Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
– Товарищ замполит, мне характеристика нужна.
– Какая ещё характеристика?
– Для поступления в институт.
– Ну, ты, Огольцов, борзо́й! – вскричал Замполит. – Ахуел? Алкаш, наркуша, дебошир! Я те такую характеристику, блядь, выдам, что ни одна зона не примет – прямиком на крытку повезут. Это наша, сука, вина, что ты вообще отсюда выходишь. Но погоди! Общество с тобой разберётся! В мелкий порошок сотрёт!
Потом нам выдали деньги в штабной бухгалтерии. Ух-ты! Так я ещё и заработал! Сто двадцать рублей за два года беспорочной пахоты…
Рудько и я пошли проводить Рыжего, а заодно и экипироваться. В городе, Рудько купил спортивную сумку для обратного пути домой, а я выбрал себе кейс-«дипломат», они только-только тогда появились. Нутро его стенок из чёрной лоснящейся пластмассы приняло дембельские гостинцы – прозрачный целлофан с прозрачными колготками для Ольги, бутылка водки для нас с отцом, малиновая шёлковая скатерть с бахромой за 7 руб. 50 коп., которую Рыжий купил своей мамане и попросил, пусть в «дипломате» полежит, пока мы спрыскиваем его дорожку домой. Туда же я загрузил пару туфлей – лёгкая практичная обувь из чёрного вельвета, всего за шесть пятьдесят, потому что в батальоне я не смог найти ботинки под одолжённую парадку и в город выехал в паре, которую мне выдал дежурный третьей роты из их каптёрки, всего на день.
Дорожку спрыснули от души, пылить не будет, и когда тормознулись для шумных прощаний-пожеланий, чуть не доходя до остановки откуда Рыжему ехать на вокзал, я не был пьяным и чётко помнил про малиновую шёлковую скатерть в моём кейсе. Я не напомнил Рыжему о ней. Я её украл.
Предоставляя мне последний шанс, он протрезвел, всего лишь на секунду, но полностью, хотел проверить – вдруг скажу, а? И Рыжий посмотрел мне в глаза. Его попытка спасти—в последнюю минуту, но спасти меня! – наткнулась на высокомерный блеф непонимания в моём лице. С пьяным смирением пред неизбежностью, голова обронилась на грудь и он захмелело пошатался к автобусу, больше уже не оглядываясь. Вот между нами десять метров… двадцать… Но я так и не крикнул: —«Рыжий! Ты же забыл, брат!»
(…и никакая чистоплюйная сука с берегов речки Варанды никогда не отмоет и не отмолит эту мою подлость…)
На следующее утро Рудько и я стояли перед строем из сразу ставшими чужими лиц, когда Начштаба объявил, что мы уходим на дембель. Мы сделали поворот «налеву!» – я со своим дипломатом и Рудько с синей спортивной сумкой. И просто зашагали… Ни мыслей, ни радости, странная пустота. Просто два дембеля идут на дембель, к воротам, оставляя позади четыре ампутированных из их жизней года.
Через пару шагов, Комбат усёк вельветовые туфли, которые направляются мимо него за ворота, прямиком в пасть общества, что затаилось в засаде, готовясь при первой же возможности стереть меня в порошок. Батяня-Комбат сделал последнюю отчаянную попытку спасти обречённого: —«О!…этта… эби-о-бля!. Этот хуй ващще в бальных тапках?!.»
Но Начштаба, бездушно и раздражённо, обломал отечески защитный порыв:
– Да, пошёл он к ебе́не-Фе́не! – сказал майор. – Заеба́л, уже, блядь, тут всех на́хуй.
Прощайте и вы, отцы-командиры…
~ ~ ~
Но и 24 часа спустя я всё ещё торчал в Ставрополе, в его аэропорту сельхоз образца. Мало просто отслужить «только две зимы, только две весны», надо ещё суметь вернуться.
У меня имелся билет до Киева купленный в городской кассе Аэрофлота, но когда я приехал на колхозное поле аэропорта, вылет отложили на час, потом ещё на час и только к полудню поршневой АН-24 пробежал по взлётной полосе и под крылом самолёта, под глухой гул моторов, поплыли реденькие облака поверх топографических ландшафтов. Стройбат остался в прошлом, но я всё ещё оставался в стройбате и думал о старшине первой роты, который прицепился ко мне в городском автобусе на прошлой неделе.
