Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Грузовик выехал из села и продолжил путь с одним только мной на весь кузов. Шоссе нырнуло в глубокий спуск и справа открылась необъятная пустота. Необозримое поле. Я не мог понять что это, но через секунду оно шевельнулось, пришло в движение, белые гребешки длинных волн побежали к берегу. Так, это же море!
Я вынул блокнотик и, сверяясь с часами на запястье, написал на обороте задней обложки:
«20 июля, 1979
13: 30: 15
Ира
Сергей
Лилиана»
Шоссе снова устремилось вверх. Наверху подъёма грузовик свернул на грунтовку влево и через околицу села выехал в поле, где просёлок пошёл вдоль лесополосы. Через два километра, после затяжного уклона, показались два-три строения барачного типа, а ещё через сотню метров дорога закончилась широким котлованом карьера с рельсами узкоколейки, которые, минуя контору с вывеской «Шахта Дофиновка», тянулись в тёмный зев тоннеля в противоположной стене…
В тройке трёпанных жизнью кресел с обшарпанно-прочными подлокотниками в тенисто зашторенной комнате сидели трое. В придвинутом к шторе окна располагался усатый мастер шахты, лет сорока пяти для соответствия разреженному числу волос на темени.
Из кресла напротив главный инженер с жизнерадостным смехом описывал мой швырок цепных змей в лужу. Мастер никак не разделил его веселья и главный инженер беспрекословно умерил свою оживлённость. Его неотступное внимание к сидевшему напротив без увёрток свидетельствовало кто тут на самом деле главный.
Сидевший справа от мастера я протянул, по его слову, мой паспорт стесняясь малость, что такой вот замызганный. Он раскрыл книжицу и, не прикасаясь, повёл правой ладонью над страницами.
И узрел я как бумага в них прояснилась наполняясь жизнью, словно только что из типографии, и даже стала испускать некое эктоплазменное сияние, изнутри. Мы с главным инженером заворожённо наблюдали, нам не дано творить чудес. Похоже, я всё же сумел дойти до Главного…
Он издавна покинул облака и принял облик мастера заштатной шахты. Имя? Всуе поминать не след. Могу лишь поделиться, что отчеством себе избрал он «Яковлевич»…
Потом я сказал, что мои вещи пропали на автостанции в Одессе, денег нет, а мне надо позвонить жене, она там беспокоится. Главный инженер мгновенно протянул мне тёмно-синюю пятирублёвку и объявил, что жить я буду в общежитии у въезда в котлован карьера.
Мне не требовалось объяснять, что общежитие, как и сама шахта, всего лишь обманчивая иллюзорность для легковерных простачков в мире, где следует быть постоянно начеку. Поэтому я выщипнул коричневатую пушинку из складки денежного знака и, технично ненавязчивым жестом, плавно переложил мягкую метку на исцарапанный подлокотник – мы все тут понимаем друг друга, не так ли?.
~ ~ ~
Помимо исполнения своих непосредственных обязанностей—сперва крепильщика, а впоследствии помощника машиниста камнерезной машины, не говоря уже о более краткосрочных работах и заданиях—я пребывал в непрестанном состоянии поисков ответа на вопрос: что скрывается за фасадом окружающей видимости? Отыскивание ясности продолжалось также и в Одессе, куда я нередко наезжал позвонить в Нежин из переговорного пункта междугородней телефонной связи на улице Пушкинской. Откуда деньги? Занимал в общежитии до аванса или зарплаты у Славика Аксянова или его жены Люды.
В этом, скажем так, общежитии, переделанном из, якобы, коровьей фермы, насчитывались четыре, допустим, комнаты по обе стороны длинного коридора всего сооружения барачного типа. В одной из комнат обитала молодая бездетная семья Аксяновых. Соседнюю занимала Бессарабская семья с годовалым ребёнком. Из-за следующей по коридору двери изредка появлялся пожилой электрик-одиночка.
