Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
(…а и ладно, чё там…
Авраам и Сара такие же номера откалывали…)
У него в комнате оказался длинный стол весь вином заставленный – гусарская пирушка. Он раньше был курсантом в ставропольском авиационном военном училище лётчиков-штурманов, но его за что-то попёрли и вот приехал навестить друзей, которые уже на третьем курсе…
Их Авиаучилище я знаю, там с нашим отделением перегородки ставил в подвале какого-то здания. Когда звенел звонок и курсанты разбегались со двора по классам, мы ворошили урны в их беседках, бычки стреляли…
Теперь они тут вокруг стола общими воспоминаниями делятся, тосты поднимают за то, другое из своего совместного прошлого. Мы тоже пьём. Но гляжу, этот курсант-недоучка неприметно роняет свою ладонь на Ольгину коленку – она между ним и мной сидела. Что делать? Приветить его бутылкой по темечку? Так брату не положено, а вдруг спугну потенциального зятя?
Конечно, она его руку сняла, а я вроде как бы ничего не видел. Ушли мы, в общем, к себе в номер, а она говорит: —«Ну а что такого?»
Это правда, когда в Конотопе на Площади Мира мы всей шарой садились на скамью покурить у высохшего фонтана, ей тоже коленки гладили и Ольга, затягиваясь сигаретой, точно так же смахивала ручки шаловливые, как муху приставучую. Но мы ж тогда не состояли в браке!.
Утром, когда я бежал к фургону УАЗа, что привозит прапорщиков в часть к утреннему разводу, Джафаров ухохатывался по всему кузову.
– Ты бежал как в замедленной съёмке. Видно, что стараешься, но на одном месте, мамой клянусь. Хорошо хоть встречного ветра не было.
Увольнительную мне дали только до вечерней проверки, суки. Когда я вернулся, Ольга спала, уже в кофточке, но почему-то наизнанку… Потом уже надо было освобождать номер – он сдаётся на одни сутки, до двенадцати… Я сказал, что должен вернуться к вечерней проверке, а она сказала, что у неё тоже поезд вечером. Мы сходили в кино, какая-то сказка про Персидского Геркулеса по имени Рустам… Потом посидели на скамейке внизу Комсомольской Горки.
Она сказала, что ей пора на вокзал, но провожать не надо, и начала плакать. Случайные прохожие хмыкали себе под нос – классический сюжет картины Репина: девушка забеременела, а солдату похуй.
Когда она ушла, я ещё посидел немного и поехал домой…
На следующий день, в столовой я опрокинул миску супа со стола. Вылилось мне на ноги, горячий падла, обжёг даже через хэбэ́́ штаны. Сам не знаю как получилось. Все за столом оглянулись на меня, странно так и молча, никто не засмеялся…
Миску на себя перевернул… Что за знак?. Кофточка наизнанку…
(…некоторые мысли лучше и думать не начинать, а если нечаянно случится, то лучше бросить и не додумывать до самого конца, до неизбежного вывода…)
~ ~ ~
Замполит приказал завклубу, Александру Рудько, чтобы ко Дню Победы, 9-го мая, был духовой оркестр, иначе он слетит с должности и пойдёт пахать на стройку помощником штукатура, а старшина роты получит приказ гноить его «на полах» до самого дембеля.
Конечно же, мы встали горой за лабуха, руководителя Ориона, и – не подвели. За три недели и у нас уже готов оркестр. Джафаров с Комиссаром, ясное дело, в трубы дудят, Рассол хрипит на баритоне, Замешкевич в тубу бу-бу-бу-бу. Оказывается, они в свои школьные дни на духовой кружок ходили. Карпеша барабанит. Рудько на кларнете шпилит, а клубный художник бух, да бух в большой барабан. А у меня самый главный инструмент духового оркестра – две медные тарелки. Бзденц!.
Саша Лопатко начинал свою службу в одном отделении со мной, но потом его папа приехал, провёл переговоры в штабном бараке и Сашу назначили художником при Клубе… А папа его, между прочим, поп и, наверное, по этой причине Сашу загребли в стройбат как поповича, ведь боевую технику не кому попало доверить можно…
Мы подготовили два номера: «На сопках Маньчжурии» и «Прощание Славянки», не потому что испугались угроз Замполита, а просто лабух для лабуха сделает всё возможное в человеческих силах.
