Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Киев понадобился, чтобы в салонах для новобрачных отоварить талоны из ЗАГСа. Мне, заклеймённому паспортным штампом развода, никаких скидок на обручальное кольцо не полагалось, однако моя сестра Наташа пообещала одолжить мне узкое золотое колечко, которое носила почему-то на большом пальце руки. Касаемо кола, то снаружи он не торчал, но причинял жутко острую боль в прямом проходе и превращал мою походку в замедленное шарканье полупарализованного старца или же молодого запорожца, снятого с упомянутого орудия казни по чуть запоздавшей амнистии: —«Добейте меня, паны-братья!.»
Бедная Ира! О таком ли спутнике в салон для новобрачных мечтает любая девушка в своих заветных грёзах? Нет! И ещё раз отнюдь!
Ну а мне адские мýки перенесённые в ту поездку служат наглядно ощутимым напоминанием поучения Гераклита: не суйся в ту же реку, не то быть твоей заднице драной!
Увы! Мудрость предыдущих поколений не делает нас мудрее, покуда мы не (цитируя известное письмо Запорожских казаков Султану Турции) «…сядем на ежа своею личной голой жопой».
Тем не менее, в Киеве невеста невеста была укомплектована, а мне куплены коричневые туфли голландской фирмы «Topman». Обувка оказалась малость велика, но реалии эпохи дефицита приучили хватать любую подвернувшуюся под руку синицу, а месяц спустя я подарил туфли тестю. Пришлись как раз впору. Вот ради кого волочил я тот кол!
Вскоре мне полегчало и мы приступили к поискам костюма жениху. Прочесали универмаги крупных железнодорожных станций между Нежином и Киевом: Носовка, Кобыжчи, Бобровица – безрезультатно. Костюм отыскался только в Чернигове—вдали от электрофицированных магистралей—и на мне сидел вполне прилично. За неделю до свадьбы, я покинул Общагу и вместе с моим «дипломатом» перешёл в трёхкомнатную квартиру родителей Иры…
Старший из четырёх их детей, Игорь, служил майором непонятных войск в городе Киев. Виктория, следующая за ним, жила в Чернигове и работала в городском музее.
Затем шла Тоня, которая по распределению после окончания НГПИ обучала Русскому языку и литературе детишек в Закарпатской деревушке, покуда местный хлопец Иван не добился (в простом и безыскусном стиле Бандеровца) от неё ответного чувства взаимности … Не в силах преодолеть языковой барьер, он тёмным вечером постучал в дверь молодой учительницы, а когда та открыла, в грудь её упёрся ствол охотничьего ружья. (Безмолвный, но красноречивый код неподдельного чувства – будь моей или ничьей не будешь). Братья Ивана успели вовремя его обезоружить, однако глубина чувств молодого влюблённого тронула Тоню, что и дало ей шанс выжить среди красот Закарпатской природы. Она вышла за него замуж, родила пару милых деток, вернулась в Нежин и, вместе со всей своей молодой семьёй, жила в одной из двух узких спален трёхкомнатной квартиры своих родителей.
Для ночного отдыха родители использовали раскладной диван-кровать под стеной в гостиной комнате, которая давала также возможность прохода в каждую из спален. Напротив этой глухой стены находилось широкое окно позади тюлевой занавеси отгородившей подоконник с парой горшков захирелых алоэ от придвинутого к нему стола с громоздким ящиком телевизора по центру. За ней же (занавесью) скрывались спинки стульев, изобретательно втиснутых между столом и подоконником, чтобы не занимали места зря пока не понадобятся. Стулья, под роскошно-тёмным лаком и с плюшевыми сиденьями, составляли общий гарнитур со столом, который, если снять с него электрический утюг, беспорядочный навал центральных газет, телевизор и клеёнку в красную клетку по белому, начинал поблескивать лакировкой и мог раскладываться для застолья на двенадцать персон.
В свободное от застолий время, гарнитурные стулья, которые не поместились под сложенный обратно стол, стояли в углах гостиной обвешенные домашней одеждой и заваленные всё теми же газетами и прочей всячиной, что кладётся на пару минут и забывается там на пару месяцев.