Мне досталась комната в противоположной стене коридора, из которой, как меня пытались убедить, рацию убрали, но решётку оставили. Прежде всего я извлёк из окна железную раму с такими же прутьями и поставил её снаружи в густой бурьян доросший до подоконника. Затем я побелил стены и целый вечер вёл баталии с мириадами прикинувшихся комарами вампиров, вооружённый холодным оружием из свёрнутой в трубку газеты. На следующее утро Славик Аксянов, в крепко помятом состоянием внешности, спросил меня, чем это я занимался весь вечер после ремонта.
– Сафари, – кратко ответил я не вдаваясь в подробности, видно было что ему и без того досталось в битве.
Остальные двери коридора стояли запертыми, за исключение первой направо от входа, где находился душ.
Работники шахты прибывали утренним грузовиком из Вапнярки и Новой Дофиновки. Подъезжая, они гикали и свистели в кузове как черти, но сами себя называли махновцами. Раз в два дня они, пáрами, наполняли большой бак душа водой, которую натаскивали из небольшой халабуды в овраге, метров за тридцать от общежития. Она скрывала глубокий колодец с ведром на цепи железного ворота. Электрические тэны нагревали содержимое бака задолго до окончания рабочей смены.
В стороне от барачного общежития, из высокой травы на склоне виднелась верхняя часть будки одноместного сортира с жестяными стенками. Дверь отсутствовала и к сооружению следовало приближаться с каким-либо упреждающим насвистыванием, чтобы не застать пользователя в позе орла на жёрдочке… Из бездверной коробки сортира открывался великолепный вид на водную гладь лимана и его крутой противоположный берег.
(…существует общее понятие «поток сознания», которым предполагается, будто человек способен мысленно (т. е., про себя) комментировать происходящее вокруг либо думать о чём-то постороннем, не имеющем ничего, на первый взгляд, общего с происходящим. Первым литератором применившим идею «потока» принято считать Ирландца по имени Джеймс Джойс, хотя сам он делал попытки подставить некоего Француза, у которого, якобы, перенял приём. Однако задолго перед этим, хоть и в меньших масштабах, «поточные» размышления отмечались у несостоявшейся тёщи князя Мышкина в романе Идиот Фёдора Достоевского.
Таким образом, «поток сознания» явно из разряда открытий, которые приходится делать неоднократно и в различных местах, на всякий, чтоб не затерялись. Сам же «поток», вкратце, доводит до сознания людской расы, что человек способен обмениваться мыслями сам с собой.
То, что творилось со мной в то сумасшедшее лето 79-го, которое оказалось самым прекрасным летом в моей жизни, вряд ли можно назвать «потоком сознания». Поток? Помилуйте! Какое там! Нахлынуло половодье, безудержное, освежавшее каждое из моих пяти чувств в их постоянной неусыпно напряжённой насторожённости.
Я обменивался мыслями не только сам с собою, но и с каждым встречным-поперечным, от мелкого камешка на пыльной обочине дороги и до ночных звёзд влажно мерцающих в вышине.
– Нет, ну вы такое видели?
А те, с высокомерным безразличием, отвечали: —«Видели и похлеще, и не только тут». И продолжали перемаргиваться дальше, как миллионы миллионов лет до нашей эры.
И меня ничуть не напрягало это непрерывное вулканическое извержение неустанного мыслепотока. В конце концов, человеческий мозг использует всего лишь 10 % заложенного в нём природного потенциала. Так пусть разомнётся, сметёт паутину и пыль скопившиеся в остальных процентах!
Разумеется, в рабочее время интенсивность моего одиночного мозгового шторма несколько снижалась – рабочее место казалось более статичным и устоявшимся по сравнению с ежесекундными переменами обстоятельств в жизни улиц большого города. Однако с гордостью могу констатировать, что даже на глубине 38 метров под поверхностью Земли, интенсивность моей умственной деятельности значительно превышала убогий 10 %-ный стандарт…)
Шахта «Дофиновка» добывала «кубик» – трёхмерные каменные блоки 20 см х 20 см х 40 см вырезанные из подземных залежей известняка. Для этой цели из котлована образованного давно выработанным карьером круто, но не вертикально, углублялся центральный, он же стволовой, тоннель, от которого там внизу, под 38-метровой толщей других напластований, расходились штольни – тоже тоннели, но пониже и поуже—как ветви от ствола дерева. В конце каждой такой ветви-штольни стояла камнерезная машина, которая и нарезала «кубик» из стены перед своим носом. Такова общая картина с высоты птичьего полёта, если можешь прозревать сквозь земную твердь…
Ну а в частности, моего наставника для работы крепильщиком звали звучным именем древних князей Руси – Ростислав. Однако на это имя он не откликался, оно звучало слишком чуждым даже для него лично, поскольку для всех он был Чарликом и по-другому никто не обращались.
