Анна Владимировна Носова
Лекарство от забвения. Том 1. Наследие Ящера
Старшая услышала. К сожалению, веретено было внимательным слушателем именно тогда, когда это было меньше всего нужно.
– Ты еще смеешь дерзить старшим, сквернавка?! – подала голос тихоня Средняя. Всегда повторяла за Старшей. – Знаешь, как ты спасла эти твои «шкуры»?
Она аж облизнулась, предвкушая сокрушительное поражение Младшей, и на всякий случай еще раз полоснула ивовым прутом по свободной от перевязи щеке. С ней всегда так – никакого сладу, если войдет в роль.
Однако то, что последовало за вопросом, мгновенно выхлестнуло из Младшей все присутствие духа и готовность принести в жертву свою жизнь во имя «спасения шкур» Сферы.
Предавшись мрачному торжеству, Средняя церемонно развела руки – вложенные в них черные ивовые прутья казались мечами правосудия – и медленно, смакуя каждое слово, прокаркала:
– Отдохнув после самой важной в истории Вига инициации, мы со Старшей сестрой заметили на нашем веретене черные клочья какой-то вселенской скорби. Мы ухватились за них и принялись распутывать. Хотели узнать, какая мысль нанизала на веретено эту грязь. Откуда на него намоталось столько тоски по простому смертному. Копание в этой грязи привело нас к твоим сопливым рассуждениям о новом пилигриме. Он должен был стать Обещанным…
На миг глаза Средней затуманили слезы тоски о несбыточном, и ее голос предательски сорвался. Однако чернокнижница быстро вернула себе присутствие духа, хлестнув Младшую еще раз – прямо по раскрытым от удивления губам, и продолжила:
– А ты убила его, нашего Обещанного, трусливо усомнившись в истинности заветов праотцев! Ты уничтожила наше будущее – всех нас! И поверь, мы бы узнали об этом и без твоих жалких причитаний. Разумеется, мы планировали приглядывать за Обещанным, а потому вместе с даром атмосферного дыхания вживили ему под кожу осколок нашего зрения. Да, мы не такие эгоистки, как ты, Младшая! Мы вытянули из себя часть умения видеть, чтобы связать Обещанного с веретеном и не позволять ему сбиться с курса в своей великой миссии! И это было наше лучшее решение за всю вечность! Знаешь, почему? Потому что нам все же будет за кем следить и кому указывать путь. Он жив! Воскрешен этой девкой – смертным отродьем Наиды, – насмешкой всему нашему роду гурилий. Да, он жив, мерзкая ты тварь, и понесет священную весть на огненную землю, хочешь ты того или нет. – Средняя отдышалась и добавила: – Что до тебя, мы пока еще не вынесли окончательный приговор.
– Ты забыла одну деталь, – величественно перебила ее Старшая. И вкрадчиво прошелестела в ухо связанной сестре: – Мы, безусловно, благодарны отродью Наиды за исправление твоей, Младшая, непростительной ошибки. Однако во имя спасения Обещанного девочке пришлось совершить свою собственную ошибку. Она уничтожила тугра – главного вестника грядущих событий. Он напрочь стерся из памяти Елуама, и восстановить его теперь будет крайне сложно – если на это вообще есть хоть какая-то надежда. Мы со Средней еще не приняли решения о должном наказании за такой непростительный проступок. Согласись, подобная дерзость не должна оставаться неотомщенной. Однако, полагаю, и торопиться с этим тоже не стоит. – Старшая задумчиво поскребла под загнутыми когтями. – Возможно, нас опередят инквизиторы Обители.
Глава 21 Не все дороги ведут к исцелению
Подобно повинующимся дуновению ветра песчинкам, королевские стражники торопливо расступились перед дверью, ведущей в опочивальню Каффа. Традиции церемониала не требовали от них низкого поклона, а значит, Окайра могла видеть выражения их лиц. Тут стоит отдать блюстителям порядка должное: окаменелая мимика не выдавала того, что они буквально горели предвкушением грандиозного скандала.