Девятого мая мы переоделись в парадки и фургончиком УАЗа разъезжали по разным строительным объектам в сопровождении «козла» с Замполитом. Праздники это для бездельников, а стройбат всегда на боевом посту. Отделения-бригады строительных объектов на пути этой колонны из двух автомобилей получали приказ временно покинуть фронт работ и построиться. Замполит толкал очень кратенькую речь (Комбат с его маразмом завёлся бы на полчаса, сам не ведая о чём), мы играли «Славянку» и «Сопки», а солнце играло на меди начищенных труб… Духовой оркестр – первая необходимость, чтобы получился праздник.
Следующим шагом в карьере Ориона стал вечер танцев в клубе села Дёмино, с которым нас объединял один и тот же коцаный асфальт. Откликаясь на приглашения, солдаты не только играли, но и, сменяя друг друга на инструментах, спускались, по очереди, с маленькой сцены в маленький зал, чтобы танцевать среди местной молодёжи. Из всего Ориона, обойдённым остался лишь Александр Рудько, незаменимый бас-гитарист… Под нескончаемую песню о птичколюбивом орнитологе в исполнении Роберта Закаряна, я обнимал обильные формы сельчанки Ирины. Жизнь улыбалась мне…
Накануне своей демобилизации, Юра Замешкевич поставил в известность Заместителя Командира Батальона по Тылу и Снабжению, Аветисяна, что только я и никто другой смогу заменить его на должности Батальонного Кочегара. Заявление Замешкевича убедительно поддержал Батальонный Повар Владимир Рассолов, он же Рассол, которому оставалось служить ещё полгода. По ходу ходатайства, повар не преминул поздравить Зампотыла с недавним получением долгожданного майорского звания. В результате, майор Аветисян санкционировал принятие меня в славные ряды чмо.
Собирательное наименование «чмо» охватывало всех военнослужащих задействованных во внутренних службах батальона: свинарь, посудомойщики, кочегары, повара, слесарь, портной, сапожник, художник, киномеханик, штабной писарь, водители автомашин командного состава и даже помощник фельдшера в медпункте, одним словом – все, кому не посчастливилось пахать на стройке, составляли «чмо», под командованием майора Аветисяна.
(…изначально, ЧМО служило аббревиатурой выражения «человек мешающий обществу», но слишком выразительное звучание заставила забыть первоначальное значение и нынче все считают будто «чмо», то же самое, что «пидор», только ещё хуже…)
Перед возвращением к гражданской жизни, Юра Замешкевич показал мне место нахождение колодца с главной водоразборной задвижкой для поддержания надлежащего уровня воды в водонапорном баке над кочегаркой. Он обучил меня зажигать форсунку в печи парового котла, читать показания манометра давления и водомерной трубки на котле. Меня перевели в четвёртую роту, где числилось всё чмо и Юру демобилизовали.
Из призыва крымских «молодых» майор Аветисян назначил мне напарника по имени Ваня с редкими волосами на месте усов, зато с густыми бровями. Сомнительно, что выбор майора Аветисяна пал на Ваню из-за густоты бровей. Скорее всего, папа Вани, который явился навестить сынка на третий день его службы, нашёл достаточно убедительные аргументы для переговоров с майором в штабном бараке. Я поделился лекциями Юры Замешкевича с Ваней и мы начали сменять друг друга посуточно.
Кочегарка воинской части № 41769, она же ВСО-11, это два высокие зала в здании из красного кирпича. Каждый зал насчитывал два массивных паровых котла в общей для обоих кубообразной обмуровке огнеупорным кирпичом и множество труб с различными вентилями и задвижками – для горячей воды, для холодной, для пара, для подачи топлива… В бетонном полу перед котлами вмонтированы воздушные насосы высокого давления для распыления топлива в форсунке печи соответствующего котла. Однако использовался всего один котёл из четырёх, самый дальний от входа, остальные – резервные, на зимний отопительный сезон.