Прежде всего он повёл меня в штольню Машины № 3, потому что трепетал перед её машинистом, которого Чарлик именовал исключительно по отчеству – Капитонович. Будучи мелким бесом, Чарлик всячески подлизывался к Капитоновичу, заслуженному чертяке, который отмотал когда-то срок в десять лет.
Мы с Чарликом шагали с фонарями в руках. Перед спуском в шахту Люда Аксянова, ламповщица, давала каждому фонарь в её пещере, налево от входа в стволовой тоннель. Без света внизу оказываешься во тьме кромешной и, не различая под ногами тонких рельс узкоколейки поверх изредка подложенных шпал, так навернёшься, что мало не покажется. Поэтому в шахте все носят пластмассовые каски и каждое утро перед спуском ставят подпись в журнале, что их только что ознакомили с техникой безопасности и теперь они знают на что идут. Такова традиция.
Температура в шахте неизменно плюсовая, даже зимой. Постоянный штиль и давящая в уши глубоководная тишь наполняют штольни, если никто ни с кем не разговаривает и рядом не работает какой-то механизм… Мы шли и шли вдоль тесной узкой галереи, правая стена – сплошной камень в засечках от камнерезной пилы, а другую загораживает кладка из обломков кубика уложенных всухую. Кладка довольно высокая, но не до самого потолка, который в шахте называется «кровлей», однако об этом чуть позже… Пара привольно висящих проводов «гупера» в белой изоляции тянулась поверх кладки всю дорогу.
Наконец далеко впереди заяснел тусклый жёлтый свет пары электрических лампочек облепленных плотной пылью. Камнерезная машина стояла перед лицом глухой стены и Капитонович сидел, в тишине и безветрии, на её открытом сиденьи в ожидании нас. Он работал без помощника, потому что мечтал когда-нибудь получить 300 руб. за месяц.
Каменная стена проходки перед машиной (4,5 м х 2,5 м) была уже расквадрачена бороздами «зарисовки»—глубокие параллельные пропилы от одной боковой стены до другой пересекались такими же вертикальными, от потолка до пола, и образовывали торцы будущих кубиков. Теперь вгоняешь лом посреди зарисовки и выламываешь кубик. Потом пару кубиков рядом, пока не образуется ниша достаточная, чтобы выломать остальные кувалдой.
Капитонович ждал нас, потому что за минувшие пару дней его машина продвинулась далеко вперёд от места окончания узкоколейки.
Продлив железную дорогу двумя парами 4-метровых рельс (подвезённых днём раньше), мы с Чарликом создали возможность подгонять вагонетки на 8 метров ближе для переброски на них кубиков наломанных из «зарисовки». Однако в шахте вагонеток нет, их там именуют «вагонками» или «капелевками».
(…не исключаю, что в честь белогвардейского генерала Каппеля, но за достоверность не поручусь…)
Когда вагонка сходит с рельсов, ситуация называется «забури́лась», два-три рабочих возвращают забурившуюся обратно, вручную, предварительно освободив от груза, упираясь рогом по полной – так называемый «метод пердячего пара». Потом маленький шахтный локомотив приедет из карьера и вытащит вагонку на-горá, попутно прицепляя те, что дожидаются на выходах из других штолен.
Напиленные в стене проходки кубики обламываются не идеально, поэтому перед следующей «зарисовкой» особо выдающиеся куски сшибаются всё тою же кувалдой. Эти обломки, а также брак—обломившиеся слишком коротко или расщеплённые из-за трещин в породе кубики—служат материалом для продолжения кладки вдоль одной из стен. Без этой кладки-перегородки некуда было б девать песок.