Ещё в гостиной обитал одёжный шкаф с широким зеркалом в двери и лакированный сервант со стопками посуды на двух полках за спиной передвижных заслонок против пыли из прозрачного оргстекла, увенчанный «Неизвестною» Крамского, что приопёрлась рамкой на обои и оттого ещё снисходительней взирала из-под своего страусиного пера на весь этот бедлам, а также на переполох в «Сватовстве майора», повешенный на гвоздь в противоположной стене.
Балкона в квартире не было, благодаря её расположению на первом этаже, но имелась ниша-кладовка с дверцей из ДСП, в проходе из гостиной в спальню заселённую семьёй Тони.
Нас с Ирой разместили во второй, более узкой спальне с большим фанерным шифоньером времён ХХ-го Съезда КПСС в дальнем углу и обветшалым трюмо на высоком столике под тюлевой попоной, в промежутке между дверью и подоконником. Вдоль стены под висячим ковром, с почти таким же узором, как в ковре моих родителей, стояла двуспальная кровать уступленная предстоящим молодожёнам… Оставалось только пожениться.
~ ~ ~
Поздно вечером накануне бракосочетания Гаина Михайловна предложила свои услуги для глажки брюк моего свадебного костюма, поскольку гладила она, по её мнению, виртуозно. В годы Немецкой оккупации её, молодую девушку Гаину из глухого Украинского села, угнали в Германию, где она больше двух лет работала в зажиточной Германской семье в качестве «гастарбайтера» и овладела этим искусством… Странно тасуется колода передачи знания, но именно от неё я узнал что
Брюки Гладятся со Всех Четырёх Сторон.
Это правило я чётко усвоил и неуклонно исполнял всю свою последующую жизнь, но в тот конкретно момент во мне взыграл непокорённый дух юного пионера-партизана и я отклонил предложение моей завтрашней тёщи на том основании, что мне не впервой гладить штаны через кусок смоченной марли… Закончив глажку, я повесил брюки на спинку стула, подпихнутого под стол со стороны комнаты, и пошёл спать.
Утром меня разбудил плач Иры. Я вышел в гостиную, где к неутихающим рыданиям добавилось угрюмо-траурное молчание Гаины Михайловны. Взгляд её прикипел к отпечатку горячего утюга на штанине брюк аккуратно висящих через спинку стула. Бедная Ира!
Припалина, при своей общей расплывчатости и отсутствии чётких очертаний, заметно меняла дымчатый оттенок тёмно-серой синтетики брюк во что-то зеленоватое. Я мог поклясться, что ничего подобного прошлым вечером там не было, но ожог сидел на одной из двух проглаженных мною сторон. Ахху… Ах, скольких усилий мне стоило уговорить Иру не отменять посещение ЗАГСа—через слишком многое пришлось нам пройти, чтобы в последний момент дать задний. Я поклялся всем, чем можно, прятать повреждённую часть прикида в складки её длинного подвенечного платья.
И почему только невесты перед свадьбой всегда плачут? Бедная Ира!
Потом пришлось очень долго ждать в ЗАГСе, потому что свидетель со стороны жениха, этот сука Славик, явился только после того, как мой брат Саша поставил свою подпись вместо него. Хорошо хоть в ЗАГСе у свидетелей паспорт не проверяют.
Да, мои брат с сестрой приезжали на свадьбу из Конотопа и отбыли обратно электричкой в 17:15.
И вот он, волнующий, самый головокружительный миг обряда бракосочетания! Счастливая пара обмениваются кольцами в знак супружеской любви и верности. Мягко скользнуло кольцо на утончённо изящный палец Иры—жёлтое с бледным—золото поверх алебастрово белой кожи… А теперь, уже не как невеста, а законная жена, поднимает она с белого блюдца второе, окольцевать мой палец. Кольцо одева… Одевается коль… Мой палец просовы…
Почему кольцо от Наташи застряло, сука, на суставе, не имею понятия, потому что в предварительных пробах вроде же как бы налазило, хотя и туго. Вполголоса, я обещаю моей молодой жене, что, ланна, я его потом досуну, и стискиваю руку в кулак для сокрытия недонатянутого кольца.