И все же неукоснительное соблюдение устава стражников не спасло: королева легко прочла это любопытство в их опущенных глазах и без подсказок разгадала во взглядах. Ибо все, что она в них увидела, оказалось лишь подтверждением ее собственных подозрений.
Увы, эти догадки нельзя назвать беспочвенными. Ведь они регулярно подпитывались не только снами, но и якобы незаметными мелочами, которые никогда не ускользают от пытливого взгляда.
Двери распахнулись. Яркий свет, брызнувший из окон опочивальни в темные коридорные своды, ослепил Окайру. В глазах королевы заметался рой беспокойных огоньков. Они принялись складываться во вполне различимые «созвездия»: огненное королевское ложе, на нем – две сплетенные фигуры… «Что это? – чувствуя, что вот-вот упадет, и ища руками опору, спрашивала себя Окайра. – Предвестник очередного обморока?..»
Похоже, в этот раз стражники подоспели ей на помощь: королева с благодарностью облокотилась о прохладу стальных перчаток.
– Ваше величество, вам дурно? – с излишней учтивостью спросил один из них. Похоже, стражник вложил в эту интонацию всю свою природную деликатность – и еще немного сверху. – Разрешите проводить вас в ваши покои и позвать Аннума?
– Или, – послышалось уже с другой стороны, – быть может, вам будет угодно переместиться на ближайшую террасу и подышать свежим воздухом?
– Принести вам родниковой воды?
Королева наконец открыла глаза. Слабые отблески пляшущих огоньков еще вспыхивали то тут, то там, но картинка окружающей обстановки почти полностью восстановилась. Узоры темного стрельчатого коридора из серо-розового коржавого кварца отражали прильнувшие к ним утренние лучи. Своими меткими стрелами они прорезали плотное кольцо из стражников, сомкнувшееся вокруг Окайры, и дотронулись до таинственно мерцающих стен. Взгляд королевы, напротив, теперь никак не мог дотянуться до того, что скрывалось за распахнутой дверью. Мешали фигуры стражников.
Еще немного, и Окайру они действительно куда-нибудь да проводят: в ее покои, или к лекарю Аннуму (давно не виделись!), или на террасу. Да мало ли куда еще. Видимо, даже до этих шлемоголовых дошло, что непосредственная близость к скандалу в королевской семье вовсе не пойдет на пользу их военной карьере. «И что слишком любопытные глаза и уши порой раньше времени прощаются со своими обладателями…» – мрачно добавила королева, опираясь теперь, увы, не на милые сердцу северные легенды, а на свои личные наблюдения.
Что правда, то правда: в замке-горе действительно было за чем наблюдать. Другое дело, что последствия такого рода развлечений могли стоить куда дороже утоленного интереса.
Со всех сторон слышались голоса, на разный лад предлагающие королеве помощь. Эхо звонко отскакивало от стальных забрал и взмывало под потолок, чтобы окутать собой не только коридор, но и саму опочивальню. При всей сумбурности, спутанности мыслей Окайра понимала: сейчас никак нельзя идти на поводу у этих голосов. Подождут со своей навязчивой помощью и показной заботой. Как-нибудь в другой раз. «Должно полагать, – безрадостно признала монархиня, – сейчас настало такое время, когда даже обморок или легкое недомогание – непозволительная роскошь». Делать нечего, придется играть по правилам этих времен. А слабости следует оставить другим женщинам-хархи – беззаботным, свободным от уз вынужденного долга и, пожалуй, куда более счастливым, чем их королева.
Королева совершенно точно была не из их числа. Не до удовольствий и слабостей, когда прямо на твоих глазах рвутся семейные узы, развенчивается смысл священных праздников, а по огненной земле угрожающе разбегаются первые трещины.
Может, пора поучиться у младшего сына? Как он теперь поступает, когда ему что-то нужно?
Королева сделала глубокий вдох, внутренне никак не желая входить в столь чуждый ей образ, но в конечном счете пересилила себя:
– Всем разойтись!