Задача кочегара в летний период – подавать пар в котлы кухни для варки пищи и горячую воду в посудомойку. И, раз в месяц, мы грели воду для бани всего личного состава ВСО-11 и Отдельной роты. Так что трижды за смену приходилось высиживать по три-четыре часа за старым столом с круглой столешницей в фанерных задирках, под высоким окном напротив оглушительного тарахтенья воздушного насоса и воя пламени рвущегося из форсунки в нутро печи, пока дежурный повар не постучит в запертую на крючок дверь кочегарки сказать, что ха́вка готова. Тогда уже можно вырубить всё. Тишина – бесценная благодать… До следующего включения… кайфуй…
Направо от входной двери – узкая секция насосной, гонять зимой горячую воду по отопительной системе. Но если пройти прямиком, в угол позади спаренных котлов первого зала, увидишь дверь в маленькую мастерскую направо. А там окно и верстак без тисков, напротив входа, и небольшой железный ящик изнасилованного сейфа между дверью и окном, с молотком и тупым зубилом на полке внутри, а над ним, рядом с выключателем лампочки, узкий кусок вмурованного в штукатурку зеркала, где при бритье видно всего пол-лица.
~ ~ ~
Приход лета чмо ВСО-11 отметило общей попойкой. Батальонный УАЗ-66, что развозит ужин сторожам на объекты и тем, кого ударная штурмовщина держит на стройке даже ночью, вернулся из города с ящиком водки внутри большого котла-термоса из-под розданной ха́вки. Дежурный офицер на проходной мимолётно заглянул в кузов на предмет обнаружения случайного самовольщика (как будто кто-то доезжает до ворот! как будто он о том не знает!) и грузовик проехал к боксу.
Не забыли и меня пригласить, кочегар – нужный в солдатском быту человек. Возлияние началась после отбоя возле дальний боксов. В ярко-летней иллюминации полной луной, пятнадцать чмошников уселись на земле широким кругом типа аборигенов поля пересечённого колючей проволокой – все лицом к центру круга, где отблескивало стекло водочных бутылок и белели эмалью стенок пара бачков набитых мясом, которое повара пожарили в громадных противнях на электроплитах кухни. На разостланной мешковине двух пустых мешков вздымалась куча из нескольких буханок хлеба нашинкованного в хлеборезке…
Никогда прежде мне не приходилось пить водку с горла́. Стартовые глотки гадостны, но последующие льются соко́лом.
Закуска, к сожалению, исчезла слишком скоро… Свою бутылку я так и не допил. Поднявшись на нетвёрдые ноги, с полным почтением к честной компании, я известил присутствующих об немедленном отбытии меня в село Дёмино.
– Спакуха, кенты! Сё ништяк! Ккой нах держур фц… ыр… я сам держур… Блядь!
И всё же, чтобы не нарваться, ограждение я форсировал возле свинарника, подальше от казарм. А там уже взял курс на круглое лицо полной луны блиставшей с небосвода над селом Дёмино, но при этом раскачивалось туда-сюда, как на качели. Я бормотал ей выговоры за такое коварное непостоянство и полю тоже, что устроило тут морскую качку, тоже мне…паимаишь… Потом я упал и попытался приподняться на локте, но земное притяжение оказалось слишком неодолимым, а поле таким приветливо мягким…
Проснулся я сумерках брезжащего рассвета, метров за сто от свинарника и побрёл в кочегарку – напиться воды из-под крана и рухнуть на деревянный верстак в мастерской…
Похоже, я слишком чересчур раскатал губу, размечтался, что до конца службы буду кантоваться между Клубом и кочегаркой. Однажды утром после ночной смены, майор Аветисян застал меня спящим в мастерской и отдал приказ отправляться в казарму роты. И это в то время, когда большинство чмошников манкировали даже вечерней проверкой! Солдат штабной писарь, например, спал в медпункте, на одной из двух тамошних нормальных коек, а у кого жалобы на состояние здоровья, тех помощник фельдшера без задержки спроваживал в городской военный госпиталь. Слесарь Тер-Терян кантовался в швейной мастерской с Гришей Дорфманом. У клубного художника, Саши Лопатка, ващще своя комната в Клубе. А несчастный кочегар, отсидев целый день среди воя и грохота, должен топать на вечернюю проверку, где вместо отсутствующего чмошника чей-то голос из рядов выкрикнет «на дежурстве!» и – нет вопросов…
Чтобы как-то убить время, пока на кухне готовится ха́вка, я взял книгу из библиотеки в штабном бараке, через писаря. Выбрал её за толщину, чтобы на до́льше хватило. Идиот Достоевского. Ё-моё! Вот это вещь! Кульминация за кульминацией… После тех книг навязанных школьной программой, и не подумаешь, что он так круто пишет… А больше в штабе и брать нечего, там всего одна полка, а на шедевры Б. Полевого с Н. Островским после книги Фёдора Михалыча совсем не стои́т.