Откуда тут песок? Когда машина, мешая вой электромотора с лязгом цепной пилы, делает пропил в стене, от цепи бьёт длинная струя песка, а не опилок. Щит из металла и стекла прикрывает машиниста от секущих струй, но не от пыли. Высоким барханом растёт груда песка, вокруг машины и если её не перелопатить в «карман» (пространство между кладкой и стеной штольни), не оставит места для узкоколейки.
Вслед за нашей трудовой победы по путеукладке, Чарлик снимает каску с головы и садится в неё сверху, как на горшок, так удобнее, чем на пол или на песок, или на бутовые обломки. Он закуривает Приму, которую стрельнул у Капитоновича и с осторожным подхалимажем вопрошает о значении широкого кроваво-красного пятна в камне правой стены.
Капитонович с важной оттяжкой выдвигает объяснение, что когда тут было море, на нём горел пароход, а когда затонул, отложился в породе красным. Чарлик тут же хихикает, а я отгоняю ненужные мысли, что десятка стандартный срок за убийство, потому что мне нравится Капитонович.
Прежде чем уйти в остальные камнерезные штольни, мы крепим кровлю. Для этого Капитонович врубает машину, чтобы под самым потолком боковой стены пропилить ряд коротких горизонтальных щелей. Ломая ломом перепонки между щелями, получаем глубокую нишу с квадратным входом (20 см х 20 см). Точно такую же производим в противоположной стене. Теперь в одну из дыр мы с Чарликом запихиваем конец не слишком толстого бревна, до упора. Второй конец приподымаем к противоположной нише и заводим внутрь, но не до конца, чтоб не вытащить бревно из первой. Это бревно называется «площак». Площак мы подпираем двумя брёвнами покороче—«стояками»—впритык к боковым стенам. Крепление кровли шахты готово.
Откуда взялись три бревна? Очень просто – отошли метров на тридцать обратно в темноту штольни и выдернули какое-то из прежних креплений. Откуда ж ещё? За весь период моей работы в шахте «Дофиновка» туда поступили ровным счётом три бревна. Я собственноручно обдирал их кору приспособой «струг» (типа топора приваренного на конец лома остриком вперёд) перед тем как Славик Аксянов увёз их в стволовой тоннель на вагонке. Так что кровля в штольнях держалась на сэкономленных материалах…
Иногда кровля начинает «капать» или «дождить». Это когда она трещит и трескается, и от неё отрываются и падают вниз куски породы. Типа обвала, но не наглухо.
Чарлик попал под такой «дождь» у меня на глазах, когда выдёргивал очередной «сэкономленный» площак. Ему повезло, он лежал между кладкой и стеной, на высокой, под потолок, куче песка. У каменной плиты, что с кровли капнула, лишённой места для разгона, не оставалось выбора кроме как просто лечь ему на грудь, мягко так. Не слишком большой кусок, полметра на полметра и толщиной в десять.
Он сразу же завспоминал Алика Армянина. Когда над тем «задождило», Алику пришлось пятиться шестнадцать метров, задом-наперёд. Бегом конечно. На развороты времени не оставалось. Кровля трещит и валится, догоняет. Так вот и бежал, вперёд пятками, и орал при этом: —«Ебал шахту! Ебал деньги!» Но кто? Имя не назвал как бы угадай с трёх раз… Так что, кровля шахты, она не крыша в привычном смысле…
Кроме действующих штолен, в шахте есть ещё и заброшенные, это где пласт хорошего камня выработан и дальше углубляться бесполезно. Ход в такие штольни замуровывают бракованным кубиком, который называется «бут», но при закупорке штолен его кладут уже не насухо, а на раствор, чтоб сквозняки не получались.
Правда, не все выработанные штольни замурованы. Однажды мастер показал мне аварийный выход. Через такой же вот незамурованый ход штольня выводит в бывший стволовой тоннель, где когда-то вагонки лошадьми ещё таскали, а тоннель тот тоже начинался в котловане, только повыше нынешнего. Так и в том, уже выработанном, тоже свои штольни имеются. Когда Чарлик в отпуск ушёл и я остался крепильщиком-одиночкой, то из тех штолен площаки выдёргивал.
