Анна Владимировна Носова
Лекарство от забвения. Том 1. Наследие Ящера
И до поры до времени этот прием успешно работал.
По счастью, пятилетнее существо, согласно задумке мудрой природы, еще не обладало достаточной смышленостью, чтобы осознать, кем приходится ей скорбящая толпа с посеребренными кожными рисунками, что окружила траурный нолл (спящего?) отца. Она, природа, восполнила недостаток семейного тепла, части которого малышка была лишена, и своими руками укрыла ее от страшной правды.
Так что новоявленные сородичи иронией судьбы оказались для Илари столь же незнакомыми безликими созданиями, каковой являлась для них она сама. Тогда ей все это было неважно. Ее заботило всего несколько вещей: почему обычно жизнерадостная мать вдруг стала такой мрачной и неразговорчивой, почему отец улегся спать в огромную двустворчатую раковину и, самое главное, когда же ее наконец покормят? Ведь она не ела со вчерашнего дня. Мать зачем-то заперлась в комнате отца и не пригласила ее к ужину. «Вот отец проснется, и я сразу пожалуюсь ему!» – с затаенной обидой утешала себя Илари.
Как же могла она тогда знать, что пожаловаться уже некому. Да и безрадостное будущее, недобро выглядывающее из-за черной каймы погребального нолла, еще не могло попасть в фокус зрения девочки. Оно довольствовалось Наидой.
Илари, которую теперь некому стало защищать, хоть она этого еще не осознавала, стала сама себе защитницей. И это положило начало ее новым привычкам. Привычкам новой, сильной Илари. Которые, если она будет им верна, непременно станут ей надежными доспехами.
Они ей очень пригодятся.
Никто из встречной толпы не перехватил прямой взгляд девушки. Эти знатные вига были сосредоточены на чем-то своем. Можно было заметить, что многие из них, как Илари, сжимали в руках тяжелые фолианты, скупо посверкивавшие старым золотом сквозь прозрачные защитные мембраны, похожие на плоских медуз. Некоторые лучерукие деловито поправляли связки объемистых свитков, норовивших выскользнуть из подмышек. Кто-то со значительным видом поглядывал на миниатюрный часовик из филигранного стекла с заключенным в него орнаментом из едва видимых белоснежных нитей. Когда эта диковинная колба встречалась с подводными «братьями» звездных лучей, то причудливое кружево ее стекла смотрелось особенно изысканно на фоне того цвета, который правил бал на Вига в данное время суток.
Илари замедлила шаг, непроизвольно попав под чары явственно осязаемой ауры благородства и утонченности, столь непривычной для нее – зачерновичьего отщепенца. И это при том, что на моральную подготовку ушло два светооборота, в течение которых девушка с завидным упорством методично взращивала в себе зерна уверенности и достоинства.
В редкие минуты отдыха, во время работы и даже сквозь сон она день за днем твердила себе, что может – нет, обязана! – отвоевать у злой судьбы свое будущее! Сплошь серо-черные картинки детских воспоминаний, отравленные горечью тоски по отцу и прежней жизни, уже никак не выскоблишь из архивов памяти – с этим Илари смирилась давно. Но это была единственная уступка, на которую она пошла.
«Будущее. У меня впереди есть будущее!» – настойчиво твердила она. Делиться этими мыслями с отрешенной матерью было бесполезно, поэтому всякий раз девочка обращалась к самой себе: «Оно где-то там, впереди. Оно еще не случилось! Вот прошлое случилось, но его уже нет, оно – лишь клочки отмерших водорослей! Кому оно теперь нужно?..» Всякий раз эти фразы разгорались в ее юном эо все более уверенным светом. «А будущее, – убеждала себя Илари, – это мой дар. Моя прекрасная манящая загадка. Моя возможность исполнить мечту, подняться по течению знаний и разума над затхлостью Зачерновичья. Стать мастером, нет, искусником лекарского дела! Доказать, что милосердие сильнее жестокости. Стать той, кем так и не стала мать, не поддаться искушениям, забравшим у меня отца. Да, Илари, это будущее, за которое стоит побороться!»
