Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
К семи часам, работники СМП-615 мужского пола собирались в «Опорном пункте отряда народной дружины» в торцевой стене нескончаемой пятиэтажки возле Путепровода-Переезда. То самое здание, где с другого конца рабочая столовая № 3.
Первым обычно являлся водитель автокрана Мыкола Кот, и это не кличка и не какое-нибудь кодовое имя, а вполне невинная Украинская фамилия. Он усаживался за упёртый в стену стол с кипой старых газет, натягивал свой головной убор из дешёвого, но элегантного, кроличьего меха поглубже на уши, и начинал листать новости скопившиеся после нашего предыдущего дежурства.
Потом, один за другим, подтягивались и мы, рассаживались кто где и начинали свой, полный пристойной мужественности, разговор на ту или иную тему. На что Кот, не отрываясь от прессы дней минувших, предрекал из-под чёрного меха павшего животного, что даже если б мы начали свою мудрую беседу с высот орбитальной станции Салют, конец один – мы неизбежно скатимся к пизде Аллы Пугачёвой или какой-нибудь более доступной пробляди местного разлива. И, как правило, он не ошибался из-за опоздавших, которые пропустили его наглое, но безошибочное предсказание.
Где-то минут в десять восьмого, приходил мент – в звании от лейтенанта до капитана—внести свою лепту в наш мужском трандёж и раздать из ящика в своём столе красные повязки с чёрно-плотным шрифтом «Дружинник».
Группами по трое, мы покидали опорный пункт патрулировать вечерний тротуар своими обходами: на вокзал, на Деповскую, в Лунатик, и вдоль проспекта Мира, но не дальше моста в жел. дор. насыпи. Обход длился минут сорок пять, после чего мы возвращались в опорный пункт—некоторые из троек размякше-сентиментальные—и, посидев под более оживлённый галдёж, выходили в заключительный обход, чтоб к десяти разойтись по домам до следующего дежурства…
Пару раз работники КГБ, появлялись на наших вечерних утренниках со своими ориентировками. Первое случилось накануне праздника Великой Октябрьской Социалистической Революции, и нас предупредили быть особо бдительными и пресекать любые выходки провокационного анти-Советского характера. Когда кагебист ушёл, явился припоздавший мент-офицер поиздеваться над своим предшественником (которого и след уже простыл) своими вопросами насколько хорошо мы уяснили, что при виде шпиона его надо тут же обезвреживать.
Второй и последний раз, работник КГБ, уже другой, делился конфиденциальной информацией, призванной ускорить поимку бывшей сотрудницы КГБ, которая вдруг скрылась в неизвестном направлении и залегла на дно. Она могла сменить причёску и цвет волос, пояснил работник КГБ, показывая нам её чёрно-белый портрет, но у неё есть особая примета упрощающая опознание – противозачаточное кольцо в её вагине. Голландского производства… Мужики не сразу врубились про шо он тута ващще, а когда допéтрили, то сыпану́ли таких наводящих вопросов, что кагебист выпулился на первой космической. В конце концов, он всего лишь исполнял приказ, за тупость которого не нёс ответственности…
В один из обходов, мужики моей тройки меня кидану́ли. Ходить в группе из трёх дружинников не то, чтобы почётно, но терпимо, однако когда оглянёшься по сторонам и в свете витрин шестого гастронома увидишь, что среди прохожих, снующих по утоптанному снегу тротуара, лишь только твой рукав обвязан красной тряпочкой, начинаешь воспринимать себя как «малость тогó».
Удерживая наглость рожи для показа, что мне это пофиг, я дошёл до привокзальной площади. Однако плотник Мыкола и водитель Иван не различались среди торопливых силуэтов прохожих. Те, что помоложе, оглядывались на странный феномен – оборзелый дружинник-одиночка. Большого ума не требовалось для безошибочного вывода, что мои сопатрульники содрали свои повязки, купили бутылку бормотухи не в том, так в другом гастрономе и теперь, в тихом закутке, гурголят её с горла́, по очереди, для сугреву и общего тонуса. Где? Вот в чём вопрос.
