Сергей Николаевич Огольцов
Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…
Дверь из веранды вела в большую кухню, отделённую шторами от ещё бóльшей гостиной, за которой, и тоже за шторами, была спальня Оли и Ольги. Туда мы не пошли, а свернули в спальню хозяев, налево от входной двери.
Ольга включила неяркий свет ночника и вышла в спальню за гостиной. Я остался наедине с отсветами никеля спинок широкой двуспальной кровати парадного вида, вторая, попроще и будничней, стояла рядом со шторками дверного проёма на кухню… Неослабевающая напряжённость не покидала меня.
Ольга вернулась, придерживая руками халат не застёгнутый ни на одну пуговицу. Не сговариваясь, мы оба взглянули на кровать поменьше и Ольга погасила ночник. Под халатом на ней оказались только трусики. Я торопливо последовал примеру и оставил на себе такое же количество нижней одежды.
Затем, уже в кровати, последовала долгая безмолвная борьба за каждый из рукавов её халата. Наконец, я отшвырнул эту преграду на стул у стены и свёл одёжный счёт к ничейному – 1: 1.
Когда я обернулся к ней, она лежала на спине под покрывалом накрепко притиснутым к её груди скрещеньем рук, ух, холодрыга! И я тоже влез под покрывало. На возню с трусиками ушло не меньше сил и времени, чем на весь большой халат. Наконец, мы оба голые, рядом с отброшенным в сторону покрывалом, ну и жарища! А потом…
Потом она бешено вилась подо мной, увёртывалась, отталкивала мои руки. Мне оставалось и удавалось лишь тереться членом между её ляжек и о кустик волос не зная что к чему, но чувствуя, что совсем чуть-чуть… вот сейчас… почти уже… Бляаа! опять вывернулась!.
(…я бы смог, клянусь, что да, но просто не успел… В ту ночь кукушка в ходиках на кухне сошла с ума и выпрыгивала со своим пронзительным «ку-ку!» каждые две минуты и вот уже кукует шесть и скоро Оля встанет завтракать и собираться в школу, а мне нужно одеться поскорее, пока не вернулась тётя Нина…)
Конечно, в ту ночь мы разрешили себе пусть и не всё, но слишком многое, зашли чересчур далеко и пути обратно нам уже не оставалось. Просто провожаниями уже не отделаться, одних объятий с поцелуями на Светином крыльце слишком мало… Но где? И когда?
7-го ноября, сказала Ольга, когда Оля маленькая пройдёт в демонстрации со своей школой и дядя Коля отвезёт её и тётю Нину в своё село.
И тогда уже Ольге не отвертеться, а кукушкины крики не спугнут, вся ночь будет наша…
Утром на день Великой Октябрьской Социалистической Революции, я зашёл за Ольгой. Мы тоже собирались выйти в город. Она подводила карандашом свои выщипанные в ниточку брови, выделяла уголки глаз, марафетилась, одним словом. Мы были одни, но когда я полез с объятиями, она отклонилась: —«Зачем спешить? Хата сегодня наша. Вот только… знаешь, тут такое дело…»
(Я обмер в леденящем ужасе, неужто сейчас скажет, что у неё месячные?)
Ну в общем… если я хочу… ну я знаю, что… чтобы так было, я должен на кое-что согласиться…
– Что?!. Говори!.
Сейчас, перед тем как выйдем в город, она накрасит мне глаза.
Аххуеть!. Хотя, конечно, лучше, чем менструация.
Геракл меня бы понял. Его, победителя Немейского льва, Лернейской гидры, Критского быка и прочих чудищ, одна цыпочка по имени Омфала заставила одеть женское платье и прясть куделю в гинекее, наступила высоким каблуком на горло его мужского достоинства. Ну хоть в чём-то я сравняюсь с этим нечеловечески сильным полубогом… и я согласился…
Синие тени положила она мне на веки, чёрною тушью протянула стрелки вдоль ресниц… И мы вышли в город…
"…по улицам слона водили, должно быть на показ…
(…сейчас, после всех тех «голубых» и «розовых» революций, после возведения Джона Элтона в рыцарский чин, после карибского лапочки пирата Джека Воробья и т. д., и т. п., люди стали понятливее. А в те непросвещённые времена им требовалось два, а то и три взгляда, пока допрут – что-то не так, блядь, с чуваком, а? Потом кто-то пожимал плечами, кто-то хихикал…)
Боря Сакун, выйдя из своей пятиэтажки на Зеленчаке задорно поприветствовал меня, но после дополнительного взгляда вдруг резко изменился в лице. Неподдельный страх исказил поношенные черты лица мастера, недопроизнесённое «волосати…» застряла в горле и он убежал обратно в подъезд своего места жительства.