Те, кому нечего терять, как ни странно, в решающей схватке обнаруживают в себе неожиданное преимущество, зачастую определяющее исход поединка. Благословение и одновременно проклятие отчаянностью. Дар отверженных, изгнанных, до неузнаваемости искалеченных судьбой. Тех, кого не брали в расчет. Тех, у кого отняли все, и в особенности прерогативу выбора: продолжать драться или сложить оружие; идти проторенной дорогой или обходными путями; решиться сейчас или взять паузу; потратить монету или приберечь ее до лучших времен. Выбор, надо отдать должное, – тоже своего рода благословение, возможность хоть на йоту ощутить на себе величественное дыхание богов. Но он развращает. Заискивающе подмигивает в сторону отступления в момент опасности или даже временного затруднения, как бы напоминая: тебе есть что терять. И когда все зашло в тупик и сама возможность будущего висит на волоске, перевес будет в пользу благословленных отчаянностью. Когда ее слепая ярость наудачу наносит смертельный удар прямо в сердце противника, каждого отверженного и изгнанного озаряет понимание: это именно благословение.
Илари совершенно нечего было терять, и да, она готова к великолепию коренных обитателей престижнейшего круга. Но, как известно, одно дело – быть готовым в своем привычном, хоть и набившем оскомину окружении, и совсем другое – попав в эпицентр отнятой родины и столкнувшись лицом к лицу с ее обитателями. Из круга которых она была грубо вышвырнута.
Нельзя отрицать, что часть ростков, проклюнувшихся из тех самых зерен самовнушения, была иссушена резким контрастом внешнего вида лучеруких с самой Илари. И нельзя не заметить, что выглядела она на их фоне по большей мере младшей служанкой. Это случилось. И чуть было не начало предательски закипать обыкновенной обидой в худенькой груди девушки. Обидой, грозившей развенчать все ее моральные усилия.
Знатная толпа и не подозревала о буре эмоций, которую вызвала в завороженной Илари. Степенно эта компания прошагала мимо нее, обдав легкой волной течения. Оно колыхнуло густые светлые волосы Илари, заставив их плавно взметнуться за спиной, чтобы затем послушно лечь на темный шелк платья. К встречному течению примешались поднятые с плит жемчужные крупинки и обрывки путевой беседы:
– Маллиа, почему ты так долго собиралась? Разве ты не помнишь, что даже научное звание твоего отца не позволит тебе безнаказанно опаздывать на экзамен?!
– Я никак не могла отыскать эту хархскую булавку с рубинами, чтобы подколоть мантию, как учила меня Саэ.
– Тебе бы стоило поменьше крутиться перед зеркалом в день поступления и тщательнее повторять уроки, которые давали тебе твои наставники.
– Снова будешь ставить мне в пример Онибба? Усыновили бы уже его, если он вам так нравится!
– Кажется, забыли свиток с текстом для декламации!
– Где, искусники их побери, твои алхимические формулы?
– Ай! Булавка уколола меня в плечо! Так и знала, что не надо ее брать!
Наваждение Илари как рукой сняло.
Наставники? Рубиновые булавки? Верчение перед зеркалом? Ей стало смешно, и девушка чуть не расхохоталась в голос. И не потому, что ее потенциальные однокурсники были младше нее на два светооборота. Просто она всеми гранями своего не по возрасту заполненного эо ощутила, что сегодня сможет все.
Будущее – это действительно прекрасная загадка, и она ее разгадает. Просто потому, что жаждет этого всем сердцем, в отличие от парниковых созреванцев, еще толком не осознающих, что вообще происходит.
Да помогут ей искусники.