Собственный голос показался ей каким-то грубым лаем. В одно мгновение Окайра сделалась глубоко противна сама себе; отступать, однако, было поздно. «Так. Что им на моем месте сказал бы Бадирт?..» Порывистым движением королева избавилась от поддержки, оправила высокий ворот своего утреннего хитона, нервно проведя пальцами по ребристой стеклярусной вышивке, и гневно проговорила:
– Я здесь не для того, чтобы взывать к вашей помощи и довольствоваться ею. – И, словно опомнившись, уже гораздо мягче добавила: – Можете занять исходные позиции.
Стражники, повинуясь приказу королевы, плавно расступились, и свет из открытой опочивальни с новой силой впился в глаза Окайры. Дверь распахнулась еще шире – теперь нестерпимо сверкали драгоценные соцветия каменного сада: каждая кисть, зонтик, мельчайший колосок вносили свою лепту в это сияние. Воздушные радуги от фонтанных брызг разукрашивали его всевозможными цветами.
Сделав один робкий шаг в личное царство Каффа, королева растерялась. На нее нахлынуло столько света и роскоши, что Окайра едва не задохнулась. В своем простом, наглухо задрапированном хитоне она казалась себе попрошайкой, прошмыгнувшей мимо зазевавшейся стражи на королевский прием. Окайра не сразу отыскала взглядом огненное ложе – его что, переставили? – и две фигуры, праздно раскинувшиеся на нем.
Все ровно так, как она себе представляла. За исключением одной-единственной детали: в душе королевы ничто не шевельнулось. Она лишь почувствовала, скользнув взглядом по ложу Каффа, какое-то странное удовлетворение. Как будто псу наконец бросили долгожданную кость и он прекратил свой затяжной вой. Внутри все смолкло.
Что теперь? Как ей вести себя? Попытаться высечь из потухшего жерла хоть искру праведного гнева? Швырнуть в них какую-нибудь соблазнительную нимфу из слоновой кости? Может быть, разразиться проклятиями? Вызвать свидетелей?
Искра упрямо не высекалась, а пауза затянулась, задувая последние факелы внутреннего бунта.
От той смелой монархини, которая только что приказывала – неслыханное для Окайры дело! – стражникам и была готова идти по следам интуиции до конца, не осталось следа. Сама идея визита без приглашения казалась теперь по меньшей мере дурной. Что она принесла, кроме неприятного осадка, оставленного собственной самонадеянностью и бессмысленной грубостью (столь неуместной, сколь и фальшивой)? Это там, в своей зашторенной аскетичной спальне, распаленная утренними выходками Бадирта, она почувствовала в себе разрушительную мощь.
«Все уплывает из твоих рук», – свистело в ушах Окайры, когда за Бадиртом захлопнулась дверь и она осталась наедине с собой. Свист напоминал ночной ветер, гуляющий в подворотне. «Ты уже видишь, – угадывалось в его завываниях, – как все, кого ты любишь, отворачиваются от тебя. Ты хотела обмануть судьбу, но жестоко обманулась сама. Так все и должно быть, глупая честолюбивая девочка из северной провинции. Врахайи пока еще рисуют тебя на своих знаменах – скромную, милосердную, с дланями, полными жирной хлебородной почвы… Но мы-то с тобой знаем, что в твоих руках теперь только воздух. Женщины всего Харх взывают к тебе как к святой, просят о благословении новой жизни внутри них… Но мы – ты и я – очень хорошо знаем, что в тебе самой живет лишь неостывшее дыхание греха».
Этот голос – Окайра не могла точно сказать, был ли он внутренним, – продолжал страшно хохотать в ее голове, пока она бежала обратно – в противоположное крыло замка-горы. Зачем бежала? Не для того ли, чтобы убедиться в правоте голоса? Чтобы хладнокровно растоптать последние обрывки своей большой иллюзии о семейном счастье и перестать надеяться, что боги простят то чествование, которое им готовит Кафф на Горидукх?
Если бы. Все хладнокровие Окайры осталось там – в ее уединенной скромной молельне, где она пыталась испросить немного милосердия богов для Бадирта и Руввы. Возможно, в последний раз. И похоже, все созидательное и добродетельное, что прежде жило в сердце королевы, тоже осталось там, смешавшись на полу с черными обломками изваяния Матери звезд.
