Анна Владимировна Носова
Лекарство от забвения. Том 1. Наследие Ящера
«Несомненно, физически его уже нет с нами, – рассуждал про себя мастер. – Но, что примечательно, на протяжении довольно длительного периода в таком же состоянии находилась и наша уже знаменитая на весь факультет ульмэ. Вот ведь друзья по несчастью!»
Второй за светокруг лекарский инцидент, лежащий далеко за рамками науки… Да и за пределами здравого смысла, если уж говорить напрямую. Сначала рыба, теперь – представитель вига. Притом молодой – на вид ему не больше двадцати светокругов, – здоровый, достаточно крепко сложенный. Чуть больше внимания госпожи Удачи к его судьбе – и прожил бы долгую и беззаботную (во всяком случае, с точки зрения здоровья) жизнь…
Но увы.
– Господин мастер… – прокашлявшись, наконец обратился к нему старый пилигрим.
Видимо, боязнь неизвестности и безотчетный страх перед иррациональным все же одержали победу над знаменитым купеческим тактом. Да, именно купеческим. Уж Мофф-то сразу распознал в них торговцев: кто бы еще таскался по Нуа, обвешанный хархским золотом, да еще и в сопровождении телохранителей? Однако стоит отдать Яллиру должное: держался он долго.
Мофф не дал ему договорить. Зачем? Все они всегда спрашивают одно и то же. Успело, знаете ли, приесться за долгую непростую жизнь.
– Вероятно, вы желаете знать, каково состояние Елуама и что его ожидает? – избавил мастер себя от одного и того же, а Яллира – от неподобающего его возрасту неловкого положения.
Купец благодарно взглянул на него и с жаром закивал. Стоящий рядом мордоворот, словно игрушечный болванчик, повторил кивки за старшим спутником. Его чрезмерное усердие вызвало переливчатое бряцанье сережек-скоб – оно заполнило тяжелую паузу.
Мофф внутренне собрался и замахнулся своим невидимым ножом. Да, безусловно, у него имелся определенный ответ, и он был готов плеснуть его в звенящую тишину кабинета – слишком уж эта тишина стала давить на грудь.
Хорошо, что никто из присутствующих не слышал мыслей, проскакавших галопом в голове мастера…
А если бы они услышали?..
Что бы сказали эти купцы-странники, проделавшие к нему долгий путь и надеявшиеся на помощь?.. Да, мастер многое мог поведать о причинах, но абсолютно ничего – об исцелении. «Какая ирония!» – содрогнулся Мофф, больно уколовшись о знакомое чувство беспомощности перед лицом неизведанного. То, что он понимал природу противоестественного состояния Елуама, в общих чертах мог описать ее суть и даже набросать несколько правдоподобных гипотез относительно диагноза, не приблизило бы несчастного юношу к миру живых. Следовательно, к чему впустую разглагольствовать о материях, над которыми ты не властен? Тем более, насколько Мофф понял, странники – по крайней мере, старший из них – вполне понимали, в чем корень зла. Ну а слово «Расщелина», не раз уже мелькнувшее в их немногосложных репликах, пожалуй, и является главной причиной печального происшествия.
Расщелина… Слово бесцеремонно тронуло клавиши памяти мастера, покрытые вековыми кружевцами паутины. Волокна этой паутины отчаянно скрипнули где-то там, на самой глубине, и, поддавшись, послушно разошлись, взметая по сторонам дымчатую пыльную россыпь. Так уж вышло, что о Расщелине он знал больше, чем следовало знать простому смертному.
«Ох уж этот симбиоз легкомыслия и любопытства…»
Пожалуй, все же не стоило так настойчиво расспрашивать о ней Наиду… Эти знания о нижней границе миров и ее обитательницах в свое время не на шутку взбудоражили воображение мастера (тогда еще магистра). Заставили разубедиться в целом корпусе научных постулатов и в изрядной части собственной жизненной философии. Признаться, в это самое свое время он даже на короткий срок примкнул к лагерю агностиков и начал со свойственной ему педантичностью выискивать белые пятна и узкие места в учении об эо…
И, искусники побери, находил ведь!