Скорее всего в тихой неразберихе из кратких улочек и тупичков между шестым гастрономом и высоким перроном первой платформы, в той мешанине из складов, кож-вен кабинета, пары частных хат без огородов и прочих дощатых строений. Туда-то я и свернул, не потому что имелся хоть малейший шанс или желание присосаться к той же бутылке, но дабы устыдились и поразились эти два хитрожопика силе дедуктивного метода, способного обнаружить их в тихом закоулке под фонарным столбом, что пойдёт лишь на пользу обоим падлам.
Однако, вместо водителя с плотником, в конусе жёлтого света от лампочки на столбе, я нарвался на жанровую сцену. Девушка гуляла с молодым человеком, когда их общий знакомый, другой молодой человек—поплотнее и повыше—застал их за этим занятием и начал разборку.
Появление четвёртого лишнего с красной тряпкой на рукаве (матадор?) замедлило развитие сюжета, но всего лишь на минуту. Вычислив, что дополнительных дружинников не предвидится, здоровяк начал метелить хотя и мелкого, но более удачливого в любви соперника. Тот упал на одно колено, сбросил с плеч свою болоневую куртку «на рыбьем меху» в ближний сугроб, куда уже откатилась, секунду назад, его шапка, и ринулся в ответную атаку.
Я остался безучастным наблюдателем с тряпкой. Девушка подобрала куртку с шапкой и держала их, как когда-то Ира держала мою кроличью на главной площади Нежина. Силы были слишком неравны, а когда легковес рухнул на снег, девушка сложила его носильные вещи под фонарный столб, взяла победителя под руку и ушла с ним в лабиринт непонятных проулков.
Поверженный поднялся и, видя, что я всё ещё тут, разразился пылкой сумбурной речью, воспевая силу духа, перед которой физическая сила – ничто, потому что в духе вся сила… В Конотопе каждый второй – прирождённый лорд-спикер.
В виде моральной поддержки сокрушённому Демосфену, я заметил, что во время схватки девушка держала как раз таки его вещи, а не меховую шапку-пирожок его оппонента, которая тоже была сшиблена в снег. Услыхав слова утешения, он заткнулся и торопливо прошманал карманы своей куртки, потому что, при всей врождённой любви к ораторскому искусству, основная отличительная черта Конотопчан – это здравый смысл.
И точно так же, никто не мог мне запретить, чтобы женщины нашей бригады каждый год на 8-е марта получали цветы—каллы—по одному цветку на каменщицу, потому что я не миллионер, а мужики нашей бригады не каждый год догадывались спросить сколько платил и скинуться по рублю с носа. Впрочем, возмещение расходов меня не слишком-то и волновало – я сделал открытие, что мне нравится дарить подарки намного больше, чем получать их самому.
Но сначала пришлось найти городскую оранжерею, которая, практически, у чёрта на куличках. Надо сойти с трамвая № 2 за одну остановку до его конечной. Потом свернуть налево и полкилометра топать улочками времён Гражданской войны. Типа улицы Юденича или, там, переулка Деникина. Конечно же, на самом деле названия у них были вполне Советские, но вид ностальгически Белогвардейский…
Когда я пришёл в оранжерею в первый раз, заведующая завела меня в длинное приземистое строение с двускатной крышей из квадратов мутного стекла, откуда падали тяжкие редкие капли конденсата. Она хотела, чтобы я сам убедился, что цветов нет. А ростки на тех грядках, это каллы, которые ещё не созрели, они «нерозцвiченi», то есть белые цветки ещё не превратился в широкие раструбы с отворотами..
И тут всё моё косноязычие как в воду кануло, я выдал образчик Конотопского красноречия. Что это для неё, кто каждый день минует зеленя тепличных грядок, каллы кажутся нерасцветшими. Но для женщин нашей бригады каменщиков, что видят лишь кирпич, раствор да обледенелые торосы грязного снега, эти каллы, пусть даже и «нерозцвiченi» – самые прекрасные цветы на свете
С того дня и пока я работал в нашей бригаде, мне не разу не сказали «нет» в городской оранжерее накануне 8-го марта. И я с гордостью вёз на сиденьи трамвая вязанку зелёно-белых калл, которые в магазине Цветы на углу площади Мира появятся не раньше, чем через полмесяца.
