Анна Владимировна Носова
Лекарство от забвения. Том 1. Наследие Ящера
– И что же Йанги? – легко спросил Кафф, по-отечески поправляя пшеничную прядь Дарии, упавшую ей на лоб. За покровительственным тоном и показной заботой он хотел скрыть, что пропустил часть ее рассказа. Зачем красавице это знать? Пусть лучше думает, что он хочет подробностей – все-все до единой.
– Ну, когда она заметила… – Дария слегка потупилась, – заметила ваш взгляд на жертвенной ночи Дугорога…
Память Каффа тотчас же воскресила истому летней ночи, внутренний двор Святилища… повсюду вырезанные из дерева рога, увитые охапками душистого османтуса, жертвенник в окружении горящего кольца факелов… И фарфоровая кожа Дарии, оттененная чернильным послушническим одеянием. Тогда Каффу казалось, что свет всех факелов был сосредоточен вокруг ее точеной фигуры. И отражение огоньков в желтых радужках серых глаз… Окайра еще, словно нарочно, стояла бок о бок с юной светлой сестрой. Рядом с Дарией она казалась высохшей, изможденной своими выдуманными тяготами старухой.
– Я прекрасно понимаю, о чем ты. Продолжай.
– Она подошла ко мне уже на рассвете, когда все разошлись, а мы с другими светлыми сестрами отмывали жертвенную чашу от крови. Как я говорила, она заметила… – Дария сделала паузу, показывая, что ей тяжело возвращаться мыслями к точке излома своей судьбы.
«Какова скромница! – усмехнулся про себя король. – Боится вызвать во мне подозрение в том, что намеренно соблазняла меня на глазах у подлинной королевы и всего народа. После всего, что между нами было – здесь, на этом самом ложе… Смешно!»
– Заметила высшей смысл нашей связи, предначертанной созвездиями? – попытался он свести все к безобидной шутке. В дипломатии, как известно, без хорошего юмора – никуда. А философские беседы на смятых простынях с такими вот юными прелестницами и есть лучшее в мире упражнение в дипломатии.
Кажется, этот маневр полностью обезоружил Дарию.
– Да, именно это я и хотела сказать, Ваше Величество, но боялась оскорбить вас подобными сравнениями, – робко закивала она. Глаза меж тем поднять так и не решилась. – Она действительно заметила… – В этот раз девушка подобрала слова значительно быстрей. – Заметила обоюдные взгляды. Я думала, Йанги рассердится и выгонит меня из огбаха за такую дерзость. Но, клянусь милосердием Матери звезд, те мгновения, те вспышки между нами стоили бы и большего наказания!
Дария вдруг сменила смущение на пылкость. Это, по опыту Каффа, предвосхищало новую волну откровений. Он только диву давался: открывать для себя ее душу, ее взгляд на происходящее было не менее интересно и захватывающе, чем тело.
– Не клянись, дитя мое, – отчасти шутливо, отчасти высокопарно проговорил король, простирая руки над головой Дарии так, словно этим жестом отпускал ей все грехи и, будто это и впрямь было в его власти, стирал из памяти привычки прошлой жизни. – Ты в замке, а не в Святилище. Здесь тебя больше уважают, когда даешь обещания и выполняешь их… Желательно до того, как боги приберут тебя к рукам и отвечать станет некому.
Весьма довольный своей сентенцией, Кафф победно улыбнулся, продолжая поглаживать ее пшеничные завитки.
– Оставим клятвы там, где они что-то значат.
– Конечно, Ваше Величество.
В голосе Дарии смирения было значительно больше, чем согласия. Впрочем, большинство собеседников Каффа спешили вторить ему как раз в такой манере. Потому король остался глух к скрытым интонационным шифрам, могущим порой сказать больше, чем само послание.
– Я рад, что мы понимаем друг друга, – примирительно изрек Кафф, ощущая все больше власти над юной любовницей.
