Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
– Что ты мелешь? Ты не можешь стать плохой!
– Не спорь. Я знаю.
– Как ты можешь знать?
– Знаю. Я – ведьма.
Глаза её погрустнели и неприметно лёгкая косинка вкралась в них. Совсем лёгонькая, как моя разочарованность, ведь я когда-то думал, что она влюблённый дьявол, как в книге, которую я украл для Новоселицкого.
– Не переживай, – сказал я, – я ведь тоже ведьмак.
Хотя какой из меня ведьмак? Самое большее полусонный чернокнижник… К этой мысли меня подвела чёрная обложка Феноменологии Духа Гегеля, которую я купил в Одессе и читал в вагончике нашей бригады во время обеденных перерывов.
Ну ладно, «читал» – слишком громко сказано. Больше одной страницы в перерыв, осилить я не мог и неизбежно засыпал… Вот мне интересно, сам переводчик понимал что он там выдаёт или переводил «недоумевающим умом»?
В том книжном магазине в Одессе, её мне не хотели продавать. Две продавщицы переглядывались, тянули время. В тот момент, причина замешательства была предельно ясной, они ведь ждали, что за книгой в грубом чёрном переплёте придёт более подходящий чернокнижник, но теперь я даже и не знаю, что подумать… Какая разница кто покупает что в мире, где каждый, как все? Да я вас умоляю, лишь бы план продаж выполнялся.
Гегеля я держал в шкафчике. В вагончике нашей бригады они без замков, но из шкафчиков никогда ничего не пропадало. Ну кроме дипломного значка и книжки какого-то Московского литератора с бубенчиком (динь-динь!).
Я ту херню читал просто из чувства долга, поскольку взята из из серванта тёщи, но на полпути меня спасли. И тогда я принёс Феноменологию Духа, ну в виде эксперимента, проверить, может и эту унесут. Так хер там! Пришлось дочитывать до самого конца. А в конце оказалось, что Гегель её вовсе не писал, а это какой-то Розенкранц конспектировал лекции философа. Потом он публиковал свои записи, чтобы их потом перевели на Русский, чтобы мне слаще спалось в вагончике нашей бригады. Вот и спасибоньки!
(…порою задаю себе вопрос, ну а сам лектор понимал о чём он ващще? Или просто нашёл заковыристый способ зарабатывать на жизнь жонглированием «вещью-в-себе», «вещью-при-себе» и прочими вещами в фривольных позах?…)
Но один абзац я понял досконально, это где Георгий Георгиевич дискурсивно показывает, что Немецкому каменщику для выполнения дневной нормы нужно съесть фунт хлеба и полфунта ветчины, тогда как Французский её же выполняет пообедав гроздью винограда, ещё и песни распевает, пока кельмой звякает.
~ ~ ~
Летом на Декабристов 13 состоялась реконструкция. Мой отец решил сделать ход в пристроенную комнату прямиком из гостиной, а дверь с веранды заложить. Зимой в комнату будет доходить тепло от печки и в ней уже можно жить круглый год. Заодно и всей хате сделали капитальный ремонт.
После перестройки, я перешёл в пристроенную комнату, а к Наташе приехала подруга из Шостки. Они вместе учились в Конотопском железнодорожном техникуме. Впоследствии Наташина подруга вышла замуж и развелась, но не жалела, благодаря своему умению шить джинсы в точности как Levi's, правда, ткань не совпадала, но она всё равно хорошо зарабатывала.
Она была невысокая, но с красивым загаром и красила волосы, чтобы подчеркнуть аппетитность своей фигуры. Тем не менее, пребывая на стезе праведности, я, конечно же, держал свои наблюдения на узде и не спрашивал у Наташи, когда уже у её подруги отпуск закончится.
Вернувшись с работы, я садился за стол в своей комнате и читал книгу на Английском, со словарём под рукой, или же Morning Star, газетуБританских коммунистов. Ну возможно, они не совсем уж и коммунисты были, но тем не менее их газета продавалась в киосках страны победившего социализма по 13 коп. за номер. После ужина я занимался переводами, так что времени для общения с гостьей не находилось как-то.