~ ~ ~
Моё решение было окончательным и бесповоротным – пора подвести черту. Рассказ, который перевожу сейчас, станет последним в книге. Хватит с меня Моэма. Даже то обстоятельство, что заключительный рассказ пришлось переводить дважды, не смог поколебать мою решимость
Переводить вторично меня вынудил Толик Полос, когда сквозанýл мой портфель. В нём ничего и не было, кроме тетрадки с последним переводом, когда я рано утром нёс его на Вокзал в ячейку камеры хранения, чтобы после работы отвезти к Жомниру в Нежин.
На Посёлке в такое время прохожих нет, во всяком случае вдоль путей в сторону Вокзала. В том месте, где заканчивалась бетонная стена завода КПВРЗ, я вспомнил, что забыл взять деньги на электричку. Пришлось возвращаться, оставив портфель одиноко стоять с краю служебного прохода.
По пути на Декабристов 13, я встретил лишь Толика Полоса, который тоже закончил школу № 13 на два года позже меня и теперь шёл в противоположном направлении, а он, вообще-то, не на этом краю живёт, значит возвращался после романтической ночи… Схватив забытые деньги, я вернулся к переходу через железнодорожные колеи. Портфеля нигде не видать. Только Толик и я шли этим путём. Или кто-то ещё?
Ответ был получен неделю спустя в трамвае № 3. Толик не сказал «привет», а вместо этого, развалившись на сиденьи, строил мне рожи в развязной манере Славика Аксянова из общежития шахты Дофиновка. Но – самое главное—его правая рука была загипсована. Нужны ли более прямые улики, что одинокий портфель в пустынном месте подхватил именно он? Мне – нет.
(…иногда в своей жизни я могу не только видеть знаки, но и прочитывать…)
В сущности, последовавшая работа не стала повторным переводом, история бедной Джулии, которую вынудили предать её любовника, всё ещё живо сидела у меня в памяти и через месяц я отвёз мой последний перевод Жомниру, но уже без портфеля. Так что, пусть и с месячной задержкой, решение завязать с переводом рассказов Моэма осуществилось. Однако оно представляло собой лишь часть более широкого плана действий.
Как любой другой из моих планов, он не имел конкретных деталей. Мои планы, вообще-то, даже и не планы вовсе, а ощущения, что надо сделать то или другое. Детали примазываются к плану позже, по ходу его исполнения. Уже упоминавшийся широкий план возник потому, что мне, наконец, дошло – никаких моих переводов Жомнир «сватать» не станет. Нигде и никогда. И неважно почему, главное – что это точно. И выходит что? Очень просто – взять вопрос публикации в собственные руки.
Чтобы идти таким путём, мне нужно забрать у Жомнира все мои переводы в тонких разнообложечных тетрадочках, что заштабелёваны где-то там, среди прочих бумажных кип на стеллажах его архивной комнаты… Я приехал в Нежин и объявил ему о своём намерении забрать мои чёрно-серо-беловики. Жомнир не возражал и ни о чём не спрашивал.
Он устроил застолье, потому что за эти годы я стал как бы дальним родственником в его доме. Бедный родственник, но иногда полезный, когда, например, переклеиваешь обои в гостиной… Мы сели за квадратный стол, выдвинутый от стены в центр комнаты и ели всё, что приносила из кухни Мария Антоновна. Мы пили крепкий сельский самогон. Жомнир увлечённо делился новостью про золотую пектораль большой художественной ценности, которую недавно раскопали в каком-то из степных курганов. Когда тема раскопок исчерпалась, он спросил какие у меня отношения с Нежином, имея ввиду Иру.
Я с гордостью назвал эти отношения плодотворными, имея в виду тебя. Затем я осторожно спросил, как Ира.
– Что как? – ответил Жомнир. – Блядует по городу.