Мофф судорожно передернул плечами. Ему на мгновение сделалось тесно в привычном шелковом кимоно. «И надо же всему было навалиться в один день!..» Усилием воли мастер унял спазмы, расползающиеся от плеч к позвоночнику, и приказал себе сконцентрироваться.
Итак, причины. Без лишних эмоций, приветов из прошлого и прочей «воды».
«Купцы вернулись с инициации нового пилигрима, – твердо впечатывая в сознание каждое слово, проговорил про себя Мофф. – Очевидно, она прошла успешно – во всяком случае, изначальная ее цель достигнута: если бы Елуам выжил, то смог бы подниматься на сушу и дышать атмосферным воздухом. С большой долей вероятности, – механически поправил себя мастер, отмечая пытливым взглядом все внешние изменения в строении тела, все так же покоящегося на коленях Илари. – Но, так как здесь мы имеем дело с очень специфическим, тонким искусством, работающим одновременно с физической и ментальной компонентой живого существа, то и ожидать сбоя в теле инициируемого можно с любой стороны. – Мофф с сожалением вздохнул. – Тела смертных несовершенны… И зачастую слишком слабы, чтобы должным образом принять дары гурилий».
Порывшись в каких-то дальних архивах воспоминаний, мастер пришел к однозначному выводу: сбой случился на уровне тела ментального. Он это уже видел, и не раз. Более того, когда-то он даже пытался описать этот феномен. Надеялся изваять из этого бесформенного аномального монстра устойчивую научную систему на совесть укрепленную со всех сторон – теоретически и экспериментально. Казалось, все тогда было в его руках: новый неизученный вопрос науки, многообещающая методика, плавающие на поверхности выводы и открытия, отличный инструментарий… И Наида – самый прекрасный из его инструментов. Разумеется, без нее все самые смелые изыскания Моффа пошли в итоге прахом. Что из того, что он достиг высших научных званий вкупе со всеобщим признанием? Радость от достижения этих высот оказалась ничтожна, а горечь воспоминаний о единственной непокоренной вершине так и не утихла. Самое главное его исследование так и осталось мерцать далеким недосягаемым эфимиром. Мастер никогда не был фаталистом, но счел, что, видимо, на его линиях жизни попросту не было места для истинного лекарского чуда.
Чуда воскрешения из мертвых.
Он ведь почти успокоился. Почти забыл и о призрачном «чуде», и о головокружительных перспективах (не только, кстати говоря, научных), да и о Наиде тоже. Уйдя с головой в иные научные поиски, в педагогику и главным образом в неустанную лечебную практику, мастер нашел в этой кипучей деятельности целительное забвение. Он покорно растворялся в нем светокруг за светокругом, пока не встроился в какое-то новое течение судьбы – и покорно отдался его воле.
Если бы он, Мофф, довел тогда свои смелые исследования до конца, то, возможно, Елуам уже обнимал бы своих спутников, а они со слезами на глазах благодарили бы мастера за возвращение младшего собрата к жизни. «Если бы… – не удержался от ядовитой ремарки Мофф. – Слишком много «если» требуется, чтобы устроить все так, как нам бы хотелось».
Остается поднять руки и признать: мастер Мофф лично и вся лекарская наука в данном конкретном прецеденте целиком и полностью бессильны.
Однако у линий жизни мастера, по-видимому, имелся свой независимый маршрут. Он все никак не хотел заканчиваться, а еще меньше хотел быть простым. И в его планы уж точно не входило становиться понятым и предсказуемым. Ибо на нем без предупреждения, безо всякого уведомительного письма возникла вдруг Илари.
Дочь Наиды – бывшей студентки мастера Моффа. И по совместительству его единственной любви.