Он поймал себя на мысли, что действительно ценит эту власть. Еще бы, он, возможно, первый монарх огненной земли, которому довелось украсть у Йанги одну из ее игрушек. Чудеснейшей экземпляр из коллекции фарфоровых куколок, живущих в своем низком домике у Святилища и питающихся, вероятно, лишь флером его благовоний. И, черт возьми, он не просто украл ее, а доказал, что достаточно одного заинтересованного взгляда, чтобы верховная жрица поняла его волю и сделала все сама! Она, можно сказать, вынула из собственной короны драгоценный камень, завернула в белоснежную органзу и прислала подарок прямо в его опочивальню!..
«Хотя о чем это я… Йанги не носит короны. Корону здесь ношу один лишь я. И все ее рубины – мои по праву!»
Йанги сделала все сама… Впервые шевельнулась неприятная мысль о возможных последствиях.
– Верховная жрица тебя не обижает с тех пор, как ты отреклась от служения?
– О нет, нисколько, Ваше Величество, – на этот раз пылко уверила его Дария. – Огбах продолжает укрывать меня в своей обители и после моего отречения. Мне дают разную простую работу, а в свободные часы я занимаюсь рукоделием. Сестра Идма даже подарила мне тончайшие перчатки, чтобы я могла передавать послушницам любые предметы прямо из рук в руки.
Каффу показалось довольно диким то, что Дария так спокойно и даже восхищенно описывает свое положение неприкасаемой в родном доме. Она, кажется, и вовсе не чувствовала себя униженной. Девушка повествовала о происходящем в огбахе так умиротворенно, как будто речь шла о приятных заботах.
– Первое время после меня никто ничего не трогал, пока вещь не была очищена дымом курильницы. И работать мне нельзя было. Одно созвездие – это не так уж долго. Зато когда оно закончилось, все стало почти как раньше. Почти… – На мгновение Дария замялась, будто в ее безмятежную головку вкралось гнетущее воспоминание. – Некоторые сестры, конечно, со мной вначале даже не разговаривали. Но, по-моему, это было вполне справедливо. Я отреклась от послушничества и от религии, а они – от меня. Что здесь может быть обидного? Но со временем и это прошло. Мне даже подарили перчатки, – повторила Дария так, словно ее окружили вниманием и почестями, а не послали намек на ее бесчестное положение.
Блаженно улыбаясь, девушка пояснила причину «потепления» климата в огбахе:
– Йанги говорит, что в воле короля сокрыты посылы богов, а жреческая миссия – претворять эти посылы в жизнь.
Кафф еще раз оглядел ее с ног до головы: худая фигура, лишенная приятной женской округлости, слегка выпирающие ключицы и бедренные кости. И совершенно ангельское лицо в обрамлении водопада вьющихся волос – без единого отпечатка прихотливой судьбы. Фарфоровая кожа и песочный водопад. Новые фантазии и неутолимая жажда волнующих открытий задушили на корню неприятное чувство жалости к этой сломанной игрушке. К той, что уже никогда не сможет облачиться в хитон светлой сестры, чтобы с чистой совестью войти в Святилище; никогда не сможет надеть корону, дабы рука об руку выйти с ним, Каффом, на высокую террасу замка-горы – поприветствовать свой народ.
Король не стал продираться сквозь сумрак этих непрошеных мыслей. Вместо этого он притянул Дарию к себе и глубже вдохнул ее аромат. Обоняния нежно коснулись теплые мускусные волны, смешанные с дыханием разогретой кожи. Этот букет манил и увлекал за собой – туда, где нет места излишним сожалениям и тоске о несбыточном. Туда, где небосклон напоен нектаром пьяных звезд, вторящим в своем танце каждому движению тел. И с неба одобрительно улыбаются боги, умиленно радуясь проказам своих детей…
А вовсе не скалится в предсмертной агонии поверженный Ящер.
– Так давай претворять в жизнь посылы богов… – выдохнул Кафф, утопая в песочном водопаде.
– Ты должна отпустить меня!
Бадирт ни свет ни заря ворвался в материнские покои. Волею случая это совпало с тем самым моментом, когда Окайре наконец удалось сбросить с себя силки бессонницы и наконец отдаться приятному забытью. Принц, однако, либо не заметил этого, либо не придал значения: его в тот миг заботило лишь одно.
