Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Под пролётом ступеней железной лестницы, непосредственно за левым въездом, деревянная дверь в стене являлась входом в рабочую бытовку, она же раздевалка. Следом за дверью в ту же стену упирался короткий стол с парой увесистых, изрядно потёртых картонных папок, откуда лохматились кипы загрязнённых листов с чертежами. Две неширокие лавки тесно стискивали стол с боков и тем самым завершали интерьер Гнездовья мастеров, за которым впритык начинался ряд из восьми громоздких тисков приболтованных—довольно далеко друг от друга—вдоль края общего им всем верстака из листового железа вдоль шеренги высоких окон в стене.
Тиски показывали где чьё рабочее место. Первые в ряду—считая от Гнездовья—Яшины тиски, затем Мыколы-старо́го, дальше Петра, ещё дальше Мыколы-молодого и – так далее… А где кончается верстак, там начинаются ворота, под которыми в Ремонтный заходят рельсы железнодорожной колеи, что пересекает цех вдоль торцевой стены между углами.
Спереди, как и сверху, стол-верстак обшит листовым железом, а в нём под каждыми тисками дверцы ящиков с инструментом под аккуратными висячими замками. Первый – это ящик Яши, потом идёт ящик Мыколы-старо́го, потом… ну в общем… и так далее…
Над раздевалкой, она же бытовка, образуя второй этаж, кабинет начальника Ремонтного цеха, именно туда ведёт железная лестница из двух пролётов с железными поручнями по бокам, которые заодно ограждают и площадку перед входом, а с той, кстати, начинаются те узкие вмурованные в стену перекладины, чтобы крановщица мостового крана подымалась по утрам или после обеда в свою кабинку и угромыхивала в пространство над Механическим цехом.
Рельсы в конце Ремонтного – это тупик для медленно вползающих железнодорожных платформ, что доставляют громоздкие конструкции, которым требуется ремонт, а которые помельче свозятся в цех автокарами.
Позади колеи, метра за полтора, проходит торцевая стена корпуса, прорезанная высоченными окнами с железным переплётом для расквадраченных кусков стекла. В центре стены, повыше окон—аж под аркой крыши—большущий диск часов, какие бывают на вокзалах. Часы электрические – спят-спят, а потом—цок! – полметровая стрелка проскакивает минуты на две дальше, чтоб снова погрузиться в летаргию, до следующего «цока».
В третьей стене цеха такие же небоскрёбные окна до самой границы у проезда из крыла в крыло Механического, но вместо КПП там стоит сверлильный станок для всех, кому понадобится, а рядом (возвращаясь вглубь территории Ремонтного) массивный акр стола разметчика с железным верхом и уже в самом углу, где кончаются рельсы тупика, токарный станок со своим токарем.
Вдоль центральной оси Ремонтного цеха установлен ещё один длинный стол-верстак, вернее два, лицом к лицу, со втиснутой между ними перегородкой из металлической сетки. Техника безопасности основанная на жизненном опыте – если молоток с размаху случайно выскользнет из рук, сетка не позволит выбить мозги работающего за верстаком напротив.
Навигация по Ремонтному цеху требовала предельной осторожности своим изменчиво-сложным фарватером. Смотри не зевай, огибая навалы червячных передач посреди лужиц машинного масла, тут кожуха в потёках мазута, там цепи не понять от чего и уйму всякой прочей всячины, которую привезли и сбросили на пол уже который месяц назад, а до неё всё никак руки не дойдут – всегда вскочит что-нибудь сверхсрочно и настырно требующее совсем уже безотлагательного ремонта.
Но это не по нашей части, мы – Экспериментальный Участок, мы за тем самым верстаком, что впритык к окнам между Гнездовьем мастеров и воротами. Нет, с ремонтом не к нам, наша задача вдыхать жизнь в проекты экспериментально начерченные Конструкторским Бюро в здании заводоуправления, мы воплощаем их в реальность металлоконструктивных форм. Возок на четырёх колёсах вместо двух, например, или стенд «Слава Труду!» для установки перед главной проходной. Или всякие несущие конструкции из двутавров и швеллеров помощнее типа ферм, колонн, консолей.