Исцеление ульмэ доказало, что у девочки есть талант и она действительно способна на самые необычные вещи. «Эти руки могут многое! Могут такое, к чему никто из университетских не способен приблизиться даже в самых смелых мечтах!» Мастер, снова отвлекаясь от сути размышлений, скользнул взглядом по тонким кистям Илари. Во взгляде этом читалось скрытое, едва сознаваемое торжество. «Однако благодаря бесталанной папочкиной наследственности, – при одном воспоминании о Ваумаре торжество сменилось дрожью застарелой брезгливости, – возможно, истинное чудо в это «многое» не входит. А Елуаму, угодившему в лапы гурилий, сейчас может помочь только оно. И я как лекарь не смогу игнорировать это средство, если есть хоть мизерный шанс спасти пациента. Так пусть одной спасенной жизнью на моем счету станет больше! Если то самое запретное чудо воскресит юношу, я готов снова переступить черту!»
Паутина окончательно расплела свое витье с рояля памяти, обнажила его пожелтевшие ссохшиеся клавиши, и на них виртуозно заиграла Илари. «Ничто не будет как прежде, – говорила Моффу эта тревожно-манящая музыка. – И рухнет мир под тяжким гнетом… И ты, старый грешник, вместе с ним!»
Мастер, словно принимая удар, еще больше распрямился. С вызовом оглядел участников сцены. Ничего не скажешь, чудная компания: дочь Наиды, торговые пилигримы и мертвец. Моффу осталось только саркастически осклабиться, мысленно обращаясь к кому-то вне своего кабинета: «Рухнет? Вы там серьезно?! Все уже рухнуло!»
Как бы в подтверждение этого раздался требовательный стук в дверь: видимо, экзамен давно закончился, и с тех пор наставническая коллегия теряется в догадках, куда же делся их старый докучливый руководитель. Этот стук напоминал звуки барабанов и фанфар, гармонично влившиеся в музыку Илари. И если вначале музыка была похожа на печальный меланхолический ноктюрн, то теперь превратилась в тревожную набатную увертюру.
Словно вот-вот поднимется занавес – и линии судьбы Моффа сыграют последний акт.
Время шло. Часовик Яллира равнодушно отсчитывал светошаги на цветном стеклянном циферблате. Старый пилигрим лишь задумчиво покачивал седой головой, бессознательно крутя в руке миниатюрную колбу и перебирая пальцами ее цепочку, словно четки. «Только здесь, – молчаливо кивал он на часовик, – и осталось хоть какое-то постоянство… Утешает, что за этим стеклом все идет как прежде. Все подчиняется старым законам: цвета сменяются согласно их спектральной последовательности, и никаким бурям или штормам этого не изменить».
Яллир еще раз тяжко вздохнул, поглядел на свой хронометр, похожий на крошечный снежный шар, и запрятал его поглубже в складки дорожной мантии. И безо всяких механизмов было понятно, что скоро рассвет: первые робкие лучи эфимиров уже зазмеились полупрозрачным серпантином, вытесняя кромешный сумрак ночи из морских глубин.
Еще одной ночи, проведенной вдали от родного дома.
Пилигрим – он и сам это понимал – находился уже в том возрасте, когда устоявшийся режим и почти армейская дисциплина в вопросах питания и сна являются главными условиями здоровья тела и духа. Последние два светокруга вся эта дисциплина, ясное дело, полетела к искусникам: длительное выматывающее путешествие, скудный рацион, состоящий из остатков хархских сухофруктов да водорослевых галет, и, разумеется, полное отсутствие сна. Пожалуй, не всякий молодой и хорошо подготовленный вига выдержал бы такой режим.
Однако правду говорят, что ничто попавшее в копилку жизненного опыта не проходит бесследно. Так уж вышло, что Яллир был не просто стариком с головой, полной всяких баек и причудливых иноземных сказаний, а заслуженным торговым пилигримом. И старые привычки, включая завидную выносливость, до сих пор опутывали все существо Яллира. Может, размеренная и спокойная жизнь на время и усыпила их, но стоило выйти за ее границы, и тело само вспомнило, как выживать в трудных условиях. Вне всякого режима. Яллир явственно чувствовал, что опыт, подобно затвердевшим мозолям, теперь защищает его от тягот нынешнего странствия.
