Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Конечно, я и раньше знал, что когда говорят «у него клёпки в голове не хватает», то это значит то же самое, как если сказать «не все дома» или просто «чокнутый», но именно в той мастерской мне полностью дошёл смысл выражения – ведь бочку без клёпки невозможно наполнить, как и чокнуто треснутый стакан.
Отходы я относил всё к тем же бездельным печкам во дворе, в которые, если присмотреться, вмурованы железные котлы. Бондари работали не спеша, восстанавливали две-три бочки в день и время рядом с ними тянулось очень медленно, зато в их мастерской приятно пахло древесными стружками…
Возле каменщиков пахло сырой землёй. Они работали в длинном подвале хранилища, заменяли стену из брёвен кирпичной. На них тоже были кепки и фартуки, кепки такие же как у бондарей, но фартуки потолще, из брезента.
Мне очень хотелось попробовать класть стену, хотя бы немного. Старый каменщик позволил мне проложить один ряд. Он стоял в стороне и чему-то усмехался, хотя его хмурый напарник всю дорогу ворчал, что у меня не так всё выходит как надо.
Мой напарник по подсобничеству, тоже ворчал всё время, но не на тему каменной кладки, а из-за того, что начальник такой сука. От злости, что ему достался такой сука начальник, он увиливал от работы, на которую Начальник отправил нас двоих. Меня не колыхало, что он работает меньше моего, просто это неправильно, и я даже обрадовался, когда он отправился брать расчёт в конторе ОРСа.
А потом пошли огурцы. Они прибывали вагонами, составами, которые небольшой дизель-локомотив впихивал на территорию Базы по боковой ветке. В вагонах стояли ящики с огурцами, которые надо переправлять к тем печкам во дворе в чьих котлах кипел пахучий рассол из укропа, а вокруг стояли шеренги пустых бочек, крышки сняты и опёрты на клёпки их стенок, в ожидании своей порции огурцов на засолку.
Здесь работала уже знакомая бабская бригада, но им уже некогда было точить лясы про «неё» и про «него». Они варили «узвар» под железными крышками котлов и разливали по бочкам уже заряженным огурцами.
Меня не манила карьера кулинара, мне хватало должности истопника, поддерживать огонь в печах обломками разбитых ящиков и треснутых клёпок, которые приходилось доламывать топором, но не все. В общем, работа не конвейерная – когда надо подбрасывать, покричат, а потом иди и сиди дальше пока не позовут.
И я и сидел на солнышке во дворе без единой тени, в стороне от печей, где вообще жарища адская. Чтобы скоротать время между зовами, на подхваченном из кучи топлива обломке гладкой клёпки я отрабатывал аккорды шестиструнной гитары: ре-минор, ля-минор, ми-мажор.
Бабы смеялись от кипящих котлов: —«Шо? Нашёл клёпку шо тебе не хватала?» Но я не обращал внимания. Я брал си-септаккорд и думал о Натали́…
~ ~ ~
Когда тебе навстречу идёт по тротуару девушка с косыночкой на шее, которая однако завязана не как пионерский галстук, а пошире, и узел сдвинут на плечо, то сразу усекаешь, что эта девушка в теме насчёт шикарного стиля. И так сразу охота с ней заговорить, познакомиться, пойти рядом…. Но как заговорить-то? А вдруг отошьёт? И будешь себя чувствовать как помидор разжваканный. Кому оно надо?
Совсем другое дело, если знаешь, что стильную девушку зовут Наташа Григоренко и ты даже пытался кружить её в бальном вальсе под баян Володи Гуревича, он же Ильич.
– Привет, Наташа! Как дела?
– О, Серёжа! Тебя не узнать! Вообще-то, в двенадцатой школе меня все зовут «Натали́».
Мы случайно шли в одинаковом направлении и я проводил её до угла улицы, на которой она жила, улица Суворова, напротив срединного въезда на Базар.
(…или всё ж таки она первой окликнула на том тротуаре? Ведь чтобы так круто повязать косынку нужно быть не только шикарной, но и решительной тоже…)
Как бы там ни было, но следующий шаг сделал я. Может не слишком сразу. Через неделю или две… Или всё-таки через месяц? Неважно! Главное, что я сделал этот шаг, вернее, очень даже решительный прыжок.