Не знаю, откуда Ире стало известно о приросте населения на Декабристов, но она вдруг начала меня расспрашивать про Наташину подругу, а потом объявила о своём желании переехать в Конотоп и что мне надо поговорить с родителями.
Я вернулся вечерней электричкой на распростёртых крыльях и сразу же позвал отца с матерью во двор. Они сели, бок о бок, на лавочку под деревом возле крыльца, на ступеньках которого продолжал стоять я, сдерживая пенящуюся внутри радость. Тогда я сказал о желании Иры переехать на Декабристов 13. И оказался совершенно неготовым к тому, что произошло дальше.
Моя мать скрестила руки на груди и сказала, что она не примет Иру, потому что им вдвоём не ужиться вместе. Я слышал её слова, но никак не мог понять – что творится? Моя мать всегда была за меня, а теперь сидит на лавочке, скрестивши руки, и говорит, что Иру сюда не пустит? Я обернулся к отцу за помощью. Он пожал плечами: —«А что я? Хата на неё записана, она тут хозяйка».
Во дворе давно уже стемнело, но в свете лампочки на веранде я видел полную непоколебимость матери. Отчаянно напрягал я ум ища чем возразить, просить, что-то сказать, хоть что-нибудь. Но он оставался пустым и абсолютно уверенным, что ничто её не смягчит.
Отец ушёл в дом, а я, поражённый гулкой пустотой в моей голове, вяло опустился на ступеньку крыльца… Звякнула клямка калитки, во двор зашла подруга Наташи. Она была одна, без моей сестры.
– А чё эт вы такие? – спросила она и села рядом с моей матерью.
Моя мать оживлённо начала ей объяснять, что утром они вчетвером—мои родители, Наташа, и Леночка—уедут на неделю, отдыхать в лагере РемБазы на Сейму. Но холодильник полнёхонек и кто остаётся сами разберутся.
Подруга со всем согласилась и повернулась так, чтобы свет из веранды рельефнее обрисовал её большие груди обтянутые мягкой водолазкой.
Даже сидя, и ошарашенный результатом переговоров с моими родителями, я понял, что обречён. Оставленным один на один с такой грудью, без кого-то ещё на всю хату… тут лопнет любая узда. Трезвая оценка своих сил откровенно подсказывала – за целую неделю мою праведность не спасёт даже факт совпадения имён гостьи и моей матери, и неважно чем набит холодильник, но это именно я – агнец преуготованный к закланию…
На следующий день после работы, на Декабристов 13 я не пошёл как обычно вдоль путей и стены вокруг завода КПВРЗ, а сел на Поселковый трамвай и доехал до школы № 13. Оттуда я двинулся вдоль по Нежинской, заходя во дворы хат с одним и тем же вопросом: —«Где тут можно найти квартиру?»
В номере тридцать каком-то мне сказали, что в хате под большой Берёзой напротив Нежинского магазина вроде бы как сдают.
Берёза нашлась в указанном месте и оказалась такой великанской, что хата красного кирпича под ней выглядела совсем лилипутошной. Однако в ней имелись две комнаты и кухня, не считая дощатой прихожей.
Хозяйка, одинокая пенсионерка Прасковья Хвост, подозрительно меня изучила, но отвела в комнатушку два на три метра, плюс окно и с видом на широкий ствол Берёзы в запущенном палисаднике. Треть помещения занимала железная кровать довоенного образца, а от кухни оно отгораживалось парой висячих в дверном проёме штор. Направо от кухни, за такими же шторами в таком же проёме находилась комната хозяйки. Для меня важно было покинуть Декабристов 13 в тот же день, и мы условились за 20 руб. в месяц.
(…позднее Лида из нашей бригады мне говорила, что На Семи Ветрах можно найти квартиру за 18 руб., но я так и остался у Прасковьи…)
Придя на улицу Декабристов, я одолжил у соседей возок, поставил его у калитки номера 13 и только после этого зашёл во двор… Галя сидела на кресле в гостиной и смотрела телевизор, я вежливо поздоровался, сказал, что я не голоден, и прошёл в свою комнату – снимать книги с полок и разбирать этажерку.