И это было чистой правдой: он в самом деле даже не думал о сне или еде. Он не ощущал потребности ни в том, ни в другом.
Все, что теперь чувствовал Яллир, – вину.
Она прогрызла в его разуме зияющую брешь, без остатка заполнив сознание старого пилигрима. Жалкие ростки надежды, заброшенные в эту брешь мастером Моффом, не могли даже частично зарубцевать открытую рану.
Он, старина Яллир собственной персоной, лично толкнул несчастного юнца в удушающие объятия гурилий и спровоцировал их ядовитый поцелуй!.. Именно так. А ведь были ему знаки, предупреждения!.. Заметив тени сомнений на лице Елуама еще там, у аквариума с фицци, он вместо того, чтобы задуматься, критически осмыслить состояние юноши, вдруг совершенно по-ребячески принялся брать его «на слабо». Как блестяще он тогда выступил! Нужные слова, разумные доводы и неоспоримые аргументы, казалось, брались из ниоткуда и сами слетали с языка Яллира. Что ни говори, а красноречия и убедительности ему было не занимать: старый купец на уровне шестого чувства видел все слабые места оппонента и всегда знал, на чем можно сыграть в свою пользу.
И он играл! Иногда безо всякой цели, просто следуя порыву азарта. Идя на поводу у кучки козлоногих сатиров, выскакивающих из своей невидимой черной табакерки и поддразнивающих: «Играй, играй, играй!!!»
И Яллир делал, что они велели! И не останавливался, пока противная сторона не поднимала руки.
Неудивительно, что под таким давлением все страхи Елуама рассеялись, как дым…
Яллир, слепо глядя сквозь мутные пузыри окон на кособокие лачуги Зачерновичья, задавал себе один и тот же вопрос: «А не играл ли я тогда?» Может статься, что, пылко убеждая Елуама в том, что ничего, мол, плохого с тобой не случится, а Расщелина так и вовсе встретит тебя с распростертыми объятьями, он лишь поддался отголоскам бурного прошлого?
Кто теперь разберет… И так ли это важно? «Слабое, очень слабое оправдание…» – скривил губы Яллир, признавая всю ничтожность и бессмысленность этих смягчающих обстоятельств. Да их, искусники побери, и не было! Что вообще сможет оправдать смерть такого молодого, полного сил и надежд вига?.. Какие доводы и «смягчающие обстоятельства» утешат его мать-вдову? «Это ты своими лукавыми речами отправил моего сына на погибель вслед за его отцом!» – станет она, хрипя от слез, кричать ему под осуждающие взгляды молчаливой похоронной процессии.
И будет чертовки права.
Старый пилигрим еще раз пропустил тонкую цепочку часовика между своих узловатых пальцев. Яллир крепко вцепился в граненое стекло, как в магический артефакт, каким-то чудом удерживающий рассудок скорбящего пилигрима на плаву. Единственное во всем мире подтверждение постоянства. Спасибо, что хоть за этим стеклом все идет как положено.
– Илари, – раздался низкий женский голос за спиной, – и чему только тебя учат в Черновике? Там ты так же работаешь? Посмотри только, сколько всякого хлама на рабочем столе! Убери сейчас же отсюда все лишнее!
Голос принадлежал высокой бледной женщине с тусклыми, словно выпитыми глазами и ложбинками впалых щек, но при этом невообразимо густой копной волос цвета ночного водного бездонья. Яллир никогда не видел таких волос – ни в морской, ни на материковой части Сферы. Правда, сейчас они были убраны наверх, в какой-то замысловатый высокий сноп, и ловко перехвачены обветшалым платком. Рукава ношеного-переношеного платья, сшитого будто бы из той же бесцветной ветоши, что и платок, были по-деловому закатаны выше острых локтей и безо всякого стеснения являли густо-черные узоры, за которыми проступали редкие свободные участки белой кожи. Такого Яллир, признаться, тоже никогда за свою выдающуюся жизнь не видел – чтобы вига столь низкого происхождения демонстрировала свою фамильную вязь со столь исключительным достоинством.
