Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Абсолютно случайно, мимо прошёл я и – всё! За ужином в столовой жуют и пережёвывают горячую новость – Огольцов повёл ФилФаковок на экскурсию вокруг бычьего члена. Крайне лживое искажение фактов, извращённое представление моей сути! Но отпечаток персонального имиджа на коллективное сознание – это страшная сила и никому ничем никогда не докажешь, что с моим трепетным отношением к девушкам, я им даже и не подмигиваю, по причине врождённого благородства и грёбаной деликатности чувств…
Ознакомившись с Большевистскими условиями труда и быта, я, для начала, уехал в Конотоп. Прежде всего, сменить промокшие кеды, а и к тому же там меня ожидала не менее насущная страда уборки урожая… Ещё в августе, мы с Лялькой провели пару краеведческих обходов по уголкам города удалённым от шума его основных магистралей. В дремотной тиши безлюдных улочек провели мы учёт небольших, но пышных плантаций конопли, что приветливо помахивала нам из-за заборов мягкими абрисами густых ветвей с махрово вызревающими головками. Гидом был он, а я экскурсантом, восхищённым трудолюбием Конотопчан культивирующих, с любовным прилежанием, свои участки. Пришла пора помочь им в сборе урожая. И хотя не все дождались моей бескорыстной шефской помощи, кое-где ещё оставались несжатые нивки.
Я был благородный грабитель, не раз ознакомленный с понятиями справедливости и не уносил более пары растений с одной плантации, да и те попробуй ещё допри. Куда? В ближайший закоулок для слишком поверхностной и, с горечью должен признать, хищнической переработки. То есть конечный результат составлял жалкие 10 % того, что можно получить из того же количества сырья при рационально взвешенном, сбалансированном подходе. Вот к чему приводит элементарная безграмотность в столь фундаментальной, жизненно важной сфере. Постыдное невежество и некомпетентность…
После бессонных бдений ночного труда в Конотопе, мне уже было с чем окунуться в рабочие будни Большевика… Когда в первый по прибытии вечер я с проникновенной вдумчивостью настраивал гитару—…оставь без присмотра и крутят кому не лень, хорошо хоть струны не порвали… – два местных хлопца зашли в камеру-спальню с объявлением своего желания сыграть на бильярде.
Из чистого любопытства—как можно играть подобным раздолбанством—я скатал свой матрас и переложил на стул под стенкой. Ну да, точно, что никак нельзя. Мало того, что изувеченные шары катаются с прискоком, так ещё сам прискок выбирает куда дальше заложить вираж. Абсолютно непредсказуемая хаотичность исключала всякое эстетическое удовольствие предполагаемое чётко выверенной гармонией этой игры… Когда им тоже дошло, хлопцы представились как два брата из соседнего села… Информация не вызвала особого отклика в шеренге студентов сидящих вдоль края своих покрытых матрасами нар. Братья покинули камеру…
На следующий день один из них, по имени Степан, вызвал меня из столовой во время обеда. В знак благодарности за понимание проявленное мною во время визита предыдущим вечером, он предложил съездить в его село, куда мы и отправились на его «Яве»… Степан затормозил перед добротным домом и попросил убедить его родителей, что мы вместе отбывали срочную службу в Ограниченной Контингенте Советских войск в Германии, а теперь случайно встретились в Большевике.
Его родители пришли в восторг от столь редкого совпадения и накрыли стол для товарищей по оружию… После второго стакана я уже хорошо вжился в роль и спросил Степана вспоминает ли он Эльзу, блондиночку-официантку из гаштета за углом штрассе. Степан опешил и принялся присматриваться ко мне повнимательнее, а вдруг я и вправду спал в дальнем кубрике?.
На следующий день мы с ним пошли наносить визиты в разные комнаты девичьих общежитий, когда девушки вернулись с ужина на отдых. Он тормознулся в комнате с моими однокурсницами, но я (глубоко осознавая полный бесперспективняк таких охотничьих угодий для меня лично) на этом не остановился и продолжил прочёсывать пеналы, пока не достиг, уже на втором этаже следующего общежития, последнюю комнату налево.