Радя и я ехали на задней ступени трамвая на Посёлок, прохлаждались встречным ветерком. И когда вагон тадахкал вдоль Базара, я вдруг зачем-то повернул голову и заглянул в промелькнувшую за дорогой улицу Суворова. Особых причин туда смотреть у меня не было, но недалеко от угла две девушки играли в бадминтон. Конечно, я сразу же узнал прямые длинные волосы Натали́.
– Пока, Радя! – И я соскочил на полном ходу не отвечая на его «Куда?»
Да, точно, это она. Вторая девушка тоже оказалась знакомой – наша бывшая одноклассница, Наташа Подрагун, которая как и Натали́ перешла в двенадцатую ради Физико-Математического уклона.
Конечно, я тут же забалаболил насчёт случайно мимо, вечерней лошадью в Одессу, даю уроки дрессировки воланчика. И тут—ну это ж надо как совпало! – из-за угла выруливает Радя. Ещё один случайный прохожий, явно спрыгнул тоже, не доезжая до остановки у школы № 13, хотя собирался навестить своего дедушку.
Наташа Подрагун скоро ушла, потому что я и Радя так мало с ней общаемся, из-за того, что она толстая. Натали́ пригласила нас во двор своей хаты, где был стол вкопанный в землю, а на нём кипа Чешских журналов Film a Divadlo. И пока я увлёкся рассматривать в нём картинки из вестернов, Радя перехватил разговорную инициативу.
Но тут из соседского огорода просвистели два комка сухой земли, правда, с недолётом. Натали́ крикнула пацану, что скажет его родителям, но Раде этого показалось мало и он побежал к забору шугануть малолетку, а может хотел повыделываться своей спортивной выправкой, как никак два года в ДЮСШ ходит, на волейбольную секцию.
Наверное, Натали́ стало жалко десятилетнего Отелло, или же Радя, несмотря на физическую подготовку, примял какой-то из картофельных кустов своей пробежкой через огород, но пока он наезжал на пацана своей лекцией старшего товарища, Натали́ пригласила меня заглянуть к ней в четверг, потому что у неё ещё много таких журналов. Так мы начали встречаться – я и Натали́.
Пожалуй, правильнее будет сказать, что это Натали́ со мной встречалась, потому что я понятия не имел как это делается. Я просто приходил на улицу Суворова 8, в назначенный день, здоровался с её матерью, садился на диван и листал очередной журнал Film a Divadlo. А и умудряются же люди такие журналы доставать! Где?.
Потом её отец приезжал с работы на мотоцикле с коляской. У него был такой же круглый подбородок как у Натали́, и он разрешал выйти погулять до десяти, но не позже половины одиннадцатого. И мы выходили.
Она много говорила, но не ради пустой болтовни, как некоторые. Натали́ стала моим просветителем. Несмотря на долгие годы запойного чтения, я ещё столько всего не знал…
Что самые классные конфеты это «Грильяж», только в Конотопе их не продают. За ними надо в Москву ехать или в Ленинград, да и там не сразу найдёшь… Что самый вкусный бутерброд это намазать хлеб маслом, а сверху тонко нарезанный помидор и яйцо вкрутую, а хлеб должен быть чёрный, конечно… и что самый хриплоголосый певец в мире это Луи Армстронг.
По её наводке, я взял в библиотеке книжку стихов Вознесенского. Я знал где она стоит на полках, но всегда обходил за то, что стихи. Так вот что значит настоящие стихи!
Но помимо заполнения пробелов моей необразованности, она мне нужна была—нужна неизмеримо больше—для мления. Например, когда мы шли в кинотеатр Мир и она позволила взять её под руку. Ухх! Это непередаваемо! Я ощущал нежную кожу её предплечья—округлого, мягкого—потому что на ней было летнее платье, а руку её я ухватил вокруг бицепса. Хотя какие там у девушек бицепсы. Но как я умлевал! От моста над Проспектом Мира, мимо жилмассива Зеленчак и почти до самой площади пребывал в полном улёте. Не доходя до площади, она объяснила, что правильнее когда девушка берёт под руку, а не наоборот. И дальше мы шли, как она сказала.