Однако и руки, и голова Наиды в данный момент были слишком заняты. Им требовалось вспомнить очень многое. И от этих воспоминаний напрямую зависело будущее Елуама – если у него вообще остался шанс на какое-то будущее. И было видно, что Наиде глубоко плевать на всякие там иерархические условности.
Уж это Яллир точно видел своим невооруженным глазом, чувствовал своим шестым чувством, да и просто знал по опыту.
Илари ничего не ответила на материнский упрек. Видимо, девочке не впервой сталкиваться с подобными выговорами: принимала она их с молчаливой обреченностью узника.
Яллир проследил взглядом, как она сгребла со стола «лишнее». А именно – три пустых пузырька из-под легендарного вселекаря. Пилигрим, позабыв о своей степенности, спрыгнул с грубо сколоченной табуретки и метнулся к столу, у которого колдовала Наида, тихо переговариваясь с мастером Моффом.
– Что происходит? – невольно вырвалось у него.
– Хархская микстура не подействовала – вот что, – как бы между делом ответила Наида.
Тем временем намагниченного дна таза с характерным звяканьем уже коснулись пустые колбочки. Вернее, то, что от них осталось: разнокалиберные прозрачные осколки. Раскрошенные по исцарапанной эмали емкости, они ничем не отличались от самой обычной разбитой бутылки. Нужно было как следует напрячь воображение, чтобы представить, что еще несколько мгновений назад за этим стеклом шипело и булькало самое редкое и дорогое снадобье на Вига – эликсир из вселекаря.
«Семена для этого эликсира, между прочим, впервые были доставлены в наш подводный мир моими собственными руками!» – закипал оскорблением Яллир. Он одновременно ужасался собственной непоправимой ошибке и что было силы клял про себя эту чертову уверенность во всемогуществе семян с огненной земли. Его главный козырь против сомнений и страхов Елуама. Его непростительный просчет.
– Зачем только время тратили на ее поиски? – процедила сквозь зубы мать Илари, обращаясь, по-видимому, к своему старому приятелю Моффу. – Нужно было сразу отправиться сюда, – многозначительно добавила Наида, с укором поглядев на мастера сквозь черную вуаль локона, выбившегося из-под повязки.
В ответ на обвинение этот академический сухарь вдруг потупил свой обычно прямой и преисполненный достоинства взгляд.
«Воистину, еще осталось в бездне Вигари такое, что способно удивить на склоне лет!»
Буквально на один миг эта короткая сцена отвлекла Яллира от мрачных переживаний, смешанных в равной пропорции с терзаниями оскорбленного самолюбия. Самый уважаемый во всем государстве лекарь, который без веской причины и головы-то не повернет в вашу сторону, оказывается, может смутиться от упрека какой-то маргинальной особы из Зачерновичья! Старый пилигрим, невзначай ставший свидетелем этого непостижимого явления, лишь крепче сжал в кармане часовик. Его острые грани уже основательно впились в ладони, но боль была притупленной, словно во сне. Но уж лучше ощущать ее, чем весь абсурд, что плотней и плотней смыкался сейчас тесным кольцом вокруг Яллира. Пальцы без устали перебирали звенья цепочки, словно читали мантру на каком-то одному пилигриму понятном языке жестов.
Их механика проистекала не из эо. В ней не было ничего ни от столь почитаемых на Вига знаний, ни от безмерно ценимого Яллиром опыта. Движения его пальцев творили некую иррациональную защиту от непривычной и потому пугающей реальности. «Быть может, обрести немного веры – не такая уж плохая затея?» Возможно, она пригодится. Особенно сейчас, когда перемены уже настойчиво стучат в заколоченные ставни старого отшельника – так, что даже он слышит их сквозь свою легендарную мантию с секретной подшивкой.
