Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Перед входной дверью, прямоугольник параллельно приваренных прутьев арматуры покрывает мелкую зацементированную яму – есть куда свалиться грязи с оскрёбываемых о прутья сапог.
Снаружи, рядом с тамбуром и такого же размера, беседка без стен, но с бортиками метрового роста. Четыре стойки по углам поддерживают шатровую крышу, вдоль трёх дощатых бортиков – лавка из трёх брусьев. В центре бетонной стяжки пола снова ямка, на этот раз круглая и без решётки, чтобы военнослужащие бросали в неё свои окурки, а дневальный солдат выгребал бы, в дальнейшем.
Вправо от беседки, трёхметровая труба в горизонтальной позитуре на ножках приемлемой высоты позволяет нескольким солдатам одновременно поставить на предоставленную опору ту или иную из своих ног и начистить сапоги.
Ничего не забыл? Ах, да! Трава по обе стороны от асфальтной дорожки вокруг барака. Когда сержантам становится слишком жарко муштровать нас на плацу под палящим солнцем в окружении ворот, столовой и сортира или устанут втолковывать нам дух и букву брошюрки Устава Внутренней Службы Вооружённых Сил Советского Союза, они нас распускают с приказом искоренять амброзию.
В детстве, при поддержке титана за спиной, я точно знал, что амброзия это тонизирующий напиток на пирах вечно юных бессмертных богов Олимпа, но ни сном, ни духом не подозревал, что она же жуть какая опасная трава. Нам показали листки с нашлёпками чёрно-белых картинок вроде как на вокзалах, найти-и-обезвредить-преступника, и с призывами не щадить распространителя опасной сенной лихорадки.
Одна из немногих команд, которой мы рады, потому что сержанты исчезают на часок, а мы валяемся в траве и можем не спеша знакомиться…
Из Конотопа я один, а остальные призывались из других городов—Бурыни, Шостки, Кролевца—общей всем Сумской области.
И вообще, весь весенний призыв в ВСО-11 с Украины. Днепропетровских привезли раньше нас. Они уже закончили «учебку» и распределены по ротам батальона. Пользуясь отсутствием сержантов, пара днепропетровских пробрались в беседку выудить бычки покрупнее из круглой ямы, куда мы побросали их под команду «строица!»
Никто толком не знал за что так взъелись на двуличную Амброзию, которой вокруг днём с огнём нет и близко, но лежачие разговоры помогали отвлечься от накинутой нам вечности длиной в два года…
~ ~ ~
Новонадёванное обмундирование таило подводные камни при исполнении команд «атбоой!» и «падйоом!» – пуговицы то не лезли, то застревали в петлях. По совету опытного сослуживца, Вити Стреляного из Шостки, за завтраком в столовой сквозь петли в ширинке и на манжетах я пропустил черенок алюминиевой ложки. Скрипя, тот всё ж пролез, и после этого скрипучего ключа пуговицы начали влетать с присвистом и выскакивать в темпе твиста. А и откуда только люди черпают столько знаний?.
Непосредственной целью нашей бесконечной строевой подготовки на плацу был показ бравой маршировки в день предстоящей присяги. Печатать шаг обучались три взвода, а строевая песня одна на всех, её так часто крутили на Всесоюзной радиостанции Маяк, что весь Советский Союз был неизбежно обречён её запомнить, и не важно откуда тебя загребли – из Конотопа или Владивостока:
"Через две,
Через две зимы,
Через две,
Через две весны,
Отслужу,
Отслужу как надо
И вернусь…"
Когда первый взвод, по команде «стой! раз-два!» прекращал бить плац подошвами и голосить её хрипло-фальшивым хором, на тот же плац вышлёпывал второй взвод и запевал её сначала и бодренькая песня становилась нестерпимо длинной. В конце концов, они затыкались и тут притопывали мы, третий взвод, орать про третью пару зим и вёсен, что ощущалось как вообще кричащий перебор.
Новобранцы хмыкали, сержанты первого и второго взводов смеялись в открытую, а наш заметно нервничал… Когда я сказал ему, что могу приготовить другую песню для нас, только надо ручку с бумагой, он как-то не сразу понял о чём речь, но затем отпустил меня с плаца для умственного труда во благо взвода.