Тоже ничего, хотя не настолько, как перед этим… И тут меня шарахнуло шаровой молнией – шагая рядом и увлечённо говоря о чём-то, она полуобернулась ко мне и—О! – её роскошная тугая правая грудь прильнула к моему предплечью… блаженство до потери пульса…
Так что мне было о чём думать возле тех печей во дворе Овощной Базы, пока наяривал аккорды на клёпке, которой мне не хватало, но таки нашлась…
Узревшему свет истинный трудно не скатиться в просветительство… Я попытался поделиться знанием со своей сестрой. Мы шли по Литейной в сторону Клуба, когда она сказала: —«А дай-ка возьму братеню под кренделя!», – и взяла меня под руку.
– Слушай, Мала́,– сказал я, потому что мы, мой брат и я, и наши друзья, и все, короче, редко звали её по имени, а только «Мала́», или же «Рыжая». – Хочешь научу тебя приёмчику, что любой парень будет секундально твой?
– Да ну, – ответила моя сестра. – Это ты про этот, что ли? – И она полуобернулась ко мне на ходу, прикоснувшись грудью к моему предплечью.
Какая беспросветная наивность! Как мог я возомнить, будто смогу узнать о чём-то прежде—хоть на миг—своей проныры сестры? Мне пришлось извиниться и всю дорогу до Клуба мы хохотали как чокнутые, что я такой самоуверенный лопух.
Но счастье не бывает бесконечным… В какой-то из вечерних выходов с Натали́, между Базаром и Переездом-Путепроводом к нам подошёл парень и мы остановились для разговора, возле гастронома № 1, где кончился уже рабочий день. Точнее, разговаривали только они, поскольку из одной школы, а я стоял сбоку как посторонний столб. На нём была крутая рубаха, я таких ещё не видал – в красную и зелёную полоску, но широкая как на пижамах. Не то, чтоб я когда-нибудь имел пижаму, но в кино ведь иногда показывают…
Он бодро хвастался, в какой из московских вузов его примут, ведь его дядя дипломат и всех там знает. А после вступительных дядя зовёт его поехать на Чёрное море, дядиной Волгой, племянник станет наживкой для съёма девушек.
Потом они сказали «пока» друг другу и мы разошлись в разные стороны, но эта болтовня явно расстроила Натали́. А когда мы подошли к воротам её хаты, она мне рассказала, что однажды встречалась уже с одним парнем и они поздно вечером ехали в пустом автобусе, а он оглянулся на кондукторшу на том её сиденье у задней двери и сказал: —«Кондуктор не человек!» Взял и поцеловал Натали́
И тогда у меня тоже испортилось настроение, потому что понятно ведь, что они и без кондукторов тоже целовались. И я подумал, что наверное то был этот самый красно-зелёный хлюст, но спрашивать не стал.
В тот поздний вечер я прошагал от улицы Суворова до Нежинской навеки придавленный горем…
Определить насколько Конотопчанин преуспевает в жизни не сложно – спроси: а есть ли у них домик на Сейму?
Чуть выше по течению от пляжного Залива, на полкилометра ближе к железнодорожному мосту, заросли Ивняка на правом берегу прорезала длинная затока. В конце её, как попадя, между гибких Ив, стояли четыре-пять десятков домиков дачного товарищества «Присеймовье».
Хотя тут требовался определённый полёт фантазии, чтобы назвать «домиками» эти будки со стенками из доски-вагонки и жестяными крышами… Размер вполне минималистский – на две-три железные койки увязшие в глубоком песке пола. Окна тоже ни к чему, приехав для отдыха на лоне природы, хозяин день-деньской дверь держал настежь, чтобы она, природа, смелей заходила.
Но если владелец – рыбак, то он запрёт дверь и спустится к затоке, где ряд длинных плоскодонок стоят на недвижной воде, прикованные к столбикам и деревьям на берегу. Уложив снасть на дно лодки, он отомкнёт висячий замок цепи, усядется на единственное сиденье—корма плавсредства—и, загребая коротким веслом, выйдет из затоки на речную ширь Сейма, чтобы направить чёлн в своё излюбленное место, где он издавна прикармливает рыбу кусками макухи, она же жмых.