"Обручальное кольцо-о!.
Не простое украшенье…"
Бедная Ира!.
Но что ещё ей оставалось делать? Зарождающийся материнский инстинкт не позволял оставить тебя незаконнорóжденной.… Воспоминания о моих свиданках с КГБистом в этом же ЗАГСе и необходимость присматривать, чтобы зелёное пятно на моей ноге не слишком-то вылазило из белых подвенечных складок, вынуждали меня пристыженно держать глаза книзу, однако мой брат Саша на свадебных снимках вышел очень хорошо, как Сицилианский мафиозо молодой и курчавый…
По установившейся Нежинской традиции, новобрачные вместе со своими свидетелями (Славик уже подменил Сашу) прокатились на такси. Такси поехало на вокзал, бибикнуть на его площади (автомобильный мост над железнодорожными путями успели уже ввести в строй), а оттуда до городской черты на шоссе в сторону Прилук, где открыли бутылку шампанского, не допили и вернулись на улицу Красных партизан, 26, кв. 11.
Свадьбу гуляли скромно, по-семейному: население квартиры плюс двое свидетелей. Телевизор был на время сослан в угол, раздвижной стол накрыт яствами и угощеньями (в основном салат Оливье, которого Гаина Михайловна нашинковала полный бельевой таз, эмалированный).
Напитки тоже были сказочные. Как в заключительной концовке каждой второй народной Русской сказки «и я на той свадьбе был, мёд-пиво пил…» Только без «мёда», одно голое пиво…. Гаина Михайловна, как всякая правильно эрудированная женщина, давно уже свила верёвки из мужа и обмотала вокруг своего мизинца, пользуясь паническим страхом мужского рода перед возможностью стать рогатиком.
(…ходи по струнке и довольствуйся парой стаканчиков пива на праздник, авось и пронесёт…)
Так что пиво на столе присутствовало, но ничего более градусного… Тоня и Иван по очереди держали свою малютку-дочь в спальне, а их трёхлетний сын Игорь стола не покидал. Потом младенчика тоже принесли в гостиную, чтобы молодые со свидетелями сменили её в освобождённой спальне, которая хоть и узкая, но позволила им вчетвером поплясать под кассетный магнитофон одолжённый в Общаге…
Когда мы с Ирой удалились в свою спальню для первой брачной ночи, я включил транзистор на столике под трюмо. В ногах постели от побелки стены вытарчивал ночник-бра, переливчатые блики его красной лампочки создавали переменчиво трепещущий полумрак, словно факел в стене средневекового замка… Одеяло показалось слишком жарим и навязчивым, пришлось сдвинуть его на дальний край, чтоб не теснило наших, уже узаконенных, супружеских объятий. Мы исполняли их самозабвенно, с огоньком, когда дверь спальни распахнулась и мой тесть вошёл и резко выщелкнул радио на столе.
В изумлении, я не стал прятать свою наготу, просто притормозил. Ира тоже застыла сидя… В немом помаргивании факелка из ниши между ковром и шифоньером, Иван Алексеевич не поднимая глаз покинул спальню. Владетельный князь трёхкомнатного замка. Откуда я знал, что ему слишком громко? Мог бы покричать с диван-кровати. Ладно, милая, на чём мы остановились?.
Три следующие дня на завтрак, обед и ужин был салат Оливье, но полтаза скисло всё равно. А кто бы сомневался? Попробуй умять такую порву без выпивки.
