыз-гарнутого Английского "kersey"], эту искусственную кожу изобрели в ходе Русско-Японской войны и хотя она не предотвратила поражение Российской Империи в упомянутом конфликте, однако более ста лет верно служила свою как строевую, так и нестроевую службу.
А теперь, если отвлечёшься от этих побочных замечаний и сфокусируешься на мелком узоре верхнего слоя голенища сапог Российской-Красной-Советской-(да, снова)Российской армий, то ты не сможешь не согласится с безукоризненной точностью неофициальной кликухи кирзуха, традиционного корма из крупы перловки в вышеперечисленных армиях. Не удивительно, что рассматриваемая схожесть подсказывала военнослужащим, оказавшимся на пороге их голодной смерти, варить голенища своих сапог, как это случилось на небольшой барже унесённой штормами в Тихий океан, где она стала игрушкой ветров и течений на 49 суток, пока её не обнаружил авианосец ВМФ США у побережья Калифорнии. Четвёрке истощённых Советских моряков было предложено политическое убежище в Соединённых Штатах, потому что Холодная война, объявленная Британской наследственной звездой политического небосклона, У. Черчиллем, в его Фултонской оратории, на тот момент не успела ещё смениться Парниковым эффектом и прочими глобальными сдвигами.
Однако сержант Зиганшин вспомнил красоту как закатов, так и восходов в степях родного Татарстана и – отказался. Остальные трое моряков последовали его примеру (хотя и не были Татарами). Позднее их всех представили к высшим орденам и наградам Советского Союза, после соответствующей проверки – не стали ли они агентами ЦРУ, в процессе восстановления нормального живого веса в пресловуто изобильном Штате Калифорния [только лишь к середине 90-х, Асхат Зиганшин сумел, наконец, излечиться от алкоголической зависимости привитой ему бесконечным спаиванием на допросах, закамуфлированных под всякого рода торжественно-патриотические мероприятия].
Всё это случилось в 1960 году и дало толчок к рождению популярной тогда фольк-рок песни:
Зиганшин буги! Зиганшин рок! Зиганшин съел Чужой сапог!
И это самый странный факт во всей этой истории, поскольку в тогдашнем СССР не было ещё ни одного ВИА…)
Каша тоже оказалась жидкой и такой же горячей как борщ. Компот, разлитый по кружкам из подмятого жизнью алюминиевого чайника, горячим не был, но всё-таки жидким. Колодезный гул суматохи на железнодорожном вокзале служил фоном чавканью и прихлёбам. Временами (правда не ежедневно) мирную симфонию животной кормёжки прорезала громкая брань метнувшего и звяканье кружки летящей, вприпрыжку и с росплесками, по полу центрального прохода. Ничего страшного, просто солдат заметил, что ему досталась кружка с изъяном, посудина изношена за пределы возможности удерживать в себе налитое и он выразил своё негодование по поводу текущего обстоятельства, потому что по освящённой временем тюремной традиции пользование дырявыми приборами – прерогатива и, вместе с тем, метка петуха, чьи дыры используют другие заключённые, даже если он не гомосексуалист, а просто опущенный.
После еды, орудия персонального насыщения надлежало отнести к окну посудомойки и оставить в кучах или грудах подобного же на полке. По мере накопления, посудомойщики сами сбросят эти навалы в соответствующие секции корыта под струи обжигающей воды из кранов.
Теперь можно покинуть столовую и вразброд вернуться к бараку «учебке», чтобы не пропустить следующей команды «строица!»
Последующий опыт армейский жизни показал, что борща никогда не бывает на завтрак и ужин, те сразу начинаются с кирзухи, но по утрам на столе, рядом с хлебом, появляется поднос с двадцатью кубиками (2.5 х 2.5 х 1.2 см) жёлтого масла полученного в окне хлеборезки, которое намазываешь на хлеб черенком алюминиевой ложки выхваченной из общей кучи. Если же масло принесено одним куском, то его делит самый авторитетный, из оказавшихся за твоим столом, военнослужащий, черенком своей ложки.