Иметь домик – это громадное удобство, идёшь купаться на Залив (всего двести метров через ивовую чащу), возвращаешься и готовишь обед на примусе, что гудит бензиновым пламенем на столе врытом в песок возле домика. Многие члены товарищества или члены их семей, выезжали на Сейм вечером пятницы, а возвращались последней воскресной электричкой, тогда как Конотопчанину без домика доставались лишь субботы и воскресенья, по отдельности, утром – туда, а в 17.24, или 19.07 обратно, электричками с Хутор Михайловского…
Когда Куба приехал летом, после первого года обучения в Одесской мореходке и какой-то там ещё практики, мы, конечно же, решили рвануть на Сейм. Только надо подождать до выходных, ведь у меня работа на Овощной Базе и кроме того только по выходным грузовик-будка ОРСа приезжал на Пляж продавать мороженое.
– Чепа говорит, ты с Григоренчихой крутишь, а?
– Скажи Чепе, что её зовут Натали́.
– Ладно, замнём для ясности. Так ты и её позови.
Натали́ согласилась сразу же запросто и мы отправились вчетвером – Куба, Чепа, я и Натали́. Когда мы сошли с электрички и решали куда: на пляж Залива или на Озеро возле Сосновника? – Натали́ предложила переплыть на ту сторону Сейма, где не такой дурдом, как на Заливе.
На противоположном берегу тоже стояли домики, чьи владельцы, прибыв вечером пятницы, на следующее утро встречали своих с электрички, чтобы перевезти на отдых. Попросим так и нас переправят… Всё случилось как она предсказывала, наверное потому, что сама и обратилась к мускулистому качку с плоскодонкой.
Денёк отличный выдался. Мы нашли песчаную полянку в Ивняке, за сотню метров от домиков. На мягком белом песке расстелили единственное покрывало, потому что только Натали́ догадалась его привезти. Когда она переоделась в свой бикини, то затмила весь Film a Divadlo – настолько стройная—впридачу к пышной груди и округлому заду—у неё оказалась талия.
Купаться мы ходили на маленький пляж возле домиков и лодок привязанных к берегу. Натали́ предпочла сидеть в одной из них, но Куба, Чепа и я отрывались как в старые добрые времена на Кандёбе, по полной…
Потом мы съели бутерброды, выпили лимонад и начали принимать солнечные ванны. Покрывала хватало лишь на двоих – для Натали́, потому что его она привезла, и для меня, ведь это я с ней встречаюсь.
Она лежала на спине в широких противосолнечных очках, а я рядом с ней на животе, перевернуться не получалось из-за вздыбленных до упора плавок. Наши плечи чуть-чуть соприкасались.
Мои кореша растянулись на горячем песке (тоже на животах) примостив свои недальновидные головы на углы покрывала у нас в ногах… И – знойная тишь…
Конечно же, в следующие выходные на то место отправились только мы вдвоём…
И снова мы лежим бок о бок на покрывале посреди жаркой тишины. Безмолвны, не шелохнутся в насторожённом ожидании длинные листья упругих Ив вокруг овальной полянки, молчим и мы, как они, как беззвучный песок, и солнце замерло склонившись к нам из неба. Глаза мои крепко зажмурены, потому что у меня нет очков от солнца, но оно всё равно просачивается сквозь кровянисто-красный туман моих опущенных век и оборачивается чёрной болью.
– Голова болит, – чуть слышно выговорил мой вдруг осипший голос.
Кровавый туман темнеет и мне становится невыразимо хорошо – она положила свою ладонь на мои веки. Не открывая глаз, я нахожу её запястье и молча стягиваю ладонь ниже, к моим губам. Я благодарно целую нежную мягкую ладонь, что унесла мою боль, и растворяюсь в неизъяснимой неге, лучше которой нет ничего на свете.
Но тут она приподнимается на локте и, склоняя своё лицо над моим, сливается губами с моими, и я узнаю́, что всё-таки есть что-то и получше, только этому имени нет.
…«поцелуй»??