(…и это человек переживший разгул бандитизма и всяких «чёрных кошек» в послевоенном Конотопе!
Или, может, как раз поэтому? За старым пистолетом Вальтер на нижней полке шифоньера?.)
– Ты больной и не лечишься. – Без обиняков констатировала моя сестра Наташа при встрече на тротуаре Проспекта Мира.
"…а мне плевать,
мне очень хочется…"
В Городском Парке Отдыха Ольга вынула свою косметичку и стёрла с моего лица боевую раскраску, хватит уж Гераклом прикидываться. Потом подошла Чепина подружка Нина со своей подружкой Ириной и они втроём ушли поискать место для курения…
И тут ко мне подвалили отчасти знакомые хлопцы с Посёлка, они уже праздновали по полной. Им было хорошо, им хотелось, чтобы Орфею с Посёлка тоже стало ништяк. Они сорвали нашлёпку пробки с непочатой бутылки и протянули вино мне…
За всё в этой жизни приходится платить, даже за популярность. Я приставил к своим губам стекло дула, запрокинул голову и, с прощальным взглядом на мягкое осеннее солнышко, начал пить с горла́.
Потом бутылка пошла по рукам, по кругу… потом мы пошли в гастроном ещё за вином… потом мне стало плохо и я убрёл зигзагами домой…
Проснулся я в сарайчике на железной койке, что перекочевала туда на место «Явы», когда Архипенко переехали на свою квартиру. Мой дачный сезон уже закончился, но койка так и торчала в сарайчике и, кстати, оказалась весьма кстати.
Проснулся в плаще и в обуви на голой сетке койки, но это неважно коечной сетке. Важно, что я не проспал – в тот день мы играли прощальные танцы сезона в Парке. Только мне ещё надо как-то дойти туда, а меня корёжит по-чёрному, и этот привкус сургуча в пересохшем рту, какая гадость и—ой, бля! – так шею ломит.
Наконец, я кое-как добрёл, когда все уже таскали аппаратуру на танцплощадку. Лёха начал возбухать, что я сачкую и Ольга тоже прицепилась: —«Ты куда ващще делся?»
Я насилу смог объяснить, что мне совсем, ну очень совсем, так пло… плохо мне, ну.
Лёха сказал, что мне надо просто глотнуть хорошенько и пройдёт. Меня передёрнуло от одной лишь подобной мысли, но Лёха и Ольга начали смеяться. А паренёк Юркó, который у Ольги адъютантом, сгонял в ближайший гастроном за вином. Я вынудил себя сделать несколько глотков и—о, чудо! – ожил для дальнейшей жизни. Ольга, Лёха и Юркó прикончили бальзам до дна и мы начали играть танцы.
Танцы кончились, аппаратура перетаскана обратно в билетную кассу, мы с Ольгой вышли из парка и за две минуты напряжённого шагания дошли до её переулка. Угловая хата на углу, потом Светина, третья – ждёт нас. С полным правом я подвожу Ольгу к калитке, по-хозяйски распахиваю и… она вдруг отшатнулась!.
По возрасту я на два года старше Ольги, но мне всегда казалось, что наоборот. Она знала больше всего того, что я вычитал в книгах, и у неё был авторитет.
Если кого-то из девушек нашей богемы задевали посторонние чувихи, та обращалась к Ольге за помощью. Ольга выходила с оборзевшей сучкой и ставила на место эту тупую корову…
Редкий вечер на танцах обходился без драк…
Играем номер, и вдруг с площадки многоголосый долгий визг, но совершенно не в такт тому, что мы сейчас играем. В сверхплотной массе молодёжи сошедшейся для коллективного отдыха, вмиг, из ниоткуда, возник свободный круг, в нём мечется мельканье кулаков. Скоростным водоворотом несётся круг, словно торнадо, по танцплощадке под громкий визг девушек уворачивающихся с его пути.