Кусок масла (либо количество кубиков) может стать ощутимо меньше стараниями прохожего мимо стола военнослужащего, который приступил отдавать свой долг Советской родине на год-полтора раньше, и хочет себя с утра пораньше вознаградить за боевые заслуги. Кусковой сахар, принесённый для утреннего чая, тоже не избегал внимания того или иного славного ветерана…
В целом рацион непритязательный, но достаточный, чтобы выжить. Осенью он достигал умиляюще неприхотливой простоты – капуста с водой на первое, капуста без воды на второе, вода без капусты на третье.
В особо удачный день в твоей миске кирзухи плавал кусочек сала (при части имеется свинарник, вообще-то), но ничего кроме сала. А по Советским праздникам к утреннему чаю прилагалось по булочке каждому, из тех что в школьном буфете шли по 12 коп…
Первое время я не мог есть солдатской пищи. Не то, чтобы брезговал, а просто как ни старался не мог заправить в себя этот рацион. Он упорно застревал в горле.
Во время одной из кормёжек, солдат из предыдущего призыва, глядя на мои старательные муки, засмеялся и пояснил: —«Не боись! Втянешься и начнёшь хавать всё подряд». Он оказался прав. Дело в том, что в стройбате не едят, а ха́вают.
– Рота ха́вать пошла. Догоняй!
– А шо за ха́вка сегодня?
Как только я перестал есть и начал ха́вать, всё пришло в норму. Иногда я мог заха́вать даже и добавку.
Но это пришло позже, потому что если солдат в первые полгода своей службы (которого в означенный период кличут «молодой», или «салага», или «салабо́н») осмелится подойти к окну раздатки с миской в руках, то повар, скорее всего, поленится плеснуть в неё черпак ха́вки, а просто гаркнет: —«Пошёл на́хуй, салабо́н!» И не потому, что он генетический мизантроп, а просто и его также вот шугали, когда он был салагой. Однако, может и не послать, ведь исключения где угодно встретишь.
(…за два года срочной службы, Советский солдат восходил по иерархической служебной лестнице.
В свои первые шесть месяцев он был «сала́га», он же «молодой», он же салабо́н».
На следующие полгода—вслед за призывом новых «молодых»—он становился «черпаком».
Год службы позади, ещё два призыва привезены уже после тебя, и ты – «фазан».
Последние полгода над тобой нет старослужащих, ты уже «дед».
И наконец, министр обороны СССР подписал приказ об увольнении в запас военнослужащих призванных, как и ты, два года назад, начинается демобилизация, ты – «дембель»!
Терминология иерархии не слишком иероглифична.
«Молодой» стало быть младший по службе.
«Черпаку» доверено разливать ха́вку за столом – «салагам» ещё рано, более старшим западло́.
«Фазан» ушивает хэбэ́́ штаны, шоб в облипочку и в обтяжечку, и пижонит как фраер Лондонский.
«Дед» как противоположность «молодому», а «дембель» симпатично удобопроизносимая аббревиатура от «демобилизованный».
Чтобы подняться по этой лестнице, надо прожить два года… В возрасте 18 или 20 лет, такое количество времени кажется вечностью.
Кроме того, качество времени в армии непредсказуемо, какие-то дни пролетают чуть начавшись, а бывает наоборот – чувствуешь, что уже неделя прошла—эва, губу раскатал! – а оно-то ещё сегодня. В армии, общее количество времени упомянутого вторым в разы больше упомянутого первым.
Всех тяжелее дембелям, они допёрли до финиша эту глыбищу в два года. И теперь каждый час оборачивается вечностью исполненной томлением души, неотвязной тревогой, неверием, что такое вообще возможно…
Солдаты на нижних перекладинах лестницы пробуют пришпорить время, используя для этой цели карточные календарики, где все 12 месяцев напечатаны на одной стороне, а на другой призыв летать самолётами Аэрофлота или хранить деньги в Сберегательном банке.
Они безжалостно прокалывают каждый прожитый день иглой насквозь, один за другим. Карточный календарик утрачивал свой лоск и глянец, но если поднять его против неба, видны аккуратные группки мелких дырочек.
Для календарного иглоукалывания необходим дисциплинированный ум и недюжинная силы воли. Ни у одного «фазана» не видел я подобных календариков. Вечность кого угодно укротит, она смирит любую гордыню…)
Первый день службы кончился заполночь – нас муштровали укладываться в 45 секунд при отходе ко сну и подниматься за столько же. За указанный период, нужно снять всё обмундирование, аккуратно сложить его на табурет в центральном проходе казармы освещённом длинными лампами дневного света под потолком, нырнуть на койку в кубрике и укрыться простынёй и одеялом.