– Я слышал, что Тихх сегодня возвращается из странствия в Подгорье!
Королева часто заморгала, с трудом возвращаясь к реальности. Уж не снится ли это ей? Вчера ее сподобился навестить супруг, сегодня – сын. «Судьба балует меня», – горько усмехнулась королева сквозь разлетающиеся обрывки сна. Лишь бы встреча с Бадиртом не закончилась так же, как и с его отцом: третьей неудачи (удручающая сцена у Святилища, завершившаяся обмороком, тоже не давала королеве покоя) она, пожалуй, не выдержит. Так чего же хотел от своей матери не на шутку взволнованный принц? Что привело эту жертву переменчивого настроения в покои королевы с утра пораньше?
– Кто возвращается? – Королева собирала по частям не только саму себя, но заодно и суть беседы с сыном. Маленькие взрывы в голове и сосущая внутренняя пустота изрядно усложняли эти две задачи. – Этот блаженный без родины? Тарх?
– Тихх, матушка. Его зовут Тихх.
Как же надоело Окайре это приторно-ласковое обращение сына, когда ему было что-то от нее нужно! Нет бы всегда так, а не только когда требуется ее разрешение на какую-нибудь прихоть или вмешательство в его споры с отцом и дядей!
– Да, конечно – Тихх, – спокойно кивнула королева. – И что же, ты хочешь послушать его сказки? Не слишком ли ты уже для них взрослый, мой мальчик?
Нет, в глубине души Окайра не считала Бадирта достаточно зрелым даже для участия в заседаниях совета (ох уж это Каффово воспитание: видит в нем не сына, а только преемника!), однако принялась играть с Бадиртом в ту же игру. Ибо знала, как приятно сыну любое признание его мнимой взрослости.
Странно. Это не подействовало.
– Какие сказки! О чем ты, матушка? Уж не думаешь ли ты, что он сам их сочиняет, чтобы вытягивать из деревенских простачков милостыню или пожертвования? – Бадирт вскинул бровь, словно услышал самую большую в мире глупость. – Он па-лом-ник. Он пешком странствует по всему острову. Он видел горы, равнины, степи, пустыни и болотные пустоши, – разъяснял Бадирт с таким видом, будто втолковывал основы основ несмышленому ребенку. – И он собирает там не сказки, – принц даже сморщился, произнося это слово, – а истории. Сказки и истории. Ты вообще понимаешь разницу?
Меньше всего Окайре хотелось сейчас обсуждать какие-то пространные, общие категории. И вообще говорить о том, что не имеет отношения к будущему ее семьи и всего Харх. Тем не менее на нее испытующе смотрели два черных уголька в ожидании ответа. Кто знает, быть может, этот разговор растопит лед между ними? Тогда ни в коем случае нельзя сейчас отмахиваться, как бы физическая слабость ни путала мысли.
– Я думаю, что и то и то – плоды народного воображения, – изрекла наконец королева. Она села на постели, борясь с головокружением. От нее ускользнуло, что Бадирт разочарованно скривился. – Только в сказках выдумки много больше. – Окайра взяла с туалетного столика костяной гребень и принялась расчесывать спутанные волосы. – А истории – те же сказки, только выглядывающие из кривых зеркал прошлого.
Косой взгляд на сына убедил королеву в том, что мальчик наконец призадумался. Может, сейчас получится придать его новым мыслям желаемое направление? Ибо неизвестно, когда снова представится такая возможность. И Окайра со значением добавила:
– Среди цветных стекляшек, если очень постараться, можно отыскать истинные самоцветы. Это предания отдельных народов, чудом сохранившие свою форму в горниле времени. Достоверные и правдивые. Не раздавленные молотом лжи. Не отлитые по формам политических целей, которым вынуждены были служить. – Королева отдышалась. Слабость и красноречие – более чем странный союз, однако выбирать ей не приходилось. – Их очень и очень мало, Бадирт. Они скупо рассеяны по острову и умеют отлично прятаться: в толщах рудников, в ледяных узорах горных пиков, в крупинках песчаных барханов… Лучше всего они прячутся от поддельных пророков, оракулов и странствующих вещунов, которых последнее время уж больно много сваливается на нашу голову.