Разумеется, я располагал достаточно дедуктивной логикой для самостоятельного ответа на такой элементарный «как». Я вполне мог бы даже живо представить «как», если бы постоянно что-нибудь не отвлекало, типа «ой! гля какая там птичка непонятная!» или же «куда я тогда запроторил ту хрень… в четверг, кажется? точно помню, что что-то не мог найти в четверг, но что именно?» и тому подобное… А и вот донаивничался пока не схлопотал по носу, отечески-увещевательно. Н, да, не совсем по носу, удар, в общем-то, пришёлся «под ложечку», но не нокаутировал, как слова Иры, что «а у меня есть Саша», чем она и поделилась с моей сестрой Наташей, но та придержала информацию, пока не миновал бракоразводный процесс, как утешительный приз, скорее всего. Но что меня изумило, поразило, фактически, что Жомнир буквально повторил ответ жлоба, которого я спросил про Ольгу на Конотопском кирпичном… слово в слово, один в один…
(…при всех различиях в образовательном и интеллектуальном уровне, когда нужно вышибить мозги соседу, мы хватаем старый добрый каменный топор…)
Когда пришло время выдвигаться на электричку, Жомнир сложил все тетрадки моих переводов в целлофановый пакет, такой получился плотный, увесистый, и пошёл провожать меня на вокзал. Самогон был охренеть какой крепкий, но я помню как электричка встала и с шипеньем распахнула двери на перрон. Отклонив предложенную Жомниром помощь, я направился в круглый тоннель вагонного тамбура, окаймлённый никельным блеском дугообразных поручней по шатким сторонам. Ухватив левого, я поднялся внутрь, прошёл к противоположной, запертой двери, повесил пакет на головку поручня там. Последнее, что помню, был звук захлопывающейся двери за спиной.
Медленно приходя в себя в постепенно возникающем вокруг меня тамбуре, я всё ещё держал головку поручня левой рукой рядом с закрытой дверью. Поезд стоял, тих и неподвижен как и я, возле четвёртой платформы Конотопского вокзала. Пассажиров не было, потому что по расписанию поезд отправляется на Хутор Михайловский через два часа после своего прибытия в Конотоп.
Вид пустого поручня, пониже моей стиснутой ладони, заставил меня окаменеть мышцами пресса и прекратить дыхание. На остальных трёх поручнях тамбура пакет тоже отсутствовал. Хряснув раздвижной дверью, я прошёл в вагон и посмотрел вдоль пустых багажных реек над окнами, затем вернулся в тамбур и выдохнул: ххуууу!
Мне не хотелось сидеть на кожзаменителе сидений пустой электрички. Через подземный переход и привокзальную площадь, я пошёл в парк Лунатика на твёрдую, деревянную скамью. Там я долго сидел без каких-либо мыслей, только время от времени видел себя в роли тупо застывшей статуи возле поручня, пока они снимали с него целлофан. Кто?!. Какая разница, не имеет значения… Кто бы ни был, добыча радости не принесла – полнейшая бесполезность. Разве что печку растапливать – хватит на несколько зим…
Отсидев около часа в контуженном состоянии, я вспомнил, что это день дежурства СМП-615 по охране общественного порядка и побрёл в опорный пункт дружины, чтобы сидеть дальше – безучастно, молча, отстранённо.
И только когда пришёл мент, я понял что следует делать дальше.: —«Товарищ капитан, одолжите мне три рубля до следующего дежурства».
– Я рублями не одалживаю, только сутками ареста. Пятнадцать хватит?
Его ослоумие лишний раз подтвердило правильность возникшего плана… На следующий день три рубля мне одолжили в бригаде и, после работы, я поехал в Нежин. Там, в пятиэтажке преподавательского состава института в Графском Парке, я нашёл квартиру мило улыбающейся Нонны и сказал, что я потерял переводы Моэма, над которыми работал несколько лет. Теперь для их восстановления мне нужны оригиналы, все из которых собраны в имеющемся у неё четырёхтомнике. Не могла бы она?.
С её всегдашней милой улыбкой, Нонна принесла книги, сложила в целлофановый пакет и протянула мне. От необъятной радости, сердце моё забыло стучать – спасибо!.