Когда ты расплавлено таешь в купели встречных губ и тонешь в их необъятности, а вместе с тем пари́шь в неописуемой выси… и целый океан невыразимых ощущений… всего три слога—«по-це-луй»—для беспредельности, что безграничней мира?. хмм, ну-ну…
Как бы там ни было, немало этих слогов сложили мы в тот день…
А когда мы уже шли к заводи для перевоза на ту сторону, чтобы не упустить электричку, я остановил её в тесном Ивняке и поцеловал. Прощально. Дальше уже нельзя целоваться, там же не кондукторы. Она ответила на поцелуй усталыми губами и, не глядя мне в лицо, сказала с грустью: —«Глупенький, тебе ещё надоест это».
Я не поверил ей…
(…некий Немецкий умник, фамилия его Бисмарк, сострил однажды: —«Только дураки учатся на собственном опыте, я предпочитаю учиться на чужих ошибках».
«… не поверил ей…» А ведь сколько раз на личном опыте я убеждался, что моя сестра Наташа, будучи на два года младше меня, превосходила мой запас знаний и не раз.
Да, далеко мне до Бисмарка при моём неверии чужим ошибкам. Немного утешает, что к дуракам я не причастен тоже, раз даже личный опыт мне не впрок. Интересно, в какую категорию подходит меня всунуть?
Ладно, не станем отклоняться, сейчас этот вопрос не в тему…)
Огурцы вконец обрыдли. Уже чисто механически привычная рука ухватит, от нечего делать, один из верхнего ящика, не глядя откушу разок-другой, и – зашвыриваю в ближайшие бурьяны на территории Овощной Базы. Короче, я тоже сошёл с дистанции и отправился в контору ОРСа рассчитываться за эти полтора месяца. Впервые в жизни я держал в руках сумму в 50 руб. А на мопед хватит? У кого бы спросить?. Разговор с матерью снял все эти вопросы:
– Серёжа, школа начинается. Тебе нужна одежда. Туфли нужны – тебе и младшим. Сам знаешь как нам приходится выкручиваться.
– Да есть у меня одежда! И я говорил тебе зачем иду на Базу.
– Те штаны, что я два раза уже перекрашивала? Это твоя одежда? В твоём возрасте стыдно в таком ходить.
Мустанг моей мечты!. Прощай!. Не мчаться нам с тобою по Проспекту Мира, обгоняя все те «Риги» и «Дёсны»…
Готовые штаны не покупали. Вместо этого, по настойчивому совету матери, я пошёл в ателье рядом с Автовокзалом. Портниха с длинным острым носом обмеряла меня и пошила брюки из серой материи. Синтетический Лавсан. Широкий пояс с парой пуговиц друг над другом. Клёш от колена. Пятнадцать рублей.
Обнова пригодилась ещё до школы, когда Владя принёс новость, что в Городском Парке Отдыха устраивают Конкурс исполнителей молодёжной песни. Желающие участвовать записываются в горкоме комсомола, но победа никому не светит, потому что Артур тоже примет участие.
Артур – это рядовой солдат Армянин из стройбата на улице Рябошапки, рядом с РемБазой, и Владя стал его фанатом. По его мнению, Артур играл как бог. Хотя и гитарист-правша, тот не переставлял струны снизу доверху, а брал обыкновенную гитару, переворачивал её в обратную сторону и играл! В дополнение к такому сверхъестественному чуду, Артур ещё и пел, так что Владя и не сомневался в победе своего кумира на предстоящем Конкурсе. Но мы решили всё равно участвовать. На пару, Владя и я…
Как комсорг школы № 13, я водил знакомство с дверями кабинетов горкома комсомола на втором этаже здания горсовета, вот мне и пришлось отправиться туда сделать заявку, а заодно уточнить время и место проведения Конкурса. Оказывается, осталось всего два дня до проведения его на танцплощадке в Городском Парке Отдыха. Времени в обрез, и мы начали репетировать…
Киномеханик Клуба, Борис Константинович, включил свет в пустующем в дневное время зале и два микрофона на сцене. Один из них мы засунули во Владину гитару через дыру в деке и из мощных динамиков по обе стороны сцены повалил настолько окайфе́нный звук, что Борис Константинович его не выдержал и ушёл. Вместо него, пузырясь от возбуждения, в зал вбежал Глуща, который проходил по Профессийной, но забыл куда и зачем шёл, как только в стенах Клуба грянул рёв и вой этой катавасии.