В какой-то момент Илари перестала различать день и ночь. Все сплелось в единый клубок, каждая нить которого вытягивала из нее понемногу жизненные силы. Она уже не помнила, где, в какой точке этот клубок взял свое начало. Может, это произошло вчера днем, когда она открыла в себе пугающе могущественный источник исцеления, а потом – в самый неподходящий момент! – он «пересох»? Или раньше – утром, по пути в Университет? Когда она была еще обычной замухрышкой с неблагополучной окраины Нуа, не имевшей ничего, кроме «благословения отчаянием»… А может, точка отсчета высечена на той развилке в кабинете мастера Моффа, где ей, наивной идиотке, казалось, что вот-вот решится ее судьба?
Та, однако, не спешила решаться. Хитросплетенный клубок уже второй светокруг продолжал упрямо водить ее вокруг той самой злополучной «развилки». Бесконечные заколдованные чертовы круги. Ни один из них и не думал вывести Илари к какой-то определенности. А то, что происходит сейчас, так и вовсе уносит ее все дальше от желанного будущего и его вероломных обещаний. Вот они уже втроем с матерью и мастером Моффом пытаются совершить невозможное – причем пытаются не где-то, а у нее дома! – а она не знает, войдет ли когда-нибудь снова в двери Университета… Да и нужно ли ему вообще такое сомнительное дарование, которое даже не в состоянии управлять своими способностями?
Попутно ругая себя за эгоизм, девушка подняла глаза от тела Елуама и бросила робкий взгляд на две другие фигуры, склонившиеся над ним. Мать и мастер Мофф. Ничего более странного Илари в своей жизни не видела! Еще утром она не могла бы этого даже вообразить.
Утро прошлого светокруга… Теперь оно казалось Илари бесконечно далеким. Словно воспоминания о прошлой жизни. Весь мир девушки сузился до их с матерью бедно обставленной лачуги с одной-единственной комнатой на первом этаже и заколоченным чердаком. Правда, нынче даже собственная обитель предстала в глазах Илари совершенно в ином, непривычном свете. Девушка смотрела и видела что угодно, но только не знакомую комнатушку с низким потолком, служащую одновременно кухней, столовой и спальней, в каменных стенах которой ей довелось провести почти всю свою сознательную жизнь. Всего лишь несколько новых обстоятельств – и это опостылевшее узилище превратилось в уменьшенную копию Лабораториума. Полумрак раннего утра, растворенный в мутноватой воде, с усердием растушевывал контуры и затемнял краски, лишь усиливая работу фантазии.
Вот и мать теперь представлялась Илари не вечно скорбящей вдовой, так и не наполнившей ничем свое опустевшее эо, а по меньшей мере магистром лекарского искусства. Причем столь талантливым, что сам мастер Мофф не считает зазорным спросить ее мнения, а то и вовсе приобщить к сложной операции. «Хотя можно ли это вообще назвать операцией? И если нет, то как тогда назвать то, что мы делаем?» – множились вопросы в гудящей голове Илари.
– Держи, будь добр, его руки, – бесцеремонно требовала мать, обращаясь к уважаемому мастеру так, словно это она была главой лекарского отделения, а он – юным бестолковым лаборантом. – Не хватало еще, чтобы парень себя покалечил, когда начнется вулканическая фаза.
Что, простите?.. Правду говоря, Илари отродясь не слыхала от матери подобных терминов. Седой странник, видимо, тоже. Во всяком случае, если судить по тому, как исказилось нервической дрожью его лицо, а побелевшие пальцы буквально впились в странную стекляшку – наверно, купеческий талисман какой-нибудь. О мордовороте нечего и говорить: за выражением смертельной усталости на его щербатом лице сложно было разобрать иные эмоции. Зато уж Мофф-то слышал об этих «вулканических фазах» наверняка! Вон как согласно закивал, даже не думая возражать в ответ на неслыханную фамильярность. Да и материнский приказ – да, кажется, это был именно что приказ – он принялся выполнять расторопней, чем бывало Илари во время своей смены в Черновике!