Так, в общих чертах, заключаются неравные браки…
~ ~ ~
В целом, мой тесть мне нравился и я прощал ему отсутствие минимального набора нормальных инструментов в кладовке-нише и его неверие в мою способность отремонтировать электрический утюг, наследие сталинской эпохи. Более того, когда трёхлетний исследователь доставшегося нам мира, Игорёк, вытащил из заднего кармана оставленных в спальне джинсов пригоршню семян конопли и уличающе разложил свою находку по сиденью табурета в кухне, тесть не стал усугублять разоблачение излишними вопросами, хотя в силу своей должности на Нежинском ХлебоКомбинате наверняка разбирался в видах зерновых культур…
Сын Брянского мужика, 18-летний новобранец Иван, угодил в «Харьковскую Мясорубку», когда Германский Вермахт, очнувшись после поражения под Москвой, доказал, что дело своё знает и разнёс несколько Советский армий… Оглушённый мощью, потрясённый зрелищем артиллерийского расстрела, Иван, в бесконечных толпах десятков тысяч других уцелевших, отправлен был в лагерь для военнопленных на территории Германии.
Между воюющими тогда сторонами имелась негласная договорённость – возмещать друг другу расходы на содержание пленных через банки нейтральных стран. И только страна Советов была выше этих закулисных игр, поскольку всякий попавший в плен красноармеец автоматически становился предателем Советской Родины. Отсюда разница в хавке для военнопленных различных национальностей.
Чтобы хоть как-то кормить пленных красноармейцев, с оккупированных Советских территорий в лагеря иногда приходили эшелоны с награбленными сельхозпродуктами. Среди прочих продуктов прибывших в лагерь Ивана оказалось несколько мешков чёрных семечек. Немцы никак не могли угадать назначение данного зернопродукта, не описанного ни в одной кулинарной книге. Когда пленные показали как пользоваться семечками, рациональные Немцы никак не могли вобрать в голову, что важен не конечный результат (разжёвывание мизерного зёрнышка) но сам процесс – грызи и выделяй слюну в предвкушении.
Так эти мешки и валялись нерационально загромождая складское помещение, пока один из охранников не догадался как их употребить. Он организовал спортивный тотализатор: забег на сто метров, где победителю достаётся пакет семечек. Под крик и свист болельщиков из охраны (бесчеловечно делавших ставки на людей), молодой и рослый, хотя и отощавший как все прочие узники, Иван прибежал первым и получил свой приз. Во втором забеге, он тоже был недосягаем, однако судья-охранник сказал, что хватит с него, и отдал пакет пришедшему вторым. Мой тесть обиделся и перестал принимать участие в последующих соревнованиях, но со мной поделился, что в жизни не ел ничего вкуснее тех призовых семечек…
Пленные бегали не только на 100 метров, но и из лагеря тоже. Их неизменно ловили, привозили обратно и казнили перед строем остальных узников, что не предотвращало новых попыток побега. Что вполне естественно, потому что порой приходит момент почувствовать, что тебе уже похуй и пошло оно всё к ебеням. Когда такой момент подкатил Ивану, он, с учётом опыта предыдущих товарищей, вместо того чтобы идти к востоку, свернул на запад и это отклонение привело его во Францию.
Около года семья Французского фермера прятала его в сарае от Германских патрулей, а когда всё спокойно, он помогал по хозяйству. Однажды трёхлетний сын фермера, который не говорил ещё ни на одном языке, жестами предупредил его о неожиданно нагрянувшем патруле Немецкой полевой жандармерии…
Потом Американцы открыли Второй Фронт и освободили Ивана. Это их не остановило и они продвигались всё дальше и дальше, пока не принесли свободу Украинской девушке Гаине от неоплачиваемой работы на семью зажиточных Немцев… Когда Сталин потребовал от своих союзников отдать всех Советских граждан освобождённых от Германского плена, Американцы не противились.
Иван и Гаина, среди прочих сынов и дочерей страны Советов, были привезены в один из портов Франции, где, кстати, они и познакомились перед посадкой на пароход, который повёз их в Ленинград. Судьба благоволила им, потому что подавляющее большинство Советских военнопленных на восток отправлялись в товарных составах. На границе СССР, там где ширина железнодорожной колеи меняется, они переходили в ожидавшие их теплушки эшелонов и через необъятные просторы нашей Родины отвозились в лагеря ГУЛАГа в Сибири и на Крайнем Севере.