– Как тебе это нравится, Мария Антоновна? Этот негiдник Огольцов потерял все свои переводы в электричке!
– А вот не надо было так поить бедного хлопца!
Мария Антоновна тоже не знала, что все мои горести, радости и всякое такое прочее, проистекают от той недосягаемой сволочи в непостижимо далёком будущем, которая слагает сейчас это письмо тебе, лёжа в палатке посреди тёмного леса возле журчащей мимо речки Варанда́…
~ ~ ~
"Привычка свыше нам дана,
Замена счастию она…"
Эти бессмертные строки великого классика без обиняков намекают, что на третью ходку они меня хапанули исключительно по привычке. Втянулись суки… И на этот раз почти все в СМП-615 знали, что меня со дня на день прикроют.
Два года спустя, при случайной встрече на узкой тропке вдоль жел. дор. насыпи, позади спортплощадки инженерного техникума, этим знанием поделился со мной майор в отставке Петухов, тогдашний начальник отдела кадров СМП-615. Без малейшего нажима, или наводящих вопросов с моей стороны, Петухов изложил, как мастер Ваня, чуть ни каждый день являлся в отдел кадров, чтобы позвонить психиатру Тарасенко о моих очередных отклонениях.
– Он сегодня утром пел. Может пора?
– Пусть поёт.
– Написал объяснительную записку стихами.
– Какую ещё записку?
– Он каску потерял, а я потребовал, чтоб написал объяснительную. Заберёте?
– Рано.?
– Засунул свою рубаху в дыру панели перекрытия и раствором забил.
– Это самое оно! Проследите, чтоб не ушёл.
Пение на рабочем месте я себе позволял не ежедневно, но довольно часто. Иногда, особенно когда стройка На-Семи-Ветрах утопала в холодном густом тумане и мы плыли сквозь него словно ладья викингов в извилисто-скользких фиордах, кто-нибудь из нашей бригады просил:
– Спой, Серёга!
"У меня была жена,
Она меня люби-и-и-и-ила,
Изменила только раз,
А потом, потом реши-ила:
“Эх раз! Да ещё раз! Да ещё много,
много-много-много-много-много раз…"
Однако Цыганочке Высоцкого наша бригада почти единогласно предпочитала его же Балладу о Гипсе:
" И лежу я на спине – загипсованный,
Кажный член у мине – расфасованный!.."
А каску я не терял, а просто шиканул джентльменством. Я тогда шёл среди стройплощадок «строительных угодий» и возле крупноблочной девятиэтажки увидал пару штукатурш из ПМК-7. Они какие-то цветочки собирали в свеже-зелёной траве, скорее всего одуванчики, судя по жёлтому цвету. Штукатурши обратились ко мне с просьбой о целлофановом пакете, которого у меня не было и, широким гусарским жестом, я швырнул свою каску в траву под ногами дам, чтоб как в лукошко собирали. Потом ещё показал даже наш коричневый вагончик, чтоб знали куда возвращать головной убор. Я видел их в первый раз, а мою каску – в последний.
Во всей нашей бригаде только я носил каску, вот Ваня и прицепился со своей объяснительной. Но называть «стихами» то, что я ему накропал это наглая лесть, там, в лучшем случае, верлибр был…
А вот насчёт рубахи, это да, тут я вляпался по полной. Недальновидно дал поблажку своей склонности к самодельным ритуалам, потому что наступил первый день лета. Ну как можно не откликнуться на событие? Летом, даже если под спецовкой одета только майка, всё равно паришься по чёрному, летом рубаха лишний элемент.
Ту зелёную рубаху из какой-то жмаканой синтетики я носил шесть лет, а она никак не снашивалась, падлюга; а потеешь в ней как в любой другой синтетике, несмотря что жмаканая. И вот, 1-го июня, я вышел из вагончика словно свободный художник Монмартра в его зелёной накидке, что живописно обнимала своими рукавами мою чёрную спецовку одетую, в свою очередь, на мой голый торс. Я поднялся на этаж текущей захватки, и похоронил рубаху в одной из всё ещё незабитых дыр какой-то из панелей перекрытия среди незавершённых стен… Мусорных баков на стройке отродясь не бывало, а просто бросить в очко дощатого сортира рука не поднялась – столько лет вместе потели…
Потом я ушёл на третий этаж соседней секции, где в одиночку клал поперечную с вентканалами, пока не появился Пётр Лысун позвать меня к вагончику. По дороге, он почему-то отводил глаза и говорил на отвлечённо ботанические темы.