Мы решили сделать два номера. Сначала басовая партия из песни «Шоколадóви крем» с долгоиграющего диска Польской рок-группы Червони Гитары, а следом песня из саундтрека в кинофильме Неуловимые Мстители.
На репетициях всё шло довольно гладко – гитара с микрофоном в корпусе выдавала классный рок-н-рольный рифф, после чего превращалась в обычную акустическую и подыгрывала пению Влади, что тропинок в поле много, а правда одна. Тем временем, ещё и я подтрынькивал сбоку на своей.
Сюрпризы поджидали нас уже на самом Конкурсе. На сцене под крышей-раковиной танцплощадки Городского Парка Отдыха был установлен один микрофон. ОДИН МИКРОФОН. Всего один! Это для начала. Кроме того, нашему дуэту нужно хоть какое-то название…
Второй секретарь горкома комсомола предложила на выбор: Солнце или Трубадуры. Второй из вариантов меня как-то не цеплял, наверно, показался слишком длинным.
Вставка микрофона в акустическую гитару через дыру в её деке процесс довольно трудоёмкий. Надо послабить пару тонких струн на грифе, хорошо послабить, по полной, а потом оттянуть их и впихнуть микрофон внутрь, после чего, ессесна, заново настроить струны.
Ну вот, шпарит Владя рок-н-рольный рифф и как теперь, спрашивается, мне доораться в дыру его гитары, что это мы тут – дуэт «Солнце»? Композиционно, настолько порнушная картинка, что такому ещё и названия нет…
Для второго номера, точно такая тягомотина, но уже в обратном направлении, с вытаскиванием микрофона из дыры.
Во что мы вляпались, дошло уже на сцене, перед лицом плотной толпы и фонарей надзирающих со столбов позади площадочной ограды. Владя запаниковал: —«Да пошли они со своим Конкурсом!» И я начал убеждать его, что обратного пути у нас нет раз уж выткнулись сюда с гитарами или мы их тут как бы выгуливаем, а?
В общем, он начал тот басовый рифф, поддёргивая гитару повыше к микрофону, в который я объявил, что мы дуэт «Солнце». Потом я опустил микрофон к его гитаре, чтобы толпа убедилась, что это рок-н-ролл, в конце концов. Вполне само собой, что удерживая микрофон я уже не мог поддерживать его басовую партию своей ритм-гитарой.
На втором номере всё вроде вошло в колею. Мы оба звенели гитарами, Владя пел, я смотрел поверх голов толпы, но пониже фонарей, как нас учила Раиса в Детском секторе. Но… После первого куплета с припевом Владя обернулся ко мне с круглыми глазами и выстонал:
– Я слова забыл!
Ну раз пошла такая пьянка… Да простит меня Чуба, да простят меня слушатели Конкурса исполнителей, что заполнили в тот вечер танцплощадку и прилегающие аллеи Парка Отдыха, но я сделал шаг вперёд и, себя не слыша, заорал в микрофон, что:
"И над степью широкой
Ворон пусть не кружит,
Мы ведь целую вечность,
Собираемся жить…"
К следующему куплету Владя пришёл в себя и мы добили песню вместе, дуэтом, как и обещали…
Натали́ и я больше не ездили на Сейм. Случилась размолвка, хотя я так и не понял почему она сказала мне больше не приходить…
Конечно же, я страдал и, конечно же, возликовал через полмесяца, когда моя сестра, она же Рыжая, сказала: —«Я сегодня Григоренчиху видела, так она говорит, Огольцов уехал куда-то или как, а я говорю, никуда не уехал, а что, а она говорит, так чего он тогда не приходит, так вы что, поссорились или как?»
– Ничего мы не ссорились. Малá! Ты – солнце!!
Купальный сезон уже прошёл и мы начали гулять в Парке КПВРЗ, где она показала мне уединённую скамейку позади нестриженых кустов вдоль аллеи. Я сто раз проходил по той аллее и не догадывался что за кустами есть скамейка, что стояла как бы в гроте из листвы.