Однако для такой крупногабаритной продукции в Ремонтном цеху недостаточно места и мы собираем их снаружи—под открытым небом—на стеллажах между будкой сварщиков у ворот тупиковой ветки и окнами раздевалки. Между прочим, на этих же стеллажах изготавливались части телевышки для Конотопской телестудии и саму вышку монтировала затем бригада нашего Экспериментального Участка. Но это было до меня…
На стартовые три месяца меня прикрепили учеником к слесарю Петру Хоменко. Для него это благая весть, потому что за обучение начинающего слесарю капает прибавка к зарплате. Но с другой стороны, Пётр не знал что со мной дальше делать после того, как выдал мне запасной ключ от ящика под его тисками, чтобы мне было куда сложить молоток с зубилом выданные мне Инструментальным цехом под расписку. Ну допустим, показал он мне как изготовлять чертилку из куска тонкой сталистой проволоки, а дальше что?
Вдоль всего нашего ряда тисков рядом с Гнездовьем редко когда увидишь работающего рабочего. За исключением, когда в конце рабочего дня кто-то варганит какую-нить шабашку для повседневных нужд своей хаты.
Тем не менее, вся рабочая сила, в принципе, постоянно при деле. Пара слесарей возятся со сварщиком на стеллажах под окном раздевалки. Несколько других пошли разбирать рольганг в Литейном цеху. Ещё одна группу возглавил старший мастер и повёл в Котельный цех монтировать четыре болта для установки тельферного крана, в дальнейшем будущем. Так что, в общем и в целом, работа движется, или даже кипит. Где-то… Если не в одном, то в другом месте. Может быть…
Руководство Ремонтного цеха трудятся на втором этаже, в кабинете начальника цеха, там их рабочее место. Сам же начальник, Лебедев, чтоб их не отвлекать, посещал свой кабинет раза два за день. Где он работал до или после этих кратких рабочих визитов, понятия не имею.
Ходил он в элегантной чёрной шинели железнодорожной формы. Летом, конечно, переключался на пиджак той же формы, с такими же серебристыми пуговицами и такой же чёрно-элегантный. При ходьбе, спина начальника цеха блюла настолько нарочитую вертикальность, что и без Шерлока Холмса ясно – неслабо принял человек на грудь готовясь к променаду. Однако даже если фасадная часть могла выдать факт, что Лебедев готов, практически, в стельку, он не шатался и не спотыкался. Ни капли. Ни-ни. Двигался аккуратно и чётко как бы заторможенная чёрная шпала с отвесной спиной… Рабочие его уважали, скорее всего за то, что в своём кабинете он никогда не засиживался дольше, чем минут на пять-десять.
Далее в табеле о рангах шли начальники участков.
Ремонтный Участок Ремонтного цеха возглавлял Мозговой, чей тонкий фальцет как-то не вязался с его упитанной комплекцией, однако его тоже уважали, за то что он безвредный.
Однажды на Ремонтном Участке восстанавливали вогнутость какой-то здоровенной непонятной хрени. У кого ни спросишь, что это такое, ответ неизменно один и тот же: —«А ху-у-у… – (все отвечали с одинаковой протяжностью, даже и с подвывом каким-то) – у-у-уй его знает!», а некоторые при этом ещё и глаза в крышу упирали, хотя в цеху она повыше, чем даже потолки в Киевском госуниверситете.
В общем, полмесяца они шабровали эту вогнутость в той хрени, по очереди. Кому делать не ху… ну в общем… шабер в руки и – погнал шабровать. Под конец довели до гладкой зеркальности и уже другой хрен (только выпуклый) начал запросто входить в ту, проскоблённую, и проворачиваться, туда-сюда, всем своим метровым пестиком с набалдашником.
Мозговой, ясное дело, обрадовался, что у него на Участке такая трудовая победа. Но тут Лёха из Подлипного, который незадолго до того из армии дембельнулся, в конце рабочего дня приставляет зубило к этому вогнутому зеркалу наполированной хрени, молоток вскинул к плечу наизготовку и спрашивает: —«Ну, что, Мозговой, ебану́ть?»