Там проживали девушки с ФилФака: Анна, Ира, Оля, и Вера, с которыми всеми я был так очень рад познакомиться. Ну а им, есессна, оставалось лишь взаимно радоваться, без танцплощадок, кинотеатров и даже телека в пределах досягаемости.
Оля, невысокая задорная девушка с волнисто-жёлтой стрижкой волос, спросила, где же моя визитная карточка, подразумевая гитару. Я тут же переправил её из камеры в клубе, прогнусавил какую-то сентиментально-романтичную херню и передал гитару Оле, которой вдруг загорелось научиться играть. Тем временем, я подсел на койку молчаливой Иры затеять разговор ни о чём, в котором неважно про что, а лишь бы вслушиваться в тон голоса и отслеживать мимолётность выражения глаз и лица в целом…
Трудно сказать, именно в тот, или на следующий вечер, мы вдвоём вышли из общежития под жёлтый свет лампочки на столбе между двух этих ветхих строений, когда у меня случилось то, что Северо-Американские Индейцы называют «vision».
Мне привиделась бескрайняя Украинская ночь обступившая нас отовсюду, а в окончательно чёрной тьме по краям её уже гудели осенние холода. Единственным светлым пятном, помимо лампочки на столбе, было это лицо напротив, уже улыбающееся. От него исходили тонкие частые лучиками, как бывает если прижмуришься, но не до конца. Но я не жмурился ни капельки, а даже шире распахнул глаза, поражённый красотой этого непривычного к улыбкам лица. А vision состояло в том, что всё это я видел как бы со стороны, даже самого себя, уставившегося на эту небывалую, невероятную красоту – её лицо. Оно словно круг света в обступившей нас тьме, спасательный круг, что поможет выстоять во мраке подступающего от дальних горизонтов с гудящим свистом холодных ветров.
(…конечно же, в тот момент всей этой пафосной херни у меня и в мыслях не было, я просто смотрел на её лицо и всё больше и больше влюблялся, безвозвратно и непоправимо…)
На следующий день Ира не пришла в столовую на обед, Вера сказала, что она дежурная – делает уборку в комнате. Когда я подходил к общежитию, она появилась на крыльце со шваброй в руках, в коротком халатике.
(…самый широко распространённый метод определения женской красоты и привлекательности это счисление объёмов. Эксперты самоучки и признанные ценители исходят из объёма грудей, бёдер. Гурманы прикидывают охват талии… Абсолютный дилетантизм. Но что ещё можно ждать от всех этих разновозрастно недоразвитых недорослей-задротов?.
Самая пленительная часть женщины, которой она покорит тебя сразу и навсегда, это её коленки. Если от взгляда на них у тебя теплеет в груди, расправляются плечи, дыхание становится глубже – будь уверен, это она, ничего красивее уже не встретить… Если же такого не случится, ищи дальше – авось повезёт…)
При виде её коленок, я тут же понял, что правильно вскидывал лапки и тупил насчёт размера сапог, потому что на мокрой тропе через кукурузные джунгли, под синими джинсами, были вот эти самые коленки.
Ты, конечно же, уже догадалась, что в тот день дежурила твоя мать…
~ ~ ~
Итак, до твоего рождения оставалось ещё целых три года, времени предостаточно, чтобы скончались как минимум пара любовей, если согласимся с наивными выкладками последователей преподобного Зигмунда Фрейда.
(…неслыханное посягательство на святость догмы! Но глумливый выпад легко парировать традиционным фехтовальным трюком «терц», читай: «нет правил без исключений». Старый добрый приёмчик, стольких спас… Но это смотря какие правила, ты ж понимаешь…
Если бы некий учёный по имени Галилей, роняя свои шары с Пизанской башни, вдруг заметил бы, что один из них (с меткой «И+С» для научной отчётности) вдруг начал парить и закладывать фигуры высшего пилотажа, то и закона всемирного тяготения не случилось бы. Правда, ещё и до закона любой дурак знал куда шары те упадут, но Галилей упёрто продолжал ронять – а вдруг? Вот это и называется научный темперамент.