Кубрик – это составленные плотной группой четыре двухъярусные койки, отделённые от соседних кубриков тесными проходами, где ты наталкиваешься на остальных ныряльщиков. А как не толкаться? Ширина межкубричного пространства определена шириной тумбочки стоящей у стены в конце прохода между кубриками. по которому ломятся 8 новобранцев, каждый к своей. Йо! Убля!
Вся из себя такая невысокая тумбочка с верхом 40 х 40 см, а под ним выдвижной ящик, под которым дверца, а за ней ещё две полочки. Разве мало на восемь человек—по четыре от каждого кубрика—чьи койки обступили проход шириной в полметра? Если в проходе есть койка «деда», тогда вся тумбочка – его суверенное владение, и тут уж без вопросов. А обитающий в проходе «фазан» мог и уделить остальной семёрке нижнюю из полочек, но опять-таки не всякий.
Стройбат приучает жить налегке, не обременяя себя лишним вещизмом. Ну а лезвия «Нева» и станок безопасной бритвы может приютится на полке ребят твоего призыва, кому повезло и в проходе кубрика не оказалось ни старцев, ни пернатых.
Искать сочувствия и помощи офицеров в решении проблем солдатского быта – вредно для здоровья. «Фазано-дедовская» система это залог воинской дисциплины и посягнувший на неё офицер пилит сук под собственным седалищем. Поэтому, если ты ему пожалуешься он пожалуется на тебя «дедам», вечером офицер уедет домой после дня на службе, а ночью тебе повредят здоровье… Шатание устоев опаснее никотина.
Но всё это узнается позднее, а пока что сержанты прохаживаются по центральному проходу казармы «учебки», выискивая портянку неаккуратно обёрнутую вокруг голенища или ремень не скрученный спиралью поверх формы, или отсутствие какой-либо части обмундирования – нырнул под одеяло недораздевшись, сука!
Найдя к чему придраться, они командуют общий «подъём!» и муштра начинается заново.
Вряд ли мы улучшили свой результат, скорее всего, сержантам и самим спать захотелось. После очередного «отбой!» длинные флуоресцентные трубки в потолке над центральным проходом погасли, кроме одной над тумбочкой дневального у входа в барак. Её далёкий свет не помеха, можно закрыть глаза и…
– Учебка, пааадйом!!!
Что? За что? Бляаадь! Уже утро! А ночь где?
(…я уже говорил, нет? что время в армии – это сука паскудная…)
~ ~ ~
Нам пару раз устроили «падйоом!», но не особо придираясь, просто шоб панимали – тут вам, сука, армия. Объясняется такая потачка предстоящим завтраком, ведь если мы на него запоздаем, повар-«дед» выдаст сержанту своё «J'ai presque dû attendre» из окна раздатки.
(…французские короли имели при своём дворе специально обученного придворного на должности полового долбодолба. Работа несложная – долбодолб всего лишь трахал палкой в пол, предупреждая о вхождении короля в тот или иной зал того, или иного из королевских дворцов. Трахал и орал: —«Его Величество Король!»
И вот однажды в Лувре, очередной Людовик—под соответствующим порядковым номером—на подходе к двери для вхождения приметил, что этот полодолб—(или таки долбопол? блин, надо всё же заняться Французским…) – не на месте. Может, прикрутило за угол заскочить, обнаружил какой-то непорядок в своём придворном обмундировании и – заскочил застегнуть… Но всё же успел проныра, в самый последний момент, буквально из ниоткуда, ввернулся в дверь и—чин-чинарём, по уставу—трах! в пол палкой: —«Его Величество Король!»
Фактически, Людовику даже не пришлось маршировать на месте и, проходя мимо спецпридворного, он его малость пожурил, с королевской, эдак, укоризной:
– J'ai presque dû attendre, – грит, и пошёл себе дальше, прочим придворным мозги делать.