Резко, асинхронно, мы обрываем игру и просим дорогих друзей соблюдать, пожалуйста, порядок. Побеждённый, в одиночку, или в кружке своих корешей, проталкивается через толпу на выход из ристалища. Чтобы снять депрессивный гул обмена комментариями в толпе отдыхающих, Чепа задаёт темп стуком палочки о другую и мы начинаем следующий номер…
Девушки из своих разборок шоу не устраивали, а приглашали одна другую выйти. Ольга вышла всего лишь пару раз, что принесло ей должное уважение и—не лишне снова подчеркнуть—авторитет, потому что в Феодосии она посещала танцы с тринадцати лет и на словесный разогрев время не тратила, а в деловитой манере приморских городов с ходу вырубала этих хуторянок. Так что, если какая-то отмороженная стерва задевала чувства девушки из нашего богемного окружения, одно лишь упоминание имени Ольги заставляло её осознать свой промах и заткнуть пасть.
Другой причиной, из-за которой Ольга казалась старше, было внимательное отношение к ней со стороны мужиков… Однажды после танцев, когда мы собирали провода и колонки со сцены, перепуганный хлопец галопом пересёк пустую танцплощадку и маханул через ограду в темень Парка. В последний момент его преследователь, мордоворот лет тридцати, нанёс удар вдогонку и беглец сверзился в кусты, но тут же подскочил и продолжил аллюр.
– Ещё поймаю, сука! – крикнул триумфатор и обернувшись к Ольге, которая стояла возле сцены, добавил, – правильно, Рыжая?
– Сам ты это слово, – дипломатично ответила Ольга и тот кичливой раскачкой покинул танцплощадку.
Вот из-за этого всего я чувствовал себя младше. Но в тот миг, когда она дрогнула перед калиткой тёмной хаты, это чувство исчезло и всё встало на свои места. Рядом с её страхом, я ощутил себя сильней её и старше, мне стало её жалко. Ведь младших нужно защищать… Даже от самого себя.
Я успокоил испуганную девочку и ушёл не заходя во двор. По пути на Нежинскую, я знал, что поступил правильно, и был собой доволен, но вместе с тем, не мог не согласиться с диагнозом моей сестры Наташи – «больной и не лечусь»…
~ ~ ~
Седьмое ноября стал последним днём необычно затянувшегося бабьего лета и мы перешли в Клуб, чтобы дальше играть танцы там…
На втором этаже, в крыле напротив кинозала, располагался зал Балетной студии. Протяжённость от его высокой входной двери до небольшой эстрады у дальней торцевой стены составляла метров сорок. Эстрадная площадка предназначалась не для концертов, а для вечеров отдыха, поэтому над полом Зала она возвышалась всего на пару продольных ступеней для восхождения отдыхающих на зов массовика-затейника принять участие в каком-либо забавном конкурсе или ещё как-то окультурить текущее мероприятие.
Возвышение занимало центральную треть ширины Балетной студии, а боковые трети были упрятаны за вертикальную решётку из изящно тонких труб в укрывистой чёрной краске. Начавшись от углов эстрады, решётка доходила до продольных стен и—совместно с прилегающими к ней занавесями лёгкой ткани—создавала как бы закулисное пространство по бокам площадки.
В центре зала, высоко над головой, среди несущих крышу металлоконструкций покрытых чёрным Кузбасс лаком, стоял большой белый шар оклеенный чешуёй из мелких зеркальных осколков по всей его сферичной поверхности. На соседнем швеллере перекрытия стоял небольшой прожектор, нацеленный на шар, и всего один щелчок выключателем запускал медленное вращение сферы неприметным электромотором и при этом же ударял лучом прожектора в пришедшие в движение зеркальные чешуйки, которые разбивали эту подсветку на бессчётные многоугольники тихого света неспешно плывущие по стенам, полу и всем присутствующим в зале.