А Мозговой усталым, печальным фальцетом ему в ответ: —«Ума нет – так ебани́».
Лёха, конечно, просто прикалывался, но Мозговой его не заложил, хотя и мог бы… А Лёха впоследствии непыльно пристроился. В госбанк, и должность хорошая. Инкассатор с пистолетом.
Дальше шёл начальник Экспериментального Участка Ремонтного цеха, Лёня.
(…хмм, это же надо, широкую родинку на верхней губе у Лёни помню, а фамилию забыл начисто…)
Про него ещё не ясно было: уважать или не уважать? Зелёный ещё, до недавних пор сидел в Гнездовьи мастеров рядом с дверью в бытовку. Потом чего-то там закончил, заочно, и поднялся со своим дипломом, по железной лестнице в кабинет начальника цеха, где уже сидели инженер-технолог (за столом спиной к окну, но от него я даже имя не вспомню) и старший мастер Мелай, отец Анатолия Мелая. Он постоянно молчал своей горизонтальной прорезью рта, в отличие от своего неумолчно певучего сына…
Дважды в месяц по лестнице с поручнями в кабинет начальника цеха подымалась кассир с брезентовой сумкой, из которой выдавала рабочим аванс или зарплату, в зависимости от того, какая половина месяца. В самый первый раз она выдала мне аванс, ровно 20 рублёвок.
Когда я принёс свой первый заработок домой то, до прихода матери, рассеял все двадцать ассигнаций на кушетке, поштучно, чтобы больше казалось. А когда она пришла, я сказал: —«Это тебе, Мам, распоряжайся». И сразу же попросил 2 рубля на сигареты, хотя не сказал зачем, потому что она ещё не знала, что я уже курящий…
Рабочий день начинался в восемь утра. Мы проходили через пока ещё тихий центральный проход Механического в нашу раздевалку с высокими фанерными шкафчиками вдоль трёх глухих стен, а ещё два ряда—спина к спине—делили бытовку пополам по продольной оси. Каждый шкафчик состоял из двух секций: одна для чистой одежды, вторая для спецовки, которая раз в год выдавалась каждому рабочему. Сверху их объединяла общая полка для шапки и свёртка с обедом. Но в перерыв Владя и я ходили домой обедать, через перелазы в бетонной стене перемахнул и до наших хат остаётся минут пять ходу.
Пока мы переодевались в рабочее и курили в раздевалке, станки Механического цеха врубались, один за другим. Вой, стукотня и громыханье их моторов сливались с визгом стали, которую резцы сдирали с заготовок. Дверь чуть приглушала какофонию трудовых будней, но вскоре резко распахивалась и мастер Боря Сакун выгонял нас на работу – к ряду тисков или на стеллажи снаружи, где мы вроде как бы типа при деле….
Остальное время рабочего дня Боря Сакун просиживал за столом Гнездовья мастеров. С той стороны, что ближе к раздевалке. Он долго упирался в стол одним локтем, а виском в ладонь той же руки, затем сменял виски́ и руки, и при этом трудолюбиво курил сигареты «Прима», одну за другой. Невысокий, с редеющими перьями блёклых волос и словно бы обесцвеченным лицом, он был всего лишь однофамильцем Влади, потому что оба отрицали всякое родство.
Частые приступы кашля заставляли его сдёргивать кепку с головы на лицо и, в попытке удушить пароксизм, кашлять сквозь неё. Когда эта терапия не срабатывала, он с размаху бросал кепку на стол, утыкался в неё кашляющим лицом и в такой сидяче-лежачей позе наощупь вытаскивал очередную сигарету, закуривал, и кашель попускал до следующего приступа. Иногда он поднимался из-за стола, чтобы всем телом—таким тщедушным на фоне громыханья Механического цеха— по-кошачьи потянуться, вскидывая руки против гремящего прибоя станков, потом опять закуривал и снова садился.