В опочивальню Каффа ее привела другая сила, у которой не было ни цели, ни смысла. Она двигала Окайрой, словно пешкой по шахматной доске, готовая в любой момент сбросить ее с игрового поля. Внушала, что у королевы действительно «все уплывает из рук» и ей уже нечего терять. Что Имит был прав и огненная земля доживает свои последние дни. «Так загляни напоследок в глаза тому, ради кого ты пошла на крайность! – твердил ей голос. – Просто сделай это! Сделай хоть раз так, как хочешь ты! Долг и добродетель уже и так завели тебя слишком далеко! Уж мы-то с тобой знаем… Так поживи, Окайра! Проживи это время, как велит тебе сердце! Делай что хочешь! Осталось немного – и ты прекрасно об этом знаешь».
Повозка скрипела и плавно покачивалась в такт цокоту копыт по иссушенной глинистой земле. Деревянные колеса, украшенные узорчатыми ступицами, резали спекшуюся плоть грунта. Уходя все дальше от ночной стоянки, табор, помимо золы, обглоданных костей и грязи, оставлял за собой след, похожий на вскопанную гряду. Нет, ясное дело, никто здесь не собирался ничего сеять! Да и «пахота», строго говоря, оказалась вынужденной. Вообще, возделывать поля на Харх может кто угодно, но только не этот свободный народ, родина которого одновременно везде и нигде. А раз так, то к чему кочевникам прикипать душой и мотыгой к какому-то одному клочку земли на громадном теле острова? Они просто вспарывали дорогу ободьями своих колес. Дорога, в свою очередь, неуступчиво крошилась, разбегаясь новыми трещинами во все стороны. Ничего удивительного: подступал Горидукх, а за ним – засушливый Скарабей. Природа – она мудрее, чем хархи, и ко всему готовится заранее.
Так исстари толковали врахайи – кочевые племена огненной земли.
– Природа – мудрее, – категорично изрекла узкоглазая седая травница с лицом, напоминавшим Дамре печеное яблоко. Возможно, даже подгоревшее. Таков уж был природный цвет кожи бабки главного ведуна их табора – бурый. В складках морщин он почему-то отливал старым золотом, и сестра Умма никак не могла взять в толк, как такое возможно. – Не печалься, девка, – авторитетно кивнула Хаддиш на пустые груди Дамры. – Дитя Ящера получит жизненный сок, когда будет к этому готово.
Девушке ничего не оставалось, кроме как поглубже закутаться в свою обновку – просторный лоскутный халат. Вчера он был выдан ей помощницей Хаддиш с такой торжественностью, словно это платье принцессы, а не полинялое, воняющее дымом и чужим телом тряпье. Дамра вновь брезгливо передернула плечами, но все же укрылась безразмерным балахоном по самый подбородок. Не оставаться же ей голой перед этой безумной старухой!
Та, в свою очередь, как ни в чем не бывало обхватила младенца своими крепкими руками – такими же «подгоревшими», как и лицо, – и ловко переместила его в крохотный гамак, подвешенный к низкому потолку кибитки.
Сидевшая подле нее кочевница опять разразилась настойчивыми предложениями своих услуг. Дамра еще вчера заметила, что та буквально из кожи вон лезет, чтобы выслужиться перед бабкой ведуна Шагга. Невероятно назойливая и с таким же «подгоревшим» цветом кожи, как и Хаддиш. Да и вообще во всем такая же, разве что моложе на целую пропасть созвездий. С абсолютно безвкусным монисто из каких-то древних монет.
– Хозяйка трав, – подобострастно обратилась она к Хаддиш, глотая гласные на восточно-степной манер, – могу я чем-то облегчить ваш труд над первым жизненным соком для дитя Ящера?
При одной мысли об этом Дамра покрылась холодным потом. Мало того что у нее самой пока нет молока, а бабка собирается пичкать ее новорожденного каким-то одному Огненному известным «жизненным соком», так еще эта надоеда хочет влезть в него своими грязными руками?! «Надоеда», словно прочитав в глазах Дамры ее опасения, с готовностью предложила травнице:
– Истолочь ржаное семя, чтобы освободить ваши руки для более важных дел?