За что? Заранее. Чтобы воспоминаниями об увиденном в Германском плену не подпортили картину старательно создаваемую в промытых мозгах и коллективной памяти Советского народа.
"Никто не забыт, ничто не забыто…"
При условии что эти незабываемости правильно подретушированы цензурой… Даже такой лопух как я, взращённый на ярких примерах из Советской литературы и непревзойдённых шедеврах Советской кинематографии, утратил уйму стереотипов, случайно услыхав разговор тёщи по телефону с её подругой, также прошедшей через ад Германской неволи:
– … а помнишь, как 23-го февраля мы купили шампанского и пошли поздравлять наших ребят, лётчиков?
Та-дах! Оказывается, на День Советской Армии и Флота не только разведчик Штирлиц употреблял алкоголь, но и сбитые Советские ассы тоже!.
В Ленинграде, Иван с Гаиной узаконили свой пароходный брак и безотлагательно завербовались на работу в одной из Советских республик в Центральной Азии. Это было мудрое решение. Последующие чистки и отловы бывших военнопленных и прочих перемещённых лиц, которым довелось повидать не-Советский образ жизни, не дотянулись до них туда. В Советских лагерях им не пришлось бы грызть семечки. Наша лагерная система, она же Зона, самая гуманная в мире и не станет продлевать твои страдания унизительными призами за спортивные достижения….
Когда в центральной прессе объявили ликвидацию последствий культа личности, они переехали на Украину и осели в сельской местности, на всякий, а оттуда доросли до Нежина.
(…когда-то отец мой пытался втолковать мне, что процесс жизни идёт по спирали. Я не смог его понять, несмотря на указательный палец, который для наглядности чертил широкие круги по воздуху…
Судьба Ивана Алексеевича могла бы послужить аргументом в пользу такой теории. В своей жизни, мы движемся по кругу одних и тех же событий, однако они, в силу спиралевидного продвижения жизни, обрастают новыми гранями, перекрученными деталями, и мы не распознаём их повторения, двигаясь мимо и – дальше…
Не знаю проводил ли мой тесть когда-либо какие-то параллели между семечками, которые он выиграл в стометровке, и его должностью на Нежинском ХлебоКомбинате. В обоих случаях, это распоряжение зерновыми. Хотя к чему ему такая Геометрия?.)
Перед тем как забивать косяк за столиком обременённым трюмо-ветераном, я прежде всего выключал транзисторный радиоприёмник. Редкие зёрнышки, спадавшие на стол из высушенных головок конопли, сгребались и ссыпались в задний карман джинсов. Рязанско-крестьянская прослойка в моих генах, которая противилась безотлагательному избавлению от них, оказалась ненужным атавизмом, потому что посев произведённый по весне в Графском парке не дал всходов…
На четвёртом году обучения я стал почти примерным студентом, моя посещаемость возросла невыразимо. Я не мог оставаться в квартире, когда Ира выходила в институт… На лекциях я погружался в бесконечную историю Иосифа и его Братьев. Она становилась глубже и зримее как вроде бы барельеф неспешного потока, в кильватере косяка выкуренного на перемене в туалете.
После невыносимо долгого трезвона заключительного звонка, я нисходил по боковой лестнице на первый этаж, заполненный верхней одеждой студентов на колышках вдоль стен, и помогал Ире одеть её пальто. В неумолчной галдени одевающихся студентов, я отыскивал белую пушинку на своём пальто и снимал её, только после этого осмотра я продевал руки в рукава, застёгивался и мы шли домой.
Этот белый клочок арахноидной пряжи возникал на ткани моего пальто всякий раз после косяка в очаге высшего образования. Да, вместо овчинного полушубка я носил демисезонное пальто верблюжьей, но почему-то тёмно-серой шерсти, купленное у Алёши Очерета, когда он ещё учился на своём последнем курсе. Ни с кем не делясь открытым мною феноменом возникающей пушинки, я про себя обозначил его термином «Бог шельму метит»… Иногда, для экспериментальной проверки выводов, я воздерживался от косяка в учебном заведении и в таком случае пушинка не появлялась. Поэтому, прежде чем одеть пальто, я проверял его на наличие белой метки. Она ни разу не подвела…
Моя любовь к Ире всё углублялась. Иногда она просила не глазеть на неё так упорно в присутствии публики, но я всё ещё надеялся остановить утекающий миг.