Однажды мастер поманил меня пальцем перейти от тисков и сесть на лавку напротив и, перекрикивая рокочущий вой станков, начал рассказывать как вскоре после войны пошёл на танцы в клуб Подлипного, а хлопцы там стали присикуваться, но он убежал, а они погнались и он отстреливался из канавы своим пистолетом Вальтер, и что он видел как кончали всесоюзного вора в законе по кличке Кущ, который заехал в Конотоп, но за ним следили и просто подошли на улице Будённого и шмальнули в затылок, а через минуту подъехал «воронок» и ему, тогда ещё молодому пареньку Боре сказали взять Куща за ноги и помочь забросить в кузов.
– Так и сегодня такого материала, с какого на том Куще штаны были пошитые, нигде не купишь. – Докричал он и пальцами снял с губ табачное волоконце от сигареты «Прима».
Но не всегда Боря Сакун казался таким бедным да несчастным. Однажды Владя зазвал меня заскочить в Лунатик, полюбоваться как наш мастер муштрует балетный кружок в зале на втором этаже, где десяток девушек держались за поручень вдоль зеркальной стенки, а наш Борис выхаживает вдоль их строя как петушок карра, в коротком ромбовидном галстуке на шее. А как показывал движение, так выпулил ногу чуть ли не выше головы. Такой вот тебе Боря Сакун…
Самый трудный отрезок рабочего дня это последние полчаса. В эти полчаса время вообще перестаёт существовать, застыло и – нет его, и лучше вовсе не смотреть на ту бутафорию круглых часов над переплётами окон. Сплошное расстройство, аж подтолкнуть охота ту сдохшую стрелку соломинкой.
(…понятия не имею отчего именно соломинкой, но именно так мне хотелось в моменты отсутствия времени, хотя прекрасно понимал, что соломинка скорее сама сломается, чем сдвинет ту железяку хренову…)
Станки в Механическом мало-помалу стихают, один за другим. Слесари Экспериментального Участка собираются, кто откуда, к верстаку, поупирались спинами в тиски, каждый в свои.
Двухметроворостый Мыкола-стары́й опорожняет свой длинный, как у лошади, нос в комочек смятой тряпицы цвета суглинка с пеплом. Оба-на! У джентльмена даже и носовичок при себе! Мыкола-молодый застыл в задумчивой ухватке за очередной прыщ у себя на щеке.
Цок! Без двадцати семи пять.
Смуглолицый Яша начинает рассказывать мне про то, как Красная Армия, когда освободила Конотоп от Немецких захватчиков, угнала его в своих рядах: Вперёд на Запад! Одиночный шабашник визжит точильным кругом в углу цеха, но он не в силах помешать спокойному течению Яшиного повествования… Они бежали в атаку, а наши поддерживали сзади огнём «сорокопяток», когда один из снарядов поддержки отшиб яйца одному из атакующих. Медленным движением обёрнутой ладонью вниз руки Яша показывает траекторию низко летящего снаряда 45-го калибра. Так бедолага ещё полкилометра пробежал, пока кончился…
Я вспоминаю, как тоже ничего не чувствовал, а только прыгала земля перед глазами, когда мы в «Зарнице» атаковали косматый туман над пустым полем и – верю Яше.
Он сдвигает свою кепку на затылок, открывает острый, как наконечник стрелы, уголок, из которого они, прямые и чёрные, текут назад, под вставшую нимбом кепку. Ни сединки нет. С виду вдвое моложе Бори Сакуна, который мне как-то рассказывал, что при монтаже телевышки что-то не заладилось с установкой самой верхней секции. А зима, мороз, так Яша сбросил полушубок, вскарабкался по тросу и направил как нужно… Мыкола-стары́й на две головы выше Яши. Они как бы приятели, после работы едут домой одним дизель-поездом, только до разных остановок.
Цок! Без семи пять. Ну вот… можно идти переодеваться.
Чепа тоже бросил железнодорожный техникум и устроился на наш Экспериментальный Участок, и это правильно. Стипендию ему не платят, а когда выдадут диплом зашлют хрен знает куда отрабатывать два года. Оно ему надо?
Так что три Орфея снова неразлучны. А Чуба работает в Вагоноремонтном, нашлась волосатая рука, чтоб его пристроить, работа плотника почище, чем у нас и платят больше. Иногда встречаемся в заводе.