В Клубе Рудько дал мне буклет The Beatles in America про их турнэ там. Кто-то из «молодых» с собой привёз. Я начал переводить, потому что в буклете фоток больше, чем текста. Однако без словаря под рукой, моего школьного запаса хватало лишь с пятое на десятое, кое-где приходилось по картинкам догадываться, но Рудько и такое устроило…
Так оно и идёт, по кругу, рутина из шипения пара, насосного воя, потом Клуб, вечерняя проверка, и опять в Клуб. А с утра всё по новой… Вон Джафаров галопом несётся, глаза круглые, из орбит лезут, лицо белое, рубаха н спине тоже – где-то неслабо о побелку терану́лся.
– Спрячь меня! Начштаба за мной!
Я через дверь секану́л, ну а кто ж ещё от кухни сюда прямиком на сближение прёт своей боксёрской походочкой враскачку? Джафаров едва успел через окно в мастерской в бурьяны выпрыгнуть.
– Никак нет, товарищ майор, сюда никто не заходил.
Да только у майора нюх как у охотничьей собаки, и уже из-за угла:
– Прапорщик Джафаров! Ко мне!
Пиздарики тебе, прапорщик, клянусь мамой… А с чего это Начштаба за Джафаром как с ху́я сорвался? Хотя какая вхуй разница?
А под вечер в поле другая охота. Смуглые ковбои из Отдельной роты крысу обложили и в обрезок железной трубы загнали. Плеснули туда бензина и подожгли. Крыса выскочила вся пламенем объята, по полю мечется как огненный шар, а они не отстают – культурно-спортивный досуг…
В ночную смену, в проходе вокруг спаренных котлов, я крысиный выводок увидел – заорал, кинулся сапогами потоптать, но разбежались. Но с чего это вдруг во мне такая ненависть на крыс взыграла?. Инстинкт самосохранения в чистом виде. Они же не простят людям, включая и меня, мученическую смерть той сожжённой крысы, вот я и кинулся их превентивно истребить. Придурок….
Однажды ночью, сплю я на верстаке, и что-то непонятное мне на грудь уселось. Ну как бы сгусток чёрного тумана и – давит; хочу сбросить, а сил нет ни шевельнуться, ни даже криком спугнуть и тягостно так… Еле-еле проснулся.
Позднее Ваня с умным видом начал меня поучать, что это домовой был. Вот они в Крыму том ёбнутые. Кочегарка это – дом? Откуда тут домовой возьмётся?.
Единственное, что я Ване не сказал – та тварь сидела как раз в том месте на груди, что я побрил станком перед зеркальцем в штукатурке. Ну чтоб видуха стала как у мачо, а то у меня там волосни не больше, чем у Вани на верхней губе. Но хуй я угадал, как было, так и осталось…
После вечерней проверки я ушёл в Дёмино, и нашёл там дом Ирины, с которой танцевал, когда мы играли танцы в их клубе. В доме ещё её старшая сестра оказалась. А как Ирина из кухни вышла, старшая тут же начала мне тет-а-теты устраивать, что её сестрёнка да за свои девятнадцать лет ещё ни единого подлеца да и не встретила, и не мог бы я показать свой военный билет, кстати. В общем, такой она намёк произвела, что у неё сестра – целка.
– Не бойся, я не подлец.