– Ты считаешь, что Тихх врет? – вскинулся Бадирт.
– Я ни разу не слышала его… повествований, чтобы судить о них, – сказала Окайра. – Быть может, в них и кроются те самоцветы, о которых я тебе говорила… Кто знает, возможно, в его рассказах ты найдешь целые их россыпи. Однако теперь у меня вопрос к тебе, сын мой. – Принц удивленно уставился на нее. – Понимаешь ли ты теперь разницу? Сможешь отличить правду от лжи?
Бадирт скептически почесал подбородок, непроизвольно нащупывая на нем редкие черные волоски. Окайра всматривалась в его лицо, пытаясь отыскать приметы смены настроения. Неужели ее слова дотянулись до затаенных душевных струн, на которых последнее время так ловко наигрывала Йанги? Королева напрягла зрение и затаила дыхание, позабыв о своем разбитом состоянии. Мимика Бадирта говорила о том, что принц что-то напряженно анализирует, что-то крутит перед умственным взором, оценивает, сопоставляет…
– Знаете, матушка, – прищурившись, тихо проговорил мальчик, – я не хочу знать никакую правду. – Он скрестил руки на груди и наклонился к матери. – Полагаю, вы понимаете, о чем я.
«О всепрощающая Матерь звезд, сколько ледяного металла, оказывается, может вместить голос собственного дитя…»
– Слишком уж часто ваша хваленая правда оказывается ужасно разочаровывающей, – с нажимом изрек Бадирт.
Каждое его слово оставляло на обратной стороне грудной клетки Окайры кровоточащие следы острых когтей. «Вороны опять начали клевать…» Выходит, сыну все известно: и о тайне своего рождения, и о судьбе, предрешенной волей чужого замысла.
О судьбе, в которой ему никогда не занять место отца и не взойти на опаловый трон подлинным королем Харх. Или взойти, но уж точно не так, как он себе это представлял с самых ранних лет…
«Он знает!» – пронзила Окайру поистине ужасающая мысль. Столько звездных циклов она не решалась заговорить с сыном о его будущем. О том, что своим появлением на свет он обязан вовсе не своей матери, а темному запрещенному колдовству, природа которого лежит вне всех шаманских и духовных практик огненной земли. Нет, верховная жрица сначала и слышать об этом не хотела, но Окайра так грезила о наследнике, так истово, отчаянно просила… Одурманенная мечтами, она заклинала Йанги пойти на это кощунство – бросить вызов самому Огненному богу и покуситься на роль Прародительницы. Что же теперь?
Окайра метнула отчаянный взгляд на принца, надеясь найти в нем опровержение страшной догадки. Хоть что-нибудь в свою защиту.
Но нет. Тысячу раз нет!
Низкий лоб, выступающий подбородок, широко расставленные иссиня-черные глаза, пятнистая россыпь причудливых родимых пятен по телу… И эти жидкие черные волосы, местами словно изъеденные ржавчиной… Сухощавой неуклюжей фигуре под бархатным хитоном будто бы вовсе нет дела до ежедневных физических упражнений и танцев с мечом, которые лично ревизовали на Ладони Кафф и Явох.
Кафф… Меньше чем на кого-либо на всем Харх Бадирт сейчас был похож на него. Скорее полная противоположность. Уродливое отражение на ряби грязного озера. Узловато-лохматая изнанка вышивки. Взрослея, наследный принц огненной земли все больше становился не тем, кем казался.
Королеву передернуло от отвращения: воспоминания, похороненные без почестей в недрах памяти, вдруг овеществились и грозно восстали из своей братской могилы. И не было силы им сопротивляться: все известные королеве мантры и молитвы оказались жухлыми листьями, неспособными укрыть ее от надвигающейся бесплотной армии.
«Чудовище, – без конца повторяла про себя Окайра. – Чудовище! Чудовище! Чудовище!!!» Остатков воли и духовной твердости не хватало, чтобы отвести взгляд от сына. Но продолжать вглядываться в него было еще более невыносимо.
«Мое чудовище…»
– …хорошо? – донеслось до королевы какое-то гулкое эхо.