И мы продолжаем играть на танцах, даже когда Владя от души вмандячил молотком по пальцу, рубил листовое железо зубилом.
Клуб платит нам 36 рублей, каждому. Мало вроде, а что поделаешь? Заикнулись директору, а он говорит, гитару вам купили за 150 рублей, для зарплаты фондов не осталось. А гитара – полный улёт, Иоланта называется. Такая – аж лоснится и звук в сто раз лучше наших самоделок по чертежам журнала Радио. Те рядом с алым блеском Иоланты смотрятся кусками крашеной фанеры.
Но вскоре меня с киномехаником Борисом Константиновичем послали в город Чернигов за новыми инструментами с тамошней музыкальной фабрики – бас и ритм-гитары. Павел Митрофанович поговорил в заводоуправлении и меня освободили с работы на два дня, потому что в Чернигов путь неблизкий.
Там мы переночевали в гостинице как командировочные, а в девять утра пришли на фабрику. Константин Борисович пошёл говорить с их руководством, а мне пришлось битых два часа ждать в коридоре. Наконец, меня позвали проверить гитары, а у тех даже футляров нет, и намного тяжелее Иоланты. Да, блестят, но лак на них чёрный. Сразу видно, что фабрика ещё не освоила электрогитарное производство или же у Бориса Константиновича фондов при себе не оказалось, чтобы купить что-то получше. Хотя потом, как привезли бесфутлярные инструменты в Конотоп, Чуба сказал, что бас-гитара ничего, годится.
В следующий понедельник Владя в раздевалке завёл агитацию, чтобы нам, Орфеям, получить освобождение от работы по состоянию здоровья. Надо идти в заводской медпункт с жалобами на колбасу, которую съели на свадебной халтуре. Да, ни свадьбы, ни халтуры не было, но говорить надо всем одно и то же. Мы нашли Чубу в Вагоноремонтном и вчетвером явились медпункт очернять ни в чём не виноватую варёнку.
Врач нас даже не осматривал, а сказал всем сесть на стулья в коридоре и послал медсестру в заводскую баню принести жестяные шайки-тазики, которые потом рядком расставили у наших ног – по тазику перед каждым недужим Орфеем. Зловещие приготовления увенчались ведром полутёплой воды, за которым она тоже сходила в баню и на наших глазах сыпанула туда горсть марганцовки. Пока она ходила за кружками, вода в ведре побагровела лиловым цветом.
Врач снова вышел из своего кабинета и объяснил, что это снадобье надо пить литрами, а потом засунуть два пальца в рот, насколько влезут, и пощекотать там корень языка—каждому свой—что и спасёт нас от явного пищевого отравления.
Жуткий вид жестяных шаек, в угрюмом ожидании на полу, а также инструктаж проведённый с нескрываемо садистским удовольствием сработали как чудодейственное зелье – у Чубы с Чепой их кризис сразу миновал и они поспешно разошлись по своим рабочим местам.
Но у меня с Владей оказался более тяжёлый случай и мы стойко выдержали лечебную процедуру до конца, выбросили в тазики всё, чем позавтракали в то утро. Врача впечатлило наше упорство и он выписал нам освобождение до конца рабочего дня.
Мы переоделись из спецовок и вышли через главную проходную в толпе рабочих, что топали в столовую на обеденный перерыв. Выходит, при всех наших стараниях и муках, мы вырвали всего лишь четыре часа свободы, но что с нею делать с такой нежданной? А завтра с утра – пахать, сука, пахать!
Директор Клуба, Павел Митрофанович, сказал нам, что Клуб покупает электроорган Йоника, на котором с нами будет играть Леонид Кузько, как пятый Орфей… У Лёхи были редеющие, но длинные волосы рыжеватого оттенка, в тон усам скобкой, как у Мулявина из ВИА Песняры, чтобы отвлекать внимание общества от жёстко свёрнутого на́ сторону носа, памятка от давнего боя без правил. Из-за этого носа, к нему прилипла кличка Носорог, хоть он и обижался.