А упрёк его, в переводе с Французского, означает – «Прикинь! Мне чуть ждать не пришлось!»…)
Но «дед» в окошке совсем иначе эту монаршью фразу выдаст:
– Ты, мудак ху́ев! Оборзел, сучара? Тебе соплю сержантскую на погон кинули, так ты и нюх потерял? Ебал я твой погон и тебя с ним вместе! Ещё раз опоздаешь сам пойдёшь на раздатку! Петух ёбаный!
И сержанту нечем крыть такой изыскано придворный панегирик, потому что хоть и не «петух», но он пока ещё всего лишь «фазан».
(…что могут короли вообще иметь общего со стройбатом? Самая близкая связь. Общеупотребительно, пусть и неофициально, военно-строительные отряды Советской армии именовались «королевскими войсками». Кого трахало, тот знает.
Смекаешь? Идём дальше.
Обмундирование солдата военно-строительного отряда, он же стройбатовец, состояло из пилотки цвета хаки с ввинченной спереди звёздочкой вишнёвого цвета, а у неё малюсенький такой, жёлтенький серп-и-молот на брюшке. Весьма, кстати, важный элемент, именно эта звёздочка помогает не путать пе́ред-зад.
Исходя из своего кроя, пилотка не в состоянии защитить уши солдата. При сильном ветре или под дождём, ты мог лишь вывернуть ей отвороты наизнанку и натянуть на череп, однако, подобный вариант придавал военнослужащему вид гопника в колпаке типа «гандон».
При определённых обстоятельствах, стройбатовец мог одеть свою пилотку поперёк, когда звёздочка со лба переводится в положение над ухом, тем или иным. Подобный выкрутас имел целью придать пилотке залихватский мотив «a là треуголка Бонапарта», но в целом, композиция смотрелось как всё тот же долбоёб и сбоку звёздочка.
Альтернативно, голову солдата стройбатовца могла покрывать фуражка, однако согласно устава внутренней службы, данный головной убор сопровождается кителем и брюками поверх тупорыло уставной обуви из чёрной кожи. Описанный комплект кратко именовался «парадкой» (парадная форма) с чёрными погонами на плечах кителя (чёрный всегда в моде, ja, immer so, Meinen Herren…)
Чёрные петлицы в отворотах воротника парадной формы декорировались украшением в виде миниатюрных эмблем военно-строительных войск из лёгкого жёлтого сплава. Та же эмблема дублировалась, уже увеличенной, в шевроне на предплечье левого рукава кителя, но уже без металлических примесей.
Краткое Геральдическое Истолкование Эмблемы Стройбата
«Комбат мечет Гром-и-Молнии;
Прапорщик вертится как Белка в Колесе;
Я бросил Якорь,
На всё хуй забил –
Заебу́тся и Бульдозером сдвинуть».
* * *
Меж лацканов кителя парадки выглядывала рубаха цвета хаки и галстук более тёмного хаки с белой резинкой от трусов продёрнутой сквозь его узел. Она пряталась под воротник рубашки и скрытно удерживала галстук на предусмотренном уставом месте.
Однако вернёмся к прочим частям «повседневки» (повседневная форма), которая начиналась с пилотки уже, в общих чертах, представленной.
Самым глубинным слоем укрывающей стройбатовца одежды служили трусы и майка (зимой нательная рубаха без воротника, но с длинным рукавом из фланели/байки, и длинные кальсоны).
Второй (считая от кожного покрова) слой также являлся составным покровом из двух предметов – штанов хаки и такого же цвета курточки без погон (если тебе бросят лычку, сам раздобудешь всё, что надо, и пришьёшь).
Начнём с верхнего составляющего – с курточки. Пять круглых пуговиц лёгкого зелёного пластика для пришивания предоставляли не дырки, а одну выступающую сзади петлю, чтобы сохранить выпуклую лицевую сторону для рельефного изображения пятиконечной звезды со всё теми же сиамскими близнецами—серп и молот в позиции крест-накрест—в центре. Они пришивались на правую полку курточки напротив вертикального ряда горизонтальных пуговичных петель регулярно расположенных на левой полке. Полы курточки достигали середины ляжек, а по бокам, чуть ниже пояса, имели прямые достаточно глубокие, но не накладные карманы, которые предохранялись широкими клапанами от засорения грунтом, когда роешь яму. Пуговицы в широких манжетах полностью повторяли состав и дизайн вперёдсмотрящих пуговиц, несмотря на свой втрое меньший размер.