Все эти странные симптомы вылетели у меня из головы, когда перед вагончиком я увидел фургончик УАЗ, а впридачу здоровенного мента в фуражке с красным околышком под присмотром психиатра Тарасенко в строгом деловом пиджаке… Наша бригада вместе с прорабом Карениным и мастером Ваней образовывали неровный полукруг лицом к посетителям.
Тарасенко объявил присутствующим, что моё поведение всегда отличалось ненормальностью, а сегодня я переступил всякую меру несанкционированными похоронами рубахи в дыре бетонной плиты. Затем он демократично поинтересовался у массы, какие ещё аномалии за мой замечались.
Народ безмолвствовал… Кто-то из наших женщин попыталась объяснить, что рубаха была совсем струхлая, а Тарасенко, во избежание жалостно-лишних тенденций на посторонние темы, приказал мне зайти в вагончик и переодеться.
Я беспрекословно исполнил, а потом поднялся в фургончик, в трюме которого оказался уже какой-то дополнительный алкаш и нас увезли… Во время стоянки возле Медицинского Центра, алкаш начал меня убеждать рвануть когти в разных направлениях – мент не может гнаться сразу за двумя. Я отмалчивался, понимая, что лучше 45 дней под шприцами, чем пожизненно в бегах. Потом к нам присоединился молодой вертухай в гражданке, а также ещё один алик и нас, наезженной дорожкой, повезли в город Ромны.
По пути мы заехали в какое-то придорожное село принять дополнительный груз из двух старух в трагично-чёрном и встревоженного мужика, который клялся, всем по очереди, что ничего не помнит что вчера было.
По прибытии в психбольницу, нас развели в разных направлениях и, непонятно зачем, мне сделали рентген в лежачем положении. Может быть, испытывали только что установленное оборудование… Никого из алкашей я больше не видел, такими случаями занимается третье отделение, ну а я – инвентарь пятой…
И снова Площадка стала ареной ежедневного промывания моих мозгов через зад, сменяясь ночным отдохновением в переполненной палате… Из знакомых во всех категория выше абсолютно свободных, я увидал только Сашу, который знал моего брата Сашу, но он уже совсем не просыпался.
Как ветеран и во имя человеколюбия, я обратился к заведующей с мольбой заменить мне уколы аминазина на аминазин в таблетках. Она обещала подумать и за десять дней до окончания моего срока отменила третий, заключительный укол на ночь. И за это, вот только что, имя её всплыло в моей благодарной памяти – её звали Нина.
Более ничего примечательного не произошло, кроме того, что я узнал как оказывать первую помощь в случае припадка эпилепсии. Эпилептика надо схватить за ноги и отволочь с Площадки в тень под навесом. Там он тоже будет биться спиной о землю, однако темп постепенно начнёт снижаться, покуда возбуждение не уляжется, в конце концов. Некоторые полудурки считают полезным прихлопывать мух у него на лице своими грязными лапами. Однако на течении припадка это мало сказывается, если вообще да…
На той узкой тропке под высокой железнодорожной насыпью, Петухов не сказал мне лишь одного – почему меня так пристально пасли под колпаком неусыпного наблюдения. Но в этом не было нужды, поскольку причину я знал не хуже него.
Причиной послужила реконструкция роддома, длинной двухэтажки у перекрёстка улицы Ленина и спуска от Универмага. Каждая строительная организация Конотопа исполняла свою часть работ. СМП-615 достались перегородки и пара санузлов в правом крыле первого этажа. Исполнителями стали четыре штукатурши и я. Мы уложились в одну неделю.