"Он смотрел на неё, как смотрит пёс на хрустальную вазу,
а она на него – взглядом хрустальной вазы на пса…"
Иногда мы посещали Общагу чинно расписать «пулю» в 72-й. Из-за того, что Ира в положении, мы за преферансом не курили, только Двойка изредка, с видом муштрованного кадетским корпусом корнета, испрашивал её позволения закурить и дымил на зависть мне и Славику… А Ира с отсутствующим видом сидела у окна и мелко крошила ножницами взятую у меня беломорину…
Она не делала тайны из своей беременности и ещё на втором месяце заказала у Лялькиной матери элегантный широкий сарафан из коричневой ткани.
Однажды, уже по весне, она вышла из Общаги первой, пока я задержался с Двойкой в вестибюле. Когда я вышел на крыльцо, Ира стояла возле угла здания и пререкалась со студентом БиоФака, свесившимся через подоконник на втором этаже. Неспособный понять смысл сарафана, борзо́й второкурсник пытался тупо подцепить незнакомку и её отповедь его не образумила. Я потребовал от Дантесиного отродья извинений даме и получил наглый отказ.
Пока я подымался к нему в комнату, ко мне примкнул Двойка, но там оказались ещё трое. Последовала неразборчивая стычка с переменным успехом, к жильцам постоянно прибегало подкрепление из соседних комнат. Вспоминается мелькнувший эпизод, когда я стоял на чьей-то койке, а кто-то из противников, стоя на полу, упорно подставлял свою тупую рожу под пинок моей туфли, но я воздержался – слишком уж явно он этого добивался.
Вскоре я был повержен на пол и завален телами трёх противоборцев, пытавшихся обездвижить меня своим общим весом, но слышал, что где-то в углу Двойка всё ещё отбивается от превосходящих сил. И вдруг дверь распахнулась – на пороге встала Ира с короткой деревянной линейкой в руках и пронзительным воплем: —«Я их всех перережу!»
Меня настолько поразила абсурдность ситуации – пиратский боевой клич Иры, эта незнакомая линейка в руке, и ты у неё в животе, что я расхохотался. Все присутствующие последовали моему примеру.
Невозможно всерьёз драться с тем, с кем только что смеялся заодно. Мне помогли подняться и мы ушли…
~ ~ ~
Что можно противопоставить необратимости мгновения? Отсутствие ответа заставило менять приоритеты. Охрана стала непосредственной задачей. Оберегать её в галдящей толкучке одевающихся студентов, противодействовать укусам ближайших подруг с их змеино-раздвоенными языками: —«Приветик! У, какая ты сегодня уродина!» Развеивать страхи перед предстоящим – фельдшерица Кердун в роддоме такая грубая, все роженицы, уже потом, на неё жалуются. И охранять против совсем уж непонятного, но отрицательного Резус-фактора внутри неё самой… Защищать от всего мира, что готовится нанести удар в любой момент, когда не ждёшь. Поэтому я затаился и неотвязно следил за ним. Постоянно начеку. Такая позиция обрывала связь с Общагой, контакт с однокурсниками, отчуждала от института.
Только с Жомниром я продолжал общаться. Он стал научным руководителем моей курсовой работы The Means of Irony in 'The Judgment Seat' Story by W. S. Maugham. Кроме того, он был нужен мне как средство отгородить какое-то место для нас с Ирой в этом чуждом мире. Жомнир обещал «засватать» мои переводы в каком-то издательстве в Киеве, где у него есть связи. Но потребуется сборник из 20–25 рассказов на Украинском. Поэтому я продолжал приходить к нему домой, а он в шутку повторял, что его жена, Мария Антоновна, в меня влюбилась.