Елуам между тем не спешил возвращаться. Он все так же лежал бездыханный, все так же не шевелился (за исключением его мечущихся зрачков), и все так же его застывшее красивое лицо хранило печать ужаса, наложенную жуткими предсмертными видениями.
Теми, которые Илари довелось, пусть с некоторым опозданием, разделить с ним. Ах, если бы только можно было взять хоть часть этого кошмара на себя, чтобы бедный Елуам мог заснуть спокойно!.. Девушку не покидало смутное ощущение, что молодой пилигрим, несмотря на безжизненный облик, все же покамест не нашел ни покоя, ни умиротворяющего забвения.
«Там, куда он отправился, их просто нет. Там царит иное. Да и он отправился туда не сам, – с какой-то пугающей уверенностью констатировала Илари, удерживая правую руку на лбу юноши. – Его отправила она!» Эта мысль появилась внезапно, ощутимо стрельнув где-то в затылке. Возникло чувство, будто тонкая ледяная игла прострочила в нем длинную дорожку, оставив след ноющей боли. Очень похожей на ту, что время от времени пронизывала Илари во время манипуляций с фицци. Разница лишь в том, что тогда девушка была слишком ошарашена происходящим, чтобы обращать внимание на такие мелочи.
Теперь эти импульсы стали настолько явным, что уже не могли оставаться за пределами сознания. В то же время они не отличались четкостью и постоянством: то буквально врезались в окружающий мир, то меркли вплоть до полного растворения в нем. И всякий раз перед глазами возникало безобразное дряхлое существо с косицей, словно сплетенной из проволоки, и невидящими глазами, наряженное в полусгнившее маскарадное тряпье. При этом Илари не покидала уверенность, что существо находилось не в самих предсмертных видениях Елуама, а где-то далеко за его пределами.
И что оно гораздо реальней этих видений. Оно сильнее их. И оно почему-то решило избавить от них пилигрима.
Весьма, правда, своеобразным способом. И не окончательно.
– Илари! Я к тебе обращаюсь! – сиплый раздраженный голос матери прогнал существо прочь. Истинного убийцу Елуама. Откровенно говоря, Илари предпочла бы навсегда стереть из памяти жуткий образ, а потому была даже благодарна матери. Впервые за долгое-долгое время. – Ну что, ты готова?
К чему готова?.. Смущаясь и робея, Илари попросила повторить просьбу, которую она, увлеченная существом, пропустила мимо ушей. Мофф перехватил возмущенный взгляд матери и взял на себя труд повторно изложить суть их, видимо, общей идеи.
Оказывается, от Илари требовался сущий пустяк. Раз плюнуть. Справился бы и младенец. Всего-то нужно вызвать в памяти предсмертные видения Елуама, материализоваться в них и…
– …и убить чудовище, которое ты нам описала, – спокойно произнес мастер, словно просил ее подготовить небольшое эссе на свободную тему. – Не в буквальном смысле, разумеется.
– Убедишь его, что никакого чудовища там нет, – поспешила уточнить мать. Похоже, она даже не рассчитывала, что ее малограмотная дочь может отличить буквальный смысл от переносного.
«Но при этом влезть мертвецу в голову и задушить там всех порожденных существом чудовищ – запросто!» – язвительно посмеялась про себя Илари. Старый приятель сарказм, как водится, пришел на помощь и вовремя подставил свое колючее плечо.
Хотелось ли Илари вновь окунуться в водоворот ночного кошмара и встретиться с тем перепончатокрылым клыкастым змеем? Ее не спрашивали. Понимала ли она, как снова вызвать эти видения и как – какими силами и средствами?! – начать наводить в их мире свои порядки? Ее не спрашивали. Остались ли в ней хоть какие-то ресурсы, чтобы потягаться с чудовищем? Ее не спрашивали.