Главное, оно ему надо? Он же в гражданке был. Поддатый, вот и захотелось народу показать какой он важный кусок, вот зачем.
– Ты что тут делаешь? Быстро в казарму! Я утром Комбату доложу!
– А я скажу, что ты был пьян как свинья, потому обознался.
Никто никому ничего не сказал…
И на том майор тоже была гражданка, откуда мне знать, если первый раз вижу?
– Я – майор! Ты что себе позволяешь!
А где видно, что ты майор в этих гражданских тряпках? На мой погон глянь, ни одной лычки—чистый погон – чистая совесть—рядовой стройбата!
Это мы из-за той буфетчицы в кафе сцепились. Ядрёная бабень, и сперва в мою сторону грудь поколыхивала. Пока он майорством не козырнул или может нахлебаловка? Не, такое бабо не проведёшь…
Я всё ещё принадлежу стройбату, часть меня остаётся в нём. Навсегда. Какую-то его частицу я уношу в себе. До конца…
Но ни о чём таком я тогда не думал, я был просто «дембель», который летит домой. Не «домой» в смысле в казарму, а «домой» в смысле домой. Хотя мать в письме писала, что они продали свою четверть хаты на Нежинской и купили полхаты где-то дальше на Посёлке. Ничего, адрес есть, найду.
Но долго думать про Конотоп не получается, думать о нём я отвык, вот и думаю о привычном… Как мы водили барабанщика из Пятигорска в то военное авиационное училище показать, что этот чувак профи.
Втроём пошли, Длинный я и тот барабанщик. Хотели чтоб курсанты из тамошнего вокально-инструментального ансамбля убедились – лабух клёво стучит и замолвили бы слово своему замполиту приткнуть его в чмо при училище, потому что его должны загрести в армию. Такой был план.
Курсанты как раз на сцене репетировали, а зал как бы летний кинотеатр, без крыши. Дали они Длинному свою гитару, ударник за барабаны уселся… Ваааа! Чуваки заделали дуэт ля бомб! Врезали попурри из Джимми и Джимми, оторвались по полной, отвели душу… Придурки! Они вроде как бульдозером прошлись по тем румяным курсантикам в их голубых погонах. Тем ведь барабанщик нужен навродь того, что с горнистом на пару сзади знамени пионерской дружины ходит:
ду-ду-ду-ду́! ду-ду-ду-ду́!
Да, нихуя́ они не сказали своему замполиту про такого Барабанщика. Такие, блядь, холёные, чистенькие… кадеты эти…
Неужто всё? Не будет больше вечерних проверок? Ни Замполита, ни Начштаба, ни кусков… Домой лечу, дома всё будет ништяк! Не зря же все эти два года я мечтал, вернее, даже подумать себе не позволял о доме…
Это мой первый раз на самолёте, не тащиться же два дня поездом. Запястье щемит малость. Та дура вчера вечером в гостинице. Она бы дала, просто негде было. Грит, пошли к тебе в номер. Я мужиков попросил, они вышли. Ну пока она из себя непорочную целку строила и ногтями мне кисть увечила, они по одному возвращаться начали. Сеанс окончен. А я ведь и не налягáл, сама ни с того, ни с сего за руку схватила и давай когти запускать. Этот Ставрополь просто питомник садисток, мамой клянусь… Может Ольга не заметит… а если даже и да, так что? каких только ранений не получишь на боевом посту…
АН-24 совершил посадку в Ростове. Я вышел в будку сортира рядом со взлётной полосой, на обратном пути меня остановил военный патруль. Да! Конечно! Вельветовые туфли совсем не по уставу, но «дембель» я, пролётом к дому! Вон самолёт мой уже винтами крутит! Отпустили… На дозаправке в Харькове и с места не вставал.
И, наконец, посадка в аэропорту Борисполь, где до краёв уже по-летнему яркого солнца…
В тот первый прилёт, я думал это Киев и, выйдя на солнечную площадь, запруженную всевозможным транспортом и ручьями снующих пешеходов, я сразу же направился к большому щиту с буквой «Т» над шахматкой-двухрядкой, взять такси.