Они жили вдвоём в трёхкомнатной квартире на пятом этаже пятиэтажки вдоль улицы Шевченко, потому что их дети уже выросли и отделились. Сыновья – в Россию, дочка – к мужу, но тоже в Нежине. Жомнирам хватало двух комнат, третью Александр Васильевич превратил в архивный кабинет: стол, стул и – стеллажи до потолка из мощных досок, заваленные кипами картонных папок, книг, журналов, стопками бумаг, и вся эта неразбериха выплёскивалась и громоздилась даже на подоконнике окна без всяких штор, единственного на всю комнату… Мне это нравилось.
И мне нравился рассказ Иры о бесчеловечности Жомнира… Тогда его семья жила ещё в полном составе в пятиэтажке родителей Иры и во время квартирного ремонта он разделил площадь пола по числу членов семьи, покрасил квадратуру своей доли, опустил кисть в банку с водой, пожелал остальной семье трудовых успехов и – умыл руки…
Его жена, Мария Антоновна, бесшумная женщина с седыми до чистой белизны волосами, подарила мне книжку стихов Марины Цветаевой и заставила полюбить её стихи. Прежде я думал, что поэтессы годятся лишь кружева плести из рифм. Марина не такая, она умеет, когда нужно, изнасиловать слово.
Я живо вспомнил её стихи в электричке из Конотопа, потому что продолжал туда ездить, хотя не каждую неделю, как прежде. Из чувства долга перед Леночкой. Она всегда была хорошим ребёнком и я даже любил её, по-своему. Просто никогда не умел тетешкать и сюсюкать, больше чем минут на десять меня не хватает… В тамбуре вагона я курнул, а потом, неожиданно для самого себя, начал прощупывать отворот своего верблюжьего пальто. Даже не знаю зачем. И – точно: в самом уголке таилась длинная портновская игла, вонзённая между слоями ткани. Как же я намучился пока её вытащил! Всё повторилось и с отворотом напротив.
(…воткнута игла точь-в-точь как в той ранней поэме Цветаевой…)
Я выбросил иглы в прорези над стеклом в двери вагона грохотавшего в сторону Нежина. Откуда они взялись? Воткнула ревнивая мать как в той поэме? Или куплены вместе с пальто от Алёши? И (это уж вообще непостижимо!) что заставило меня их найти?
(…так много ещё вопросов, на которые мне не найти ответа. Никогда…)
Мои визиты к Жомнирам тревожили тёщу. Всего более её тревожило – как бы меня не угостили там варёной колбасой. Она явно опасалась, что такая колбаса позволяет изменять человека, превращать его в зомби, как в фильме Матрица, снятом в Голливуде лет тридцать спустя. Она не знала, что я робот нового поколения, которое зомбируется и форматируется посредством печатного текста. А ничего, Гаина Михайловна, что Жомнир скормил мне книгу Гессе, у которого один абзац может тянуться полторы страницы?
(…возможность воздействия текста на окружающую действительность через зомбированного меня не однажды удостоверялась личным опытом.
Простой пример. В туалете квартиры родителей жены, сталкиваюсь с журналом За Рулём, нарезан в удобном для гигиенических нужд формате. Сидя на унитазе, ознакамливаюсь с обрезками статьи про большегрузные Советские автомобили. Использую источник информации по назначению, выхожу в институт, сворачиваю за угол пятиэтажки и – оба-на! Улицу Красных Партизан пересечь невозможно, по ней бурлит, ревёт и валит поток БЕЛАЗов и КАМАЗов. Прут лавой, сплошняком, табунами!
Ну и конечно, позже мне пытались пудрить мозги насчёт ремонтных работ на Московской трассе и объезд через Нежин. (Хотя яни о чёмне спрашивал).
Так это они ждали со своим ремонтом, пока я найду время прочесть ту нарезку из За Рулём?.)
Мои отношения с Гаиной Михайловной пришли в полное соответствие с традиционной схемой отношений «тёща—зять», просто с поправкой на интеллигентность соотносящихся. Поначалу всё шло душа в душу, но через неделю или около того, она вдруг начала застёгивать широкий отложной ворот своего халата большой булавкой. Халат для домашней носки с глубоким вырезом, но я этого даже и не замечал, пока не появилась та булавка.