Под левым бортом курточки, на уровне сердца, внутренний карман из холстины цвета хаки.
Штаны, вторая составная часть второго слоя повседневной формы, являлись ярким (метафорически) образчиком всепобеждающего прагматизма – две хлопчатобумажные трубы сужающихся книзу штанин усиленные на коленях накладными заплатами для упрочнения и продолжения срока их службы. Вертикальные карманы на бёдрах (в количестве двух) клапанов не имели, как не имели эмблематичных украшений мелкие пуговицы для управления состоянием ширинки. Нижние отверстия штанин, для просовывания ног насквозь и наружу, перекрывались широкими прочными лентами штрипок пристроченных поперёк направления ступни, однако, данное изящное добавление сразу же спарывалось военнослужащими, чтоб не ебло́ мозги и не натирало ноги.
Зимой головным убором становилась шапка-ушанка из серого искусственного меха. Шнурочные завязки на концах достаточно длинных искусственных ушей позволяли носить шапку четырьмя различными стилями:
1. стиль «уши вверх», он же Венец Соломона;
2. стиль «уши ниже затылка», он же Кролик Затаился;
3. стиль «уши нараспашку», он же Гордо Реет Буревестник;
4. стиль «уши под челюсть», он же Партнёр по Спаррингу.
Ватная телогрейка представляла собой самый внешний и единственный слой обмундирования зимой. Вертикальная прострочка, для закрепления утепляющей ватной прослойки под тканью, придавала телогрейке вид чего-то среднего между ферязью древних воинских доспехов и униформой узников концлагерей, но конечно же, в неизменно однотонной гамме хаки.
Вместо телогрейки, на солдате мог быть бушлат с гладкой лицевой поверхностью. Он превосходил её во многих отношениях. Во-1-х, подбит вдвое большим количеством ваты и, следовательно, теплее. Во-2-х, он доходил до середины ляжек, защищая пах и ягодицы от изуверств зимней непогоды.
Что же касается «парадки», то в зимний период поверх неё одевалась двубортная шинель суконно-войлочной ткани для завершения церемониально-парадного ансамбля сообразно сезону.
Шинель заканчивалась чуть ниже колен и имела два ряда (один из который декоративный) жёлтых металлических пуговиц (да, с тем же рельефом оплодотворённой звезды и т. д.) на груди.
Сзади, поперёк крестца, у шинели имелся короткий хлястик с парой декоративных пуговиц по краям, и под ним, напротив прямого прохода, начинался вертикальный разрез до́низу – на случай надобности прибавить шаг и для прочих сопутствующих необходимостей.
И в завершение крайне важная деталь – широкий поясной ремень с увесистой металлической пряжкой, она же бляха, которая могла применяться всячески и всевозможно, то как шанцевый инструмент, то как оружие большой убойной силы в драке типа кистеня на запястье. Ремень не предназначался для поддержания штанов солдата, а исключительно для препоясывания курточки или шинели, а в парадке он неприметно присутствовал под кителем, на всякий.
Так, вкратце, одевался военный строитель, он же стройбатовец. Правда мы, весенний призыв 1973 года, на первых порах имели честь донашивать гимнастёрки классического образца Российской и Красной армий (одеваются исключительно через голову, с воротником стойкой, он же «ошейник»), что перешли в наследство и завалялись на складах Советской армии. Позднее, когда мы вдрызг их износили и превратили в крайний раритет, «фазаны» кипятком ссали, чтобы найти себе такую же, каких уже не встретишь ни на ком.
Сравнительный анализ представленных компонентов обмундирования свидетельствует, что самым идиотическим предметом является фуражка с твёрдым козырьком, ни в которой, ни на которой спать не удаётся, и которую на уши не натянешь…)
Вход в казармы, как и выход, производился через пристроенный снаружи—посередине длинной стороны—тамбур. Эта узкая прихожая (3 х 3 м) вымощена крупными плитками цвета влажного пепла. Соразмерный ей потолок не кобенясь позволяет потрогать свою фанеру. Две стены до пояса сменяются стеклом в переплёте из брусьев, две другие – двери, одна напротив другой.