Боковые стены состояли, в основном, из окон позади поручня для обучающихся балетному искусству, из конца в конец зала. Как водится в балетных студиях, стену напротив эстрады (но не входную дверь в углу) закрывала высокая полоса из крупных, плотно подогнанных квадратов-зеркал, которые и дали помещению его второе им – Зеркальный Зал.
Одним словом, идеальное место для проведения любых мероприятий – новогодних утренников для малышей Посёлка, школьных выпускных вечеров, вечеров отдыха заводской молодёжи и, не в последнюю очередь, для танцев. Они же, кстати, и обнаружили слабинку идеала – его пол. Менее чем за месяц, подошвы обуви на паре сот танцоров истёрли в прах красную краску пола и оголили скрывавшиеся под нею доски половиц. Однако директор Клуба, Павел Митрофанович, сказал, что это ничего.
Позади занавесей по обе стороны от сцены установили громадные колонки динамиков перевезённых из летнего кинотеатра в заводском Парке, и те выдавали бомба звук, охренеть какой ништяк. В далёкой зеркальной стене, над ритмичным покачиванием круговращения танцующих голов в мягких сумерках пространства, по которому, ненавязчивым освещением, проплывали светлые зайчики—круг за кругом, за кругом круг—смутно возносились наши фигуры с гитарами и всё шло бомба какой ништяк.
И только Чуба бухтел и ныл, что звук его бас гитары из пары чёрных колонок от переносной киноустановки полностью теряется за мощью парковских стационарных ящиков с динамиками по полметра. Ему в утешение, Лёха повторял, что знает чувака, у которого есть низкочастотные динамики для баса на продажу, надо только достать материал для ящиков куда их вставить. И именно Лёха предложил подходящее место, где можно раздобыть тот материал – завод КПВРЗ. Нам ведь нужен всего один лист толстой фанеры, два с половиной на полтора.
Мы, заводская часть Орфеев, приступили к осмыслению и обсуждению стоящей перед нами задачи…
В Ремонтном цеху фанеры и близко нет, всё, с чем мы имеем дело – это сталь и железо. Искать фанеру надо, конечно же, в Вагоноремонтном, где работает Чуба. Тот согласился, что, да, фанеру можно добыть из вагонов, которые пригоняют на ремонт и он может сорвать там подходящий лист, но как ты его с завода вынесешь?
Он наотрез отверг предложение распилить лист на куски по размерам предстоящего ящика и перебросить через стену вдоль Профессийной, потому что мастер начнёт задавать неприятные вопросы об источнике столь нескромных запасов такого дорогостоящего материала.
Единственно реальный путь – вынести целый, не распиленный лист через Клуб с его задней дверью вечно нараспах на территорию завода, рядом с комнатой художников ежемесячного списка кинофильмов. Но и у этого пути имелись скользкие моменты – Вагоноремонтный и Клуб находятся на противоположных концах завода. Тащить целый лист через всю территорию? Чуба отказывался так рисковать, Чепа тоже не проявил ни капли энтузиазма. Как всегда, самое трудное ложилось целиком на на наши с Владей плечи…
Ну не так чтобы совсем уж целиком, Чуба всё же сорвал фанерный лист из-под линолеума на полу вагона ожидавшего на путях снаружи цеха дальнейшего ремонта. Причём, покидая вагон он немножко забыл запереть дверь, как требуется по инструкции… Через упомянутую выше дверь мы с Владей проникли в вагон и обнаружили, где и ожидалось, искомое сокровище – стандартный лист фанеры толщиной в 30 мм, малость запачканный в двух местах, но это ничего.
Мы сбросили фанеру из вагона, ухватили за края и понесли над хрустящим под ногами гравием балласта, потом над более ровным и не таким шумным асфальтом дороги меж цехами. По пути, мы убедительно заверяли друг друга, что лист не так уж и тяжёл, и уговаривали, что нет ничего такого, если увидишь двух рабочих и кусок фанеры между ними, 1.5 х 2.5 м, тем более, что мы идём не в направлении стены вдоль Профессийной. Хотя лично нам не случалось наблюдать такой картины, поскольку грузоперевозки производились автокарами. Когда до Клуба оставалось всего ничего – Кузнечный цех, Общезаводская баня, здание пожарной команды, Станция заправки кислородных баллонов и Медпункт, Чепа рысью прибежал из Ремонтного цеха сказать, что Боря Сакун послал за нами и если сейчас же не явимся, то будем уволены.