Таксистом оказался малость патлатый мужик лет под тридцать в добротных туфлях коричневой кожи, шнурки широкие такие. Я попросил отвезти меня на железнодорожный вокзал, а он мне сказал подождать в машине, пока сходит найти попутчиков. До Киева оставалось ещё сорок восемь километров… Он отошёл, а я остался ждать на переднем сиденьи. Из-за жары я снял китель парадки и, чтобы скоротать время и снять нарастающее нетерпение, забил и выкурил косяк.
Водитель привёл двух пассажиров для заднего сиденья – один майор, а другой подполковник, но помоложе нашего Комбата, и мы поехали. Наверное, водитель в коричневых туфлях унюхал дым от косяка в салоне и улетел от персональных воспоминаний, но гнал он как бешеный, а как пересекли Днепр по мосту Патона и вовсе перестал замечать светофоры… А может у светофоров случился выходной и это был залитый солнцем праздник свободного вождения – обгоняй кто кого хочет как может… Расплачиваясь у вокзала, подполковник сказал: —«Ну, шеф, ты и летаешь!» Так что, скорее всего, водителя цапану́ло на ша́ру, прицепом к моему улёту…
В 1975 кейс-«дипломат» встречался ещё не при каждом втором и привлекал внимание своим непривычно деловым стилем. Да, в руках старших офицеров такой модерн смотрелся бы извинительно, но рядового менявоенный патруль тормознул на первом же шаге внутрь вокзала. Опять, кстати, курсанты оказались, правда, на этот раз в красных погонах. Проверили мою дембельскую ксиву, сличили меня с фоткой двухлетней давности в моём военном билете, придраться не к чему.
Но тут я совершил ошибку и взглянул на свои туфли. Старший патруля проследил мой взгляд и выявил вопиющее нарушение уставной формы одежды. Меня отвели в комендатуру вокзала под ступенями лестницы, что подымалась к гигантской скульптуре головы Ленина на площадке, а от неё расходилась надвое, в разные стороны второго этажа.
Дежурный офицер комендатуры вокзала приказал мне открыть «дипломат» и с одного взгляда понял, что имеет дело с дембелем – прозрачные колготы, бутылка водки и краденая скатерть с бахромой.
– Иди, – сказал он. – Вернёшься в ботинках, получишь свой кейс.
Я рванул в громадный кассовый зал налево от лестницы. Там стояла длинная очередь в кассу поездов московского направления. В очереди, метров за тридцать до кассы, я высмотрел солдата в парадке. Здоровый увалень, значит и нога не маленькая, и печальный, потому что (это элементарно) возвращается из отпуска дослуживать ещё год.
– Куда едешь?
– В Москву.
– Пошли.
Я подвёл его прямо к окошку кассы и объяснил вдруг громко и несдержанно загалдевшей очереди, что у нас срочный приказ защитить их покой и сон на дальних рубежах Отчизны. Он взял билет до Москвы, а я до Конотопа.
Когда мы отошли, я описал ему ситуацию с кейсом. «Фазан» не может сказать нет «дембелю». В огромном зале ожидания, напротив кассового, мы сели на одну из скамеек и обменялись обувью.
– Где это ты так быстро? – спросил дежурный офицер комендатуры.
– Купил у Цыгана на перроне.
С освобождённым «дипломатом», я поспешил туда, где печальный отпускник прятал свои нарушающие устав ноги поглубже под сиденье скамейки. Я сел рядом, но переобуться мы не успели – голос в репродукторе заорал про отправление поезда на Москву от шестой платформы и мы побежали… Шнурки одолжённых ботинок поразвязывались и хлестали пол на бегу, но мы всё равно успели…
Состав торопливо стучал по рельсам, нёсся в Конотоп, а напряжение во мне не спадало, я подгонял поезд и не находил себе места… Лишь поздно вечером, когда я покинул вагон и спустился на четвёртую платформу станции Конотоп, поверил, что и вправду – всё.