Окна комнаты не открываются, в них сделаны только форточки, и чтобы всякий раз не переобуваться на веранде в домашники и обратно, я простелил через гостиную и кухню развёрнутые листы Morning Star, по которым и ходил туфлями. Молодая женщина непонимающе следила из своего кресла за моими манипуляциями с газетным тротуаром и как я утаскиваю книги и запчасти этажерки. Возок, ожидавший на улице ей не был виден.
Всё уместилось, только ехать пришлось медленно, лакированные полки уложенные поверх книг скользили друг по дружке. В хате на Нежинской к домохозяйке успела присоединиться ещё какая-то старуха и они, притихнув, наблюдали как подпольщик заносит стопки нелегальной литературы на свою новую явочную квартиру.
Вернувшись на улицу Декабристов, я вернул возок владельцам, собрал кое-что из одежды—портфель из Одессы стоял в ожидании—вежливо попрощался с Галей и ушёл, оставляя её наедине с телевизором, потому что я умею побеждать с достоинством.
(…не по собственному хотению угодила Галина смуглянка в эпицентр распри семейной, зато впоследствии ей удалось выйти замуж за хлопца с Посёлка, ну не так, чтобы очень надолго, однако это уже её личная история…)
~~~~~
~ ~ ~ против течения
Домохозяйка любила цитировать покойного мужа и через день устраивала попойки со своими подругами-ветеранками, правда не на кухне, из-за квартиранта, а за закрытыми шторами дверного проёма в её комнату… А я сидел в своей, чуть слышно шелестел страницами и ни во что не вмешивался – красиво жить не запретишь.
С Декабристами 13 я полностью не порывал – пришлось попросить моего отца, чтобы сделал мне в РемБазе стойку и трубочку с креплениями по моему чертежу, а моя мать пошила из дешёвого материала стенки и получился ситцевый гардероб, как когда-то в прихожей на Объекте. Но с той поры передовые технологии шагнули далеко вперёд и я накрыл его лёгким куском толстого пенопласта, которым утепляют вагоны на заводе КПВРЗ.
Явочной моя квартира не стала, как видно, конспираторов спугнул слишком убогий интерьер. Они так и не появились. Так что, я начал считать её кельей монаха-затворника, но мне она нравилась, особенно черно-белый ствол могучей Берёзы, что целиком заполнял вид из окна. Иногда, отложив перевод, я просто сидел и опирался взглядом на чёрные метины коры.
Моя мать в сопровождении отца приходила посмотреть как я обустроился. Посреди проходной кухни, мои бывшая и нынешняя домохозяйки обменялись непримиримыми взглядами и кивками, храня официальное молчание. Затем мои родители постояли, с тихими вздохами, под голой лампочкой свисавшей с потолка на зачернённых пылью проводах. На их вопросы я отвечал вежливо, односложно и они вскоре ушли, потому что единственный стул комнаты не мотивировал задержаться дольше.
Посреди сентября и рабочей недели, Ира приехала из Нежина. Она нашла нашу стройку На Семи Ветрах, я переоделся в вагончике и мы ушли в город. Мне всегда нравился этот её романтически широкий плащ ниже колен.
Мы сходили в гости к Ляльке. Его жена Валентина с облегчением обрадовалась, что у нас всё хорошо. Пару раз, когда у нас с Ирой случались размолвки и она приезжала потом из Нежина, то просила Валентину съездить за мной на Посёлок, а это не ближний свет. И в результате, мы с Ирой мирились на диване с жёстким ковром в гостиной Валентины и Ляльки…
Фактически, их даже нельзя назвать размолвками. Просто иногда Ира была не в настроении и хотела выкричаться. Например, почему я такой некрасивый? Она разглядела это, когда мы сходили на комедию свежевоскрешённого Шестого объединения киностудии Мосфильм, с голубоватым юморком. Или же, да никому они не нужны, эти твои переводы!.