Глава 10 Две пасти
Гладкокожая Ахха, лихо лавируя в запутанном лабиринте глубинных течений, уже развила совершенно не рыбью скорость. Стремительная и непреклонная в своем движении, она напоминала огромную круглую медузу с короткими плавниками, проглотившую изрядную порцию жидкого зеркала – новейшего изобретения Лабораториума. Выпуклые глаза фицци, обычно насыщенного бордового оттенка, теперь несколько побледнели. Они подернулись молочной пеленой, скрадывавшей насыщенность цвета и пробуждавшей игру переливов на сетчатке. Словно седые потоки рек влились в темно-пурпурные водовороты и навели в них свои порядки. Глаза не мигали. Не вращали черными жемчужинами зрачков. Не отражали никаких признаков бодрствования вообще. Полуприкрытые за белесой завесой слегка морщинистых век, они застыли, прочно окованные сонными чарами.
Посмотреть со стороны – совершенно безответственное создание, умудрившееся заснуть в пути и не чувствующее ни малейшей ответственности за судьбу своих «пассажиров».
На деле все было не совсем так. Фицци прекрасно ориентировалась в тонкостях своего сложного маршрута. С той небольшой оговоркой, что ее глазами, слухом и осязанием временно стал мастер Офлиан.
Когда торговые пилигримы завершили свои длительные препирания и наконец выразили готовность начать путешествие, мастер ненадолго исчез в аквариуме, дабы призвать свою любимицу. Чувствуя себя безжалостным вандалом, Офлиан подошел к Аххе, напрасно пытаясь убедить себя, что совершаемое им – необходимая жертва во благо Вига. Силясь преодолеть нарастающее отвращение к самому себе и своему искусству.
Напрасный труд.
Все эти жалкие попытки самовнушения рассыпались карточным домиком, когда ученый отвлекся от своих мыслей и устремил на Ахху взгляд, полный почти отеческой любви и искреннего сострадания.
В тот момент она как раз закончила пережевывать мягкие стебельки, растущие прямо из губчатых спин колючих темно-оранжевых морских звезд, усеивавших аквариумное дно. Переработанную массу она заботливо разделила на пять равных порций и затрепетала короткими острыми плавниками, настойчиво призывая к себе новорожденных. И это, между прочим, были не ее дети. Но трогательная забота Аххи о потомстве Моэ и Нэлхи всегда вызывала у Офлиана смешанное чувство восхищения и жалости. Особенно когда ученый замечал признаки чисто инстинктивной ревности молодой матери к новоявленной няньке: Нэлха частенько отгоняла Ахху от стайки своих детей. Та же, в свою очередь, лишь бросала печальный взгляд и флегматично отплывала в свой угол аквариума. Но уже спустя несколько светошагов из памяти няньки полностью стиралась все признаки обиды, и она неизменно возвращалась. Мастер знал: это было вовсе не назло раздражающейся Нэлхи. Дело в том, что тонкая психика Аххи каким-то образом улавливала угрозу депопуляции фицци – вот она и старалась внести свой вклад в сохранение вида. Свои дети, чужие… Так ли это, в сущности, важно?
Офлиан заметил «блюда» для малышни, любовно разложенные Аххой по песочному дну, и грустно вздохнул, выпустив россыпь миниатюрных пузырьков из своих жестких спинных плавников.
Осторожно – ведь с последнего сеанса прошло немало времени – мастер ихтиогипноза дотронулся силой своей мысли до рыбьего сознания. Это пока только разминка, небольшой разогрев перед сложнейшей ментальной практикой, которая предстояла им с Аххой. Продолговатые пальцы мастера совершали чуть заметные волнообразные движения. Они двигались синхронно его мысленному потоку, устремленному в разум фицци. Глаза начали закрываться, дыхание стало медленным и глубоким. Свет, звуки, колыхание водных потоков постепенно уступали место совершенно иной реальности. Той, что незримо опоясывает миры бесчисленными нитями энергетических маршрутов: от одного существа к другому, от предмета к предмету, от него же – к существу.