Что еще от нее хотят? Еще помучить? Еще раз ткнуть в лицо ее собственным эгоизмом? Довести до крайности? Воистину, она и без того уже встала на самый край безумия. Еще одна душевная рана, пара уколов вины, и она рухнет в пропасть. И вполне может статься, что увлечет за собой других…
– Матушка! Да что с вами такое?
Кажется, Бадирт склонился еще ниже и уже настойчиво тряс ее за плечо. Недоумения в его глазах было больше, чем сочувствия. Убедившись, что Окайра пришла в себя и вновь внимает его словам, он, махнув рукой, снисходительно произнес:
– Не берите в голову. – И, бесстрастно глядя куда-то сквозь стену, уронил небрежно: – Я ведь сказал, что мне нет дела до правды. Пусть себе гниет в компостной куче прошлого. – Облизнув сухие бескровные губы, принц мрачно улыбнулся.
«Ох… Так ведь обычно делает Кафф – самодовольно улыбается, отпустив остроумную шутку… – промелькнуло в голове Окайры. – Только выглядит это у него по-другому. Совсем по-другому…»
– Не вините себя, матушка.
Это завуалированное, но вполне доходчивое признание сына лишило королеву последней надежды.
Бадирт словно это почувствовал. Он как-то сгорбился под своим черным хитоном и торопливо закивал в такт своим словам. Половину его лица украла тень, отбрасываемая высоким туалетным столиком. В чертах проступила неприютная чуждость, вызревшая из темной, нечестивой связи…
– Оставьте вашу правду и ваше прошлое себе; мне они ни к чему, – оскалился Бадирт. – Вы, кажется, спрашивали меня о правдивых преданиях и выдуманных сказках? Вот вам мой ответ: я лучше выдумаю свою собственную сказку и сделаю ее правдой. Хоть кто-то в семье должен не совершать глупых ошибок и не разочаровывать других…
Окайра оцепенела. Впервые за всю историю их сложных отношений ей было действительно нечего сказать сыну.
– Я верно понимаю, что могу пойти сегодня на вечер оракула, матушка? Вижу, что вы не против, – хладнокровно заключил Бадирт, направляясь к выходу. – Благодарю вас за разрешение. А то отец заперся у себя в опочивальне, и стражники даже меня к нему не пускают. К чему бы это?
Последние слова донеслись уже из-за закрытой двери.
Глава 20 Исправление ошибок
«Где ты?» – беззвучно спрашивала Илари в пустоту.
В кабинете она находилась не одна, но обращаться было решительно не к кому. Низким куполом черного шатра над ней нависало собственное бессилие; оно впивалось в горло, обжигало глаза. Ничего не получалось. Она только все испортила – теперь уже точно. Вот, оказывается, куда вел ее своими кривыми тропками весь этот длинный тяжелый день – в кромешную тьму глухого тупика.
Из которого нет выхода.
«Это конец, – мрачно подвела итог девушка, отнимая от бездыханного тела свои дрожащие, испещренные позорной чернильной вязью руки. – И для меня, и для него». После чего, не сдержавшись, с некоторым укором посмотрела на Моффа: зачем он с ней так? Восхищение и трепет, с которыми Илари еще утром взирала на мастера лекарского дела, уступили место зарождающемуся негодованию. Чего он хотел? Чего добивался? Это они, может, здесь так развлекаются у себя в Университете – играют жизнями пациентов (или, скорее, уж подопытных) и судьбами учеников?! Ну что ж, вот и доигрались… Как она, Илари, говорила себе когда-то, вынашивая наивную детскую мечту о поступлении и посвящении себя врачеванию? Милосердие сильнее жестокости?
Илари сокрушенно вздохнула: «Где угодно, но только не здесь!..»