Хаддиш, не скрывая недовольства, выпалила:
– Нет! Сколько раз я тебе, Гайа, повторяла, что ты здесь только для самой простой части ухода за Агором. – Дамра не без удовольствия заметила, как губы Гайи обиженно вытянулись в тонкую нить. Так ее и без того не слишком красивое лицо приобрело совсем уж жалкий вид. – Ты нужна мне здесь для того, чтобы менять пеленки, натирать его цветочным маслом и петь колыбельные! – окончательно обескуражила ее Хаддиш. И, вернувшись к своему занятию, проворчала: – Сколько раз повторяла… Нет, так ей никогда не стать одной из нас.
Дамра облегченно выдохнула. Слава Матери звезд! Конечно, с одной стороны, ей совсем не хотелось, чтобы врахайи поили ее младенца – они почему-то кличут его или «дитя Ящера», или Агором – этим странным, терпко пахнущим отваром. С другой стороны, молока все равно пока нет, а бабка Шагга так авторитетно заверяла, будто этот отвар – именно то, что сейчас новорожденному и требуется… Волей-неволей пришлось согласиться (если ее согласия здесь вообще кто-то спрашивал). Кажется, Хаддиш еще плела какие-то небылицы, что, мол, такая пища есть пожелание самого младенца. С самым серьезным видом утверждала, что он, дескать, сам отказался от молока и потребовал себе семитравного отвара, настоянного на ржаном зерне… Смех да и только!
«Ну да ладно… – махнула рукой Дамра, откидываясь на россыпь волокнистых джутовых подушек. – Что я-то, в конце концов, могу поделать?»
Сон уже смежал ее отяжелевшие веки. Теплые компрессы с листьями мяты и какими-то мелкими желтыми цветочками справились с послеродовыми болями, по всему телу разлилось тепло. Аромат «сока жизни», над которым колдовала Хаддиш в подсвеченном слюдяным фонарем уголке кибитки, перебил тяжелый дух объемистого халата. Да и ребенок – Дамра так и не успела придумать ему имени и в итоге согласилась на Агора – похоже, успокоился. Мирно постукивал в ступке круглый деревянный пестик. Стук слился с сухим скрипом колес по глиняной ленте дороги, с мерным цоканьем копыт; смешался с обрывками задумчивых песен на незнакомом наречии, то и дело долетающих сквозь оконные прорези.
Табор шел в столицу. Шел, буквально наступая на пятки другому страннику, чтобы перехватить его и первым узнать новые фрагменты подлинной истории огненной земли, которые тот собирает по всему Харх и которые шепчут ему каменные головы великанов Севера. Не хватает всего-то нескольких кусочков, чтобы «закрыть брешь». Чтобы собрать прошлое по частям, словно черепки древнего сосуда, и воскресить былую славу гордого полудикарского народа врахайи. Как? Каким образом? Ответ был замурован в глубоком склепе истории.
«Отличная формулировка! Вот что происходит, когда удача вспоминает к тебе дорогу, а древние легенды начинают сбываться!..»
Ведун Шагг с чувством втягивал ноздрями запах разогретых колосьев и горьких полевых трав; попутно он подстегивал пару пегих жеребцов, по привычке пристроившись на козлах своей повозки. Краем уха Шагг слышал, как в ее глубине постукивал пестик в бабкиной ступке и как высокий женский голос затянул колыбельную на восточный мотив.
«Колыбельная для дитя Ящера!» Глаза ведуна подернулись благодатной влагой. Горячий ветер не преминул тотчас же слизнуть ее своим спекшимся языком. «Спи крепко, наш талисман! Нам с тобой предстоят поистине эпохальные свершения!»
Да, возможно, в судьбе племени Шагга пока ничего коренным образом не изменилось, но он уже чувствовал себя победителем. Просто знал, что очень скоро перестанет быть предводителем обездоленного, угнетенного народа. К несчастью для подлинно властвующего ныне короля Харх, знание это не было бредом умалишенного самозванца, помешавшегося на северных преданиях и на рисунках в золе. Благодарение святой Окайре, Шагг неплохо был осведомлен о будущем и кое-что знал о прошлом – уж всяко поболее других.