Отношения, любовь, неприязнь, манипуляции, вожделение, отвращение, презрение и даже забвение. И особенно забвение. Вся эта невидимая глазу, но очень прочная паутина, по которой мы, сами того не ведая, перемещаемся в течение жизни, во всей сложности своих кружев является взору очень немногих. Природный талант, наследный дар, упорство в практике, длительное слепое блуждание в потемках, преодоление отчаяния и где-то элементарного страха – вот лишь часть платы за возможность приподнять завесу тайны. Большинство бросали это тонкое искусство на полпути, истощив себя морально и физически в бесконечных странствиях воспаленного разума по серпантину чужих энергий. Кто-то покидал навсегда Университет, бросая на него прощальный взгляд глубоко запавших и будто бы выцветших глаз. Случалось, что потерпевшие неудачу на этом непростом поприще покидали заодно и собственный разум под оглушительный дребезг осколков эо.
Офлиан оказался одним из тех счастливых исключений, которые, выражаясь языком хранителя Ингэ, «береглись Обителью как зеницы ока и ценились как одни из самых драгоценных сокровищ Вига». Другими словами, Обитель внимательно приглядывала за ними. Нисколько не ощущая своей избранности и уж тем более не воспринимая себя «сокровищем», мастер просто следовал призванию. Просто шел на его властный зов.
Не искусство служило ему в реализации высоких амбиций, и не оно помогало мастеру завоевать уважение в высших общественных кругах. Сам Офлиан служил искусству. И оно, как наиболее тонкая, чувствительная сфера, не терпящая фальши, эгоизма и высокомерия, щедро вознаградило скромного мастера. Уберегло его рассудок от безумия. Сохранило нить памяти. Закрыло собой от видений оттуда, норовивших прорваться в сны. И со временем они стали неотъемлемой частью друг друга: Офлиан и принявшее его искусство тонких материй. Союз столь же счастливый, сколь и роковой.
Вот и сейчас настало время послужить.
Сквозь густую мглу мастера обступили знакомые созвездия энергий – невидимые оболочки всех живых и неживых существ, говорящие о своих носителях значительно больше, чем те о себе знают. Каждый из крошечной когорты избранных вига, способных узреть эти энергии, видит их по-своему. И небезосновательно держит сокровенные зарисовки в строжайшем секрете даже от ученой семерки, не говоря уж о прочих коллегах. Перед взором Офлиана они представали в виде темно-зеленых болотных огней, подрагивающих неверным светом на узорах бесконечной паутины, окутанной темными клубами испарений неведомого происхождения. Мастер совершенно отчетливо видел, как от каждого такого пляшущего огонька с геометрической симметрией разбегались по сторонам испускаемые ими тончайшие нити. Оттого и родилась устойчивая ассоциация с паутиной. Нити, постоянно меняя направление и окраску, с точностью зеркала проецировали мысли и эмоции, что выбрасывали вовне «огоньки»-энергии. Здесь-то и кроется самая опасная особенность, загубившая немало умов и отправившая под откос не одну жизнь.
Офлиан еще с университетской скамьи, под впечатлением от леденящих кровь примеров, хорошо усвоил слова магистра Кнэа. Он и сейчас во всех подробностях помнил, как тот, утратив привычную степенность, выкрикивал в пространство замершей аудитории:
«…И двигаетесь к зафиксированным в вашем зрении и эо оболочкам только между расходящимися от них линиями! Линии – каждый из вас увидит их по-своему – это яд для рассудка! Это потоки чужих энергий. Хорошие ли, плохие ли – их течение слишком мощное! Заденете хоть краем мысли, хоть взглядом – снесет! Вторгнется в ваше эо, каким бы крепким оно ни было, сожрет изнутри и не подавится! Сеанс закончится, но только не для вашего разума: его примутся затягивать воронки этих течений! Обратно дороги не будет, лекари здесь нам не в помощь – их искусство пока бессильно!»
Юный Офлиан сидел тогда как громом пораженный, не в силах даже пошевелить палочкой из когтя угундра, чтобы скопировать себе в тетрадь чертеж, над которым навис магистр. И не просто навис, а уже наполовину размазал его чернильные линии белой узловатой указкой, словно пытаясь вдавить в свою схему верное направление маршрута. Из-за спины преподавателя стремительными гневными стайками хаотично разлетались пузырьки, выдавая участившееся дыхание. Совершенно не замечая всего этого, взбудораженный Кнэа уже походил не на университетского магистра, а по меньшей мере на экзальтированного заклинателя, желающего покрыть силой своего воздействия все пространство аудитории:
«Что бы вам там ни померещилось, как бы ни влекло, как бы ни тянуло, никогда – запомните, никогда – не смейте поддаваться течениям энергий! Безопасный путь только здесь!»