"Отслужил солдат службу долгую,
Службу долгую, службу ратную…"
И снова я еду знакомым трамвайчиком № 3, но теперь уже до конечной. Темень за окном превратила стекло в неясное зеркало со смутным отражением кителя и фуражки солдатской парадки… На конечной я спросил где улица Декабристов и мне сказали идти вправо…
Длинные заборы, тёмные хаты за своими воротами, изредка встреченный фонарь. Незнакомая окраина. Переспросив случайного встречного, я вышел на улицу Декабристов и шёл вдоль неё пока не различил в темноте табличку 13. Я зашёл во двор, постучал в первую дверь хаты. Она открылась… Это мой отец так поседел? Когда?.
В свете падавшем через раскрытую за его спиной дверь, он недоверчиво посмотрел на мою парадку: —«Сергей?»– потом обернулся внутрь хаты, – «Галя! Сергей приехал!»
Моя мать вышла на крыльцо и уткнувшись головой в грудь кителя, разрыдалась. Стоя одной ступенькой ниже, я неловко погладил её вздрагивающее плечо.: —«Ну, чё ты, мам. Вернулся же». Я и впрямь не врубался о чём тут плакать.
(…это только теперь мне понятно, что плакала она по себе, по жизни своей пролетевшей так сразу. Совсем недавно вприпрыжку бежала с подружками в балетную школу и тут—здрасьте, приехали! – мужик перед ней в кителе как бы сын из армии вернулся. Когда?..)
Она оглянулась на девочку испуганно замершую у кухонного стола и, доканчивая последний взрыд, сказала: —«Ну, что ты, глупенькая? Это папа твой приехал».
Потом она снова обернулась ко мне: —«А как же ты Ольгу не встретил? Разминулись? У неё третья смена. Она на кирпичном работает».
“…отслужил…
~ ~~~~
~ ~ ~ мои университеты: часть вторая
Как раз вот про этот момент не позволял я себе мечтать и думать все эти оба года, чтобы проснуться утром не от гнусавого вопля дневального, а от женских объятий. Ольгиных. Она пришла с работы, легла на меня поверх одеяла и обняла, и я проснулся ответить на её поцелуй. Наш разговор как-то не клеился, если обмен однословными репликами вообще можно считать за разговор. И мы смотрели друг на друга так, что мать моя, у которой был отпуск, быстренько собрала нашу дочь, Леночку, и поехала с ней на базар…
До чего же всё повторяется в жизни. Что было, то и будет. А разница, если вообще случится, только лишь в сопутствующих деталях… Например, что моя мать вернулась с базара (а не из магазина) без апельсинов, и что на этот раз меня ничто не сдерживало… Что касается иероглифов оставленных на моём запястье когтями гостиничной садистки, то Ольга—кто бы сомневался! – их углядела, изучила и внимательно прочла, но не вслух. Вообще-то, я и не настаивал…
(…нет ничего эластичнее времени. Текущий год длится без конца и края, а год прожитый скукоживается, превращается в точку во времени. Точка не имеет протяжённости, она кончается даже не начавшись.
Любые отрезки прошлого, которые короче года, не тянут даже и на точку. Ну что ты скажешь про минувший месяц? Что там было несколько пятниц и одно тринадцатое число? Правильно. А про минувший час? Ах да!. Там были шестьдесят минут… Пустое тасованье цифр. Пустопорожнее жонглирование числами…
Десятилетие – та же точка… После отбытия этой точки в школе, у человека начинает расти щетина. Если она случилась в «местах не столь отдалённых» – ноют суставы, особенно в правом плече, но это всего лишь точка…)
Через неделю после демобилизации стройбатовская вечность превратилась в несвязные лоскуты воспоминаний наколотые на точку в прошлом, которую течением жизни снесло уже невесть куда, да и не важно куда, потому что нужно струиться дальше…
У купальщиков есть два способа захода в воду: при первом заходишь в воду мелкими шажками, поахивая, вздёргивая плечи, приподымаясь—по мере углубления дна—на цыпочки; а второй проще – зайти по колено и с криком или без, бултыхнуться нырком вперёд.
Пришла пора окунуться в течение гражданской жизни…
Мастер Боря Сакун умер, не исполнив своё обещание уйти на пенсию через четыре года.