Мы приходили туда с началом сумерек, когда вдоль аллеи загорались пара бледных ещё фонарей. Самая яркая, далёкая лампочка светилась над кассой летнего кинотеатра. Киномеханик Гриша Зайченко, напарник Константина Борисовича, включал магнитофон в кинобудке и наполнял тёмный парк звучанием динамиков со сцены:
"Словно сумерки наплыла тень —
То ли ночь, то ли день…"
Потом лампочка над кассой гасла и начинался сеанс. Скамейка погружалась в темноту своей лиственной пещеры. К этому моменту наш разговор иссякал. Она откидывала голову на мою руку вытянутую вдоль верхнего бруса скамеечной спинки и – мир переставал существовать. Особенно если на ней не было лифчика и она была в зелёном платье с молнией от верху до пояса спереди…
Но всему есть какой-то предел и когда, погрузившись в иное измерение, моя ладонь соскальзывала по животу ниже впадинки её пупка и пальцы трогали резинку её трусиков, голова поверх моего плеча недовольно покачивалась и она издавала «ммм», как будто вот-вот очнётся, и я беспрекословно скользил к сокровищам повыше…
Потом сеанс кончался. Лампочка над билетной кассой вспыхивала снова. Мы пережидали пока считанные киноманы пройдут по аллее за стеною кустов, прежде чем встать со скамьи. Какая-то опустошённая охмелелость… Ей надо идти… Папа говорил… Не позже…
Мир погряз в глубочайшей осени – зябко, мокро, пусто. Листва опала и голые чёрные ветки уже не скрывали скамейку. Да и кто сядет на мокрую? По инерции, мы продолжали приходить в парк, но и он стал враждебным. Однажды посреди дня мужик за тридцать начал на меня наезжать. У меня не было шансов против него. Хорошо, что ребята из нашей школы позвали его распивать вино за танцплощадкой, а мы тем временем ушли…
Первый снег упал и растаял, грязь прихватило морозом. Потом снова выпал снег и – началась зима… В один из свиданных вечеров, когда я расстегнул на ней пальто, чтобы добраться до любимых грудей, она отпрянула и сказала, что не может позволить всё человеку, который ей, фактически, никто.
Это я-то никто?!. После всего, что было между нами?!.
(…выяснение отношений в рухнувшей связи – кто был прав, а кто лев, это просто запоздалый выстрел из пушки на корме вслед паруснику уплывающему прочь своим курсом…)
Мы расстались. Прощай, сладчайшая Натали́…
"Ах, кабы на цветы да не морозы…"
~ ~ ~
В конце февраля, год спустя после того, как я сказал матери, что согласен на хирургическую операцию, мне пришлось лечь под нож. Настоящий мужчина держит слово, нет?
С вечера и всю ночь у меня резко болел живот, а вызванная с утра «скорая» обнаружила аппендицит для срочного удаления, пока не поздно. До машины на улице я дошёл сам, но там пришлось лечь в брезентовые носилки на полу. Мать тоже хотела поехать, но по Нежинской как раз шла какая-то из её знакомых, которая опаздывала на работу и мать уступила ей место в тесном фургоне, она всегда говорила, что Юлия Семёновна очень хорошая юрконсультант и все её уважают.
В городской больнице, несмотря на неотложность диагноза, меня поленились нести в носилках и на второй этаж пришлось переть своим ходом. Там меня переодели в синий больничный халат поверх белой блузы без пуговиц и отвели в операционную.
Обтянутый кожзаменителем стол оказался слишком высоким, но мне помогли взобраться, уложили и привязали все мои руки и ноги широкими крепкими ремнями. Поверх лица поставили высокую рамку и занавесили белым, чтобы не подглядывал как меня там разделывают. Медсестра, которую я тоже не мог видеть, стояла позади моей головы и задавала всякие отвлекающие вопросы. Это заменяло общий наркоз, потому что мне сделали местную анестезию шприцем в живот.
Укол подействовал, я чувствовал как меня там внизу кромсают и лезут внутрь, но всё это как-то отстранённо, как будто режут на мне брюки, хотя в этот момент из одежды на мне оставалась лишь больничная блуза без пуговиц. Правда, пару раз стало действительно больно, я даже застонал сквозь зубы, но невидимая медсестра позади головы начала заливать какой я молодец и терпеливый, ей таких ещё не попадалось, так что пришлось заткнуться и не мешать им делать своё дело. Однако на койку в длинном коридоре меня всё-таки повезли на каталке…
Через два дня мне принесли записку от Влади, он писал, что на первом этаже его не пропускают и что наш класс придёт меня проведать, когда мне разрешат вставать, и чтобы я поскорее выздоравливал, а то Чуба оборзел вконец и прыгает на него как Мазандаранский тигр.