Но настоящих ссор между нами просто не получалось. Несмотря на косноязычие, мне как-то удавалось её убедить, что это не наша роль, зачем нам чужие слова повторять? Глупо так выходит, сам я себя понимаю вроде, а высказать не могу.
Всего один лишь раз я повёл себя совсем неправильно. Когда привёз получку из СМП-615 и положил на стол возле старого трюмо. Ира спросила сколько там, а потом начала кричать, разве это деньги? Ей таких денег не надо!
Тогда я схватил ту тощую стопочку, но мельчиться не стал, порвал ровно надвое и выбросил в форточку… Пока Ира выскакивала во двор, я просто места себе не находил, проклинал свою глупую несдержанность.
В следующий мой приезд, Ира с какой-то стыдливостью поделилась, что в банке принимают даже склеенные купюры.
(…и это правильно, потому что банку тоже деньги нужны, а 70 рублей на дороге не валяются, разве что случайно свернёшь под окно на первом этаже, но и там в порванном состоянии…)
Меня в тот раз конкретно удивило качество бумаги для печатанья денег. Допустим, нарезать газеты—такое же количество бумажек—и то труднее было бы порвать, чем ту получку. Буквально сама собой – раз! и – надвое…
Потом ещё мы зашли в новый Дом Культуры завода КПВРЗ, рядом с базаром. Говорят на строительство ушло шесть миллионов рублей. Директор Лунатика, Болштейн, перешёл туда занять ту же должность. На втором этаже нового ДК оказался бар и танцзал со столиками.
Ко мне мы пришли в момент расходняка оргии вдовых вековух. Посреди кухни я представил взаимно Прасковью и Иру. Домовладелица внимательно её осмотрела и как мне кажется, ей тоже понравился широкий плащ. Она даже вдруг поцеловала Иру, а с разгону и меня заодно, потом ушла спать за свои шторы.
Ира состроила гримаску непонимания, но противится не отважилась, ну а мне оно вообще как-то одинаково. Однажды мы с Ирой ехали электричкой и какой-то голубой с сиденья напротив начал клинья ко мне подбивать. Ира так разъярилась! Даже начала с ним пререкаться, но это же смешно, потому что я к ним равнодушный. Безразличен на постоянке. Ну да, папа Саши Чалова меня в щёку целовал однажды, теперь вот поддатая Прасковья. Какая разница?
Однако за всю свою жизнь мне не случалось ощутить более ласкающего, вожделеюще-нежного и, вместе с тем, столь жадно льнущего и настойчиво облегающего влагалища, чем в ту ночь, даже и с Ирой у меня такое было в первый и последний раз.
Но что явилось первоисточником такой непревзойдённой плотской утехи – суровый интерьер затворнической кельи или раздвоенный поцелуй-благословение от наклюкавшейся Прасковьи Хвост?
(…на некоторые вопросы я так и не смогу узнать ответа. Никогда…)
~ ~ ~
Посреди осени меня отрядили на жел. дор. станцию Ворожба, принять участие в строительстве трёхэтажного Дома Связи, где стены и крышу воздвигли до меня и мне оставалось лишь класть перегородки, но не гипсовые, а из кирпича. В ходе командировки я получил ещё одно доказательство, что организм человека намного умнее его самого…
Для сообщения между этажами предусматривались лестничные марши в двух лестничных клетках по краям здания, из которых до моего приезда завершить успели только одну. По причине недавнего прибытия на объект и недостаточного знакомства с текущей ситуацией, я поднимался по лестничной клетке в правом крыле, когда заметил отсутствие наборных ступеней между вторым и третьим этажами, а пространство до следующей лестничной площадки перекрывалось лишь парой наклонных швеллеров для последующего монтажа ступеней. Мне чёт лень было пересекать здание во всю его длину (до маршей в левом крыле) и я предпочёл завершить подъём по наклону швеллера проложенному вдоль глухой стены, чья ширина в 10 см показалась мне достаточной для исполнения такого намерения. Я принял позицию лицом к стене отворачиваясь тем самым от направления предполагаемого подъёма на 90°. Затем последовала пара осторожных шагов вверх, свисая пятками за пределы опоры.