Когда женщины уже штукатурили положенные мной перегородки, в коридоре появился мужик в чистом костюме и при галстуке. При виде четырёх ядрёных баб, посетитель начал распускать свой хвост на фоне занюханного подсобника, который подавал им раствор.
Я вежливо попросил его умерить пыл и не кашлять во всех направлениях.
– Да ты знаешь на кого пурхаешь? Я – Первый Секретарь Горкома Партии!
– А я каменщик четвёртого разряда.
– Ну ты получишь!
Он ушёл, а полчаса спустя в коридор влетел взмыленный главный инженер, потому что он ещё и председатель партийного комитета СМП-615: —«Как ты смел материть Первого Секретаря Горкома Партии?!»
Штукатурши в один голос громко засвидетельствовали, что никакого мата не было. Впрочем, главного инженера это не утешило, но он ушёл.
Вот и всё. Проще не бывает – самец с рычагами власти, против самца в заляпанной раствором спецовке. Но что обидно, обидно до боли, так это облыжное обвинение в использовании ненормативной лексики. Я праведно воздерживался от подобных слов даже в глубине души и грузчики со стажем удивлялись моей способности разгрузить вагон леса, ну в смысле, стропы заводить, и при этом даже разу не сказать «у, бля!»…
~ ~ ~
Наступила осень и, намыливаясь в бане, я вдруг заметил, что мой живот стал выпуклым, как жёсткие надкрылья майского жука, и так же как они не поддаётся втягиванию… Вскоре и мать моя заметила, что у меня начал отвисать второй подбородок. После одного из поздних обедов на Декабристов 13, она положила руку мне на плечо и радостно объявила: —«Толстеешь, Братец-Кролик! И никуда не денешься – ты из нашей породы!»
Я не ответил на улыбку её круглого лица, под которым—я знал не глядя—расширяется ещё более круглая фигура, и просто промолчал. Я не хотел стать круглой породой и превратиться в жиртрест. Я не поддамся их аминазину! Нужны радикальные меры.
Начать с тех самых вечерних обедо-ужинов на Декабристов 13, где моя мать искусно взгромождала две порции риса или картошки на одну тарелку. При этом всё так вкусно, что, незаметно для себя, съедаешь без остатка.
Отказ от хлеба стал первым шагом в моей борьбе за стройность. Ланна, съедаю сколько навалите, но хлеб есть не обязан и не хочу. Так что я убрал его из своего рациона, даже в столовых.
Хотя насчёт «не хочу» – полная брехня, хлеб я всегда любил, особенно ржаной, а уж тем более, когда тёплый. Я мог прикончить целую буханку такого хлеба без ничего, про себя приговаривая отцову поговорку: —«Хлеб мягкий, рот большой, откусишь и сердце радуется».
Через месяц, убедившись, что бесхлебная диета полная фигня, я просто перестал ездить в столовые в обеденный перерыв. Это восстановило нарушенный баланс. Завтрак в столовой, плюс две порции позднего обеда составляют традиционно трёхрáзовое питание. Что касается обеденного перерыва, то я, по определению нашей бригады, хавал Всесвiт, который раз в месяц приносил в вагончик каменщиков для чтения в перерыв. В результате, в канун Нового года, в той же городской бане по ту сторону площади Конотопских Дивизий, я с гордостью обозревал своё впалое, как у здорового волка, брюхо. Мне всегда нравилась именно такая его форм… Нарцисс вогнутобрюхий…
(..есть немало слов, которые ты, как бы, знаешь – слыхал, читал и даже выговаривал не раз. Но лучше бы не спрашивали что оно значит. Однако, настолько въедливых сволочей негусто, вот и продолжаешь толковать известные (типа ж как бы) слова по своим смутным личным понятиям…
Слово «аскетизм» один из самых курьёзных примеров, насколько люди не понимают что они ващще говорят. 90 % населения, кому это слово вроде да как бы ясно, при слове «аскет» вообразят изношенного самоистязанием мужика с клочьями нечёсанной бороды вокруг горящих глаз. Это настолько же неверно, как словом «спортсмен» обозначать одних лишь сумоистов.