После операции, меня предупредили сдерживать кашель и всячески избегать нагрузок, чтобы швы не разошлись. Но попробуй избежать с такими корешами!
– «Чуба Маза…», – и, стискивая клочок бумаги в кулаке, я утыкаю лицо в подушку, чтобы сдержать накатывающий хохот.
– «Мандара… тигр.»
Хха! Хаха! Уй! Больно же!.
И когда я всё же дочитал, с осторожными передышками—чтоб ни я ни швы не лопнули—записку до конца, настырные строчки продолжали крутиться в уме:
– «Тигр чуба Мазанда…»
Хаха! Хаха!
И слёзы просачиваются через плотно стиснутые веки. Сам ты, Владя, тигр… Сука ты Мазандаранский!
Через десять дней меня выписали, а ещё через неделю я пришёл в больницу, чтоб выдернули нитки швов из живота и дали освобождение от Физкультуры на один месяц…
Кстати, почерк у Влади – непревзойдённый чемпион по неразборчивости.
Половину его сочинений по Русской литературе учительница возвращала даже без проверки, просто рисовала большую «Х» по всей странице красной пастой шариковой ручки. Иногда он и сам не врубался что у него там накуролесено и обращался ко мне за расшифровкой его пляшущих человечков.
Я был третейским экспертом в его криптографических диспутах с Зоей Ильиничной. – «Нет-нет, тут нет ошибки, он всегда так пишет «е», а вот это у него «а» такая».
– Какая «е»? Какая «а»? Да тут одни только птички!
– Вот именно! Но вот у этих птичек хвостик чуть длиннее, видите?
Когда отец сказал, что нам надо поговорить, я внутренне наёжился. Не то, чтоб у меня с ним конфликты были, на это просто не оставалось времени – пришёл, поел, и погнал дальше. Последняя разборка случилась год с чем-то назад, уже не помню из-за чего. Архипенки тогда уже на Рябошапку съехали – ристалище, хоть на конях скачи, вот и сцепились, прямо на кухне. Я сгоряча пригрозил даже уйти из дому. Или чего-то такого начитался? А отец спокойно так: —«Ну, иди».
Деваться некуда: —«Ну, и уйду!»
На крыльцо выскочил, борец за свободу от гнёта предков и – тормознул. Свобода встретила меня проливным дождём осенним. Блин! Куда? Единственное сухое место, что на ум пришло – чердак над кинозалом Клуба, но пока туда дойду, пиджак насквозь мокрый будет. А на крыльце торчать тоже не то – вот-вот кто-нибудь высунуться может: —«Так ты ж типа как идти куда-то собирался?»
Короче, порулил я в курятник во дворе. Хотя пока не скажешь, что курятник, никто и не догадается. Когда Архипенки переезжали, старый кухонный стол оставили. Ну вытащили его во двор – а дальше? На дрова пустить жалко вроде. Столешница метр на метр, под ней соответственный ящик и дверцы тоже фанерные. Ну в общем, предки как обычно, подсобное хозяйство разводить затеяли, двух кур прикупили для готового курятника.
Каждой квочке – поводок на ногу из бечёвки и за отдельную ножку стола, чтоб в огороды не подались с концами. Паситесь, дорогуши, вокруг стола, да не забудьте яйца нести.
Какие там яйца! Эти заразы бечёвками своими поперепутываются и целый день во дворе на боку валяются, хотя, между прочим, за разные ножки курятника привязаны. Ждут пока мы с Сашкой их распутывать будем. Блин! Это ж не то, что просто две верёвочки взял, да и распутал. Тут у каждой на конце по курице привязано! Лягаются как кони, но орут по-куриному, а ухватишь её, тогда распутывать – чем? Те, кому приходилось вязать морские узлы, когда обе руки заняты курицей, меня поймут.