И тут я с полной очевидностью прочувствовал ошибочность такого действия – не принятая в учёт близость стены к швеллеру опасно отклонила мой центр тяжести от невидимой, но существующей вертикали между ним (центром) и опорой под моими ногами. Стена неуступчиво выдвинула его (центр) чересчур далеко в окружающую пустоту, малейший добавочный крен перейдёт в неуправляемое падение сквозь 10 метров заполненного лишь воздухом пространства до твёрдой посадки на битый кирпич и небрежно торчащие куски арматуры в неосвещённой глубине подвала.
Задуманное восхождение утратило всякую привлекательность. Однако переместившись ступнями на швеллер я уже не мог повторить те же два шага в обратном направлении из-за повёрнутости лица в направлении начатого движения, а попытка развернуть его обратно предполагала отклон от стены и утрату равновесия вследствие чрезмерного смещения уже неоднократно помянутого центра тяжести. Я притиснулся к твёрдой красной кирпичной стене словно к самому дорогому для меня существу и стал свидетелем незабываемого зрелища – мои руки превратились в крохотных асинхронных осьминогов. Каждый палец жил своей особной жизнью выгибаясь в самых немыслимых направлениях и выискивая щели между кирпичинами в кладке стены. Когда оба укоренялись в ней, я подтягивал к ним остальное тело, одновременно подтаскивая ступни вверх занять новую точку опоры в наклонном швеллере. Повторив этот трюк множество раз, мы взобрались до недостигнутой ступенями площадки.
Однако у меня нет ни малейшего сомнения, что если бы швы между кирпичами заполнял какой-нибудь грёбаный правильник—как требует свод правил СНиП—а не в поспешливой манере «гоним-гоним!», то никакие неучтённые резервы человеческого тела не спасли бы мой отважный, но тупой зад.
Приливная волна адреналина неудержимо пенясь через весь организм конкретно показала что именно так тянет скалолазов в горы. Кайф, бесспорно, крут, но лично я бы так не рисковал…
Зимой перекопали всю улицу Профессийную. По слухам, для проведения канализации, но выглядело это котлованом длиною в километр и глубиной в четыре-пять метров. Изредка провал пересекался толстой лианой телефонного кабеля внезапно утратившего земной покров и зависшего многометровым прогибом по воздуху, от стены до стены. На далёком дне кряхтел бульдозер, двигая груды земли и разравнивая гравий, что подвозили туда КАМАЗы. Только вдоль бетонной стены вокруг завода КПВРЗ оставался выступ метровой ширины с тропкой поверх неровных куч грунта…
С целлофановым пакетом в руках, я шёл той тропой змеящейся, вверх-вниз, по грудам, когда заметил впереди школьницу идущую в том же направлении. Скрещения жёлтых и серых полос в клетках её пальто показали, что дальше мне нельзя, это не мой путь. К счастью, рядом провисал телефонный кабель, направляясь к противоположной стене котлована. Я ступил на него и продолжил идти не снижая темпа. Мне даже не мешало, что в одной руке пакет. Но через пару метров повторилась обычная история – я начал задумываться, разве я канатоходец, чтобы так запросто ходить по телефонным кабелям?
(…из-за подобных же сомнений Симон, кличка Камень, он же Пётр, вместо приятной прогулки по воде начал в неё проваливаться…)
Кабель испуганно затрепетал, дрожь перешла в качку нарастающей амплитуды. Я взмахнул руками и – полетел. Вниз. К счастью, в падении мои руки успели уцепиться за проносящийся кверху кабель. Пару секунд я повисел переводя дыхание, затем разжал пальцы и, как парашютист, спрыгнул на дно котлована.