На самом деле, смысл корневого слова «аскеза» передаётся словом «тренировка». Если, лелея честолюбивые мечты о победе в пивном турнире, ты ежедневно хлопаешь три литра пива—для тренировки и поддержания надлежащей формы—ты – аскет. Как и соседняя девочка, что каждый божий день пиликает скрипичные гаммы за стеной твоей квартиры. Да распрогреби ж твою аскезу со всеми теми бл… то есть… бемолями-диезами!.
То есть, аскет-отшельник, готовящий себя к жизни грядущей на небесах, всего лишь частный случай среди остальных аскетов.
Аскеза может быть затяжной или краткосрочной, в зависимости от её цели…)
И какие же—позвольте поинтересоваться—такие цели заставляли меня ревностно держать себя тощим как швабра и каждый будний день выписывать незнакомые слова из газеты Morning Star? Как я уже пытался объяснить, с конкретными деталями к общим планам у меня всё несколько туманно – я просто чувствую, что так надо, потому и делаю так…
За выписками изMorning Star требовался глаз да глаз. При встрече непонятного слова, про которое я стопроцентно знал, что оно мне уже попадалось в газете, так и подмывало пропустить его – ведь точно же встречалось! Но что означает?
Рыться в кипе исписанных тетрадок – нудно, легче заново посмотреть в словаре и выписать его значение. Поэтому иногда попадались такие слова, про которые я знал какую страницу Chamber's Dictionary надо открыть, чтобы посмотреть их значение. Такая вот не память, а решето – тут помню, а тут не помню. Вот до чего доводит человека аскетизм, когда и сам без понятия – на кой оно мне ващще?. И повторяешь определённый набор действий сам толком не зная зачем…
Происшествие того вечера не стало для меня искушением, а только лишь изумило. И она меня не соблазняла, а просто пыталась востребовать исполнения родительского долга. Перед Леночкой я был кругом в долгу: никогда не брал её на руки, не сажал к себе на колени, не ерошил ласково волосы, не гладил щёку, не говоря уж про прочие «не», которые я ей задолжал. Мы просто жили в одной хате, где ей когда-то сказали, что я её папа, но какой из меня, в сущности, отец? Так – сухая формула. Бесконтактно символический папа.
Конечно же, я не отталкивал её, а иногда мог даже увлечься разговором с нею, но для ребёнка такого, наверное, мало, а для отца этого наверняка мало, но так уж сложились мои отношения со всеми и каждым из моих пятерых детей…
Когда родилась Леночка, я просто не созрел ещё для роли отца. Папа в восемнадцать лет? При всём уважении к Лебедю Эйвона, это просто смешно. Затем нас развели стройбат с институтом.
При появлении на свет тебя, я уже годился в отцы и любил тебя беззаветно, но чересчур недолго – моя репутация разлучила нас.
Рузанну я встретил в её шесть лет. Она всегда звала меня папой и я любил её как дочь, но только лишь при её отъезде в Грецию, к мужу Апостолосу, мы обнялись с Рузанной в первый раз, на зависть водителю маршрутки Степанакерт-Ереван:
– Бола цес ли! Ушанум ынк!.
Последствия всё той же хронической, проклятой бесконтактности…
Ашота и родившуюся после него Эмку я не мог обнимать и ласкать – ведь рядом была Рузанна, которой ничего такого от меня не досталось; вот и вышла бы несправедливость. Вот так отец пятерых детей остался всего лишь формальным папой. Бедные дети!. Но жалеть одних лишь их их нечестно, а как же я, проживший жизнь лишённым детского тепла и ласки?
Кроме того единственного случая, когда четырёхлетняя Эмка разбила голову во дворе нашего недостроенного дома в попытке повторить номер артистов Китайского цирка, который увидела по телевизору. Кровь промочила её волосы и запачкала плечо моей рубахи, когда я нёс её на руках в бывшую областную, а ныне республиканскую больницу, рядом с роддомом. Невесомый испуганный птенец прижавшийся к моей груди в ожидании чего-то неведомо страшного, она совсем не плакала, верила – раз папа рядом, всё будет хорошо.