Она беспомощно оглядывалась по сторонам и не находила ни помощи, ни сочувствия. Оглядываясь, Илари заодно увидела и себя – будто бы со стороны. Вот она, сгорбившись, стоит на коленях посреди кабинета Моффа, ее окружили хозяин кабинета, два незнакомых странника с утомленными лицами и испуганный ассистент. Сцена, мягко говоря, не самая веселая. Пожалуй, одной ее было бы достаточно, чтобы стало не по себе; чтобы возникло непреодолимое желание бежать куда глаза глядят. Задуматься, а ведь бежать – это не так страшно… Илари сегодня это уже делала – вернее, пыталась – в самом начале вступительного испытания, но Университет свирепо щелкнул механизмом своей ловушки прямо перед носом. Он, как и его коренные обитатели, видимо, тоже любит позабавиться со своими жертвами, прежде чем выплюнуть их обратно в бездну Вигари.
И с самозванкой Илари будет точно так же! «Они тут все заодно…» – озарила запоздалая догадка.
Она не смогла.
И неудивительно. То откровение, что внезапно снизошло на нее во время экзамена, уже давным-давно прогорело дотла, оставив лишь почерневшие уголья неотвеченных вопросов. Никакого таланта в ней, разумеется, нет. Странное, пугающее нарушение рассудка, которое по чистой случайности помогло девушке оживить ульмэ, оказалось теперь бессильно. Возможно, и в случае с рыбой вообще не было никакой ее личной заслуги – так, совпадение, шутка судьбы. А теперь за нее еще отвечать предстоит. Ибо все это шарлатанство, которое она, Илари, пыталась протащить в Университет под видом «дара» (а как это еще могло выглядеть в глазах других?), теперь обернулось против нее. Жалкие фокусы, каким-то образом сработавшие с ульмэ, не действовали на молодого вига.
На коленях у вконец ошалевшей и уже ничего не понимающей Илари лежал самый тяжкий в ее недолгой жизни груз – мертвец. Пациент, которому она ничем не смогла помочь, а может статься, и ускорила его смерть. Да, судя по всему, юноша отправился в свое собственное путешествие в один конец. Вслед за той дьявольской химерой – не то змеем, не то клыкастым ящером, не то летучей мышью… Какой жуткий, уму непостижимый проводник на тот свет! Он явился Илари два или три раза короткими слепящими вспышками, но этого ей волне хватило, чтобы ощутить всю свою ничтожность против мощи чудовища. Зверя неизвестной природы, пожиравшего внутреннюю силу юноши.
И нет бы Моффу прийти ей на помощь: собрать консилиум – или как там это у них называется? – из уважаемых мастеров и магистров. Хотя бы попытаться продемонстрировать свое хваленое искусство и богатый лекарский опыт! Нет, куда там… Все, что он, оказывается, мог – это молча стоять рядом, хладнокровно наблюдая, как она убивает молодого вига своим дилетантством…
«Жестокий старик». Илари с отвращением наблюдала за бесстрастным лицом Моффа, продолжая зачем-то сжимать запястье юноши. В этом лице она с ужасом прочла ответ на свои бесчисленные вопросы: «Для него это все – один большой садистский эксперимент». Внутренне похолодев, девушка отбросила светлую прядь волос со лба покойника. Цветом они были практически как и у нее самой. Серо-серебристые. Влекомые легкими подводными колебаниями, они, словно нимб, плавно струились над головой молодого пилигрима, подсвечивая его кожу мертвенным перламутром. Фамильная вязь на безжизненно раскинутых руках местами перемежалась с такими же, как и у Илари, темно-фиолетовыми вкраплениями. Широко распахнутые глаза подернулись слепой матовой пеленой. Наверное, раньше – возможно, еще сегодня утром! – они с любопытством глядели на мир двумя мерцающими аквамаринами… Илари содрогнулась всем телом от первых подступающих к горлу рыданий. Кажется, ей одной было хоть какое-то дело до только что скончавшегося на ее руках молодого вига. Отрешенный Мофф и бровью не повел, а спутники бедняги выглядели так, словно случилось ровно то, чего они и ожидали, а может, даже втайне и планировали. Ассистент, видимо, беспокоился только о себе и потому не спускал напряженного взгляда с Моффа: как бы не попасть впросак и не пустить под откос свою блестящую лекарскую карьеру!
«Они тут все заодно!»