В этом отношении, нашего распролюбезного Зигги не получается причислить к учёным сухарям. Куда как лучше подойдёт ему совсем другая лига. Послать бы его в славную плеяду таких корифеев как Шарль Перро, Ганс Кристиан Андерсен и так далее, вплоть до безымянных творцов Тысячи и Одной Ночи. Уж там-то он сразу впишется своим Мальчик-с-Пальчиком (он же «эго»), Злым Великаном («супер эго»), Царскими палатами («сознание»), Дремучим Лесом тропических болотных джунглей («подсознание»), по чьей совместной канве плетёт он узоры своей теории.
Да как я смею?! Столько поколений были зачаты и, в свою очередь, зачали следующие поколения с благословения его психоанализа!.
Природа не терпит пустоты, человек необходимо должен чем-то заполнять подаренное ему природой серое вещество, оно же мозг, он же (как метко подметил недопонятый комбат ВСО-11) «высшая, эби-о-бля, материя». И это неоспоримая истина. Ничто иное, как неприятие пустоты, и привело к созданию всевозможных Библий-Коранов-Вед-Саг-Илиад, азартных игр и веры в домовых.
И, послушные наивной мудрости природы, мы прекращаем пороть чушь—это непедагогично в любом смысле—и начинаем заполнять три года, пока ты соизволишь произвестись на свет….)
В комнате девушек уже и без Пизанской башни разобрались за кем я к ним конкретно. Охота Оли овладеть игрой на инструменте иссякла, но всё равно я не спешил унести гитару обратно в камеру. На всякий, чтоб если что, был повод возникнуть тут опять типа как: ой, я же забыл, да… Вполне уместная страховка, когда к твоей любимой бегут кому не лень: «ой! а ты не знала? да он же ведь женатый!» Данного изъяна в истекшей биографии я не отрицал, хотя сам факт давно в бездонном прошлом, между прочим. А она не стала даже паспорт проверять!.
(…краснокожая книжица паспорта из широких штанин Советского гражданина не только грузила посторонних завистью, что ты из СССР. Она имела массу прочих полезных функций: следить за твоими перемещениями по нашей необъятной Советской Отчизне, отмечать перемены матримониального состояния, отражать перемены выражения твоего лица каждые десять лет и многое другое… В народе складывалась вера в безграничное всеведение Органона, он же паспорт. Вера наделяла книжицу магическими свойствами…
Простодушный привокзальный мент, заметно взвинченный чем-то, потребовал мой паспорт и на какой-то из пустых страниц (зачем он туда листал? она же для предстоящих штампов) углядел букву «З» закамуфлированную под случайное пятнышко. Нарытый знак сообщил ему, что я бывший зэк. Правда, он не смог вычитать какой конкретно срок я отмотал и потому сопроводил меня к старшему по званию, который отечески посоветовал ему не принимать всякого в плаще непривычного кроя за угрозу общественному и государственному строю.
Даже социализм не смог извести умных людей. Спасибо тебе, неизвестный Капитан!.)
В тот вечер молодая преподавательница ФилФака заглянула в комнату девушек. Наверное, удостовериться что там вообще такое творится. Потому что, помимо меня, ещё один влюблённый зачастил в угловую комнату – Чех Ян.
Натуральный Чех среднего возраста, прикомандированный в рамках братской интеграции соцлагеря, показать Большевику (а это не только село, но и одноимённый хмелепроизводственный совхоз) тонкое искусство сушки хмеля, чтоб получалось правильное пиво. Чехи и пиво испокон веков сиамские близнецы.
Супруга Яна осталась пестовать их чадушек в Чехословацкой Социалистической Республике. Он, есессна, тосковал и, чтобы снять страдание, влюбился в Олю. Что и стало причиной его вечерних посещений и долгих разговоров с нею, не понять о чём, потому что говорил он на Чешском. А если бы не языковой барьер, я б его поспрашивал про 1968…
Однажды девушки устроили вечеринку в комнате, так он вообще в галстуке заявился, до того, блин, цивилизованный. Он тогда ещё шампанское принёс и консервы, но явно не из сельмага, потому что куда вкуснее, чем даже печень трески, которую ближе Москвы с Ленинградом даже и не спрашивай. А водку пить наотрез отказался. На стакан укажет пальцем, из лица гримасу сделает и возле галстука по груди себя хлопает, в переводе с Чешского-Глухонемого «у меня несовместимость с этим пойлом»…
Но когда училка та пришла со своим контрольным визитом, Яна в комнате не было. Ну так она сама могла убедиться, что да, мы с Ирой сидим на одной койке, но в разных концах – всё чинно и пристойненько. Ну так давайте же чайку попьёмте. И только-только за стол она присела – в коридоре: Гуй! Х-хто! Буй! Мать! Незамать! Дверь комнаты: шарах! – настежь. А в темноте коридора пять-шесть хлопцев в две шеренги, взволнованные такие.