Там я склонился на распростёртой на снегу проституткой в широкополой шляпе с красным подбоем, лицом к лицу, но взгляд её, минуя меня, устремлялся в низкое серое небо. Откуда в снегу проститутка? Зачем я тут? Ну с падшей женщиной всё просто – она вывалилась из целлофана. И я тут тоже правильно, мой путь окончен на этом кабеле, другой начинался из этих глубин…
Поэтому я пошёл вдоль усыпанного гравием дна котлована к его далёкому окончанию, чтобы подняться на поверхность по спуску для КАМАЗов, который им не нужен в этот ранний час, и поехать на работу, а в конце дня сойти с Нашей Чаечки у автовокзала, купить билет и вбежать, размахивая им, в уже зафырчавший автобус:
– У меня билет! У меня билет!
Потому что Ира рассказала мне про свою поездку в Заячьи Сосны на Московской трассе, чтобы хранить там супружескую верность несмотря на бутылку шампанского в бардачке. Потому что что ещё мне оставалось делать? Вот почему я поехал в Ромны…
В Ромнах было совершенно темно и холодно, но я нашёл гостиницу. Дежурная не знала куда определить постояльца с тощим целлофаном в руках и выделила мне четырёхместный номер одному. Хотя могла бы присовокупить к той паре командировочных, которые подошли следом за мной с того же автобуса.
Номер оказался комнатой-пеналом на четверых, пустым и свежеокрашенным поверх двадцати предыдущих ремонтов. На спинках четырёх коек висели толстые махровые полотенца и радио на стене густым басом пело романс про утро туманное, утро холодное.
Делать мне было нечего. Я выключил радио и свет тоже, лёг и смотрел в темноту, пока не уснул…
~ ~ ~
Утро опровергло прогноз романса сияньем солнца из ясной выси и я быстро нашёл психбольницу. По икры утопая в сверкании нетронутого снега на газоне возле входа, я приблизился к пустому, по-зимнему чёрному дереву посреди сугроба, поставил пакет у кряжистого комля и проложил дальнейшую тропу к воротам, куда и вошёл без багажа, держа свободные руки на виду, чтобы охрана видела.
Когда сторожам дошло, что я никого не посещаю, но сам хочу тут остаться, меня отвели в небольшой кабинет. Молодой человек похожий на лейтенанта милиции, однако в белом халате, спросил зачем я пришёл.
– Мне нужна справка, что я не сумасшедший. – Я отлично сознавал, что этими словами сжигаю все корабли и взрываю мосты за собою и теперь меня точно прикроют.
– А кто говорит, что вы сумасшедший?
– Ну в трамвае там.
Его оживлённость росла обгоняя минуты. Он начал выспрашивать какую мне желательно печать на справку: круглую, или треугольником?
– Это неважно. Лишь бы с подписью.
Поэтому он позвал молодую докторшу и пожилую медсестру, чтобы меня отвели в душ, а оттуда в пятое отделение. Перед душем медсестра состригла волосы у меня в паху механической парикмахерской машинкой. Я чувствовал неловкость, но не сопротивлялся – в чужой монастырь со своим уставом не прут.
После душа, докторша взяла у меня интервью. Для закрепления успеха, я прогнал ей пару дур, она лишь сладострастно пристанывала и безостановочно строчила в толстую тетрадь. Когда мы вышли во двор, я сказал, что оставил целлофановый пакет за воротами. Медсестра отказывалась верить, но сходила и с изумлением принесла.
(…а чему было удивляться? У кого очко не сыграет сквозануть пакет оставленный как бы наживка перед гостеприимным распахом ворот областной психиатрической больницы?.)
Докторша прошманала целлофан и позволила оставить при себе его содержимое: тонкую тетрадку, ручку и книгу на Английском с портретом озабоченной женщины в широкополой шляпе на мягкой обложке…
Пятое отделение роменской психиатрической больницы располагалось на третьем этаже здания возведённого по чертежам Сталинских времён, когда лестничные марши монтировались вдоль стен оставляя широкий колодец в центре лестничной клетки. По пути наверх, клетку пересекала железная сеть – подсунуть неудачу спонтанным самоубийцам. Ступени приводили к запертой двери между двух длинных скамей вдоль боковых стен широкой площадки.
За дверью, как и следует ожидать, начинался коридор уходящий вправо. Начинался он от окна с вертикально-отчётливыми прутьями решётки и, мимо запертой двери с табличкой «главврач», уходил к своему глухому—смутно различимому из-за удалённости—концу с краном и раковиной в поперечной стене.