Это было что-то новенькое, мастер Экспериментального Участка никогда не швырялся настолько пылкими угрозами. Может опять явился тот долбоёб из уголовного розыска?
Мы опёрли лист на закопчённую стену Кузнечного цеха, как раз под мраморной табличкой привинченной в кирпичную кладку для провозглашения, что в 1967 году, в день 50-летия Советской Власти, туда вмуровано послание рабочим КПВРЗ, которые будут трудиться тут в год столетнего юбилея Великой Октябрьской Социалистической Революции. Убедившись, что лист никак не помешает дорожному движению, мы направились в Ремонтный цех.
Боря бушевал почище Фантомаса – где мы, суки, шастаем, когда весь Экспериментальный участок отправлен на Заготовку?
Да, Заготовка – это не хухры-мухры. Заготовка – это как смотр рядов, демонстрация рабочей силы Экспериментального Участка. Это момент, когда уже каждый точно при деле, по полной.
Все слесаря Экспериментального участка. Все. Поголовно. След в след за старшим мастером цеха, у которого бумажка заявки с перечнем нужных материалов и указанием требуемого количества. Колонна выдвигается в направлении Центрального склада. Там, позади Общезаводской бани, груды арматурных прутьев различного диаметра, рядом с кучами металлопроката усиленного профиля, рядом с навалами труб диаметром от 5 до 22 сантиметров хаотично бугрятся и топорщатся вдоль железнодорожной колеи.
Вскоре в поддержку передовому отряду рабочих подкатывает эскадрон… тьфу, ты!. автокар, говорю, автокар!. Вдоль путей рядом с Центральным складом раздувая пары приближается, а вот и нет, не бронепоезд, а громоздкий железнодорожный кран. Побалтывая крюком на конце своей стрелы, помахивая стальными тросами строп свисающих с крюка, он останавливается и склоняет свою стрелу над залежами переплетений всех этих груд, куч, кип металла.
Два самых опытных рабочих, вооружившись длинными стальными ломами, захлёстывают стропами трубы, арматуру, швеллера, или чего уж там накалякано в той бумажке. Остальные участники парада, удерживаясь на безопасном расстоянии, щедро делятся мудрыми советами вперемешку с возбуждёнными комментариями. Наконец, кран натужно дёргает заарканенную тросами связку металла, тянет кверху и, со скребущим скрежетом, выдирает её из кучи железа перепутанной всеми предыдущими Заготовками представителей различных цехов.
Улов победно, медленно, спускается (какой ещё трюм? да пошёл ты!) на платформу ожидающего автокара. Работник склада на глаз сравнивает примерное количество груза с цифрами в заявке и даёт своё «добро». Вернувшаяся с безопасного расстояния автокарщица дёргает рычаги кара и гонит его в Ремонтный цех, попутно скребя асфальт дороги свесившимися концами арматуры, труб, уголка или чего уж там нашкрябано в той бумажке. Слесаря Экспериментального участка выступают в обратный путь к Ремонтному цеху единой, радостной, монолитной массой гордой успешным выполнением задачи…
И вот они, победоносные Заготовщики, уже показались в центральном проходе Механического цеха, но нас нет среди них. Мы прогуляли священный обряд Заготовки…
К счастью, наш мастер незаметно симпатизирует Владе из-за одинаковости их фамилий, хотя и не родственники, и мы снова выскальзываем из Ремонтного цеха, прямиком к нашей фанере под мемориальным мрамором.
Начальник Ремонтного участка Ремонтного цеха, Мозговой, упорно стоял рядом с нашим листом, уставясь на него с такой жадностью, шо аж слюна из глаз каплет. Ну ещё бы! Такой материал кого угодно до греха доведёт. Мы закогтили вновь свою добычу, как пара ненасытных беркутов.
– Куда? – с нескрываемой болью спросил Мозговой жалобным фальцетом.