Но что, если у нее сейчас ничего не получится? Тогда для несчастного уже точно все будет кончено! А она… Она, наверно, так и останется навсегда распятой на развилке своей судьбы. А может, ее вообще бросят в подземный острог и обвинят в чернокнижии? Ведь проснувшийся странный талант Илари уже собрал целую группу свидетелей. А этот Мофф, в каких бы он ни был отношениях с матерью, он ей вовсе не друг. Илари исподлобья поглядела на сухопарого мастера, возвышавшегося по другую сторону кухонного стола: «Еще неизвестно, чью ты примешь сторону, если за дело возьмется Обитель… Вернее, когда возьмется».
Такое с семьей Илари уже было. Тогда, в далеком детстве. Правда, теперь выяснилось, что Обитель, помимо отца, могла спокойно забрать и ее мать: то, что она творила легкими касаниями рук над телом Елуама, вряд ли можно было назвать традиционными для Вига методами лечения.
А теперь мать сама, повторяя позу Моффа, стояла вместе с ним с противоположной стороны стола. Она так же, как и он, ждала от Илари ответа. Струящиеся утренние отсветы эфимиров придавали ее пергаментной коже грязно-желтый отлив. Будто его подкрасила мутная водная аура Зачерновичья. На долю секунды – дело, пожалуй, в усталости и игре световых бликов – лицо матери отдаленно напомнило Илари облик существа из агонии Елуама. Это было скорее ощущение, чем зрительный образ: девушка почувствовала себя так же, как и при встрече с той безобразной старухой.
Илари при этом не показалось, что она находится на грани помешательства или что странные эксперименты с подсознанием зашли слишком далеко – нет. Она с каким-то холодным равнодушием отметила эту схожесть, не более. Так, будто вела дневник, спокойно и вдумчиво занимаясь самоанализом.
При этом впервые за свою жизнь девушка всерьез и совершенно искренне подумала, что было бы лучше, если бы в их семейном противостоянии Обители выжила не мать, а отец. Он бы точно такого не допустил! Он ничего не скрывал бы от нее! И отец уж точно не поставил бы свою единственную дочь перед таким мучительным выбором!
Илари словно приросла к каменному полу, упираясь руками в морщинистую поверхность стола. Все смотрели на нее. Все чего-то ждали. Снова. И это уже с ней было – не ранее чем вчера! Клубок никак не распутывался и не превращался в путеводную нить. Она заблудилась в своем заколдованном круге.
Кухонный стол с лежащим на нем Елуамом превратился в неприступный барьер, из-за которого к ней требовательно тянулись чьи-то руки. Илари была готова поклясться, что это были не руки матери или ее будущего научного покровителя, а чьи-то чужие. И они по локоть в крови.
Причем эта кровь – не вынужденная жертва во имя лекарского милосердия.
– Думала, мы ничего не узнаем?!
Младшая уже перестала сопротивляться и безжизненно обмякла в тесных оковах ползучего морского папоротника. Шершавая кора трухлявого пня все так же болезненно царапала ее спину, а тугие путы до онемения впивались в кожу. В том числе в кожу лица: оно было наискось перехвачено колючим стеблем, концы которого крепились к узловатым выступам древесины. Щека кровоточила, обещая в скором будущем украситься глубоким уродливым шрамом. Одно хорошо – кажется, боль начала притупляться: самовнушение подействовало. В какой-то момент – возможно, это произошло гораздо раньше, чем старшие схватили ее и притащили сюда, – младшая гурилия перестала отождествлять себя с этой страхолюдной внешней оболочкой. Все равно это была не она: ничего из этого дряхлого гниющего убожества чернокнижница не могла бы назвать своим.
Пусть делают что хотят.
Судя по расползающимся во все стороны синим кровяным струйкам, старшие действительно делали что хотели.
– Ты хоть понимаешь, что сотворила?! – легким движением рук придавливала ее к шершавой древесине Старшая. – Осознаешь ты, тварь, свое преступление на уровне миров? Знаешь, что это – чистой воды отступничество от заветов праотцев?!
«А то. Это, знаешь ли, не такая уж высокая цена за спасение шкур тех, кто населяет эти ваши миры», – отвечала Младшая.