Контролёрша от чашки обернулась: —«Что тут происходит?»
– А ты хто така?!
Так она решила их авторитетом задавить: —«Девочки! Скажите им кто я!»
И все четыре девочки, в унисон, как будто этот хоровой стишок с детсадика готовили: —«Это препо-давательница!»
А те в ответ, церковным антифоном: —«Ну и идёт она НАхуй!»
(…м-да, чего уж скрывать, плохо мы ещё воспитываем нашу молодёжь и, к сожалению, не только сельскую…)
По ходу этого утренника я, конечно, догадался, что это явление по мою душу. За вечер до этого, девушка из соседнего общежития прибегала в клуб тревогу объявить, что местные хлопцы у неё в комнате безобразят. Я, конечно, побежал, а там на первом этаже неразбериха – одна девушка плачет, три местных хлопца и три студента обоюдно противостоят в бесплодных пререканиях на тему «а ты хто такой?» Короче, позиция патовая.
Для решения этюда, я выбрал который среди местных покрупнее и у плачущей спрашиваю: —«Этот обидел?»
– Да!
Нна! Засветил я парню. Местные неуловимо удалились, общее возбуждение улеглось. Потом он и ещё с ним двое дождались меня у входа в клуб.
– То не я был, – грит.
– Извини, – грю. – У меня выбора не было. – А как мне ему объяснить, что это меня начштаба приучил – факт нарушения должно влечь факт наказания? Хотя начштаба—что характерно—у меня извинения не просил.
Похоже, извинения мои не приняты и непрошеные гости к спонтанному чаепитию явились показать Большевистскую вендетту. Я из-под койки бутылку от шампанского выудил и встал перед дверью. Они снаружи лают, но порог переступить стесняются – у бутылки вид увесистый. Откуда им знать, что у меня по боевым искусствам фиг с минусом?
Тут в коридоре раздались шаги и позади хлопцев Степан завиднелся. Он с ходу просёк что почём и – атаковал с тыла. Я тоже выскочил в коридор с боевым кличем «Иди сюда блядь!» Сработало не хуже, чем на Шурика, хлопцы дрогнули и ринулись в отступление. Мы со Степаном добавляли стимуляции их порыву, но бутылки у меня в руках уже не было, не помню куда она девалась. Память сохранила лишь их дружный топот по деревянным ступеням и галоп Степана им вослед.
Я остался один на один с хлопцем, которому в общей сумятице не удалось протиснуться к ступенькам узкой лестницы и застрял наверху. Но дух его был сломлен, сам собою он вяло обвис на перилах площадки, как сполоснутый коврик у двери пенсионерки. Покорный судьбе, озирал он ступеньки внизу, на которые предстояло шмякнутья.
Я ухватил его—noblesse oblige! – но тут услышал вдруг крик, очень далёкий, едва различимый, похожий на тот, что позвал меня на обледенелой дороге у недостроенной девятиэтажки в Ставрополе. Я глянул вниз, потом на висячее желе капитулянта. Зачем?. И я ушёл по коридору обратно в комнату.
(…не спорю, всё это более чем странно, но странные вещи случаются иногда. Кто-то слышит голоса, а я слышал крики, тихие, издалека…)
И опять она не пришла на обед. Я пошёл в их комнату. Ира сидела одна и не хотела разговаривать. Я сел рядом на койку, взял её за руку… Мне нравилась эта рука, и эти пальцы, длинные, а чем дальше от ладони – всё тоньше. Не нравились только беловатые шрамики на запястье, как от подростковой игры в самоубийство, но я никогда про них не спрашивал. И на этот раз спросил только что случилось.