Преображение прикида лишило меня блаженного неведения, потому что между булавкой и первой пуговицей под вырезом образовалась прореха, а любая щель, есессна, притягивает взгляд. Я не стал интересоваться у её предыдущего зятя (Тониного мужа Ивана, из соседней спальни) наблюдал ли он подобный симптом до моего появления в квартире родителей его жены и с какой регулярностью. Просто мне пришлось держать свой взгляд на привязи. Хотя на что там смотреть? Женщина давно привяла…
Однажды нам довелось остаться наедине во всей квартире, лишь она и я. За окном темнело. Она стояла заложив руки за спину опёртую на зеркало в дверце шкафа и рассказывала мне, сидящему на раздвижной диван-кровати, сложенной по случаю всё ещё дневного времени, как её увозили в Германию в товарном вагоне. Её и много других молодых девушек. Стуча железом колёс о стыки рельсов, вагон пошатывал, всколыхивал свой живой груз. Страшила неизвестность—что же будет? – и очень хотелось пить. Некоторые девушки плакали…
Поезд остановился в поле. Охранники распахнули двери вагонов и что-то кричали, но тогда она не знала ещё Немецкий. В недалёкой ложбине протекал ручей, охранники жестами показали, что можно пройти к воде.
Они радостно бросились к ручью, пили, ополаскивали свои лица. Вдруг раздались громкие крики и застрочил автомат – одна из девушек пыталась убежать и её убили. Обратно к вагонам всех провели мимо убитой. Она лежала на спине с открытыми глазами и была такая красивая и молодая… Сумрак сгустился в комнате. Гаина Михайловна стояла, прижав ладони к стеклу туманно темневшего за её спиной зеркала, опустив голову над убитой красавицей. Сейчас она была там и чувствовала себя той молодой опечаленной Гаиной.
Мне жалко было убитую и жалко Гаину Михайловну пережившую весь этот ужас, я хотел что-то сказать или сделать, только не знал что. Поэтому я поднялся с дивана и молча щёлкнул выключателем, чтобы сделать хоть что-нибудь. Свет люстры вмиг разбил всё вдребезги. Вместо испуганной девушки Гаины, у шкафа стояла пожилая женщина с нелепой прорехой под воротником и непрощающим, колючим взглядом из под пряди крашеных волос. Кто просил меня разбивать чары? Так я оказался традиционно неприемлемым зятем…
Лично я никогда не испытывал особого антагонизма к своей тёще, но не могу не отметить, что у бабушки твоей чувства порою брали верх над разумом… Она была стойкой и непримиримой Антисемиткой. Должно быть, годы поведённые в зажиточной Немецкой семье сказались на её отношении ко всем этим Евреям. Люди втягиваются разделять чувства окружающих. Бывший декан Английского отделения Антонюк (который потерял должность в ходе своих партизанских рейдов с карандашом против фамилий Близнюка и Гуревича в листах ватмана на стене) остался героем в её глазах. Её возмущало, что вокруг одни Евреи и возмущало безразличие её мужа к её возмущению по поводу эскалации Сионизма.
Сидит с газетой перед своим увесистым носом и, когда уже забудешь о чём ему говорила, очнётся, чтобы сказать: —«А? Ну да…». И опять опять зарылся носом в газету. Опора в жизни, называется!
В своей непримиримой борьбе против Сионизма, она даже ходила на приём к новоназначенному ректору – открыть его глаза на вопиющее размножение колен Израилевых по всем факультетам.
(…до смешного доходит – пойти к ректору НГПИ, Одесскому Еврею Арвату, чтобы пожаловаться на засилье нежинских Евреев в институте Нежина!
“ Eine lächerlich Wasserkunst!.”
Или как там выразился Рильке?..)
Но жизнь не стояла на месте, живот у Иры рос, по нему уже начали ходить волны от твоих коленей и пяток. Довольно крепкие были пятки, мой нос это помнит. И пришёл день, когда Ира испуганно сказала мне позвать её маму… Гаина Михайловна вошла в спальню.