За писчебумажными принадлежностями, по инструкции сержанта, я обратился к дневальному, что стоял на входе охраняя тумбочку, в которой и впрямь нашлась бумага и ручка…
В какой бы ни зашёл барак, первым делом видишь солдата стоящего на пару с тумбочкой. Этот солдат – дневальный, а тумбочка – его пост. Со своего поста он должен отдавать команду «рота! смирна!» всякий раз, когда в казарму заходит какой-нибудь офицер.
Два рядовых дневалят целые сутки, сменяя друг друга возле тумбочки каждые четыре часа, а перед кормёжкой роты один из них (который не на часах) идёт в столовую накрывать, под присмотром дежурного сержанта, столы ха́вкой для сослуживцев. Эти трое (дежурный по роте сержант и пара рядовых дневальных) называются «наряд» и по утрам, до завтрака, сменяют предыдущий наряд, чтобы их через 24 часа сменил следующий.
Пройдя в конец барака, я свернул в комнату, которую лейтенант на должности заместителя командира роты по политической части, он же замполит, называет Ленинской комнатой, поскольку стены обиты не простой фанерой, а прессованной и там висит жёлто-коричневая иконка с профилем Вождя Революции в стиле минимализма, чья лысина и клинышек бородки заставят тебя сразу же опознать Его в любых стилизованных мазках и с признаками любой расовой принадлежности.
Однако в солдатском обиходе она именуется «бытовкой», потому что имеет розетки в стене для утюга или электробритвы, стол и настенное зеркало достаточно широкое, чтобы одновременного отразить две-три намыленные для бритья военно-строительные рожи.
Мелодия проблем не представляла, все и без Маяка знали вечно популярный хит:
"Маруся, раз-два-три,
Калина, чорнявая дiвчина
В саду ягоди брала…"
Но не каждому известно, что изначально эта песня была обращением к хлопцам, чтобы распрягали уже, в конце концов, коней и, следовательно, ей не привыкать к переделкам:
"Мы громче всех споём,
И строевым лучше всех пройдём,
Во-о-т идёт
Наш третий взвод!."
Сидя над листком бумаги, я вертел в пальцах ручку, подбирал в уме слова, подгонял их так и эдак. И постепенно Ленинская бытовка вокруг меня и запах ацетона от моей необношенной формы, и щипучая боль в правой ступне растёртой до крови безжалостным сапогом – растворялись. Я ушёл в самоволку из армии.
Да, мы разучили её и спели очень даже браво…
~ ~ ~
В конце дня выдалась минута покурить в беседке и вокруг неё. Cтаршина четвёртой роты, мужик лет под сорок с круглым добродушным лицом и тугим пузом, проходил мимо. Он остановился спросить откуда мы призывались. Наверное, просто хотел скоротать полчаса до отъезда – в пять часов всех старшин, прапорщиков и прочих командиров, и две пары женщин из бухгалтерии при штабе части отвозили в Ставрополь. На ночь в отряде из офицеров оставался лишь дежурный по части.
Один из нас, по имени Ваня, видя гуманное расположение человека в годах и погонах, спросил с подхалимской улыбочкой: —«Товарищ старшина, а меня могут комиссовать за это?» Набычившись, он упёр указательный палец в широкий шрам на темени, что проступал в щетине обритых волос.
– Умник ёбаный, нашёл чем от армии закосить? – ответил старшина. – А хуй ты угадал! – Широкая и толстая ладонь благодушно хлопнула Ваню промеж лопаток.
От звучного шлепка Ваня прогнулся в обратную сторону и болезненно скривил рот: —«Ой!»
Солдаты с готовностью засмеялись шутке старшего по званию…
А что касается тактических занятий, те мне даже понравились. Все три взвода «учебки» построились в одну колонну и помаршировали из расположения части в поле рядом со свинарником ВСО-11. Сержанты объяснили, что «вспышка» означает взрыв атомной бомбы и нужно залечь, головой в направлении вспышки. Прозвучала команда «бегом марш!» и, когда вся колонна перешла на несуразную рысь, один из сержантов проорал: —«Вспышка справа!». С оживлёнными восклицаниями и вскриками, мы вразнобой повалились на траву. Учения повторилось несколько раз.
