Анна Владимировна Носова
Лекарство от забвения. Том 1. Наследие Ящера
Воистину зрелище того стоило.
В более чем непринужденной позе это утонченное существо восседало в углублении черно-белого каменного трона, подсвечиваемого огромными оранжевыми гранатами. Надо полагать, трон был специально установлен в зале таким образом, чтобы лучи эфимиров, проникающие из узких прорезей потолочных окон, падали именно на гранатовое полукружие. Драгоценные кристаллы струились мягким теплым светом, и он, преисполненный лучезарного ликования, парил над существом, подобно огненному нимбу. Впрочем, то было единственное яркое пятно в черно-белой палитре тронного зала. И не оставалось сомнений, что тон этот продиктован волей его хозяина. «Или хозяйки», – вновь усомнилась Илари. На длинных прямых волосах хранителя, словно искры над снежной долиной, танцевали оранжевые блики. Лицо – воплощение лучших мужских и женских черт – сохраняло при этом безукоризненно холодный оттенок белого цвета. «Цвет небесного молока», – таково было определение Илари.
Зачарованной и словно уже не принадлежащей себе.
Охваченная непроизвольным восхищением, она даже отметила про себя, что существо, ко всему прочему, выглядит не совсем одушевленным. «Вига не бывают такими идеальными…» – упрямо твердил разум девушки. Не то чтобы Илари была так уж сведуща в тонкостях внешней красоты, но в одном была уверена: у любого живого создания обязательно найдется свой изъян. Большой или маленький, выдающийся или едва заметный, но неизбежный – такова уж мастерская природы. Особенности ручной работы… Нет, похоже, хранитель все же был сотворен по каким-то иным законам и, вполне может статься, в какой-то другой мастерской.
Длинные тонкие пальцы, мерцающие перламутровой вязью из-под рукавов серебристого кафтана, выгодно подчеркивающего стройный стан, скульптурное лицо, русалочий взгляд… Все в облике дышало гармонией. Во всяком случае, именно так казалось Илари в первые мгновения созерцания этого совершенства.
Позже она раскаялась в дерзком нарушении правил дворцового этикета. Видать, этот старый придворный зануда знал, о чем говорил: ей и впрямь не стоило задерживать взгляд на хранителе. «Уж умник-разумник Елуам, небось, такой оплошности не допустит!» – щедро подлила Илари масла в огонь. И сразу, теперь уже не мешкая, опустила глаза – ну чистой воды верноподданная.
Сделала она так не из-за того, что Ингэ поверг ее в смущение. Все вышло гораздо прозаичней: Илари просто отпрянула от него, когда пугающая бесполая странность наконец перевесила восторг первого впечатления.
Совершенство, уму непостижимым способом преодолевшее гендерные условности, породило необъяснимый навязчивый страх – страх, который уже не позволял видеть в существе ни красоты, ни изысканности, ни божественности. Он, впившись в поясницу Илари, старательно отводил ее взгляд и истошно кричал существу: кто ты?! Что ты, забери тебя искусники, такое?!
Спасибо страху. Он отрезвил и отвел непрошеный морок. Не дал вскружить Илари голову. Именно он и стал причиной того самого «взгляда верноподданной». И в последний момент, когда, казалось, Ингэ уже начал терять терпение от затянувшейся паузы, вложил в уста Илари нужные слова:
– Что бы я ни думала, хранитель вправе поступать со мной так, как сочтет нужным.
«Как и с моими родителями…» – девушка еле сдержалась, чтобы не разбавить мед этикета дегтем правды.
– Считаю нужным кое-что тебе поведать, прежде чем мы решим, как тебе поступить, – был ответ. – Я слышал, ты у нас любишь правду, дитя. Полагаю, это у тебя от отца.