Один раз возвращаюсь в новую половину шахты, в штольню № 4, такой весь гордый и довольный – ну, как же!в одиночку бревно припёр. Ещё и острю тупым концом: —«Машине № 4, по спецзаказу прямиком из Рио де Жанейро!» С плеча бревно сронил, а эта сука—тресь! – точно пополам. Слишком древний материал оказался.
Но те сплетни, будто я по заброшенным штольням без фонаря шастаю – полная брехня. Толчком к подобным россказням послужило то, что когда чей-нибудь фонарь горит, я свой выключаю. Сам не знаю зачем, всё равно ж после смены Люда его на зарядку поставит. Чёрный провод от фонаря заходит в брезентовую сумочку с лямкой, чтоб носить её на плече. В сумочке аккумуляторная коробка фонаря и на ней цифра. Фонарь с корявой 16 на коробке – это мой.
В заброшенных штольнях я его всегда включал и один раз в его свете увидел неземную красу. Смотрю и не пойму – что это оно там такое белое сверкает под кровлей посреди всей подземной тишины. Описать невозможно как вроде чисто белая, клочкасто-лапчатая инопланетная структура или из глубин океана, куда батискафы не доныривают, а в ней как бы мелкие бриллианты в луче переливаются. Красиво – аж жуть берёт.
А у меня топор в руке, для проверки площаков на гнилость. Топор просвистал в темноте поверх света и белизна опала на пол. И—вместо необъяснимой красоты—стою над большим плевком. Тут только мне дошло, что это гирлянда плесени была. Потом ещё такие же гирлянды попадались, но одни только коричневые – в наказание, что чистую красоту убил.
Потом Чарлик вернулся из отпуска и на шахту поступил Вася. Он стал крепильщиком, а меня перевели помощником машиниста камнерезной машины. Ну уже не так романтично как шастанье по старым штольням без фонаря и машина ревёт, а нос и рот завязан повязкой от пыли зато – ба! Знакомые всё лица! Братаны: Лом, Совок и Кувалдо́метр!.
~ ~ ~
Однако всё вышесказанное являлось таким лишь на первый, непросвещённый, взгляд. Что на самом деле производила шахта «Дофиновка» под негласным надзором главного из главных, он же Яковлевич? Да разное. Кому что… Jedem das Seine.
Инженера шахты Пугачёва с его пирамидально правильным носом, который возникал внизу раз в месяц минут на пять, интересовало только золото. Вернее золотой песок. Прицыкнет клыком в золотой фиксе и у машиниста негромко спрашивает: —«Что, есть песочек сегодня?»
Когда я (непреднамеренно) услышал как он это говорит, то начал после каждой смены вытряхивать карманы своей робы. Меня на золото не купишь! Тем более, что без понятия как превращать песок в презренный металл.… Толик, машинист с машины № 2, аж опупел, когда увидел от чего я избавляюсь.
Но там из него точно золото изготовляли, а потом под видом алюминиевых отливок штабелевали в бурьяне рядом с общежитием. Точь-в-точь как слитки банковского золотого запаса только под цвета алюминия, для маскировки конечно.
Мастер мне почти прямым текстом об этом и сказал, когда мы с ним проходили мимо: —«Такая ценность, и никто не догадается поднять. Валяются тут»… А откуда и зачем на шахте по добыче камня возьмутся алюминиевые слитки?.
Что касается самих кубиков, то это—без вопросов—души. Машина № 5, например, где машинистом Гитлер или же Адольф (ну во всяком случае, никак иначе его никто не называл, а только Адольф или же Гитлер), производила людские души.
Иван, с машины № 1, громко обижался – когда его вагонки вытащат наверх, много кубиков уходит в брак, а от Адольфа—и треснутые, и короткие—всякий бут проходит. Но если вдуматься, так оно и есть – много попадается людских душ с изъяном. И что парадоксально, его тёзка—Гитлер—столько душ погубил, а этот тут под землёй их тяп-ляп штампует да ещё над Иваном подсмеивается.