На семь лет старше нас, он всё же ничего был чувак, нас с Владей пригласил к себе послушать запись Белого Альбома Битлз на его магнитофоне. Его отец, Анатолий Ефимович Кузько, учитель по классу баяна при Клубе, во дворе своей хаты построил двухэтажный дом для Носорога, из красного кирпича. На первом этаже гараж с воротами из листового железа, а на втором две комнаты и кухня.
А и умеют же люди жить с удобством! Но гараж остался пустовать, потому что Кузько-старший не купил машину Лёхе, уж слишком он по чёрному буха́ет и жена его Татьяна от него ушла из-за этого, вместе с годовалой дочкой.
Под звуки Белого Альбома, Лёха разрешил нам полистать свой любимый Учебник Судебно-Медицинской Экспертизы. Пожелтевшие от возраста страницы полнились чёрно-белыми фотографиями с пояснительным текстом под каждой, как этот труп получился. Наизусть зная где там что, Лёха поделился своим любимым местом – ряды мелких снимков (3 на 2 см, как для удостоверения) для демонстрации разницы между нетронутой девственной плевой и пробитой.
(…очень подозреваю, что из-за того учебника любые порнографические издания ввергают меня в ужас. Нет, кроме шуток трепещу, а ну как переверну страницу The Playboy и там убийство с помощью портновских ножниц и кольца их торчат мне под нос из глубины вспоротой грудной клетки или же удавленник на перекладине табуретки, тут уж не угадать…)
В обеденный перерыв перелазы через бетонную стену завода сокращали нам путь на полкилометра по сравнению с тем, если топать через главную проходную. Так что обедать мы ходили в спецовках – зачем обтрёпывать чистое о бетон стены?
Дома я подогревал суп или вермишель на керогазе в его отсеке на веранде и относил еду на кухню, а там уже снимал штаны и куртку спецовки и оставался в майке и трусах. Никого это не смущало, потому что в такое время дня дома никого – родители на работе, сестра с братом в техникуме на занятиях.
Причиной моей полуодетости во время приёма пищи служили десять добавочных минут перед выходом обратно на завод. Есть можно и в спецовке, если сидишь на табурете, но тереться в грязном об кресло или сложенный диван-кровать – это неправильно.
В избыточные минуты я наяривал на гитаре и орал всякие песни для тренировки вокальных данных, которых у меня не было и нет. Но я всё равно пел, да простит мне Беата Тышкевич, профессиональная Польская красавица вырванная из цветного журнала и пришпиленная над диван-кроватью рядом с чёрно-белой фоткой рок-группы The Who, да простят и они мне тоже. Однажды я доголосился до того, что у меня вскочил член, я схватил со стола линейку, которую младшие забыли взять с собою в техникум, и замерял его длину. Слесарное дело прививает уважительность к точному знанию…
Однажды вернувшись с обеда, мы с Владей увидели Чепу на лавке Гнездовья мастеров в компании с Борей Сакуном и незнакомцем в чистой одежде, который просто стоял рядом.
– Вот и они, – сказал мастер и незнакомец предложил нам, не исключая и Чепу, пройти с ним. Прощальная гримаса на лице Бори Сакуна давала понять, что мы имеем дело с правоохранительными органами, но не объясняла почему.
Мы последовали за атлетической фигурой в клетчатой рубашке. Был жаркий октябрьский денёк, поэтому мы тоже шли без курток, а в одних лишь футболках и спецовочных штанах. Навстречу нам лениво брели задержавшиеся в столовой на площади за воротами главной проходной. Всё как всегда, обычной колеёй, и только мы выдернуты из заведённого течения жизни завода и отрезаны.
– Куда намылились, умники? – с широкой ухмылкой вопросил Пётр Хоменко из встречного потока рабочих, но уловив резкий разворот идущего впереди нас мужчины в чистом, вмиг стёр с лица добродушную весёлость и ускорил шаг в направлении Механического цеха, не дожидаясь ответа.
– Кто это? – бдительно спросил наш страж. Я ответил, что это мой наставник и мы покинули завод через главную проходную.
Он сказал нам садиться в Волгу—сквозь яркие блики солнца на лобовом стекле нервно улыбалось лицо Чубы—и отвёз в городской отдел милиции рядом с паспортным бюро.