Ведун опустил лохматую голову чуть ли не на колени и, прислонив кулак ко лбу, вознес славословие самой праведной из всех королев огненной земли. Воистину, это первая монархиня Харх, нашедшая себя не в блеске роскошных самоцветов, но в молитвах и милосердии! И пусть ее Матерь звезд – это наивная выдумка, а романтическая связь небесного светила с Огненным богом – не более чем красивая сказка… Зато Окайра чиста душой и, сохраняя статус подлинной королевы, ведет при этом самый что ни на есть монашеский образ жизни. Поговаривают, она не только давным-давно уже не имеет физической близости с этим собачьим ублюдком Каффом, но и даже берет на себя смелость высказываться против его решений! Северяне – ее земляки – так и вовсе поголовно утверждают, что Окайра не раз пыталась выступить в защиту врахайи на королевском совете.
«Кто б ее слушал!..» – звучно сплюнул ведун вязкий шарик млечного сока травы-медвянницы.
Однако нынче не время для меланхолии и сожалений! Не время для слез жалости к себе и к своему многострадальному народу! Слез пролито уже достаточно. Нужно действовать – сплоченно и решительно. Как неудержимый смертельный вихрь, как прочнейший сплав из всех кочевых племен и народностей острова! Шагг обернулся на бескрайнюю вереницу кибиток, походных телег, навьюченных лошадей и мулов, что послушно тянулась за его с бабкой повозкой. Над этим невообразимым караваном полоскались по ветру самодельные знамена из отрезов крашенины. На каждом из них – последний оплот веры врахайи в общее будущее на одном острове с хархи. Последняя надежда договориться и восстановить свои права без жертв и кровопролития. И вера, и надежда кочевого народа были запечатлены в лике Окайры. Их первая и, быть может, последняя защитница – такая же притесненная и непонятая, как и они сами. Нарисованная золой от молельных костров на холсте полотнищ, везде в профиль и окутанная монашеской чалмой, словно нимбом, королева будто бы сама шла к Подгорью вместе с табором Шагга. Размноженная на целую полотняную армию.
«Да! – едва сдерживаясь, чтобы не закричать в полный голос, беззвучно ликовал ведун, созерцая венец своих долгих усилий по объединению врахайи. – Знаки золы не солгали! Дитя Ящера само нашло нас! А святая королева парит хранительницей над моим несметным разноперым войском, где каждый ребенок стоит десятка надутых от спеси огненных воинов!»
К горлу подступил комок из тысячи невысказанных слов. Духи предков свидетели, этот народ заслуживает лучшей жизни, а он, Шагг, поклялся однажды на собственной крови в том, что врахайи ее получат. Он не из тех, кто бросает пустые слова и обещания на ветер, чтобы поскорее да покрепче ухватиться за вожжи власти. Его, Шагга, обещание, при всей своей ярко сияющей перспективе, имело и обратную сторону – черную, как вороново крыло.
Если вместо того, чтобы обрести новое будущее, его народ потерпит поражение и вслед за историей Харх растворится в безвременье, то ведун последует за ним. Да, Шагг давно все решил. Он сожжет себя, а пепел велит втоптать в землю, чтобы до него никогда не дотянулись руки черных шаманов Юга. Это решение было принято перед лицом духов, говорящих с ним рисунками из заговоренной золы. И нет пока на всей Сфере такой силы, которая могла бы его отменить.
Все очень просто…
Однако теперь многое изменилось. Почти все нужные карты у него, Шагга, в руках. «Клянусь святой Окайрой! – думал Шагг, с трудом веря, что в самом деле стоит у порога роковых изменений в судьбе врахайи. – Это стоило труда!» И добавил, всматриваясь в свой табор, похожий на гигантского змея, вальяжно петляющего по убранному к Скарабею полю: «То, что сейчас происходит, уже стоит всей моей жизни. Духи праотцев! – Он прижал стиснутый кулак к сердцу. – Я взываю к вашей мудрости! А если моя жизнь есть условие возрождения врахайи и восстановления справедливости на Харх, то… – ведун поднял голову к небесам и закрыл глаза, – забирайте!»