Она расплакалась и сказала, что утром старший преп-надзиратель приходил на плантацию стыдить её. Сказал, недостойно для дочери преподавателя иметь что-то общее с таким женатым и пропащим, как я. Что он обязательно позвонит и всё расскажет её матери, как только вернёмся в Нежин.
А что рассказывать-то? Какая мать-преподаватель?
– По Немец… ко… муу… – и она разрыдалась снова.
– А, да пошли они! Идём со мной!
– Куда?
Как будто бы я знал куда, но она согласилась, и мы пошли… Сначала это было кукурузное поле, но не то, через которое мы проходили когда приехали, тут стебли намного короче и реже. Потом начался склон и другое, скошенное поле и мы вышли к большой уединённой скирде сена.
День был тёплый и ясный. Мы легли на сено вывороченное из бока скирды и так валялись, говорили, целовались. Мне хотелось открыть ей всю мою душу и даже признаться, что я анашист. И я ужасно хотел её, только солнце мешало… Но с приближением вечера уединённость пропала. Рядом со скирдой пролегла грунтовка, какие-то грузовики и мотоциклы начали по ней ездить, пялиться на её красный свитер…
Вернулись мы в темноте и нас встретила Анна, которая нас дожидалась между двух общежитий, предупредить, что в комнате засада. Ещё она сказала, что старший преп-надзиратель тоже приходил в комнату, орал, что Ира и я прогуливаем работу, но нас видели возле села, и что деканаты наших факультетов будут поставлены в известность, а институтский ректорат, займётся таким кричащим нарушением дисциплины.
По ходу сводки новостей, Оля, Вера и Ян тоже собрались из темноты и начали держать совет: что делать? Ян всё качал головой и повторял уже не совсем по-Чешски, что «так ни ест харашо». Оля прикрикнула на него, что молчал бы уж, а лучше бы сходил в столовую за едой для нас, потому что только ему там откроют… Олю он понимал без перевода и скоро вернулся с газетным свёртком для гонимых «миловици». Я и не знал, что я такой голодный.
Тем временем, девушки на раз составили план кампании угнетённых студентов против препов-притеснителей. Мы с Ирой пойдём в Борзну, откуда Вера родом, и переночуем в хате её родителей. Утром Ира уедет в Нежин, как будто два дня назад, а я вернусь в Большевик, как будто приезжаю из Конотопа и без понятия, что тут за шухер вообще… Чех Ян вывел нас за околицу с благословением «миловат, миловици миловат», и мы вышли в ночь…
Ночь выдалась тёмной и ветреной, а дорога сплошь в колдобинах и длиннее, чем 10 километров, про которые говорила Вера. Ира очень устала, под конец я даже понёс её на закорках, как Гоголевский Хома Брут оседлавшую его ведьму, от одного столба электролинии до следующего вдоль обочины.
Ире уже приходилось гостить в хате Веры и она нашла её даже посреди ночи. Мать Веры постелила нам на полу в гостиной и обещала разбудить Иру к семичасовому автобусу на Нежин. Мы легли и, на моё объятие, Ира сказала, что она слишком устала и ей рано вставать. Через минуту она уже спала, а я ещё долго не мог – сна ни в одном глазу, лежал и злорадно лыбился в темноту, что так мы сделали этого придурка надзирателя… Нечем крыть? Нет туза? На вот хуй – протри глаза!.