(…вечность спустя, когда мы уже сами стали «дедами» и ребята моего призыва вспоминали те «вспышка слева!», «вспышка справа!», как мытарство и измывательство над невинными «молодыми», я их не понимал… И до сих пор не понимаю. Бегать по летнему полю, кувыркаться в зелёной траве, когда есть на то охота и силы – это ж в кайф!
"Как молоды мы были!
Как молоды мы были!."…)
После неустанной, интенсивной учёбы сопряжённой с отдачей всех физических, моральных и умственных сил на протяжении незабвенных четырёх дней, мы приняли Воинскую Присягу (хоть до сих пор не знаю у кого, но министерству обороны виднее) и стали военнослужащими Вооружённых Сил Союза Советских Социалистических Республик.
Нет, мы не стискивали никакого автоматического, ни даже холодного оружия, традиционно украшающего этот торжественный ритуал в Советской армии. Мы просто по очереди выходили из строя в затоптанной траве, чтобы приблизиться к столу на дорожке чёрного хрупкого асфальта, поднять с него листок с текстом Воинской Присяги, прочесть вслух и положить обратно, и поставить подпись в другом листке (лейтенант покажет где именно), вернуться в строй, сделать оборот «крууугом!» (нет, без команды, чтоб никого не сбить с темпа) и встать лицом к длинной стене барака из силикатного белого кирпича в кладке «на ребро».
Позади стола, лицом к нам, спиной к стене, стояли два офицера. Если кто-то по ходу приёма Военной Присяги не вполне справлялся с печатным текстом, особо и не придирались, лишь бы добубнил и поставил свою закорючку где скажут. В завершение торжества, лейтенант спросил нет ли у кого из присутствующих медицинского образования. Спустя несколько секунд сдержанного недопонимания и замешательства в рядах, молодой солдат сделал шаг вперёд и доложил, что помогал фельдшеру в медпункте своего села. Его отделили для прохождения службы в четвёртой роте, как и трёх профессиональных водителей из нашего призыва.
(…о, сколько раз в последующие два года я крыл себя наираспромногоэтажным матом, что на вопрос старлея не сделал шаг вперёд и не доложил о трёх годах упорной подготовки для поступления в медицинский вуз на отделение нейрохирургии!.)
Затем нам объявили кому где служить. Я попал в первую роту, роту каменщиков. Штукатуры служили во второй и третьей ротах. Четвёртая рота была для водителей и ещё всякого прочего.
Нас развели по баракам нашей принадлежности и передали командирам наших «молодых» взводов, которые указали свободные койки в кубриках пустой и тихой казармы, потому что в такое время дня личный состав роты работает на строительных объектах в городе…
Во всей живой природе вряд ли найдутся звуки гадостнее, чем тысячекратно проклятая команда «рота! падйом!»
(…забегая вперёд, я должен покаяться – будучи дневальным и выждав, когда стрелки в большом остеклённом квадрате часов над тумбочкой образуют идеально вертикальную прямую, я делал глубокий вдох и вопил самым мерзопакостнейшим голосом, на какой только способен:
– Рёть-ааа падь-оооом!
Око за око. Ухо за изнасилованное ухо…)
После первой ночи в казарме первой роты, из всех моих личных принадлежностей в тумбочке кубрика где я спал, осталась лишь наполовину початая пачка лезвий «Нева», ценою 25 коп. когда нетронутая. Пропажа зубной щётки с пастой и станка безопасной бритвы не ввергли меня в такую депрессию, как пропажа 30 коп. из кармана штанов ночевавших на табурете в центральном проходе, копеек мне хватило бы на две пачки Примы… Вспомнились днепропетровские, что стреляли бычки в беседочной яме «учебки»…
Старательно и плотно укутав матрас моей постели одеялом (иначе дежурный сержант сдёрнет нахер и потребует перезастелить), я охомутал шею армейским вафельным полотенцем, как и все вокруг, и покинул казарму в общем потоке цвета хаки в направлении сортира.