– Вы разве не видите?! – раздался вдруг над Илари громкий возглас. Какой-то слишком уж визгливый для мужского. Однако судьбе ведь сегодня было угодно поместить ее в общество сильного (не в буквальном, как выяснилось, смысле) пола, а значит, и голос принадлежал кому-то из них. Девушка промокнула слезы закатанным рукавом платья и закрутила головой, словно испуганный зверек. – Он двигает глазами!!!
Вопил, как выяснилось, взбалмошный ассистент. На мгновение Илари завладел совершенно некстати возникший вопрос: как же он, интересно, ассистирует старшим преподавателям во время лечебной практики? Столь же экспрессивно?.. «Ах да, – быстро поправила она себя, не ведая, откуда в такой момент черпала столько первоклассного сарказма, – видимо, в этом нелегком деле ему помогает идеальная родословная. Лучший щит от критики и недовольства наставников». Словно в подтверждение сатирической гипотезы Илари, худощавый молодой лекарь энергично замахал руками, – разумеется, сплошь опутанными серебром витиеватых узоров. От этого сияния (вряд ли связанного с проблесками светлых мыслей) аж в глазах зарябило.
Несколько мгновений Илари видела перед собой лишь расплывчатые блестяще-белые завитки, вальсирующие между молодым ученым и таким же молодым, но уже угасшим пилигримом. Его спутники – коренастый мордоворот с изрешеченным серьгами ухом и старик в хархских цацках – видимо, опередили девушку и уже успели разглядеть то, на что указывал ассистент. Неужели увиденное проняло-таки их черствые эо? Судя по вопросительным позам и растерянным выражениям лиц странников, они не узрели ничего обнадеживающего. Эти два вига-путешественника опустились на колени рядом с девушкой и, словно околдованные, медленно переводили взгляды с мертвеца на них с Моффом.
Они ждали ответов?
Илари закрыла глаза, до отказа наполнила грудную клетку подводным кислородом и постаралась очень медленно пропустить его через разветвленные легкие к прорезям спинных плавников. До ее слуха донеслось эхо голосов: мнения, предположения, сумасбродные догадки… «Какие красивые сапфировые глаза…» – только и крутилось в голове Илари. Крутилось вопреки, а быть может, и назло происходящему. «Возможно, их даже не закроют перед помещением в нолл… И волосы у него совсем как мои. Серо-серебристые. Но откуда там, внутри, – Илари через силу подняла веки и с опаской покосилась на замершее лицо юноши, – такие страшные видения? Кем он был раньше? Неужели при жизни этот несчастный грезил о судьбе воина, чтобы сеять вокруг смерть и разруху, а на досуге сражаться со страхолюдными химерами?»
Быть не может! Илари на всякий случай протерла глаза. Да он никак сражается с ними до сих пор! По меньшей мере – взглядом.
Мертвец двигал глазами – теми самыми, которые, по мнению Илари, слишком красивы, чтобы закрыть их перед погребением. Вправо и влево, вверх и вниз. Выходит, «сияющий» ассистент оказался прав: и в сути происходящего, и даже в своей далеко не научной формулировке.
– Вы видите? Теперь-то вы видите? – продолжал он голосить прямо над ухом девушки.
Очевидно, молодой лекарь всерьез решил, что удача, улыбаясь, протягивает ему руку с будущим авторским исследованием на тему воскрешения мертвых. Или хотя бы листок с указанием его славной фамилии в составе авторской коллегии: как-никак он «стоял у истоков» величайшего научного открытия. Ну и подумаешь, что просто стоял и визжал, как перепуганная девица, размахивая руками… Тоже вполне себе вклад в общее дело!
– Яллир, Елуам-то наш жив-живехонек, получается? – пророкотал мордоворот, обращаясь, видимо, к старику-страннику.
Что-то подсказало Илари, что он произносил это не впервые, а гонял фразу по кругу, словно мантру. А вопрос его был скорее утверждением, взывающим к солидарности.
– Так ведь получается, а, Ял?.. – уже как-то жалобно и испытующе вопрошал мордоворот в серьгах.