Оставляя на пальцах чернильные пятна и тем самым еще больше стирая рисунок, Кнэа уже собственными руками прокладывал на нем безопасные коридоры.
«Двигаться только между течениями!» – воздел магистр руки к внимающим ему студентам. «Точно, заклинатель», – крутилась в голове Офлиана очередная назойливая ассоциация, отвлекающая от сути.
«Только! Между! Течениями!!!» – обрушилось с высоты кафедры на испуганных студентов.
«Только между течениями», – по привычке напомнил себе Офлиан, уверенно плывя в толще бессознательного на хорошо знакомый маяк своей любимицы Аххи. Исходящие от ее «огонька» энергетические вибрации, как и всегда, были светлыми и спокойными. «Ни тебе зависти, ни ревности, только если ручейки светлой грусти, – в который раз отметил про себя мастер, издалека ощупывая сознание фицци. – Моя тихая, добрая, всепонимающая великанша, – улыбнулся он, сдерживая вздох сожаления. – И все же даже от этих благодатных потоков я должен, во имя искусников, держаться подальше», – ясно прозвучало у Офлиана в голове. Почему-то голосом магистра Кнэа.
В то же мгновение в привычной карте эмоциональных течений что-то резко изменилось. Офлиан ненадолго прекратил движение, как бы «принюхиваясь» и стремясь опознать природу своих новых и не сказать что приятных ощущений. Визуально все выглядело по-прежнему: темный лабиринт течений, рваное волокно черного тумана, пляшущие зеленые огоньки. Личная безопасность мастера была гарантирована достаточным расстоянием от рукавов энергетических течений, выбрасываемых из нутра Аххи, – они не могли навредить ему. При этом от них начал исходить цепкий холод, стремительно осевший где-то внизу живота Офлиана и заколотивший по нему тысячей ледяных молоточков. Плавные движения пальцев мастера сделались ломаными, будто ими управляли не гибкие суставы, а незримые нити кукловода.
«Что с тобой, девочка?» Офлиан превратился в один большой знак вопроса. Всем телом ощущая отдачу от волн страха – теперь уже удалось точно опознать изменившуюся природу течений, – разбивающихся где-то у него над головой, мастер все же полностью отрекся от самозащиты. Его опыта и таланта хватало с лихвой, чтобы сохранять равновесие, балансируя в коридоре энергий. Ахха – вот единственное, что действительно беспокоило мастера. Ведь он понял, вернее, почуял, что это боялась она.
Чем ближе – тем отчетливей.
Преодолевая непривычную скованность и пронизывающую тело дрожь, Офлиан неуклонно приближался к маяку Аххи. Ко всем прочим чувствам, вызванным путешествием, примешалось еще одно безрадостное открытие. «Она меня не узнает», – скользнула первая поверхностная мысль. А как еще объяснить полное равнодушие, которым его встретило обычно дружелюбное и ласковое создание?
Еще ближе. Офлиан, изрядно вымотанный эмоциональными отзвуками внутренних переживаний Аххи, все же достиг своей цели. Чтобы замереть в недоумении перед новым уровнем осознания проблемы: «О искусники! Да ты… Ты же меня не видишь!» На несколько мгновений опытным мастером овладела беспомощность созреванца перед экзаменационным вопросом.
Зеленые огни чужих энергий смешались в единое фосфоресцирующее зарево, которое подсвечивало изгибы бескрайнего паутинного лабиринта вокруг Офлиана. Причудливые декорации мира тонких материй приняли еще более мистический облик. Так они недвусмысленно намекали мастеру, что он здесь только гость. Наблюдатель. Жалкий дрессировщик разума примитивных существ. Напоминая, что мнимая власть, которой он обладает в материальном мире, ничего общего не имеет с истинной властью. Той, что господствует здесь – в лабиринте энергий, полном искусных ловушек и опасных течений, подстерегающих за поворотом.