По уставу внутренней службы, каждый военнослужащий должен постоянно иметь при себе военный билет и мой исправно соблюдал устав – во внутреннем кармане курточки. Но там же как раскроешь, на первой страничке аккуратно так выведено «жена – Ольга Абрамовна Огольцова». Из-за этой записи пришлось гнать дуру, что военные билеты всех стройбатовцев хранятся в штабе, в большом таком сейфе, а выдают их только когда выпускают в увольнение, но я в село к ним самовольно отрядился, не беспокоил штаб насчёт военного билета…
Потом к этой старшей сестре ещё и муж явился, по имени Сеня, который сначала ревновать начинал типа вроде, но потом все вместе дружно чаю попили, и я ушёл…
Через неделю в кочегарку зарулил солдат из Отдельной роты. Там, грит, девушка, на углу кирпичной стены, меня спрашивает. Я – туда, а там – Ирина… Дёминские иногда из города до своего села по шоссе пешком шли, парами, по три, а тут – одна… Привет. А ты как? Поцелуи… Договорились что приду в село после вечерней проверки.
– Проводишь меня немного?
Эт сталбыть вдоль всей стены, мимо штабного барака, мимо КПП. «Нет, я лучше тебя на том углу встречу». Прошёл через батальон по дорожкам, параллельно асфальту снаружи. А от дальнего угла ещё и проводил немного.
(…теперь вот жалею – какую возможность упустил! Ведь как красиво могли бы мы пройти вдоль всего батальона. Не спеша, поглощённые друг другом, не замечая унылого мира вокруг. А если б дежурный кусок на проходной меня стал останавливать, я бы мог ему сказать…
Хотя какая разница что именно мог бы я сказать, если упустил – струсил и пошёл между казарм, как шавка…)
Ночью она разделась до трусов, которые отказывалась снять и упорно обороняла. Оспариваемая часть туалета была довольно вместительной и легко растягивалась, должно быть после всех других, которые, подобно мне, и хотели бы стать подлецами, да не вышло.
Под утро я ушёл несолоно хлебавши, на этот раз без чая даже…
Шесть километров по асфальту, когда природа пробуждается для нового дня, это – прекрасно. Светало, но солнце ещё не взошло. На пригорке за обочиной, я увидел коня в зеленях и не задумываясь свернул к нему… Полный идиотизм. Я ведь в жизни не садился верхом, но так вдруг захотелось.
Конь стал уходить, а я побежал следом, но не догнал, а только промочил хэбэ́́ штаны густой росой высоких трав. Я вернулся на дорогу и пошёл дальше, орал всякие песни – всё равно тут некому услышать мою лажу.
"Спи! Ночь в и-ю-не тоолькоо ше-е-е-е-е-есть часов!"
Через неделю пришло её письмо, из Ставрополя, «…болит душа – по ком? по тебе!..»
Красивые слова, а попусту потрачены, потому что меня уже загарпунила та, что была «…безмерно счастлива….»
(…я не ответил на письмо, но искренне надеюсь, что Ирине таки попался подходящий подлец и стали они жить-поживать да добра наживать…)
~ ~ ~
По истечении одного года службы в вооружённых силах СССР, солдату предоставляется 10-дневный отпуск для побывки на родине, откуда призывался. Когда я заикнулся об этом майору Аветисяну, он и слушать не захотел. Разве Ваня выдержит отработать десять дней без пересменки?
Ваня сказал, что, да, ему по плечу такое и майор Аветисян пообещал отпустить меня на десять дней, если сделаю косметический ремонт кочегарки, то есть, побелю изнутри.
Слесарь ВСО-11, рядовой Тер-Терян, показал мне место захоронения в бурьяне извести, которую не вывели в расход предыдущие косметологи. Я нагружал её порциями в банную шайку (жестяной тазик с ушами для хватания), добавлял воды по пропорции, затаскивал на печи, чтоб дотянуться до потолка, и широкой кистью—…плюх-шлёп… плюх-шлип… – белил, куда достану.
Потом я взял длинную железную лестницу у рядового Тер-Теряна и начал опирать её на стены, а местами на трубы под потолком и—…плюх-шляп… плюх-шлуп… – так и продолжал, потому что это просто цирк и больше ничего—…плюх-шлёп … плюх-шлип… – но, с другой стороны, разве мальчикам каждый день достаётся белить забор?
Однако, никакой Том Сойер не выдержал бы целую неделю цирковой побелки – два—огромадно высокие, охрененно широкие—зала и две необъятные печи, по две топки в каждой под сдвоенными котлами внутри.