Архипенко уехали на Камчатку, обетованный рай рыбачий, где рыба, по слухам, сама по доброй воле запрыгивает тебе в лодку.
Мои брат с сестрой закончили железнодорожный техникум и послали их на Урал, отрабатывать за дипломы изысканием и строительством железных дорог между Уфой и Оренбургом.
Владя и Чуба вернулись из армии на полгода раньше меня и у них уже было время искупаться, приладиться к этому течению. А Чепу оно обточило до солидной лысины и он продолжал дожидался пока ему стукнет двадцать семь – возраст, при котором у граждан СССР истекает срок годности для призыва в армию. На текущий момент у него отсрочка, как у единственного кормильца матери-одиночки с её матерью-одиночкой. Дай Боже здоровья обеим пенсионеркам до его двадцатисемилетия!
Первый выход в свет в компании друзей не слишком-то меня потешил. Мы собрались у Влади, я забил праздничный косяк, но они затянулись лишь пару раз – проявить вежливость… Оттуда мы двинули в Лунатик, где Шпицы всё ещё играли танцы. На тротуаре около гастронома № 6 Владя пёрднул на зажжённую спичку, которую Чепа поднёс к его жопе. Пук аммония вспыхнул голубоватым пуком пламени. Меня не слишком восхитил опыт наглядной физики, в стройбате отмачивали и не такое и благодарности за непрошенное напоминание я не испытывал.
В общем, мой кайф их не вставлял, а я не догонял их способа тащиться. Мы остались друзьями, но в последующей жизни барахтались, в общем-то, в раздельных струях.
Из библиотеки Клуба я взял Одиссею Капитана Блада, но не добрёл и до половины его приключений, а ведь когда-то эта пустая дребедень была моей настольной книгой…
– Что ты там в газете на шкафу держишь? – спросила Ольга.
– Гандон с усиками. Показать?
– Нет!
Как будто сама не заглянула, перед тем как спросить. Или я её переоценил?
Она представила меня незнакомому брызгу в течении гражданской повседневности – её сотрудник с кирпичного завода встретился нам возле гастронома № 1. Мужик за тридцать назвал своё имя, я в ответ – своё и оба тут же забыли услышанное. Мне не понравилась его улыбка обнажавшая дёсна съеденные до корней. И какая-то в нём натянутость, сразу видно, что ни встреча, ни знакомство ему не в жилу, я даже пожалел, что мы вообще подходили.
А по ту сторону Переезда-Путепровода уже к нам подошёл, у гастронома № 5, полузнакомый Халимоненко, он же Халимон, желавший переговорить отдельно с Ольгой. Она попросила меня подождать и отошла с ним метра на четыре в сторону на том же двуступенчатом крыльце у входа в № 5. До меня доносились обрывки их беседы: «участковый», «мало не будет»… Мало приятного стоять так вот, сдвинутым в сторону, но уж так меня попросили.
(…есть у меня эта ненужная черта – бездумно исполнять о чём просят, а думать – стоит ли оно того, начинаю только когда уж слишком поздно…)
Беседа их подошла к концу, она вернулась ко мне в сопровождении его хозяйского «смотри!» вдогонку. Ольга объяснила, что кто-то пытался украсть мотоцикл Халимона из сарая во дворе его хаты и он по ошибке предположил, будто она как-то причастна.
(…мифы бывают разные. Есть полезные, как мифы древней Греции, а есть и бесполезные, как, например, будто армия делает из тебя мужчину.
Полная херня! Будь это так, я бы сказал Халимону: —«Это моя женщина, со мной говори». Не то, чтобы я его боялся, просто и в голову не пришло сказать так. Армия не сделала из меня мужчину…)
Ольга предложила сходить в заводской парк в субботу, где танцы играют Песнедары, группа из Бахмача. То есть, являются из райцентра, четвёртая остановка на электричке в сторону Киева, отыграют и – домой, туда от Конотопа полчаса езды. Ну и что за группа может вылупиться из такой дыры? Но Ольга сказала, что всё равно играют бахмачане хорошо, а на танцах она познакомит меня с Валентином Батраком, он же Лялька, который брат Вити Батрака по кличке Раб.