Для кого пилят души остальными машинами я могу только догадываться. Архангелам? Демонам? Титанам?. Вот это-то и удручало меня сильнее всего – моё невежество. Да, я, конечно, чувствовал, что я избранный, но оставался до слёз безграмотным избранным типа пешки в игре, правила которой всем известны кроме тебя.
Продвижение к пониманию шло методом проб и ошибок, наощупь, по наитию. Иногда случались озарения как в том случае, когда после смены я поехал на грузовике в Новую Дофиновку за съестным на завтрашний обед. Среди рабочих в кузове находилась женщина в летах, а на голове косынка. Грузовик как раз отъезжал от общежития и тут в дверях показалась Бессарабка с ребёнком на руках. «Ой, какая деточка-красавичка!»– с этими словами женщина распустила косынку у себя на голове и повязала заново, но уже по-другому как-то…
Вернувшись домой через поля вдоль лесополосы, я зашёл в свою комнату, но отдыхать не получалось – годовалая девочка бессарабской семьи захлёбывалась визжащим криком, а её мать, не зная как унять ребёнка, носила её по коридору – из конца в конец, качала на руках, напевно приговаривала «а-а-á!», но безрезультатно.
Я плохо переношу детский плач, но общежитие не электричка, где можно перейти в другой вагон. И вдруг мне вспомнилась как попутчица по кузову перевязала свою косынку на другой манер, нахваливая этого, тогда ещё молчавшего ребёнка. Выйдя в коридор и молча, но упорно глядя на мать младенца, я вынул мой платочек из кармана, развернул его и сложил заново, но уже на другую сторону, после чего отправился в овраг, достать воды из колодца.
По возвращении, меня встретил радостный взгляд женщины – девочка у неё на руках была совершенно спокойна, а на голове у неё появилась косыночка завязанная узлом на лбу. Бинго!.
Но случались и осечки тоже. Петух, что выгуливал у входа в общежитие, не принял моих добрых намерений и и презрительно отвернулся от предложенных ему крупинок синьки для полоскания белья, которую кто-то забыл на широкой лавке у входа. Попытка внести разнообразие в рацион птицы проистекала из добрых побуждений и свежеприобретённого опыта: в тот день открылось мне, что сочетание синего и чёрного есть знаком силы и из петуха, в его чёрных перьях, склюнутая синька сделала бы петухо-Годзиллу…
А факт того, что меня, как избранного, оберегают, проявился, когда ко мне подкрадывался стеклоглазый в несомненно злонамеренных целях…
Среди стеклоглазых есть три разновидности. У кого остекленелость органов зрения сочетается с ярко выраженной белизной белков – безвредны. Они, разумеется, одержимы, но остаются всего лишь орудием получения информации – как оно тут что? Своего рода подзорная труба, но не более того. Куда утекает информация? Кто получатель? Наивный вопрос – к бывшим обитателям Олимпа в их нынешней, конечно, форме.
Вторая разновидность, с мутным блеском в поверхности глазных яблок, работают сами на себя, ищут где бы «кровцы испить» или как-то иначе подзарядится за твой счёт.
– Там будет подземный переход для людей, но и нам тоже можно, – одна из таких сказала мне, явно приняв за своего в незнакомом и плохо освещённом районе ночной Одессы. Я спрашивал как пройти к автовокзалу – их излюбленной кормушке. Именно такие поджидали меня и торопили гардеробщицу «Братиславы», чтоб меньше базарила, (но на самом деле это был разговор полный глубокого смысла, понятного нам обоим, хоть и не в равной степени ясности) да поскорее отправляла б дичь за дверь – меня с разодранным бедром…
При прохождении медицинской комиссии для трудоустройства (задним числом, недели через две) кровь на анализ брали у меня в медпункте Вапнярки. Войдя в кабинет, я обнаружил там, помимо медсестры, тучную даму в штатском с такой же вот мутью в глазах, которая сидела на кушетке, а между губ, из уголка, свисает длинная гибкая трубочка защитного цвета. Тут медсестра спешит заверить, что трубка это всего лишь зонд и дама нам никак не помеха. Будто бы я по глазам не вижу какого пошиба эта дама и зачем она тут.