Предвкушение и распалённость – вот что помогло мне продержаться в ту неделю… ведь Ольга и я—…шлуп-шлип… – ещё столько всего не перепробовали—…шлёп-шляп… – такого, например, у нас не было—…шлип-шлип-шлёп!.. – мы и так будем, и наоборот, а потом ещё и в перевёрнутой позиции—…шлоп!..шлоп!..шлёп-щлап!.. – десять ночей отпуска, которые потрясут ёбаный мир—…шлип-шлип-шлоп!.. ШЛЁЁЁП-плююююююх!.
И вот ремонт окончен. Бетонный пол в обоих залах испятнан разнокалиберными звёздами шлёпнутых капель, хоть я их и подмёл. Трубы под потолком наскоро протёрты. Побелка хоть и неравномерная, но повсеместная, без пропусков. Общий объём – два необъятных зала и две печи-великанши.
– Товарищ майор, ремонт окончен!
– И ты это называешь ремонтом?
– Товарищ майор, вы же обещали…
– Я ничего не обещал!
Вот так майор Аветисян поимел Тома Сойера… ПЛЮХ-ЛОХ!!.
В конце дня в кочегарку пришёл Серый: —«Наеба́л?»
В стройбате все всё про всех знают.
– Хуй с ним. Мы ща в Париж полетаем.
Из внутреннего кармана курточки, он достаёт многократно сложенную страницу газеты, открывает на закладке из тонкой плитки горчичного цвета, отламывает щепотку, остальное сворачивает и прячет обратно. Щепотка раскрошена в кучку крошек на ладони, туда же ссыпается табак из папиросы Беломор-Канал, которую разминают пальцы другой руки, пока не высыпались две трети. Резкий выдув в папиросу рассеивает оставшуюся треть. Он закусывает кончик бумажного мундштука папиросы и стягивает верхний, выпотрошенный от табака, слой тонкой бумаги, но не до конца. Папироса превратилась в удлинённый цилиндр из разных сортов бумаги, толстая половина переходит в полупрозрачную, папиросную. Табак смешивается с кучкой в ладони и удлинённая папироса, подёргиваясь мелкой дрожью, поглощает смесь.
Хоть я никогда ещё не видел как это делается, мне всё же ясно, что это он забивает косяк.
– Взрывай, – он подносит горящую спичку. – Дым в себе держи.
Мы выкуриваем косяк, передавая папиросу из рук в руки, я старательно повторяю его способ втягивать и задерживать дым в лёгких.
– Ну, чё?
– Чё чё?
– Тебя чё, не цапану́ло? Ну, ты блядь, лосяра!
– Извини.
Он разочарованно сваливает на вечернюю проверку…
~ ~ ~
Неделю спустя, в мою дневную смену, два солдата Центральноазиатской наружности скромно зашли в кочегарку полную дуэтного воя форсунки и насоса. Наверное, из Отдельной роты или же наши из Крымского призыва.
– Нам пробитт нада, – несмело говорит один из них.
– Что?
– Дрянь. Сам знайиш.
Я как-то не врубаюсь о чём базар, но нехорошо казаться бестолочью перед «молодыми»: —«Ланна».
Они вышли и вернулись уже вчетвером и с парой сумой из мешковины. Я отвёл их в мастерскую и вернулся в рёв музыкальной шкатулки.
Пару раз я заглядывал в мастерскую со слоем травы поверх верстака. Они привечали меня улыбками молчаливой признательности и я уходил – зачем отвлекать людей, которые знают что делают? Через два часа, когда в кочегарке было уже тихо, их караван потянулся на выход. «Мы тама аставлятт», – благодарно улыбнулся мне замыкающий их строя.
В мелкой фанерной коробке, что давно уже валялась на верстаке, оказалась пригоршня коричневатой липкой пыли. Я прибрал её в ящик сейфа на полу, к молотку с тупым зубилом, и забыл вспоминать о ней…
Но, конечно же, я вспомнил про ту пыль в коробке, когда, после получки, что-то меня прям толкнуло купить в магазинчике у проходной вместо привычной Примы пачку Беломора, зачем-то. Воспроизводя процедуру в исполнении Серого, я забил косяк и взорвал.