«Ял», хоть и был увешан странными иноземными украшениями, вызывал у Илари больше доверия. Возможно, благодаря своему молчанию, родственному в понимании девушки какому-никакому уму. Даже несмотря на то, что она еще толком не поняла, где заканчивается ум со сдержанностью и начинается откровенная черствость. Однако похожее чувство – безотчетного, но всеобъемлющего уважения – она уже сегодня испытала, внимая в начале экзамена каждому слову мастера Моффа. И, похоже, испытала ошибочно. Теперь она, невзирая на юный возраст, сто тысяч раз подумает, прежде чем дарить кому-то свое «безотчетное уважение».
Илари перевела взгляд на Яллира и изо всех сил постаралась увидеть в нем обычного вига, не окутанного этой «Моффовой вуалью» – дымкой опыта, знаний и прожитых лет. Увидеть просто седовласого старика, питающего необъяснимую страсть к драгоценным металлам варварской огненной земли – и на этом все. Хватит уже иллюзий! Хватит позволять другим затуманивать себе голову! Видимо, настали такие времена, когда безоговорочно доверять не стоит даже самой себе…
«Ял», похоже, тоже никому уже особенно не доверял. Он не спешил разделить радость мордоворота. Вместо этого старец с величайшей осторожностью – на грани подозрения – следил за Моффом из-под своих белесых бровей. Не торопился он и разделить траур Илари. Как будто пытался удержать баланс на невидимом канате, перекинутом над пропастью. Девушке приходилось гнать от себя мысль, что такое поведение – показатель наивысшей ответственности за других. Она чувствовала: увяжешься вслед за этой мыслью, и та непременно приведет к непрошеному чувству восхищения – а там, глядишь, и до безотчетного уважения рукой подать!
К счастью, теперь Илари уже не так глупа.
«Неужели жизненный опыт действительно строится из таких вот ошибок?!» – с ужасом думала она. Думала – и все больше утопала в прохладной глубине беспокойных глаз юного пилигрима, что нашел свое последнее прибежище на ее коленях.
Неизвестно, как там с опытом – порой он без спросу возводит на фундаменте судьбы свои мудреные укрепления, – а вот Илари чувствовала себя полностью разрушенной. Словно она умерла вместе с этим пилигримом и теперь они двумя восковыми фигурами безмолвно лежат здесь, в кабинете Моффа.
Немым укором всей мирской несправедливости, а особенно – пресловутому опыту, вдоволь наигравшемуся с их телами и эо.
– Не утруждайтесь так, Ольми. И поберегите голос для прикладных семинаров. Я видел все, о чем вы говорите, с самого начала.
Диссонанс интонаций ассистента и пучеглазого мордоворота из Черторга уже начал изрядно действовать Моффу на нервы. Невозможная какофония: один, как пономарь, долдонит без остановки свой вопрос, второй – верещит. Спасибо, что хоть Яллир – ровесник мастера и, по-видимому, самый вменяемый из присутствующих – не превращал этот дуэт в трио.
Мофф прекрасно знал: молчание Яллира – в лучшем случае дань этикету. Знаменитый пилигрим с нетерпением ждал лекарского вердикта, как не раз ждали его родственники и друзья прошлых пациентов Моффа. Этот взгляд – смесь надежды и опасения – ни с чем не спутать. И обычно в таких случаях Мофф попросту рубил наотмашь. Хорошо отточенным движением. Парой-другой сухих фраз он выносил приговор. Ибо знал, что часто именно за внешней жестокостью и кроется истинное милосердие – и наоборот: изобилие утешительных, обнадеживающих словес таит червоточину греха. Так уж у лекарей издавна повелось. Нередко их милосердие пряталось в самых неожиданных местах: на острие ножа, в мутных дымящихся каплях полуядов, в безжалостных словах. И чаще – именно в словах.
И Мофф обычно предпочитал никого не тешить ложными надеждами. Он еще раз критически, стараясь стряхнуть эмоциональную шелуху, взглянул на юношу, застрявшего на распутье между двумя мирами. Двое странников сказали, что его зовут Елуамом. «Значит, Елуам…» – перенес его Мофф в ящичек мысленной картотеки. Мастер имел привычку запоминать имена пациентов. Воистину, лучше так, чем когда они приходят и напоминают о себе сами…