– В заводоуправление, – небрежно бросил Владя и мы потащили лист в направлении главной проходной рядом с задней стеной здания Клуба, что подменяло, на сколько длины хватало, стену вокруг завода.
Задняя дверь, ясное дело, ждала нас нараспашку. Мы втащили лист и прислонили его к обтянутым холстиной рамам напротив комнаты художников списка фильмов на месяц…
Когда мы после работы пришли в Клуб, чтобы переставить добычу к нам в комнату, кучерявый верзила, завхоз Степан, уже описывал лист сужающимися кругами. Да, такой дефицитный материал кого угодно соблазнит на непотребные мечты и планы, даже такого дармоеда, что в своих жирных лапах в жизни не держал ничего тяжелее персональной связки ключей. Впрочем, это не про Степана, который, говорят, когда-то был неплохим плотником. Это про директора клуба, который стоял рядом и науськивал завхоза на внезапно приваливший дар небес. А вот не мылься, Павел Митрофанович, сегодня бриться не будешь, как гласит поговорка популярная в те дни на Посёлке…
~ ~ ~
Зима нагрянула как-то враз, сугробы разлеглись как будто тут всегда и были… Перед танцами я зашёл за Ольгой. Она представила меня законным владельцам хаты, которые так счастливы, оказывается, со мной познакомиться – снимай пальто, садись, выпьем! Но – нет, спасибо, мне сегодня ещё работать. Так что Ольга оделась и мы вышли.
Правда, для Клуба малость рановато, потому что аппаратуру с эстрады мы не убирали, а просто запирали Зеркальный Зал после танцев. Чтоб скоротать избыток, мы посетили скамейку возле нефтебазы. У Ольги в сумочке нашлась бутылка вина и мы выпили, не слишком очень, для общего тонуса и сугреву. А потом отправились в Клуб по хрусткой корке снега уезженного транспортом…
Уже в ночи́, безлунной, тёмной, но с мириадами ярких точек звёзд, утыканных в небо от края и до края, мы пришли проведать недобитую бутылку красного вина, заныканную в сугробе под забором… Вино оказалось слишком холодным, ничуть не грело, и безвкусное как лёд. Мы и допивать не стали, просто покурили.
Потом я расстегнул на себе пальто, она – своё и села ко мне на колени. Друг с другом мы обращались уже как с личной собственностью. Я мог запросто запустить руку в её колготки до той самой выпуклой впадинки, которую не нашёл в ночь обезумевшей кукушки. Она же без всяких расстёгивала мой ремень и ширинку, чтобы удобней обхватить мой напряжённый уд.
Всё как обычно, вперемешку с долгими, как затяжные погружения в иное измерение, поцелуями. Но неожиданно, случилось что-то из чего мне непонятно было что или как, а только что это уже где-то ещё… куда я попал… вышел из себя… сливаюсь с… сцепление всё крепче с каждым толчком… и нет уже никакого я, а только мы… мы… мы… и больше ничего… непостижимо… а… неважно… и всё плывёт… сливается в туманную непроглядность… что это?. Что?!. О, нет!. Ещё!.
Связь оборвалась. Пару рывков вдогонку показали – нет, не догнать, нечем удержать, вернуть, продолжить… Ночь медленно возникла вновь из ниоткуда… сугробы… скамья… снова тут…
Мы распались, снова стали мной и ею… Оглушённо, я поднялся.
Всё та же лампочка на своём столбе. Искорки мигают из сугробов, тут и там. Чёрное небо исколото звёздами…
Когда никто и думать не подумает…
Где моя шапка? Нафиг, пусть где хочет, может подождать…
17-е ноября… 17-летний ученик слесаря… утратил девственность…
А она?
(…не знаю до сих пор
а и не желаю
какая разница?.)
Прощаясь с ней, так странно вдруг притихшей, у тёткиной калитки, я понял, что теперь мой долг сильней быть, чем она, а всё остальное и понимать не стоит, отныне и навсегда, вовеки веков…
(…Верно! Правда! Да!!
Вот умею красиво выдать мысль, а?
Хотя не сразу… Десятилетия спустя…)
На следующий вечер я пришёл в Вечернюю Школу Рабочей Молодёжи, куда Ольга иногда заглядывала, потому что тётя Нина вымогала от неё получить бумажку об окончании восьмого класса.