Лабухи из Бахмача звучали очень даже неплохо благодаря их клавишнику – чувак баскетбольного роста в причёске как у Анжелы Дэвис, пока ей не пришлось скрываться от ареста. Пел, правда, не он, а барабанщик. Они вполне пристойно делали Дым на Воде Дип Пёрпла и Мексико группы Чикаго. Потом к нам подошёл Лялька и Ольга представила нас друг другу.
Высокий и тощий, с длинными светлыми волосами чуть взбитыми на темени, Лялька держал бородку à la Кардинал Ришелье, сходного с волосами цвета. Лишь один только взгляд в просвещённые глаза друг другу подсказал, что для продолжения общения нам требуется место более уединённое, чем танцплощадка. Такое место было найдено и там мы обменялись верительными грамотами и достигли согласия относительно качества обоюдно предложенной дури, что заложило основу отношениям дружбы и взаимопонимания на предстоящие годы…
~ ~ ~
Мой отец поделился своим стратегическим планом по использованию навыков и умений приобретённых мною в армии. Предполагалось строительство дополнительной комнаты и веранды примыкающих к недавно приобретённой полухате, а также облицовкой её внешней стороны кирпичом и—раз уж, то уж заодно—возведение кирпичного сарая во дворе, из двух секций – одна для дров и угля на зиму, вторая жилая типа летней комнаты.
Как-то не хотелось объяснять, что по ходу армейской службы я стал квалифицированным землекопом, хорошо освоил лом с лопатой, но и не далее того. Факт не вызывал во мне стыда, но и ломать явный восторг, что есть на кого взвалить стратегию, мне тоже не хотелось. Я воздержался от омрачающих признаний, что «специальность – каменщик» в моём военном билете, это стандартная туфта. Поэтому я сказал, да, конечно, без проблем…
Грузовик кирпича был закуплен на кирпичном заводе, на карьере самосвал песка, полтонны цемента со склада и – стартовала стройка века! Вода, к сожалению, оказалась удалённее, чем на Нежинской, потому что водопровод не достигал окраин Посёлка и приходилось крутить, крутить и крутить ближайший колодезный ворот (за углом, на улице Котовского), чтоб из глубин земной коры к свету дня всплыло жестяное ведро на мокрой громыхающей цепи, роняя пригоршни воды поверх краёв…
Лето выдалось жарким как погодой, так и трудовым накалом работ воплотивших планы отца в быль. Что касается качества… Ну швы кладки потолще идеальных, однако отвесность углов и оконных проёмов не заставят меня краснеть и поныне…
По прибытии к месту жительства, дембель обязан явиться для регистрации в военкомате обряженным в парадку. Исполнив эту обязанность, я отправил посылку в в/ч 41769 владельцу парадного обмундирования с добавлением трёхрублёвой ассигнации во внутренний карман кителя. Дошли ли деньги? Мать мне сказала, что вкладывала «троячку» в каждое из своих писем. Блин! Ну хоть бы раз упомянула, а? Я попросил бы хранить деньги в сберегательной кассе, потому что мне доходили лишь письма в чистом виде. Хоть и они солдату в радость, о чём речь…
Вскоре я получил письмо из Ставрополя, анонимное, от солдата-писаря при штабе ВСО-11. Не написав ни строчки, он вложил в конверт, как и договаривались, чистый лист бумаги с оттиском печати в/ч 41769. Оставалось лишь добавить характеристику для поступления в вуз и заверить её подписью Комбата.