Над каждым из десяти очок кто-то тужился в глубоком приседе, перед стоящей над ним очередью в составе из двух-трёх ожидающих, и даже к жёлобу мочестока длиною во всю стену не сразу получалось протолпиться. С теснотой мешался шум струй, пердежа и обмена новостями за минувший день.
– Так он чё? готовый был?
– Сам знайиш.
– Поймали?
– А хуй его знает. Ищут.
– Поймают.
– Сам знайиш.
У корыта умывальника перетиралась та же новость, но уже с подробностями.
К восьми часам, дежурные сержанты повыгоняли «молодых» и «черпаков» из своих рот на плац, провели общую зарядку, сводили на завтрак и снова построили личный состав неплотными рядами, в пять шеренг, на плацу, кроме «дедов», которые на всю эту хуйню забили уже по полной и казармы покидали только в столовую.
Без малого восемь, «козёл» командира батальона и маленький автобус с офицерами и бухгалтершами затормозили у ворот. Командир батальона, он же Комбат, его заместитель по политической части, он же Замполит, и начальник штаба, он ж Начштаба, вышли на край плаца, посередине, возле правого угла столовой. Прибывшие офицеры возглавили ряды соответствующих рот, бухгалтерши обогнули угол третьей роты в направлении казармы четвёртой роты – половина того барака отведена под штаб ВСО-11, просто вход с обратной стороны.
Утренний развод начат. Дежурный по части—локоть правой руки поднят на высоту плеча, плотно стиснутые пальцы выпрямленной кисти той же руки на три сантиметра не дотягиваются до козырька фуражки—докладывает старшему в троице старших офицеров, что период его дежурства в Военно-строительном Отряде № 11 обошёлся без происшествий и нарушений воинской дисциплины. Начштаба приказывает «два шага вперёд!» и «кругом!» двум солдатам третьей роты. Они оказываются лицом к построению. Вчера эти двое нарушали воинскую дисциплину на строительных объектах в городе. Майор объявляет меру наказания – десять дней ареста на гауптвахте, каждому.
Седовласый Комбат, ворочая из стороны в сторону роговой оправой очковых стёкол, толкает обличительную речь. Этот жемчуг ораторского искусства, как и прочие его шедевры, за пределами какого-либо постижения из-за хронической течи в мозгах, что позволяет ему доспотыкаться не далее как до середины текущего предложения, а оттуда перескочить на следующее, тоже до половины, оставил бы в полном неведении любого дешифратора – эт чё было: сложноподчинённые без главных членов вообще или апокриф зачина Слова о полку Игореве?
По асфальту дорожки за спиной Комбата, надвигается Отдельная рота хавать свою ха́вку в столовой. Им этот утренний развод вообще похуй, они – отдельная рота и напрямую подчиняются более высокому командованию. Они – сантехники.
Наконец, Замполит оповещает Комбата, что ну хватит уже. Комбат выдаёт пару бессвязно-заключительных «эби-о-бля» и утихает. Дежурный офицер сдаёт дежурство другому офицеру на следующие 24 часа.
Нарушители воинской дисциплины сдают свои поясные ремни новому помощнику дежурного по части и бредут в направлении проходной КПП, где их запрут «на губу», в каморке с обитой жестью дверью без единого окошка, но с нарами для лежания.
Начштаба приказывает остальным военнослужащим «напраа-ВУ!» и шагом марш на свои рабочие места. Мы выходим за ворота, где нас уже ждут грузовики. Комбат встрепенулся – обрывок какого-то предложения, который выскользнул, когда он был ещё не уже, плюхнулся назад в подполковничьи извилины: —«Так, этта… эби-о-бля!.»
А вот хýя тебе, мудозвон! Развод кончился! Мы уже грузимся в грузовики – прыжок ногой в покрышку, руки ухватываются за борт, перемахнул поверх и – проскакивай дальше, чтоб следующий попрыгунчик не втаранился тебе в спину. Поехали!
Ворота остались позади, слева бегут прогоны белой стены между белыми столбиками кладки. Ничего, что сидеть не на чем – мы держимся за борта и друг за друга, мы в город едем!.