Когда я утром проснулся, Ира уже уехала, и брат Веры отвёз меня в Большевик на своей «Яве». Студенты и преподаватели как раз выходили из столовой и он, неспешно треща мотором, провёз меня вдоль толпы, как триумфатора. Кое-какой долбоёб стоял отвесив челюсть, а глазами чуть стёкла из своих очков не вышиб… Правда, брат Веры разочаровался, когда на его вопрос я ответил, что на полу в их гостиной у меня с Ирой ничего не было…
~ ~ ~
Она долго не приезжала из Нежина, и я опять пошёл на поводу у имиджа навязанного мне обществом… Трое мужиков приехали из Борзны проложить водопровод через полдюймовую трубу в траншее по колено. Я мимо проходил и помог от нечего делать. Мужики расчувствовались и достали водку, но без закуси. Нашли какую-то старую кухонную клеёнку, под Вишней разостлали и уселись, а ноги в траншею поопускали, для удобства. Прикончили бутылку. А тут старший преп-надзиратель нагрянул засвидетельствовать рецидив – вместо работы беспробудно пьянствую. Завёл свою обычную шарманку: ну, погоди, вернёмся в Нежин… Пока молодой из рабочих в сельмаг за добавкой сходил, я заглянул на плантацию. Девушки с моего курса выступать начали, что я своих не замечаю, только с ФилФаковками знаюсь. Я ответил, что с детства рос Славянофилом и Аглицкие говяды до пят меня не вставляют. Короче – ФилФак for ever!
Тут меня мужики к траншее позвали. Мы кончили догоняльную бутылку, на этот раз под пару пряников, и я отключился на той же клеёнке-самобранке. Вроде как фирменный десерт заведения под Вишней… Впоследствии, старший преподаватель, в своей обвинительной речи, особый упор делал, что возвращаясь с плантации студентам приходилось наблюдать меня в таком неприглядно сервированном виде. И хотя расстояние от дороги до Вишни составляло метров пять, мне всё равно стыдно было это слушать. Но это уж потом…
Через три дня Вера поехала в Борзну и я тоже залез в кузов позвонить от неё Ире в Нежин.
– Привет.
– Привет.
– Ты как?
– Ничего.
– Ты… ну… приезжай, а?. Я тут… это… песню тебе написал…
Ну а что ещё взять с меня такого? Хотя на деле, не песню я написал, а только лишь переделку на Русский популярной тогда It's raining, it's pouring (you might be sorry).
"Снова шепчет дождь под окном моим,
Мне напомнил солнечные дни,
Капли шелестом своим
Всё твердят, что счастье дым,
Так трудно не поверить им,
Когда один, один.
Ну скажи о чём ты плачешь, дождь?
Что ты хочешь от меня и ждёшь?
Ты мне не поможешь
И понять не сможешь,
Что давно прошло всё,
Ветер листья носит,
Ты мне дней минувших не вернёшь…"
Замполит наверняка бы не одобрил, что опять про дождь, бля, но так в оригинале было, а аккорды у песни классные…
Возвращались мы с Верой пешком, но не по дороге, а через поля, коротким путём, который она знала. Там в одном месте рядом с тропой квадратная яма попалась вроде как от бывшей землянки, вся зелёной травой заросла, густая такая, с мелкими листиками, прям тебе ковёр. Мы зашли туда передохнуть. Вера девушка красивая – черноволосая смуглянка с правильными чертами лица, а характером – бой-девка, решительная и деловая. Когда ей надоело, что я всё только про Иру говорю, мы дальше пошли. На выходе из землянки я заметил в траве конфетные фантики, похоже, то был местный дом свиданий, где я никак не оправдал свой имидж…
Спустя несколько лет, Ира мне рассказывала, что в один из длинных вечеров в Большевике, до того как я к ним прибился, они устроили шаманские танцы за закрытыми дверями. Вера прицепила колбасу и пару луковиц на штаны своей спортивки, так и выплясывала: у! У!
(…эти смуглые Славянки любому секс-шопу форы дадут, в чём и кроется разгадка музыки Стравинского…)
Ира вернулась в село и я провёл ночь в их комнате. Всё само по себе получилось. Свет давно был потушен. Мы лежали одетыми на её койке, обнимались, прижимаясь друг к другу всё тесней и теснее, а потом тесней уже стало некуда. Только я не хотел скрипеть койкой как Марик с Катранихой и как-то оно не то, чтобы…
…Анна не спала и позже рассказывала Ире, что в какой-то момент не могла сдержаться, взяла и поцеловала сама себя повыше локтя…
…но мне всё равно понравилось.
На следующий день Ира призналась: —«Похоже, я преодолела психологический барьер».
– Блин! Я думал и физический тоже!