«Ты зде-сь ни-кто», – разлетались отдельные слоги, отскакивая от стенок лабиринта прямо в голову мастеру. Ему стоило труда сложить из них эту короткую фразу. Только тогда невидимый оратор прекратил колошматить оторопевшего Офлиана ударными волнами.
Зарево разгорелось с новой силой. В его свете зарождалось необъяснимое торжество, смыкаясь кольцом вокруг мастера. На фоне его слепящего сияния маяк Аххи превратился в слабый догорающий фитилек. Он уже готов был полностью раствориться в другом свечении – всепоглощающем и могущественном.
Сияющее кольцо вытянулось в мглистой туманной бездне. Словно сжатое в исполинских тисках, оно плавно изменило свою форму.
Офлиан безуспешно пытался удерживать баланс в коридоре течений. Он до боли напрягал зрение: мастеру во что бы то ни стало нужно было сохранять фокус на огоньке Аххи. И тут это кольцо… У Офлиана перехватило дыхание.
Пылающий растрепанными зелеными языками венок превратился в разверзнутую клыкастую пасть, способную пожрать весь лабиринт. Пасть не замерла, как предшествующее ей кольцо. Она вздымалась и опускалась, следуя ритму дыхания остальной, невидимой пока части этого дьявольского создания. Гигантские челюсти вторили движениям, то стремясь сомкнуться, то распахиваясь в угрожающем зевке. В этот момент нависшая над Офлианом пасть казалась ему входом в поросшую зеленым мхом пещеру. Она угрожающе выпятила ряды многочисленных сталактитов и сталагмитов, обрамлявших ее своим влажным блеском.
Мастер ощутил всем телом, как безумие протянуло к нему когтистую лапу. Разум заполонило нестройное бряцание разорванных мыслей: «Зачем я здесь? Мне нужно в эту пещеру? Пещере нужен я? Зачем? Кто я?!» Бусины вопросов, соскочив с логической нити, раскатились по разным углам сознания.
С клыков-сталактитов черными клочьями тумана капала слюна, растворяясь в недрах лабиринта и частично оседая на нем.
«Ты здесь никто», – глухо повторялось в глубине пасти настойчивое напоминание. Мастер прислушался: нет, не может быть… Мало того что гигантская пасть осыпает его оскорблениями и угрозами, так еще делает это одновременно мужским и женским голосами! Эдакий дуэт, упивающийся своим согласием и единством.
От огонька не узнающей своего хозяина фицци осталась ничтожная точка, да и та безнадежно тонула в водовороте света и звуков. Офлиан почти утратил надежду, но все же вложил остаток сил в последний рывок. Безо всякой цели. Так, наудачу. Или на прощание – кто знает?
Пасть вместе с лабиринтом начала медленно блекнуть. Дыхание мастера сделалось едва уловимым, а дрожь окончательно завладела его физическим телом. Видимо, действительно на прощание.
Два голоса слились в своей вдохновенной арии: теперь она доносилась до слуха мастера уже едва различимыми отголосками. В голове стоял навязчивый гул. В закрывающихся глазах рябило от напряжения, а точка спасительного маяка предательски разделилась на две крошечные искры.
Затем на три.
Через мгновение – уже на четыре крупинки, мечущиеся по сетчатке глаза.
Тут в отдаляющемся дуэте что-то изменилось. Но, во имя искусников, что?.. Мелодия? Тональность? Ритм? Офлиан, уже не чувствуя даже сожаления – оно, как и другие чувства, притупилось, – попытался уловить причину этой перемены. Мастер напряг слух до предела. Ради улучшения звукового восприятия он пожертвовал визуальным, по всем канонам ихтиогипноза совершая смертельную ошибку, – ведь в этой реальности ни в коем случае нельзя находиться без цели. А цель – это маяк существа, в сознание которого мастер тонких материй стремится проникнуть. Необходимо постоянно держать его в поле зрения и не сбиваться с курса.