Вообще-то, это оказалось окраиной и возле строительного объекта куда нас привезли, всё ещё угадывались останки бывшей лесополосы. Строительным объектом оказался девятиэтажный жилой дом из двух подъездов-секций, кладка стен которого (белым силикатным кирпичом) доросла уже до половины спроектированной высоты.
Командир нашего отделения-бригады отдаёт приказ расставить поддоны вокруг белой кучи силикатного кирпича насыпанной самосвалами и укладывать его на них.
Каждый поддон это просто четыре обрезка толстой доски, метр двадцать в длину, прибитые к двум поперечным брусьям, 90 cм x 6 cм x 6 cм, и те становятся ножками поддона за десять см от его краёв, позволяя завести под него стальные стропы башенного крана. Но сначала поддон нужно нагрузить. Груз из двенадцати рядов кирпича (около 300 штук, всех вместе) превратится в, примерно, один кубический метр кладки, но на поддон кирпич нужно укладывать вперевязку, перекрывая расселины одного ряда кирпичами следующего, чтоб груз этот не сыпанул вниз, когда кран возносит поддон каменщикам на стенах.
В общем, дело нехитрое, но мелкая силикатная пыль въедается в кожу рук, подушечки пальцев, которыми мы выдёргиваем кирпичи из кучи, стёрлись прежде, чем закончилась укладка первого поддона, они начинают щемить, а защитных рукавиц нам как-то не выдали… Гриша Дорфман, с видом унылого хироманта, изучает линии судьбы на своих ладонях… Зачем-то сразу в двух… Или выискивает разночтения?.
К тому же, белая силикатная пыль облепляет форму, а потом заморишься её оттуда вытряхнуть, но спецовки нам как-то даже и не предлагали…
Покинув шоссе на развилке за городом, грузовик несётся мимо группы строений производственного типа в стороне от правой обочины, наша бригада-отделение взрывается диким криком-свистом. Ребята машут пилотками промузлу типа футбольных фанатов, чья команда выбегает на поле.
Витя Стреляный неохотно поясняет, что это не промузел, а Зона. Так бы и говорил – корпоративный дух тех, кто срок мотал и пайку хавал.
(…30 % военнослужащих строительных батальонов составляли граждане, которые до призыва в ряды Советской армии отбыли тот или иной срок тюремного заключения за преступления умеренной тяжести.
Остальные 70 % оказались не годными для строевой службы из-за слишком отсутствующего образовательного уровня, по состоянию здоровья или же, подобно мне, неудачно косили от армии.
При случайных просветлениях рассудка посреди его хронического маразматизма, Комбат ВСО-11 порой выдавал неоспоримые истины: —«Сброд калек и зэков, эби-о-бля, мать вашу!»…)
С работы нас привезли уже в сумерках. Вечернюю проверку после ужина проводил командир первой роты, капитан Писак. Рота построилась в две шеренги вдоль проходов по обе стороны от тумбочки на входе в казарму, «молодые»—таков закон—в первом ряду.
Стоя лицом к строю, Писак читал фамилии, не подымая головы от списка, но вслушиваясь в ответные:
– Я!
– Я!
– Я!
Смотреть ему было незачем, он на слух распознавал каждого «я», а по окраске тембра голоса определял текущее состояние воина.
Когда перекличка дошла до «молодых», Писак подходил и становился напротив каждого из новых «я!», чтобы пару секунд в молчании ощупать твоё лицо немигающим взглядом из-под чёрного козырька фуражки, затем выкликал следующего. И – всё, его фотографическая память зафиксировала тебя на два года вперёд и спустя месяц, вместо: —«Как фамилия, рядовой?», он скажет: —«Рядовой Огольцов!»
– Слушаю, товарищ капитан!
– Блатуешь, Огольцов?
– Никак нет, товарищ капитан!
– А бляха почему на яйцах?. Сержант Баточкин!
– Слушаю, товарищ капитан!
– Рядовому Огольцову пять нарядов вне очереди.
– Слушаюсь, товарищ капитан!
Ну да, когда мы подходили к строящейся девятиэтажке, я послабил ремень на гимнастёрке, совсем немного, откуда я мог знать, что он вывернет из-за деревьев лесополосы. И начал прокручивать застёгнутый на мне ремень, за каждый оборот бляхи на 360º – один наряд.