За решёткой ворот городского отдела милиции оказался широкий двор в периметре из одноэтажных зданий барачного типа. Там нас разделили и развели по разным зданиям, где разные люди начали задавать вопросы и записывать наши ответы. Конечно, не всё записывалось дословно. Допрос Чепы, например, начинался так:
– Ты этого долбоёба знаешь?
– Какого долбоёба?
– Который вас привёз.
– Не. Не знаю.
– Это начальник городского уголовного розыска.
– Не. Не знаю.
И как раз в этот момент меня допрашивал этот дол… ну, в общем… начальник розыска. Сидит за столом, такой накачанный, волосы плотно облепляют черепную коробку, и спрашивает кто вчера присутствовал на репетиции в комнате эстрадного ансамбля в Клубе… А кто последний уходил?. А кто подходил к шкафу где хранился такой дорогостоящий баян производства ГДР на четыре регистра?.
Он безотрывно писал и писал, а когда телефон на его столе начинал звонить, он подымал трубку и тиснул к уху приподнятым плечом, как Марлон Брандо в том кино, где играл шерифа, и в такой перекособоченной позе катал свои долбоёбские записи…
Когда со всех нас сняли показания, то вывели во двор и сказали, что мы свободны и можем возвращаться на своё рабочее место… С улицы Ленина мы потопали вверх к Универмагу, а там свернули влево на Площадь Мира. Четыре Орфея в измазанных спецовочных штанах и старых линялых футболках… По Проспекту Мира мы тоже шли не торопясь – рабочий день заканчивается в пять.
В районе Зеленчака мы малость побесились, прыгали друг на друга как Мазандаранские тигры и драли футболки одетые на голое тело. Пока не разодрали все четыре, от ворота и до пупа. Ну и что? День солнечный и тёплый, так что мы просто завязали клочья узлами на животах и пошли дальше, как хиппари довольные жизнью. А весь этот дурдом Чепа начал, наверное потому, что у него грудь такая волосатая…
На следующей неделе, по пути с обеда на завод, я как всегда заскочил на хату к Владе, чтоб идти вместе. Он поделился печальной вестью, что утром во дворе сдохла соседская курица и предложил оттащить её на завод и повесить в бытовке, так, для хохмы. Особого воодушевления во мне этот план не вызвал, но я всё же пособил Владе на перелазе. Чтобы хвататься за дыры в бетонных плитах стены нужны обе руки, а тут газета с мёртвой курицей.
Из потолка раздевалки свисал кусок электропроводки, но лампочки не было, да и патрона тоже. Владя взял чью-то незавершённую шабашку под окном, приставил к срединному ряду шкафчиков, взобрался на изделие и обмотал безработным проводом шею курицы. Она застыла там раскинув грязно-белые крылья поверх костлявых дохлых ног.
Обеденный перерыв закончился и станки Механического стали заводить свой визг и скрежет за дверью, через которую в раздевалку зашёл чернявый плотный слесарь с Ремонтного Участка. При виде бездыханного пернатого, он не засмеялся, а тут же покинул помещение. Секунду спустя, вместо него влетел наш мастер, Боря Сакун.
Вскинув бесцветные брови, он сложив губы в виде маленькой буквы «о» и замер. Птица с полным безразличием висела над его запрокинутым лицом. Затем он обернулся к нам:
– Волосатики! Суки! Ваша работа!
По неясным причинам, у Бори имелась странная привычка называть Орфеев Экспериментального Участка «волосатиками».
Тут мы начали отнекиваться от подобной инсинуации, но потом Владя отцепил покойницу, завернул обратно в её газетный саван и унёс куда-то зашвырнуть.
Но, по большому счёту, Боря был прав – всего при двух очевидцах, к окончанию рабочего дня весь Ремонтный знал, что «волосатики» (рабочая масса рабски следовали примеру мастера, называя нас этим прозвищем) прихомутали в раздевалке курицу, а повиси она там хотя бы полчаса, по Конотопу непременно поползли бы угрюмые слухи, что на заводе КПВРЗ как бы повесили кого-то в какой-то бытовке.