~ ~ ~
Как только Оля отказала Яну выйти за него замуж, он резко обрусел. Неразделённая любовь враз ободрала с него весь Чехо-Европейский лак цивилизации. Язык он, правда, так и не выучил, но бриться перестал, ходил в щетине и чёрной телогрейке, из-под которой вынимал, с неравномерными интервалами, бутылку водки и глотал с горлá как бы валидол или ещё какое лекарство. Гомеопатия по-Большевистски…
В последнюю ночь перед отъездом из села, Вера заботливо постелила ложе для нас с Ирой в соседней комнате, которая уже освободилась. Свет я не стал выключать и позднее Ира рассказывала как испугалась при виде с чем я на неё лезу.
Утром, до прибытия автобусов, она со мной почти не разговаривала, кроме как: да, нет, ничего. Я так и не смог тогда узнать, что причиною стало предсказание Оли, будто всё, что было между нами, это «колхозный роман», а в Нежине я на Иру даже и смотреть не стану… Когда подошли автобусы, я не сел ни в один из них, а перебросил гитару через плечо и зашагал к далёкой лесополосе на горизонте, где проходила Московская трасса, чтобы ловить попутку до Батурина, а оттуда уже в Конотоп…
– Говорят, ты с дочкой преподавателя романы крутишь?
– Говорят, ты замуж вышла.
Да, вышла, а в Нежин на день за какой-то справкой, и заглянула в Комнату 72, перед отъездом в Монголию, куда её мужа распределили по окончании его военного училища. Кстати, он догадался, что она не девочка. После первой брачной ночи ночи спросил, ну ему говорили типа, будто женщины вроде как бы сравнивают… «Это так», – ответила она и больше не добавила ни слова.
(…вот так взяла и придурка размазала. Тапком наступила и, с оттяжкой, блин, размазала нахер.
Нет чтоб утешить словом ласковым: «Как с тобой, милый, мне ещё не было. Ты лучший, тебе никто в подмётки не годится»… Убудет с тебя?
Нет более жестокой твари, чем бабы, если хотите знать. А потом мы ещё удивляемся: а и откуда только у нас Тугрики берутся?.)
Но иногда лучше заниматься любовью, чем говорить. И мы легли на бывшую койку Фёдора, а теперь мою, потому что она у окна. Первый и последний раз в своей жизни я был с посторонне замужней женщиной, и то лишь по знакомству.
Когда мы оделись и обнялись на прощанье, она перед выходом воскликнула, дважды:
– Я – блядь!
Да так же ж радостно, прям как Архимед в своей знаменитой пробежке после ванны: —«Эврика! Я нашла себя! Буду знать чем мне в Монголии заняться!»
Прощай, Надя. Что бы там ни было, ты самая безоблачная моя любовь…
Преп-надзиратель сдержал свою угрозу в отношении меня. И снова было созвано общее собрание Английского факультета с одним всего вопросом на повестке дня: просить ректорат института о моём отчислении.
Накануне, по совету Вирича, я созвал превентивное собрание своих однокурсников—ну которые в Общаге живут—и они собрались в Комнате 72 для, так сказать, сплочения рядов. А Вирич это четверокурсник и квартирует в городе, но в институт тоже после армии поступал, так что имеет опыт жизни.
Втолпились они, битком, друг у дружки на коленях уселись – сплошь девушки, кроме Игорька с Володей. Я бы ни за что не поверил, что столько могут втиснуться в наш пенал. Пришлось мне на подоконнике ютиться вроде щегол на жёрдочке. Так ещё ж ведь как сплотились! Блин! Объединённые общим желанием – увидеть меня раздавленным, из имиджа выдранным, на подоконнике распятым. Аж слюна из глаз капала, как у тех, что сбегались любоваться публичными казнями на площадях. Сбежались линчевать меня не дожидаясь факультетского собрания, за то что в Большевике нос воротил от однокурсниц. Аукнулся мне тот откровенный лозунг «Филфак for ever!»
Одна из девушек на меня пожаловалась, что я ей с глазу на глаз сказал такое, чего она до смерти не забудет и не простит меня никогда. Она даже взрыднула излагая свою печальную повесть. Все тут же бросились её расспрашивать – что именно сказал? Но она только сморкалась и повторяла клятву унести их с собою в могилу. Даже меня заинтриговала – ничё сибе, какие я неизгладимые слова знаю! Тем более, что до этого момента и не подозревал даже, что она со мной на одном курсе учится. Мамой клянусь, в первый раз вижу!