В тот день я во всю старался выслужиться перед сержантом, который послал меня ровнять лопатой грунт под прокладку бордюров. Как я хуярил! Метров двести, не меньше, в надежде, что за моё усердие сержант похерит наряды.
"Два солдата из стройбата
Заменяют экскаватор…"
Пара прохожих по близлежащему тротуару, под впечатлением от моего рвения, подошли с предложением распить бутылку вина, которую они несли мимо.
– Нет, спасибо! Я не могу.
На вечерней проверке, сержант поманил меня пальцем – «на полы!»
“На полы» значит – когда все улягутся на свои койки, подметёшь центральный проход и проходы между кубриков, принесёшь воды от умывального корыта рядом с сортиром и промоешь всю шестидесятисемиметровую казарму с её кубриками, бытовкой и тамбуром впридачу.
Делай это в два приёма. Шаг первый: мокрой как хлющ тряпкой, промой каждый ёбаный сантиметр линолеума на полу. Шаг второй: прополощи тряпку, выжми насухо и повтори Шаг первый. И чем чаще меняешь воду в мытье полов, тем лучше, чтоб из-за мутных разводов по линолеуму не нарваться на приказ дежурного сержанта перемыть заново.
Потом пойди и доложи сержанту, что наряд исполнен и ждёт проверки. И если он примет с первого раза, можешь делать запоздалый отбой и радоваться, что сегодня вечером тебя не послали «на полы» в столовую, откуда такие же «нарядчики» как ты ещё не возвращались. Разденешься, ляжешь и в тот миг, когда голова твоя коснётся подушки, услышишь:
– Рётьааа падьоооом!
~ ~ ~
– Ванька́ в психушку увезли.
– Какого Ванька́?
– А, сам знайиш – шрам на темени.
– За что?
– Утром не стал обуваться, грит, в сапоги мыши влезли.
– Косит или заёб зашёл в голову?
– Да, хуй его знает, там разберутся.
Первый выходной у нас случился в августе. До того дня с полдевятого и до темна пахали на объектах. И вдруг—ни с того, ни с сего—целое воскресенье в расположении части. «Молодые» постирали свою пропылённую вонючую хэбэ́ форму. Развесили стирку по белой кирпичной стене вдоль пустынной дороги и бродили между бараков в чёрных трусах, белых майках и чёрных кирзовых сапогах, как те спортивные Фрицы с автоматическими шмайсерами в кино Один Шанс из Тысячи.
За период до первого выходного, наша бригада-отделение забросила привычку салютовать свистом-криками придорожной Зоне у развилки с шоссе. А по утрам с безоблачной погодой, на пути в сортир, мы перестали замирать уставясь на невиданную диковину – снега далёкой вершины Эльбруса, зависшие в небе над свинарником. Рядовой Алимонов, он же Алимоша, научил меня докуривать стрельнутый у товарищей бычок Примы, покуда не останется миллиметра три бумаги от обреза сигареты.
А один раз у нас даже была получка. Старшина первой роты, седой мужик под пятьдесят, под крепким градусом, вызывал нас, по одному в свою комнату-каптёрку и выдавал по рублю с мелочью каждому, а остальное натурой – кусок белой тряпки на подворотнички, пару баночек сапожной ваксы и катушку белых ниток для пришивания подворотничка, когда его простирнёшь. Но в его ведомости мы расписывались за 3 рубля 80 копеек, конечно, потому что каждому известно, кого ни спроси – зарплата рядового Советской армии составляет 3 руб. 80 коп. в месяц, это такая же аксиома, как про впадание Волги в Каспийское море.
Посреди лета, на вечерней проверке, замполит роты объявил, что моей жене послана справка, по её просьбе, что я прохожу службу в армии.
– А ты не говорил, что женат, Голиков.
– А ты не спрашивал.