Ахх-хху-хэ? Эт шоо за этта ващщ?
И я подплыл к зеркальцу шо подглядывало из стены ну убедиться шо у меня там сзади никого потому шо чётко же чую шо голова моя вроде как воздушный шарик когда не сильно надуть и можна двумя пальцами с боков сдавить но так шоб его не лопнуть а просто покрутить там пальцами внутри где они не дотягиваются друг до другу и у меня щас будто два пальца зашли через виски в извилины мозгов и там ворочаются но в зеркальце же я один и никого сзади и плаваю так не спеша а как бы дирижабль да точняк ну только нада очень пойти нада глянуть водомерную стекляху а то мы тута все улетим высоко так высоко и в разные стороны… сам ты лосяра Серый…
(…так я стал нашаваном, он же анашист, одним из посвящённых в ловлю кайфа от марухи, она же дурь, она же анаша, она же конопля, она же план, он же дрянь… и т. д., и т..п., и проч, и проч…)
Первым мой переход в расширенное измерение отметил прапорщик Гирок, потомок немецких колонистов на Северном Кавказе. Он увидел меня обездвижено стоящим лицом к лицу с жестяным стендом, что вытарчивал из иссохшей травы за гранью плаца, погружённым в глубинное изучение обрывков Всесоюзной ежедневной армейской Красной Звезды, наклеенной туда в предыдущее десятилетие.
Солнце изливало свой палящий зной на мою пилотку. А чё? Как бы к политзанятиям готовлюсь тут типа… у! глянь!. Американцам опять во Вьетнаме пизды дали… наш специальный корреспондент из Сайгона…
Материализуясь у правого края стенда, он усёк, что Беломорина в пальцах пристального читателя выкурена до бумажки её мундштука, даже «пяточки» не осталось. Прапор слабо улыбнулся, пробежал сухим языком по пересохшим губам и устало расплавился в приливе жары…
Пелена неведения свалилась с моих просвещённых глаз и открылось мне, что весь Орион знается с дурью, но всяк по своему… Карпеша и Рассол, в манере деловых предпринимателей. Джафаров, о, так мягко… У Рудько гомеопатическая система небольших «маячков» с равномерными интервалами между. Роберт – когда угостят, но и то не всегда… Похоже, я едва не отстал от поезда.
Но самая крутая дрянь у Саши Лопатко, художника Клуба. В его непритязательно обставленной студии я впадал в состояние полуневесомости, грациозно перемещаясь движениями ламинарий влекомых подводным течением или же в полную, как на орбитальной станции Салют, но не часто, потому что он жмотяра и жлоб. Рудько тоже соглашался, что в жизни не встречал настолько страшного эгоиста. И вот ведь странность – отец у него такой хороший, служитель культа, должен же как-то сына вразумить насчёт любви к ближнему…
(…по укурке та́ска бывает разная. В основном, приходит умиротворённость и тихое всепрощение, становишься такой весь обходительный, тебе хорошо и пушисто и хочется, чтобы всем тоже было хорошо, вот и стараешься никому не обломать пушнину.
А то вдруг подметишь какую-то забавную грань в окружающей действительности и – всё, ты идёшь вразнос, смеёшься до полного изнеможения, потом отдышишься и снова впадаешь в бесконтрольный смех. Такой вид таска́лова называется «поймать приход». Это очень опасная разновидность, если ты работаешь диктором на телевидении.
Ещё, бывает, приколешься что-то делать и – ну всё делаешь, и делаешь, и делаешь, причём с необычайным вниманием к деталям, с упорной такой методичностью и хоть давным-давно нужно было бросить всё это нахер, ты всё равно делаешь, и делаешь… Вроде той бригады зэков, что парой лобзиков дубовую рощу завалили.
Или, к примеру, так называемая «поросячья» таска. Это когда ты что-то есть начал и совершенно неожиданно тут раскрывается такая гамма вкусовых ощущений, что даже не заметишь как прикончил полкастрюли холодных макарон двухдневной давности и выскреб дно.
А в целом, становишься такой вдумчивый, рассудительный. К тебе кентюха подвалил, ну как бы «привет, как твоё ничё?», а ты уже заранее знаешь в какой момент своего бескорыстного общения он у тебя на косячок попросит.