Текст характеристики пришлось составить самому, в котором я обрисовал себя с довольно положительной стороны, как отличника боевой и политической подготовки, активного участника художественной самодеятельности воинского подразделения, надёжного товарища, опытного воина вооружённых сил Советского Союза в целом и военно-строительных войск в частности… Не только замполиты характеристики лепят, то есть обжигают… или наоборот?. ну в общем…
Потом я попросил отца переписать сочинение на лист, повыше печати, поскольку его почерк больше смахивал на каракули матёрого кадрового офицера. Он скопировал перечень моих достоинств, но засомневался малость как подошёл момент подписывать всё это: —«А если поймают?» Пришлось убедить его, что наш Комбат не сможет отказаться от своего автографа, для каждой представленной ему на подпись бумаги он вынужден изобретать новый росчерк с вензелями благодаря хронически текущей памяти. В благодарность за мой доблестный труд в то лето, а возможно сказалась фальшивомонетная наследственность по материнской линии, но мой отец нацарапал подпись (любой полковник гордился бы такою) рядом с печатью в/ч 41769…
Поступать я отправился не в Киев, а по совету матери сдал бумаги в Нежинский Государственный Педагогический Институт. До Нежина всего два часа езды электричкой и вуз располагал Отделением Английского Языка. Педагогический уклон заведения меня не сильно колебал, я никаким боком не собирался работать ни в какой школе зато смогу читать на Английском…
На время вступительных экзаменов мне, как абитуриенту, выделили койку в общежитии на главной площади города Нежина, лицом к лицу с памятником Ленина и массивным зданием Горкома Партии и Райкома Партии (2 в 1) позади его белой спины. До института от площади всего одна остановка на автобусе, но пешком намного быстрее.
Английский факультет размещался на третьем этаже Старого Здания, который построил Граф Разумовский во времена Декабристов и с тех же пор использовался как очаг образования всевозможной студенческой шантрапы наряду с Гоголем, великим Российским писателем. Опираясь на этот факт, очаг прикрепил к своему наименованию «Н. В. Гоголя» и обставил себя тремя его памятниками различной величины и возраста.
Мне понравилась чёрно-белая аллея мощных Берёз, начавшись у подножия ступеней высокого крыльца она, при всей своей краткости, успевала укрыть своей сенью дореволюционно чёрного Гоголя (вероятно, первого из трёх). Понравились необъятные белые столпы колоннады подпиравшей фронтон над входом и головокружительные Ели до того высокие, что их макушки не могли уже заглядывать в окно коридора Английского факультета, где по паркетной мостовой гуляло лоснящееся эхо, и недосягаемые потолки аудиторий тоже не смогли не понравиться.
И мне даже стал симпатичен декан Английского факультета по фамилии Антонюк. Он нисколько не придирался к моему хромому на обе ноги владению Английским в объёме пятого класса средней школы. Вряд ли бы сошло мне это с рук, знай он, что имя моего деда Иосиф, а тестя моего звали Абрам. Декан Антонюк являл собою образец воинствующего Антисемита. Под покровом вечерней темноты, Антонюк подкрадывался к расписанию для всех четырёх курсов Английского Отделения (оно же факультет) и яростным карандашом вычёркивал оттуда имена преподавателей-Евреев, а также из висящей рядом факультетской стенгазеты. Словно юный подпольщик в непримиримой борьбе с оккупантами, gegen Befehle. Но Александр Близнюк, один из тех самых преподавателей-Евреев, неусыпный как Гестапо Третьего Рейха, выследил Антонюка, поймал с поличным (он был не один в группе захвата) и декана разжаловали в рядового преподавателя на том же факультете. Но всё это случится позже…
На письменном экзамене по Русскому я выдал сочинение на твёрдую четвёрку, хотя оно, по сути, являлось неуличимым плагиатом – воспроизведением достославной отповеди, которую Зоя Ильинична, учительница Русского языка и Литературы конотопской средней школы № 13, накатала красным под моим подрывным лепетом о чём я думаю, когда сижу у окна. А на устном экзамене мне посчастливилось вытащить билет, где просилось вспомнить Князя Андрея, как его представил Лев Толстой в романе Война и Мир. Однако падла экзаменатор попытался посадить меня своим дополнительным вопросом: —«Вы не смогли бы рассказать стихотворение, любое, какого-нибудь Советского поэта? На ваш выбор». Вопрос, что называется ниже пояса, но я вовремя вспомнил, что Есенин заключительную часть своей жизни чуть-чуть пожил и при Советском строе, перед тем как в петлю полезть, и погнал с ресторанным подвывом (пальцы левой руки сами собой сложились в ля-минор):
"Клён ты мой опавший,
Клён заледенелый…"
До перехода на второй куплет, экзаменатор сдался и поставил проходной балл…
В промежутке между экзаменами, я купил пару воздушных шариков для Леночки. В торговой сети Конотопа этот товар встречался редко, а мне не нравилось, что своей паре потрёпанных кукол она предпочитает обшарпанный чемодан. Выволакивала его из спальни на кухню, чтобы объявить: —«Плачь, Баба! Деда, плачь! Леночка на БАМ едет!»