(…им-то некогда было в колониях для малолетних преступников…)
Ольга, Конотоп, завод, танцы, всё начало казаться чем-то нереальным, словно сны из другой далёкой жизни. От неё приходили письма – «…а как вечером вижу как девушки со своими парнями идут гулять а только я всё одна и одна то так обидно аж плачу…»
Мать тоже письма писала, сестра-брат прислали по паре штук. Я не знаю что писать в ответ «Здравствуй, получил твоё письмо, за которое большое спасибо…» А дальше? Что дальше писать? «…отслужу, как надо, и – вернусь…»?
Ничего в голову не лезет. И уже даже самой простой мысли подумать не могу, чтобы без матерщины. Как-то слова не связываются. Просто пиздец до чего блядь деградировал на́хуй.
И ведь же – самые близкие люди, роднее некуда, а какая-то во мне отстранённость.
Отстранённость?
Ну, типа той, что я почувствовал, когда уже в глубоких сумерках сидели мы в грузовике под белой стеной незавершённой девятиэтажки и дожидались какого-то «деда» каменщика, который ещё не переоделся. Ещё один «дед», уже в кузове, начал приёбываться к Мише Хмельницкому—от не́хуй делать, просто время скоротать—за то, что тот хохол.
Миша отводил глаза за борт и бормотал, что он не хохол, а просто фамилия такая. Остальные «молодые» угрюмо помалкивали, а «дед» начал насмехаться – что за паршивый призыв с Украины, что ни одного хохла не привезли!
– Ладно, я – хохол, ну и что?
Только лишь когда эти слова каким-то странным эхом вернулись от массы кирпичной стены белеющей в темноте, мне дошло, что это я сказал. Странно слышать себя со стороны, особенно, когда не ожидаешь, какая-то чувствуется при этом непонятная самоотстранённость. «Дед» заткнулся. И правда – что с того? Или вообще хоть с чего-то?
Позже Миша Хмельницкий открылся мне как бы вроде заступнику, который отманивал угрозу от гнезда, что он тоже женат и добавил интимных подробностей, как ему всегда хотелось поссать жене в пизду после этого, ну для хохмы просто, только никак не выходило.
Я промолчал, но про себя порадовался, что процесс эволюции хомо сапиенса предусмотрел анатомический механизм предотвращающий хуёвые шутки таких вот пизданутых на всю голову ёбарей-хохмачей…
Конечно, мои товарищи по оружию не знали таких терминов как «эволюция» или «сапиенс», зато без запинки могли пересказывать нерифмованные строки какой-нибудь статьи из Уголовного Кодекса СССР.
– А ты по какой ходил?
– Статья шестьсот седьмая, часть вторая, пункт Б, при отягчающих обстоятельствах.
– Чё пиздишь? Такой статьи ващще нету!
– Не пижжу. Ввели недавно. За людоедство.
Как оказалось, татуировка не просто симпатично романтичное украшение, но и изотерические письмена—для посвящённых, которые в курсе—отчёт и летопись: за что осуждён, как высоко поднялся в лагерном Табеле о Рангах носитель данной татуированной кожи. А кто загремел по полной и пожизненный получил, так те у себя на лбу делают наколку «Раб СССР».
Но опять-таки не все одинаковы. Один из моих корешей по службе вернулся с Зоны с аккуратной строкой на предплечье, неброским скромным шрифтом, из трёх слов – «in vino veritas». С такой татуировкой запросто можешь и за доктора философии проконать. Латинист, ебёна вошь.…
Но имеются и определённые табу. За татуировку не по чину, попытку прибавить себе авторитета через наколку превышающую воровской статус индивидуума в преступной среде, предусматривается жестокая, зверская расправа, порой вплоть до высшей меры наказания.
И со словом «вафли» тоже надо осторожней обращаться. После той ополовиненной получки от старшины, Алимоша зашёл в магазинчик военторга у ворот и, уставя палец на пачку вафлей, сказал продавщице: —«А дай мне тех печений в клеточку». Но уловка не спасла от замечаний сослуживцев.
– Чё, Алимоша, на вафли потянуло, а?
– Пошёл на́хуй, – огрызнулся Алимоша.
На языке Зоны, имя невинного продукта питания издавна обозначает сперму проглоченную при минете, такая вот игра слов.