Шагг, однако, понимал: как ни уповай на мудрость духов, все же действовать и менять ход истории предстоит ему самому. Ему и бродяжьему племенному сплаву, что он ведет за собой, словно голова того самого змея.
И – нужно торопиться!
Шагг замахнулся и хлестнул жеребцов по пятнистым бокам, атласно лоснящимся под яркими лучами дневного звездного света. Деревня Овион – место судьбоносной встречи с дитятей Ящера – осталась позади. Теперь цепочка ее домишек казалась скоплением мелких черных точек, уплывающих все дальше и дальше за линию горизонта. Возможно, когда-нибудь, если духам не взбредет в голову вырвать удачу из рук Шагга, эти черные точки станут центром нового Харх. Именно сюда будут стекаться паломники и странствующие оракулы вроде Тихха со всех окраин огненного острова. А на месте того самого амбара, из которого прямо под копыта Шагговой лошади выскочила вчера окровавленная Дамра с дитятей Ящера на руках, возвысится главное Святилище Харх.
«И владычествовать в нем будет уж точно не Нездешняя…» Сам того не замечая, ведун уже размышлял об этом как о чем-то само собой разумеющемся. Возможно, еще вчера утром это прозвучало бы слишком смело и самонадеянно, но не теперь, когда в повозке Шагга сладко причмокивало во сне подлинное дитя Ящера. Это обстоятельство придало мыслям ведуна масштабности, достойной истинного реформатора: «В новом Святилище не будет места для выдуманных богов и их ложных поверенных, – почти хладнокровно рассуждал Шагг, поглаживая шрамированный рисунок на правой ладони: морская волна с торчащей из нее рукой; пальцы руки скрючены судорогой. – Это будет храм истории и священной памяти». Ведун глубоко вздохнул, крутя перед мысленным взором какую-то сложную полустершуюся мозаику, и наконец поставил точку в своих затянувшихся рассуждениях: «Осталось лишь восстановить историю и воскресить память. Если получится – мудрым словом и мирными переговорами, а если нет – то огнем и мечом. Правда, учитывая явления нашей так называемой «новой истории», боюсь, что слово – ненадежный союзник…»
Пепел праотцев нам всем на голову! Истинно нужно торопиться!
Еще один свистящий взмах хлыста заставил лошадей перейти с шага на рысь. Крапинки низких домишек окончательно растворились в пыли.
«Нас видно издалека! – подумал с гордостью ведун. – В такие-то времена…» Он до суставного скрипа стиснул кулак и прижал его к груди, шепча что-то на древнем языке кочевников.
Времена наступают роковые, и очередной наговор на удачу здесь точно не будет лишним. Причудливые звуковые сочетания будто сами вылетали из уст Шагга, сплетаясь с протяжным пением Гайи, скрипом фигурных ступиц и нестройным гомоном его бездомного войска. Клацанье копыт по сухой почве объединяло эту капеллу общим ритмическим рисунком.
– Дууумхор-бааагхри-щайиии-дум, – гортанно выводил Шагг. Почти не открывая рта.
– Ууллааа-уллааа-луууум, – вторил ему обычно звонкий, но теперь тонущий в многоголосии табора голос Гайи, убаюкивающей дитя Ящера.
– Щелк-цок-цок-щелк, – впечатывали копыта эту мелодию в глинистые трещины и выпирающие корни засохших кустарников.
Впервые за сотни созвездий в канун чествования Скарабея табор врахайи метет дорожную пыль в сторону Подгорья, а не подальше от него! Цокот копыт, таинственно преломившись в сознании Шагга, отзывался в его грудной клетке раскатистым клацаньем – возвышенно и тревожно.
А тревожиться ведуну было о чем.