В обеих боковых стенах длинного коридора зияли прямоугольные дверные проёмы палат, которые на первый, необвыклый взгляд своим отсутствием дверей смахивали на пещерные зевы. Свет внешнего мира проникал в палаты через решётку и стёкла окон и только после этого, дополнительно обескровленный коечным интерьером, достигал выхода, но на коридор ничего уже не оставалось. Поэтому в пасмурную погоду свисающие из его потолка лампочки горели весь день. Их скудный свет скорее подчёркивал, чем рассеивал неодолимый сумрак.
На полпути к дальней глухой стене одной палаты слева не хватало, её подменял небольшой холл с решётками в двух окнах. В углу холла у правого окна стояло видавшее виды трюмо с пустой тумбочкой, а возвращающуюся из угла в коридор перегородку прореза́ла белая дверь с табличкой «манипуляционный кабинет». Левое окно загораживал высокий ящик неизвестного назначения (может и гардероб мордой в угол, наказанный) в роли пьедестала под выключенным телевизором. К их общей пирамиде примыкала больничная кушетка под стеной второй перегородки холла, а в ней его вторая дверь, тоже белая, с табличкой «старшая медсестра», аккурат напротив манипуляционного кабинета.
Пол коридора своими квадратами коричневато-тёмной плитки вливался в общую гамму всеобъемлющей сумеречности. При этом он лоснился влажной чистотой, поскольку дважды в день привилегированные пациенты пошлёпывали вдоль него мокрыми тряпками на швабрах…
Для начала—установить степени буйности—меня поместили в палату наблюдения, напротив холла с трюмо. Обтянутый коричневым кожзаменителем креслообразный стул упирался спинкой в откос бездверного проёма. Тощие трубки ножек отсвечивали никелем и несли груз пожилого, но дебелого мужика в халате мини и такой же белой шапочке медперсонала. Медбрат при исполнении.
Одно его ухо сканировало палату, а лицо устремлялось вдоль коридора с парой случайных прохожих в пижамах и ещё одним сидячим медбратом различавшимся у дальних палат, где его содержал точно такой же стул-полукресло, из которого он скрашивал свой досуг болтая, сверху-вниз, с молодым человеком в пижаме и кирзовых сапогах. Неравенство статуса собеседников подчёркивалось позой сидевшего на корточках—глубокий висячий присед, распрямлённые в локтях руки просительно возложены на вздёрнутость коленей, кисти заискивающе повиливают пред восседающим над головой.
Медбрат завёл меня в палату, попутно брязгнув увесистой связкой ключей на привязи к его поясной перевязи об спинку первой от входа койки, где молодой блондин в ярко-красной пижаме лежал, вгоняя взгляд в глубокие трещины побелки потолка, и, самозабвенно ускоряясь, дрочил под простынёй. Из угла напротив грянул театрально сатанинский хохот, но тут же осёкся.
Объёмистый палец указал на третью от окна и я смиренно лёг на койку. На следующей лежала навзничь фигура молодого человека, который зябко обтягивал воротником синего больничного халата торчащую из него шею с крупной обритой головой. Взор, безотрывно устремлённый вверх, отслеживал изменчивые переходы пятен в потолке, из одного в другое, но он не мастурбировал. И не спускал с воротника рук.
Вскоре он обратил ко мне испытующий взгляд из синеватых кругов под глазами и спросил зовут ли моего брата Сашей и есть ли у меня сестра. Не дожидаясь моего ответа, он зажал голову между ладоней для пояснения, что учился с ними вместе в техникуме, но однажды вечером отец послал его собрать коров, когда через Подлипное продирался холодный злой туман, чтобы простудить ему голову без шапки, совсем беззащитную, которая с тех пор так вот и болит.
Пару раз он прерывал своё повествование резкими выкриками, отшугивая прибабахнутых, что приближались к изножию моей койки с гугняво невнятными вопросами. Потом он сказал, что его тоже зовут Саша, отвернулся и уснул.