Уже не меньше года программа новостей Центрального Телевидения Время каждый божий вечер представляла репортажи о трудовых победах на строительстве Байкало-Амурской железнодорожной магистрали, она же БАМ.
"Приезжай ко мне на БАМ,
Я тебе на рельсах дам…
Мне не нравилось, что ребёнок растёт чересчур политизированным, и сюда же примешивались тёплые воспоминания как мы играли шариками на лестничной площадке второго этажа, ещё когда на Объекте.
И вот в один из межэкзаменационных вечеров распростёршись на койке общежития, я наблюдал разнообразно волнистые клубы папиросного дыма всплывающие к потолку. Своими змеящимися кверху выкрутасами, дым натолкнул меня на ленивую мысль о проведении эксперимента из области Физики, поскольку делать мне было абсолютно нех… хмм… то есть… нехватка общения в абсолютно пустой комнате довела до такой мысли… Поведение дыма ясно свидетельствовало, что он легче воздуха. Следовательно, если им заполнить шарик, то шарик взлетит! Остаётся только решить чисто техническую проблему – как засунуть в шарик дым?
Жизненный опыт подсказал эффективное решение. Мне не однажды доводилось наблюдать взаимопомощь пары анашистов по обеспечению улёта друг другу, по-братски, высоко и, главное, быстро. Метод носит кодовое название «паровозик». Один чувак суёт раскуренный косяк себе в рот, но задом-наперёд, соблюдая, есессна, необходимую осторожность, чтобы его там ни обо что не погасить, внутри полости, и дует с напором, однако размеренно. Он – донор. В результате, из незадействованного мундштука беломорины валит плотная струя густого дыма незамедлительно всасываемая получателем братской помощи.
Но шарик ведь не анашист, верно? Ему и просто Беломор сгодится. Так что я прикурил, вставил мундштук шарику в пипетку, ну через что он там надувается, и вдул с другого конца что есть мочи. Но следует учесть один нюанс – дым «паровозика» жадно поглощается потребителем, тогда как вдутый в баллон воздух стремится покинуть теснины резиновых стен тем же путём. Короче, тот полувоздух-полудым, который мне удалось подать в шарик, своим давлением, как только я прекратил дуть, двинул сквозь мундштук обратно и вышиб тлеющий табак папиросы мне прямо в глотку.
(…«Тузику нехер делать, так он себе яйца лижет», – говаривал мой отец.
Иногда лучше лизать, чем заниматься аэронавтикой…)
Табак, конечно, пришлось выкашлять, но его тлеющие волоконца прижгли мне гланды, если не глубже. Вот что случается, когда Филолог забредает в область Физики. Во-1-х, больно, а потом иди ищи дежурную аптеку в поисках Фурацелина для полоскания гортани прожжённого донора.
(…но что действительно обидно, обидно до слёз, что никакой урок не идёт впрок. Есть категория придурков неспособных учиться даже и на собственном опыте, ведь невозможно же предугадать какие шарики с паровозиками взбредут завтра на мой пытливый ум…)
Меня зачислили студентом первого курса, однако комендант общежития попытался омрачить мой триумфальный отъезд домой. Он обнаружил нехватку одного стекла в раме окна занимаемой мной комнаты. Стекло отсутствовало там ещё при моём вселении, но комендант и слушать хотел – плати и всё! или ищи мастера, который вставит. Означенной суммой я не располагал и это обстоятельство усугублялось возмущением по причине столь наглого грабежа. Когда вымогатель покинул комнату, я поднялся этажом выше и вынул стекло из окна в туалете. Размер совпал идеально, обожаю стандартизацию! Комендант ещё побухтел, что стекло явно где-то уже употреблялось, но я заявил, что в спешке исполнить его наказ, не заметил следы краски по краям при покупке стекла у случайного продавца на базаре.