Ибо грядет Горидукх – кощунственный праздник плоти и варварского разгула, столь любимый хархи и их вымышленными богами. В этот день врахайи извека вынуждены были уводить свои таборы подальше от крупных городов и сел: насилие и пляска смерти на костях свободного народа с некоторых пор стали обычной частью ритуала. И что? Никому не было дела! Защищать этих отверженных? Еще чего!
Попытаться встать на их сторону решилась однажды лишь Окайра. Но – воистину! – кто б ее слушал…
Жрецы, включая Нездешнюю, попросту закрывали на угнетение скитальцев глаза. Что до Каффа, тот вообще давно открестился от кочевников, сказав, что, дескать, плодов его благодеяний заслуживают лишь подлинные хархи, а не грязные отщепенцы врахайи. После смерти отца так и вовсе распоясался. Это, между прочим, уже при нем за разномастными кочевыми племенами закрепилось унизительное прозвище «изгои». И коли бы одним этим оскорблением – не первым и не последним – дело закончилось!.. Разумеется, нет. Разумеется, слова, выпорхнувшие из-под опалового венца, совершили над островом круг-другой, обросли былью и небылью, а после совершенно неузнаваемыми рухнули наземь. Этих осколков, однако, вполне хватило, чтобы развязать руки «коренным островитянам». Так что если раньше избить врахайи палками по одиночке или смеха ради поджечь ночью один из их таборов просто не противоречило закону, то при славном Каффе стало фактически исполнением королевской воли.
Только дурак не захочет послужить своему подлинному монарху и потешить достоинство парой-тройкой новых огненных язычков на наплечной татуировке! Особенно, если речь идет о таком богоугодном деле… Подкрадешься ночью к шатрам и задушишь во сне целую семью изгоев или подкараулишь группу женщин-врахайи, углубившихся в лес за травами-ягодами, – простят не только твои грехи, но заодно и прегрешения всех померших родственничков!
Вот она – доблесть легендарных огненных воинов во всей красе!.. При этом спроси любого из них: а какой тебе лично вред от кочевников? – и он глубокомысленно пробурчит что-нибудь про седую древность, про какую-то забытую войну и измену. Причем каждый сделает это на свой лад, да с такими авторскими дополнениями, что останется только пожалеть о зря пропадающем таланте. Хотя кто вообще будет с ними, изгоями, разговаривать, да еще и оправдываться?
Только дурак.
«Истинно – дураки…» – подумал Шагг, впиваясь взглядом в три сплетенные верхушками огнисто-оранжевые горы. Окутанные туманом и опоясанные острыми шпилями Перстня, они вырастали прямо за зелено-серым ковром Яшмового леса. Только он и отделял теперь ведуна от границы Подгорья.
Мысленно обращаясь к хархи, Шагг без тени лицемерного сожаления подумал: «У вас было столько времени на разговоры с нами и столько возможностей для оправдания… Теперь это время истекло».
Он поднял руку, все так же сжимая кулак. По одному его знаку огромная многолюдная скрипучая змея замерла между полем и редким подлеском, предваряющим начало Яшмового леса – векового неделимого союза дерева и минералов. Клубы дорожной пыли постепенно осели во взрытых копытами глиняных бороздах, и ликующему взору Шагга открылась вся мощь и грозность его армии изгоев. Врахайи покидали свои дома на колесах, чтобы послушать речь, с которой намеревался обратиться к ним их предводитель. Их ведун. По мере выгрузки кочевников из кибиток «змея» стремительно расползалась вширь, и очень скоро потеряла свою изначальную форму, превратившись в пестрое море.
Смертельный вихрь мщения, выплавленный его, Шагга, рукой по священной воле духов предков. И над ним, словно желая защитить всех бесприютных скитальцев огненной земли, хранительным крылом парил черный профиль королевы Окайры. На всех знаменах ее лик был повернут туда – за изумрудное море Яшмового леса, в сторону замка-горы. Казалось, она мысленно собралась, вместе со всеми врахайи готовясь к судьбоносному прыжку. Черты лица «угольной королевы» заострились, а брови будто бы нахмурились, придавая выражению лица больше ожесточенности, чем сострадания.