Пара сопалатников без проблем речи уговорили блондина в красном спеть и тот визгливо завёлся верещать последний хит Всесоюзной радиостанции Маяк:
"Спасите, спасите, спасите разбитое сердце моё,
Найдите, найдите, найдите, найдите, найдите её…"
Два часа беспорочного и безропотного лежания засвидетельствовали мою безобидность и старшая сестра позвала меня в коридор, чтобы отвести в 9-ю палату, поближе к двери с табличкой «главврач».
9-я смотрелась намного уютней – всего пять коек. Только белый стол в левом углу малость выпирал в дверной проём, но благодаря отсутствию двери это неудобство почти не ощущалось. А зоосадные вопли, докатываясь вдоль коридора, мало-помалу одомашниваются и хоть по-прежнему вызывают в груди резкий вздрог своей первобытно-джунглевой мощью, его уже легче сдерживать..
Вечером вдоль коридора раздался крик «на кухню!» и к выходу протопатала группа привилегированных во главе с медбратом. Через полчаса они вернулись и торопливо промаршировали вспять, ускоряемые тяжестью двух котлов-термосов с завинченными крышками. Ещё через несколько минут из конца коридора донеслось: —«Рабочие, на ужин!»
Рабочих всегда звали в столовую первыми. Вместо пижам они носили чёрные спецовки и после завтрака и обеда их куда-то уводили.
Через определённый отрезок времени кричали – «Вторая партия, на ужин!»
И уже в последнюю очередь, тоже после паузы затишья: —«Третья партия, на ужин!»
Три запертые двери стояли шеренгой в левой стене коридора в самом его конце: душ, раздатка и столовая. Табличек на них не было, но все знали где что. В душевой никто никогда не мылся, она прибежище жестяные вёдер и швабр для мытья пола. Дверь отпирала медсестра или медбрат, чтобы привилегированные разобрали инструменты своего времяпрепровождения и её тут же запирали вновь. Однако несмотря на неусыпный контроль, один прикрытый умудрился-таки там повеситься. Правда, не с первого раза…
Перед кормёжкой отпирали сразу две двери: раздатку – чтобы занести туда термосы, и столовую, чтобы было куда звать партии.
И без того узкую раздатку теснили устроенные в ней стеллажи для привольной лёжки целлофанов с передачами посещений. Дважды в неделю во второй половине дня коридор оглашался неурочным кличем «Передача! У кого передача? В столовую!» Те из прикрытых, кто знал, что в раздатке хранится передача от родственников, которую он не доел во время свидания, отправлялся в столовую, чтобы доесть. Некоторые об этом не знали или знать не желали, но чуткие сопалатники им об этом напоминали и даже с заботой отводили в столовую, посодействовать в доедании…
К рабочим я не относился, так что ел во второй партии сбившейся в шумливую, разнообразно одетую, но одинаково голодную очередь вдоль стены у двери в столовую, уже не запертую, а подпёртую спиной медбрата, пока внутри протрут столы после предыдущей партии едоков. Медбрат заодно присматривал, чтоб кто-нибудь не затесался по второму разу, из только что кормленных.
Наконец он командовал «давай!» и мы с разноголосым шумом вливались через непривычно узкую дверь в комнату с тремя окнами и длинными столами, совсем как в средневековой трапезной, если бы не клеёнка. Они стояли в три ряда, от стены до стены, и узкий проход посередине делил их нá шестеро. Мы садились за них, переступая через прибитые к полу лавки.
Затем следовало ожидание, полное оживлённого шума и раскованных жестикуляций, пока на постоянке дежурный белобрысый мастурбант из палаты наблюдения не принесёт широкий фанерный поднос с алюминиевыми мисками, ложками и хлебом. Поднос разгружался и те, кому досталось, приступали есть, а остальные смотрели на них и ждали пока чмо-раздатчик, тоже из прикрытых, заряжает следующий за окошком в перегородке.
Мы съедали всё и начинали ждать всё тот же поднос, но уже уставленный кружками с тягучим кисло-сладким киселём, чью пенку я так ненавидел в детстве.