Медсестра, как водится, проколола мне палец и стиснула, но вместо обычной капельки крови он выдал крохотный фонтан, не толще иголки, как при сцеживании молока из груди кормящей женщины. Я в жизни ничего подобного не видел!
И изумился не только я один – у дамы челюсть распахнулась и этот, якобы, зонд вот-вот выскочит. Типа алика – подставлял стопочку, а ему туда плюхнули всю трёхлитровую банку самогона – вуй! сколько добра пропало!
А насчёт добычи крови клыками, это всё бабушкины сказки для деток малых. Они заправку производят неприметно, используя (хоть не совсем понятую мною, но) весьма эффективную технологию…
Тот стеклоглазый замутнённого типа, который хотел подпитаться мною, прикатил на Волге, привёз своего начальника в общежитие. В коридоре имелся также редко отпираемый кабинет, куда являлись договариваться о вывозе кубика из котлована перед шахтой.
В тот день, как обычно, я поднялся из шахты в общежитие на обед и мыл руки под рукомойником, недалеко от входа. Стеклоглазый меня не знал, он был проездом, и подкрадывался с оружием в руках – артефакт из, якобы, алюминиевой проволоки странной конфигурации, общая длина, ориентировочно, составляла сантиметров двадцать.
Заметив мутную стеклянность разлитую в его глазах и мягкость, с которой тот подкрадывался, я понял, что мне каюк. На минимальной дистанции, когда он мог уже дотянуться своей закарлючиной, серый котёнок выпрыгнул из травы и тернýлся загривком о чёрную штанину моей робы. Стеклоглазый браконьер тут же утратил всякий интерес, опустил оружие и вернулся в машину. Неизвестный спаситель котёнок, которого я никогда—ни прежде, ни впоследствии—не видел в округе, вновь скрылся в траву…
Но чаще приходилось полагаться на свою собственную осмотрительность. Как на том узком галечном пляже под обрывом Чабанки… Я хотел поплавать в море и уже вошёл в спокойные медленные волны, но остановился – два рыбака в плавках и с удочками в руках стояли на паре раздельных валунов между мной и морем. Пространства между ними хватало, чтобы проплыть, но я понял, что удочки это шлагбаум запирающий путь в необозримую ширь моря. И только улучив момент когда оба они синхронно выдернули свои удочки (хороший клёв!), я нырнул и поплыл прочь от пляжа.
Плыл я долго, порою отдыхал лёжа на воде и удивляясь – почему это мой отец говорил, будто солёная вода моря поддерживает пловца? Никакой разницы с лежанием на пресной воде… Потом я плыл дальше, главным образом на спине, лицом к тёплому яркому небу, пока не ощутил толчок в плечо.
Я оглянулся и увидал в воде медузу, белесо-прозрачную и широкую как таз. Я обплыл её и продолжил путь, но потом медузы начали встречаться всё чаще и чаще – огибая одну, утыкаешься в следующую. Приподнявшись торчком из воды, я посмотрел вперёд и увидел, что их тут скопилось непроходимое стадо и своими полупрозрачными телами они превратили спокойные блестящие солнцем волны в какой-то медузий кисель. Мне не хватило отваги переть напролом раздвигая кисель, я развернулся и поплыл к уже довольно далёкому берегу…
Пляж Чабанки покрывала разноцветная, довольно крупная галька, но попадались и полосы влажного песка. На одной из таких полос у самой кромки воды я хотел написать ИРА, но волны не позволяли. Они набегали и заравнивали бороздки в мокром песке прежде, чем получалось выписать все буквы и я только раскровянил палец об неприметно мелкие осколки ракушек, пока не сдался…
Но моя первая встреча с морем состоялась на пляже Новой Дофиновки, куда я пошёл после работы вдоль берега морского лимана, который дотягивался аж до общежития. Вода в нём гладкая и очень прозрачная. Я шёл пока не увидел в ней лысые автопокрышки от грузовика, которые сбросил с берега какой-то придурок. Пришлось снять штаны и заходить в мелкую воду, чтобы вытащить этот хлам, но за следующим поворотом лимана я увидел, что дальше в нём вообще свалка – жизни н хватит, чтоб всё повытаскивать, а уже вечер. Дальше пошли заросли камыша до самого шоссе, за которым одно только море…
Но когда от шахты идёшь в Новую Дофиновку просёлочной дорогой, то иногда там над полями висят громадные корабли. Корабли эти, конечно же, в море стоят, но оно у горизонта сливается с небом, поэтому смотришь – поле, а над ним корабль и, чуть касаясь его носа, переливается красным огромный шар заходящего солнца. Эти корабли из-за своей громадности не помещаются в порту, вот и вынуждены стоять посреди неба с морем…
~ ~ ~
Со Славиком Аксяновым у меня сперва были нормальные отношения, хоть я и видел, что в прошлой жизни он служил Нацистским офицером в лагере смерти либо начальником лагеря на Колыме, а в нынешней чересчур любит привлекать к себе внимание пустыми базарами. Но я даже помог ему пилить доски для семейного топчана.