После звонка на перемену она вышла в коридор и ушла со мной, прогуливать все остальные уроки. Я проводил Ольгу до хаты её тётки под бурный рапорт как сильно она кровоистекала прошлой ночью.
(…как будто это хоть что-то значит.
Что толку в целках, обрезаниях, адюльтерах и верности навек?
“Что было – уже нет.
Что есть – утратишь.
Что будет – того не миновать…)
Конечно, наша любовная связь не в силах была растопить снега и лёд зимы вокруг, но весь снег и лёд зимы не в силах были потушить страстный огонь нашей связи. Тем более, что мы связывались и раздували его при первом же удобном случае…
Укрытая снегом скамейка нефтебазы вскоре получила отвод из-за её совсем уж лишней спинки. Вагончик из листового железа рядом с крохотным катком в заводском Парке казался более удобным, только невыносимо долго приходилось ждать, пока хлопцы допьют своё вино и представят дотошно мелочные отчёты кто сколько выпил за текущий день и какие обстоятельства сопутствовали потреблению, а в заключение смажут друг друга по жевалам, от не хрен делать, но без ножей, пока не разойдутся.
Нож доставать – себе в убыток, если Колян у кого нож увидит – забирает с концами и уже не вернёт…
Колян с Посёлка представлял собой образчик всё более редкой породы богатырей. Не особо, впрочем, крупный экземпляр, всего 180 см и крайне немногословный. Хотя оно ему не очень-то и надо – глянь на эти кулачищи по 20 кило каждый и охота к лишним разговорам сама собой отпала. Даже из-за угла мешком пришибленный враз усекёт, что Колян его уснéдает в шесть сéкунд, как нéхрен делать. Среди братанов он мог, конечно, высказать слово или два, просто надо иметь терпение, пока у него этот процесс завершится…
Меня он зауважал по непоправимой ошибке, которую взял в голову ещё летом, в момент моего «обручения» с Ольгой, когда мы ещё только-только начали встречаться.
В тот вечер, как выходил в Парк, я себе на палец колечко надвинул, которое у сестры выпросил. Обыкновенная фигня бижутерная и стекляшка вставлена. Еле-еле у Наташи выпросил, поклялся, что только один этот раз.
В Парке, мы с Ольгой поднялись в будку киномехаников летнего кинотеатра, младший киномеханик, Гриша Зайченко, иногда со мной ключом делился. Ольга, как увидала то колечко у меня на мизинце, сразу – кто дал?
Мала́, грю, одолжила, сестра моя младшая.
Ольга не верит ни в какую, дай, грит, гляну. Как только протянул ей – цап! и на палец себе – хоп! Только на другой, не на мизинец.
Ладно, грю, хватит сколько покрасовалась, я Наташе вернуть обещал, этот от парня её.
Ну тут Ольга послушала, стала снимать – а фиг там! Не слазит. Она и крутит его, и тянет, и на палец плюёт – всё без толку. Короче не свидание уже, а полная камера пыток, пока она то колечко через сустав по микрону протаскивала. Когда я, наконец, эту хрень в карман штанов засунул, какие уже поцелуи и всё такое, у Ольги палец распух, болит, а мне её жалко. В общем, кинобудку я запер и мы ушли.
А Колян в тот момент со сторожем в билетной кассе пары нагоняли, ну он просёк это кто там сверху спускается. А что ещё ему оставалось подумать? Тут полчаса на весь кинотеатр женские стоны из кинобудки, через обе дырки:
– Ой! М-м! У! Мама!
Тут и состоялась его ошибка, он как бы, типа, подумал, откудова в такой мелкоте как я… ну этта, вроде как бы сидит оно, а? Короче, он меня зауважал как богатырь богатыря, который просто по другому профилю.