(…а как не восхититься, не прийти в умиление и восторг от незатейливо непритязательных—но при всей своей неприхотливой безыскусности, исполненных искромётно поэтичного задора—дуэлей из пересмешливых частушочных двустиший Зонного фольклора?!
" Я ебал тебя на пне,
Вот и справочка при мне!.."
"Я ебал тебя в лесу,
Хочешь справку принесу?.."
"Я ебал тебя в малине
Со всеми справками твоими!..”
И завершающая победная точка:
" Нечем крыть? Нет туза??
На! Вот хуй – протри глаза!."…)
Кроме игры слов, случались и практические подъёбки… После обеда стоим у ворот, дожидаемся грузовика. Саша Хворостюк и Витя Стреляный прошлым вечером обрили головы лезвиями безопасных бритв и выделяются меж нами резким контрастом молочной белизны скальпов лишённых растительности с их кирпично-загорелыми рожами.
– А вот, если мне на темени зарубку сделать, стану я на хуй похожим? – спрашивает меня Витя.
– Не переживай, Витёк, ты и без зарубки один в один.
– Слушай, будь другом, за уши меня возьми – сдрочи, а?
Разве другу откажешь? Стиснув его уши, дёргаю вверх-вниз.
– Тьфу-тьфу-тьфу…
Я сразу как-то не врубился – белая пена слюны мелких плевков окропила грудь моей гимнастёрки.
– Это я кончил, – поясняет он.
Перед КПП тормозит грузовик с группой штукатуров в кузове. Днепропетровские, нашего призыва, заходят в распахнутые ворота. Пятеро «черпаков» выскакивают из двери проходной, чтобы всей кодлой наброситься на здоровенного «молодого», как стая волков на быка.
Но он оказался им не по зубам, отмахался-таки, и свора убирается восвояси сыпя матерными угрозами. Бык подбирает свою сбитую в потасовке пилотку.
«Молодые» из бригады здоровилы и мы придерживаемся политики невмешательства, остаёмся сторонними наблюдателями внутренних разборок третьей роты. Водитель грузовика сигналит нам заскакивать уже в кузов…
~ ~ ~
Кладка стен девятиэтажки велась круглые сутки, с утра при свете дня, а ночью под гирляндой электролампочек подвешенных над рабочим участком стены. Двух солдат нашего призыва перевели в ночную смену – долговязого парня, что работал каменщиком на гражданке, то есть до армии, и меня. Ему выдали мастерок и он тоже ложит кирпичи, а я лопатой квалифицированно подношу раствор из ящика и шлёпаю его на стену. Ночи Ставрополя и летом холодны, так что мы обрядились в затасканные бушлаты и телогрейки, неизвестно после кого и сколько пятилеток переходивших со спины на спину.
В ночном мраке за стеной без гирлянды вырисовывается кабинка недвижимо застывшего башенного крана, а в ней неясное пятно лица кранового. Каменщики, по очереди, уговаривают его поднять наверх чайник питьевой воды, но тому лень спускаться вниз по длинной лесенке внутри башни, чтобы наполнить чайник из крана водопроводной трубы рядом с растворной площадкой, а потом карабкаться обратно.
Наконец, один из каменщиков взбирается на поддон с кирпичами, руки хватают тросы «паука»—связка четырёх стальных тросов с крючками, которыми цепляют груз—ноги становятся на два паучьих крюка, что болтаются тут без дела. Крановой врубает свою махину, под вой и треск электромоторов, кран подымает и разворачивает свою стрелу, с железным лязгом уносит стоящую на крючках фигуру далеко вниз, где одинокая лампочка льёт печальный свет на высокую кучу раствора посреди площадки. (Какая техника безопасности? В королевских войсках всё по понятиям…)
Снизу кран поднял дополнительный поддон кирпича с победным чайником на верхнем ряду. Каменщики приняли поддон на подмости, покричали крановому отвести стрелу прочь.
Один из крючков уплывающего вверх «паука», подцепил «молодого» каменщика за хлястик на спине бушлата, когда тот с мастерком в руке горбатился над кладкой, и поднял вверх. Вознёсся тот не так уж и высоко – на метр, не более, потому что со всех сторон поднялся свист и крики «майна».