Расстояние от Чабанки до шахты составляло километра два, как и от Новой Дофиновки только без лесополосы вдоль дороги. И посреди пустого поля за мной постоянно увязывались мухи – целым роем. Летят и не отстают. А мне не хотелось привести «хвост» и тем выдать местоположение, якобы, шахты, так что я нашёл чёткий способ сбрасывать мух с хвоста.
Рядом с общежитием стояло длинное строение бывшей фермы. Его-то я и начал применять в качестве шлюза дезинфекции на космическом корабле, который прилетел исследовать неизвестные планеты. Захожу в здание с одного конца—в мушином сопровождении—и топаю на выход в другом конце. Учуяв дух навозный из дней былого, рой впадал в растерянность и рассыпался кто куда в активном поиске того же, но посвежее, а я спокойно выходил на воздух с продуктами из Чабанки, без единой жужжалки следом…
Славик попросил в конторе разрешение на доски с пола в той старой ферме, чтоб сделать топчан для себя с женой, потому что ожидал приезда тёщи. Вот мы и понадёргали оттуда сколько их нужно. Ничего, крепкие оказались, только прибиты слишком длинными гвоздями, но с нами лом был.
Закончили мы заготовку и он заводит обсуждение размеров предстоящего предмета меблировки. На тот момент, у меня уже имелась определённая, чётко развитая нумерологическая система, в которой значение отдельных цифр доводилось до неоспоримой ясности. Так, например, 22 значит «смерть», 24 – «жена», 10 – «секс», и так далее, остаётся лишь комбинировать значения с учётом ситуации. Исходя из назначения изделия, предлагаю ему самый оптимальный вариант длины – 2 метра 10 сантиметров, то есть, 10 на двоих – самое оно, что нужно для молодой семьи. Но он упёрся:
– Хочу 2 метра и 30!
Ну тебе виднее, чего ты там хочешь…
Он раздобыл «козла» откуда-то, на которых дрова пилят, и мы начали. Доску на козла, рулеткой две отметки и – погнали! А когда остановились перекурить, его жена, Люда, проходит к общежитию. На козла показывает и, с явным отвращением, заявляет Славику: —«Даже не надейся, что я на эту гадость лягу!» И ушла, такая вся возмущённая, а я окончательно убедился, что она часть иного мира. Какая нормальная женщина «козла» не видала?
Плюс к тому, она умела читать мысли… Я однажды зашёл к ним в комнату, Славик в телевизор залип и борщ наяривает. Я сказал, что не голодный, сел возле двери и жду пока добьёт свою хавку. А у него за спиной – холодильник, а на холодильнике – зеркало, лицом вниз положено, а у зеркала на рамке – две пластмассовые ножки сзади, чтобы стояло, когда не в лежачем положении. А с того стула, где я сижу, такая открывается картина: Славик упорно ест глазами телевизор и лопатит в себя ложкой борщ, а из волос его вытарчивают две зелёные ножки в форме изогнутых рогов типа лиры, только без струн, они-то зеркалу, конечно, ни к чему. Вот тут я и подумал, совершенно мысленно: —«Эге! Так ты не только Нацист, но ещё и рогатик оказывается!»