И в результате этих всех причин, пересидев, изнемогая нетерпением, все те придурковатые дебаты, что пора подловить хиппарей с Площади Мира, да выбить им бубну, шоб сильно так не хипповали, прежде чем освободят помещение, довольные какие они крутые блатари, нам ещё приходилось дожидаться пока Колян отпроцессирует свои бесконечные объяснения куда… ну… этот… типа… ключ… этта… спрятать… ну… от вагончика… типа…
И не мог не вызвать самых тёплых чувств длиннополый овчинный кожух тёти Нины, в котором однажды вечером Ольга выбежала из хаты. Мы спустились в укрытую снегом Рощу, на ровный лёд замёрзшего Болота и было хорошо, но как всегда, мало…
~ ~ ~
На заводе закончился срок нашего ученичества и мы начали получать по 70 руб. в месяц, почти как и все слесаря. Теперь, при рубке железа зубилом, мы не ахали молотком себе по пальцам и нам (волосатикам) доверили изготовить экспериментальное изделие с нуля… Это интересно.
Мы изучили неосязаемые движения мысли работника конструкторского бюро посредством визуально умозрительных линий в чертежах с бессчётными цифирьками размеров. Согласно этим цифрам, мы упрашиваем газорезчика нарезать кусков из 20 мм проката, упрашиваем разметчика очертить контуры, упрашиваем строгальщика обстрогать лишний метал по разметке, упрашиваем сварщика приварить эту к этой, а ту к той…
Зачем столько просьб? Ну так каждый же занят, типа как бы… Иногда от просьбы до исполнения ждёшь неделями или иди проси по новой…
Но—ты ж глянь! – скелет проекта на стеллажах снаружи Ремонтного цеха постепенно обрастает металлом деталей, начинает уже что-то вырисовываться, мастер перестаёт звать нас на каждом шагу волосатиками, а слесари Экспериментального участка уже не подначивают про дату запуска нашего Лунохода.
И тут начальник Экспериментального участка приказывает передать уже порядком загрязнившуюся картонную папку с чертежами Яше и Мыколе-старо́му, чтобы более опытная рабочая сила довела неосязаемую техническую идею до весомой ощутимости… Это обидно.
А следующее изделие мы просто запороли…
Затратили массу материала, на стеллажах собрали конструкцию здоровенного стенда «Слава Труду!» и позвали Борю Сакуна пусть полюбуется перед тем как отвезут на установку перед главной проходной завода. Мастер посмотрел по чертежам и говорит что-то тут не то, а что именно сказать не может. Из кабинета начальника цеха, над раздевалкой, спустился инженер-технолог, стали вдвоём смотреть, он поддержал негативное мнение Бори, но тоже никак не смог определится где именно не то. Потом, на па́ру, рулеткой проверяли – размеры вроде все на месте.
Пришлось вызывать автора проекта из конструкторского бюро при заводоуправлении. Так даже он не сразу понял причину, но смотрел-смотрел…и – догадался! Мы скрупулёзно воплотили в металле все детали его идеи, но только в зеркальном отражении, где лево – стало право, и наоборот. Пришлось порезать на куски наш славный труд, а площадь перед проходной так и осталась без запланированного монумента…
После Нового года меня в составе спецбригады, она же зондер-команда, послали трудиться в кормоцех подшефного села Семяновка. Бригада насчитывала трёх слесарей – Мыколу-молодого, Васю и меня, под командованием Бори Сакуна, нашего мастера.
В первое утро командировки, когда мы выехали в Семяновку под брезентовым верхом над кузовом заводского грузовика, был жуткий гололёд. Опытный шофёр вёл очень медленно, чтоб не разделить участь машин, чьи водители не справились с управлением на скользком льду и теперь валялись в поле на обочине, тут и там. Колёса задраны в густой туман, через который урчит мотор нашего грузовика. Но рядом с опрокинутой техникой ни души, и – тишина. Прям тебе панорама заключительного этапа Сталинградской битвы…
Кормоцех – это серое строение из трёх секций за полкилометра от села, в окружении обветренным снегом холодно молчащего поля. Котельная не работала, нам ещё предстояло долбить шлямбуром стены для прокладки труб. Мёрзлое железо окоченелых бункеров и занемелые ленты транспортёра заполняли полумрак соседней секции. Две недели мы ездили туда балдашить железом о железо, пробивать кладку, подтягивая ленты, и дремать над ярко раскалённой электрической спиралью меж белых от инея стен котельной.