~ ~ ~
Мы с Ольгой прекратили провожаться до калитки хаты её тётки, потому что нашлось более подходящее место, вернее она показала.
Чуть дальше по улице Будённого, короткий тупик влево кончался железом запертых ворот на нефтебазу. Недалеко от них, под забором на обочине дороги стояла парковская скамья. Кто и когда припёр её так далеко от Парка сказать трудно, но расположили со стратегически безукоризненной грамотностью – в тени, куда не доходил скудный свет лампочки над запертыми воротами базы. В общем, есть где без помех выкурить сигарету в задушевной беседе. На этой скамейке, обстоятельно, состоялось моё заочное знакомство с Конотопскими родственниками Ольги…
Сестра её матери, Нина, после войны служила связисткой при штабе Советских войск дислоцированных в Польше. После демобилизации Нина не вернулась в Советский Союз, потому что вышла замуж за Поляка и у них уже был ребёнок, так что она осталась жить на родине мужа. Четыре года спустя она приехала в Конотоп на похороны кого-то из родителей и это оказалось ошибкой. Её никогда уже не выпустили, несмотря на то, что её малолетняя дочь осталась в Польше, а сама Польша принадлежала к Лагерю Социализма… И больше она никогда ничего не узнала что сталось с её дочкой и мужем, потому что все её письма к ним остались без ответа.
Пятнадцать лет спустя тётя Нина расписалась с дядей Колей, который не пьёт и на хорошей работе в лесхозе, только ему часто надо уезжать куда-то на своём мотоцикле с коляской, зато вон какую хату отгрохал – три комнаты и кухня. Своих детей у них нет и потому они взяли приёмную дочь из роддома, назвали Олей и очень её любят. Недавно купили пианино для Оли, хотя наверное, поздно начинать в одиннадцать лет.
Тётя Нина работает на Мясокомбинате в три смены. До него идти два километра вдоль железнодорожной ветки, зато им не приходиться покупать мясо на Базаре, потому что хотя на проходной мясокомбината сумки женщин, конечно, проверяют, но в трусы не заглядывают….
Ещё на той скамейке мы говорили об искусстве. Например, обсуждали фильм Ромео и Джульетта после совместного просмотра в подвальном кинозале Лунатика.
– Они всё говорят и говорят, а я не врубаюсь о чём, а слёзы так и текут, реву как дура какая-то…
(…и очень даже чёткая оценка – ведь непривычным слухом уловить смысл стихотворных строк неимоверно трудно и пусть знакомы все слова, они, смешавшись, словно кости домино для партии в «козла», своим верлибром заслоняют смысл, что многие из знатных дам Вероны, тебя моложе, уж детей имеют…)
И там же (я всё ещё про скамейку) Ольга загарпунила меня всерьёз и надолго. Всего одна фраза, но, если ты прирождённый лопух-графоман, тебе кранты.
– Вчера я записала в своём дневнике «когда он поцеловал меня на прощание, я была безмерно счастлива».
Опаньки! Сливай воду! Ты влип по полной! Во-1-х, во многих тоннах читанной и перепрочитанной мною литературы, мне ни разу не попались слова про «безмерное счастье». Во-2-х, она ведёт дневник! В-3-х, в том дневнике про меня пишется!
После танцев мы иногда провожались на крыльцо хаты, в которой жила её подружка Света. В такое время суток в Конотопе жильцы хат во двор уже не выходят, тем более Светины дедушка с бабушкой. Похихикав рядом с нами и выкурив свою сигарету, Света отправлялась спать и всё крыльцо с узкой лавкой вдоль бортиков из доски-вагонки оставалось в нашем распоряжении.
В один из таких вечеров, Ольга сказала мне подождать, пока она сходит к себе, потому что тёте Нине сегодня в третью смену, а дядя Коля в отъезде по району.
Я долго ждал, пока услышал как звякнула клямка калитки за уходящей на работу тётей Ниной. Ещё пара долгих минут, и Ольга бесшумна возникла у крыльца, молча поманила меня идти за нею. Мы осторожно прошагали по переулку и беззвучно вошли во двор.