И вот, переступив запретную черту, о которой столько раз заклинал студентов уже на собственных лекциях, Офлиан медленно закрыл глаза. При этом твердо понимая, что, вероятно, в последний раз. Желание разгадать загадку изменившихся голосов пересилило даже страх смерти.
На мастера обрушился непроницаемый черный занавес. И, что странно, он почему-то не показался Офлиану роковым полотном погребального савана. В его неизмеримой тяжести и слепом сумраке отчетливо проскальзывали полупрозрачные лучи благодатного облегчения. Они куда-то звали – скорее восторженно, нежели властно: «Пойдем, пойдем с нами! У нас тут такое припрятано для тебя! У нас здесь клад, сокровище! Оно, конечно, и так всегда при тебе. Но мы тебе напомним. Просто напомним о нем, подскажем дорогу, поможем выкопать! Ты и не представляешь, что там! Пойдем, Офлиан!»
И мастер пошел, покорившись зову.
Лучи не подвели. Офлиан, вопреки ожиданиям, не рухнул в бездну небытия, не расщепился на тысячи бессвязных мыслей и чувств. Напротив, сознание частично прояснилось, преодолев пик наваждения. В высвободившемся чистом уголке разума доносящиеся из глубины гигантской пасти голоса зазвучали еще диковинней. В них появилось нечто знакомое. При этом смутное и неуловимое, словно из прошлой жизни. Оно, с каждой секундой набирая силу, упорно вытесняло со сцены первый дуэт. И если вначале это трехголосие звучало как ожесточенная борьба за место в светящейся зеленой глотке, то теперь стало очевидно, что этот новый, отдаленно знакомый Офлиану голос все же победил. Мастер, взывая к затуманенной памяти, беззвучно вопрошал: «Кто ты? Дай мне вспомнить тебя. Помоги, брось хотя бы подсказку, намек! Я помню голос, но никак не вспомню, кому он принадлежит! Прошу, помоги, во имя великих искусников!»
Прозрение оказалось столь же внезапным и ошеломляющим, как и предшествующее ему затмение.
Магистр Кнэа! Это его гневный басовитый рокот, обращенный к Офлиану, перекрыл странное и пугающее сочетание мужского и женского голосов. Вот знакомый рокот начал постепенно превращаться в различимые слова. Слова – в предложения. «…цель! Офли, не смей, не смей, говорю тебе, рвать ментальную связь с целью! – повелевал бывший наставник. – Иди на нее! Держись безопасного коридора! Я запрещаю – понял? – запрещаю тебе терять из виду цель!» Офлиан с величайшей осторожностью открыл глаза, боясь, что, когда он это сделает, голос Кнэа тотчас же затихнет.
Веки, подрагивая и пульсируя, поднялись. Офлиан убедился, что все еще находится по ту сторону реальности. Правда, теперь его окружал значительно посветлевший и привычный взору пейзаж и, что немаловажно, без гигантской светящейся пасти, с аппетитом пощелкивающей клыками над лабиринтом. Голос магистра Кнэа пока не подавал признаков присутствия, но это вовсе не отменяло его… приказа. Да, это был именно приказ – совершенно невиданное в университетской среде Нуа явление. Тем не менее Офлиан вдоволь набрался острых ощущений в ходе этого сеанса, чтобы выказывать неуместное упрямство и проявлять излишнюю инициативу. Он подчинился – целиком и полностью.
Словно в ответ на здравую мысль, на расстоянии вытянутой руки зажегся уверенным светом старый знакомый – маячок так кстати пришедшей в себя Аххи. Офлиан с удовольствием ощутил себя в безопасности надежного коридора, где издалека приветливо мигает привычный ориентир. Даже черный туман, обычно наводящий на мастера сонливую меланхолию, теперь показался ему уютным. Почти не прилагая усилий, мастер отточенным многолетней практикой приемом произвел несколько мысленных движений, чтобы соприкоснуться с сознанием фицци. Теперь все определенно встало на свои места. Легкое покалывание кончиков пальцев свидетельствовало о том, что Ахха узнала, «приняла» своего хозяина; ее энергетический огонек снова излучал лишь свойственные ему эмоции, а неожиданный всплеск страха не оставил на маячке и следа.