Или к тебе начинают такие глубокие мысли подкатывать—ёбаный Исаак Ньютон! – только надолго они не задерживаются, не дают, чтоб ты их чётко сформулировал, потому что они на что-то ещё перетекают и ты уже там хуеешь от открытий чудных. В общем, игра теней на пелене тумана.
Музыку укуренным слушать – вот высший кайф…)
В музыкантской у нас имелся проигрыватель на этажерке и всего одна пластинка – альбом Бёрн от Дип Пёрпла… Сяду на пол, ухом в динамик, и держу в руках обложку диска, безотрывно рассматриваю, пока вся сторона не кончится – а там их бюсты вроде как бы из бронзы, и у каждого из головы язычок пламени, будто из зажигалки, чуваки в курсе насчёт правильно тащиться…
Самый облом, когда дрянь внезапно иссякнет, к кому ни подвалишь – нету. Такой период называется «подсос». Все злые, как собаки, патамушта ж кумар ахуеть как долбает. В натуре, у чуваков такие ломки, аж смотреть жалко…
Один раз Серый меня колёсами подогрел, когда из города привёз.
– Буишь?
– А эт чё?
– Ништяк.
– Ну давай.
Он по одной достаёт, а я глотаю. Полпачки захавал, грю: —«А какая доза?»
– Всё ништяк.
Так и добил всю пачку. Потом в ушах шум поднялся, как от водопада, а ночь такая тёмная вся и плотная стала, прям продираешься сквозь неё.
о… так тут кочегарка… Ваня на смене… захожу… он мне чёта грит а я не врубаюсь… потом начал вокруг печи ходить зачем-то…
Уже потом он мне рассказывал, что я в темноте запечного прохода встал и полчаса не двигался типа памятника из бронзы как бы… А главное – боюсь ложиться, это ж я каким-то снотворным облопался, а вдруг усну беспробудно? Обошлось, однако. А этот падла, он и сам дозы не знает, эксперименты на людях, сука, ставит – выживу или нет.
– Ну, ты ж блядь и лосяра!
К Ване жена приехала из их деревни в Крыму… Этот стройбат прям тебе сборище скоропостижно женатых придурков. Опять мне в кочегарке пахать смену за сменой.
Когда она уехала, Ваня парадку скинул и уже в повседневке в кочегарку явился. Воплощение унылой печали. Ну я солдатику размышлять не мешаю, за столом свою смену досиживаю. За окнами мгла и тоже сдержанно помалкивает.
Но тут Рудько, завклубом, к столу с другого края пришвартовывается. У него как всегда насморк и в санчасти ему какой-то порошок дали ингаляцию делать. Вот он в посудомойке кружку прихватил и приплыл в кочегарку для очередной безнадёжной попытки обуздать свои аденоиды.
Порошок из бумажки в кружку высыпал бережно и туда же кипяточку из крана, а сверху всё это дело ещё и картонкой прикрыл какой-то как бы крышка, чтоб сразу бы не выстыло.
Сидим с ним за круглым столом, аккуратно о чём-то беседуем; он картонку сдвинет, занюхает – дела там как ващще, накроет и – дальше беседуем.
Ну а Ваня к этому моменту своего священного долга перед Родиной уже всяких видов в кочегарке насмотрелся и потому из полутьмы соседнего зала все эти манипуляции просёк и сделал свои поспешные выводы. Решительным шагом подходит к столу и, – «Рудько! Дай и мне!»
– Шо дать?
– Ну это! – и показывает на Рудьково снаряжение.
А Рудько ж интеллигент, думает – если у него насморк, так и у других случиться может: – «На».
Ваня стаскивает ту картонку и—от души, по полной, шоб аж до пяток пробрало—делает пару занюхонов. Смотрю, а у него глаза под лоб закатило и к тому же крест-накрест.
А шо? Лично я бы поверил. Самовнушение великая сила и плюс к тому – вера горами движет. Вот он щас поверил, что Рудько тут «голубую фею» вёдрами херячит и в любой момент может на земляничные поля галлюцинаций занырнуть. Причём, как не́хуй делать. Спасать надо служивого.
– Ваня, – грю, – я тут на днях в столовой с одним Татарином из твоего призыва беседовал.