Тут я уже утомился от этой выездной сессии суда Линча. «Ладно», – грю, – «Премного благодарен за поддержку, но мне ещё назавтра домашние задания выполнять». Ирина из Бахмача аж заржала…
А на факультетском, когда преп-надзиратель свою декламацию закончил, пара однокурсниц брали слово подтвердить, что да, на работу выходил когда и куда вздумается, а на клеёнке спал.
Потом Вирич попытался переломить монотонное настроение. За кафедру встал как бы лектор и начал вещать какой я надёжный товарищ и друг, а недавно спас двух первокурсниц от хулиганских посягательств посреди Графского парка. Бесстрашно ринулся я на негодяев, хотя в руке у одного было горлышко от разбитой бутылки… Тут Вирич выступил из-за кафедры продемонстрировать аудитории как надо правильно держать такое горлышко и прокомментировал, что это оружие опаснее чем даже нож. Информацию восприняли похолодев от внимания…
В целом, он не слишком отклонялся. В тот день Славик с Двойкой прибежали с первого этажа, грят, там девушка в истерике, какие-то хлопцы её подружку в парке держат и не отпускают. Мы втроём побежали куда она сказала и шуганули там трёх местных. А та спасённая полонянка раскрыла пасть аж до аппендикса, что мы, подонки, всю ей личную жизнь обломали. Похоже, кого-то из насильников она себе мишенью выбрала. Блядь! Чтоб я ещё хоть раз спасал кошёлок в активном поиске! Но деталь с горлышком это уже плод полёта фантазии Вирича, я никаких бутылок не видел.
Под конец слово дали мне. – «Каждый кузнец своей судьбы. Тут вот моя, с пылу, с жару, прямиком с наковальни, и от вас зависит, как она обернётся дальше…»– потом я принёс покаяние в духе Марика Новоселицкого на собрании посвящённом пресловутой Игре в Партии и с минимальным отрывом—кто за? против! воздержался? – я получил строгий выговор с последним предупреждением.
(…хотя исход собрания был ясен ещё до его начала – если б меня вышибли, откуда бы ты взялась? Некоторые осколки просто обязаны пролетать мимо…)
~ ~ ~
Нет худа без добра, но ещё меньше добра без худа. Не успел я нарадоваться, что отчисление просвистало мимо, как уж пора снова впрягаться в постылую лямку—кагебист помаячил газеткой: явиться для доклада и дальнейших инструкций. На секретной встрече выяснилось, что я в их конторе по рукам пошёл. Капитан за его героизм и бдительность проявленные при пресечении Игры в Партии получил повышение из Нежинского захолустья в стольный град Киев. Радость бурлила в нём по ходу приёма-сдачи производственного инвентаря, меня то есть, своему преемнику.
Сменщик оказался чернявый, молодой, только что выпущенный каким-то институтом Чернигова. В том вузе имелось среди прочих факультетов Историческое отделение, где ковались партийные кадры. После того отделения не нужно ехать отрабатывать свой диплом, а получаешь должность как минимум в райкоме партии и – расти хоть в Члены Политбюро ЦК КПСС, если печень выдюжит весь алкоголь необходимый для карьерного роста, а позвоночник наделён счастливым даром правильно принимать гибкую позицию под любым текущим руководством.
Но не каждому под силу закончить это Отделение. Два студента с ФилФака НГПИ перевелись туда, а через месяц плюнули на все радужные перспективы и вернулись обратно. Дисциплина на спец Отделении как в кадетском училище. Когда лектор входит в аудиторию, нужно встать по стойке смирно, иначе староста курса, такой же студент, вызверится на тебя не хуже, чем фазан на салагу. А в общежитии все по струнке ходят и следят друг за другом, чтобы чуть что всучить вышестоящим. Ведь райком райкому рознь – может оказаться в занюханном райцентре, а может и в каком-то из районов столичного города. Классический пример борьбы за выживание – чем больше выживешь других, тем труднее тебя выжить…