Офлиан успокоился (насколько это было возможно после только что пережитого) и даже не заметил, что голос магистра Кнэа, на который мгновение назад было устремлено все его существо, канул в туманную мглу лабиринта.
«Ахха, девочка, ты меня узнала? – Офлиан на всякий случай послал уточняющий мыслительный сигнал. – Что же с тобой случилось? Кто посмел вторгнуться в твои мысли и так их взбаламутить?»
Эти риторические вопросы он использовал для установления «меток», с помощью которых впоследствии возобновит ментальную связь с Аххой. Та не отвечала – ни намеком, ни картинкой из растревоживших ее образов. Но Офлиану этого и не требовалось. Во всяком случае, сейчас. Ему вполне достаточно было того, что маяк открыт и каналы рыбьего восприятия очистились от клочьев страха, а это означает – сеанс ихтиогипноза можно начинать!
«Ведь отправка купеческих пилигримов уже и так угрожающе затянулась», – напомнил себе мастер, с удовольствием отдаваясь привычной реальности и ее, пусть даже тягостным, заботам. «Если выражаться языком брюзги Яллира», – мысленно уточнил он. Полуулыбка скользнула по лицу мастера, как бы физически связывая его с обоими мирами, где он одновременно пребывал. Небольшое расслабление в таких случаях идет только на пользу.
Ахха тяжело дышала. Широкие жабры, словно два проржавевших поршня, с усилием сходились и расходились вслед за спазматическими сокращениями огромной глотки фицци. Будто бы некое существо еще больших размеров (что весьма сложно вообразить) на время сдавило ее усилием своей воли, превратив из крупнейшей в море Вигари рыбы в крошечный прозрачный шарик, а затем резко отпустило. И теперь Аххе предстояло преодолеть эту тяжкую одышку, сбросить груз, чуть не придавивший ее, и, наконец, восстановить дыхание. Ведь она с совершенно не рыбьей проницательностью осознавала, что Офлиан сейчас временно усыпит ее, чтобы она могла наделить хозяина своими дарами: размерами, выносливостью, скоростью. Да, самое главное – необыкновенной скоростью. Чтобы О – так именовала Ахха Офлиана на языке своего восприятия – оказался в той точке Вига, в которой ему нужно.
Бескорыстно делиться своими дарами, получая от этого некое высшее наслаждение, было без преувеличения смыслом существования Аххи. Имея поразительно сложную для рыбы внутреннюю организацию, она жила в особых отношениях с окружающим миром. Эти отношения выходили далеко за привычные для других фицци рамки пищевых цепочек, репродукции и защиты потомства. Ахха искренне, скорее инстинктивно, чем осознанно, стремилась к самопожертвованию, ощущая через него всю прелесть своей нехитрой жизни. Потому с удовольствием пеклась о детях Моэ и Нэлхи. Потому с готовностью делилась своими дарами с Офлианом. И потому почти не знала праздности даже внутри аквариума.
Одышка прошла, оцепенение уступило место привычному спокойствию. Ничто не отпечаталось на зыбком песке рыбьей памяти. А значит, ничто сейчас не помешает ей снова пожертвовать своими природными возможностями. «Пусть себе М (Моэ) и Н (Нэлхи) дремлют дома. Они – родители. Им нужен отдых. Зачем мне отдыхать?» – щелкали условные символы мыслей в голове Аххи. «Я не устаю. Я большая. Я быстрая. Фр-р-р-р», – представила она, как выпущенной стрелой летит на другой конец Вига. Хоть бы и усыпленная хозяином. Что в этом дурного? «Мои дары – они не мои. Они – всех. Делиться со всеми», – перелистывало рассуждение Аххи свои любимые страницы.