Илари, борясь с ненавистью и отвращением, вынуждена была поднять глаза на мягкий шелест длинных пол кафтана. Хранитель встал со своего скалистого трона. Девушка в панике огляделась: что оно от нее хочет? И запоздало осознала, что все это время они находились в огромном – с базарную площадь – зале наедине. Случись что, ее даже никто не услышит…
«Оно», словно в ответ на ее мысли, призвало:
– Не бойся, дитя. Поверь, тебя здесь никто не хочет обидеть. – И, будто укротитель гривастых акул, Ингэ мягко поманил ее движением ладони. – Следуй за мной.
Юная вига лишь вздохнула. Бежать уже точно не было смысла. Горький опыт подсказывал: несмотря ни на что, родовое проклятье сбудется. Илари станет последней из своей семьи, кого, не поперхнувшись, поглотит Обитель.
Ловушка захлопнулась.
Всех, кто оказался в ту ночь у Двурогого холма, объединяло отчетливое ощущение неистовой мощи, исходящей от слов Тихха. Реальность этой мощи, готовой вот-вот материализоваться, буквально прощупывалась в дымном воздухе. Слушатели чувствовали: еще немного, и сюжет предания восстанет перед ними из пепла, чтобы поглотить привычный окружающий мир; чтобы, оспорив его право на существование, прочно занять свое место в настоящем времени.
Сказитель будто отомкнул заброшенную темницу с древним чудовищем, и узник, скребя когтями и крыльями по заплесневелому потолку, устремился наружу. И ошибся бы недоверчивый разум, посчитавший, что причиной тому стали дешевые уловки, вроде гипноза или искусства словесного внушения. Нет, ничего этого не потребовалось безумному страннику, чтобы доподлинно передать слушателям послание каменных голов Севера. Да и зачем? Смысл, запечатанный в этом послании, был настолько самодостаточен и пугающе монументален, что любое вмешательство не украсило бы его, а, напротив, безнадежно испортило.
Быть может, не все прониклись безоговорочной верой в подлинность сюжета баллады, которую оракул вплетал в дымную поволоку костра. Вполне может статься, что не каждый разгадал головоломку, подкинутую историей Харх. Не исключено также, что кому-то в преддверии Скарабея рассказ показался слишком мрачным. Что ж, эти критики по-своему правы: традиционно перед Горидукхом у костра оракула звучали куда более жизнерадостные мотивы. Они-то, откровенно говоря, всякий раз и привлекали больше и больше слушателей под сень Двурогого холма. Вот и сейчас, накануне смуты Скарабея, значительно возросшая в размерах «паства» Тихха пришла сюда за ободрением. В поисках надежды и утешения. Все эти островитяне – некоторые из них преодолели поистине большие расстояния – оказались здесь, чтобы высокий костер зажег в их мятущихся душах светлые огоньки. И ничего, в общем-то, не было предосудительного в том, что честные жители Харх хотели спокойно спать по ночам. Хотели отвлечься от жизненных неурядиц, ненадолго забыться, отдохнуть от страхов и забот… Или обмануться ради собственного спасения. Обычно у костра оракула им это прекрасно удавалось.
Но, увы, не на сей раз.
Слушатели Тихха, от принца до оборванного попрошайки, пришли к нему, чтобы забыться. Вместо этого они были вынуждены вспомнить. Горькая правда в том, что в утерянных воспоминаниях, прозвучавших тем вечером, мало кто получил вожделенное утешение. Все, что хархи услышали, было приглушенными грозовыми раскатами надвигающейся бури.
Вовсе непохожей на обычный слепящий смерч Скарабея.
А безумный странник лишь смотрел в обуглившееся к ночи небо, будто читал на его полотнище свое стихотворное сказание, и слово за словом обрушивал на слушателей тяжкое бремя прошлого. Всю его мощь и безжалостную истину.
Тихх и впрямь знал свое дело.
Были некогда существа огромные,
Их крыла хлыстами били оземь,
А клыки их ленты сплошь багровые
Распускали по землице огненной.
На заре времен то было лиходейство,
Рыскало здесь и там зло крылатое,
Не нащупали пращуры верного средства
Отвести ту беду от родных пенатов.
То не хархи были, не рыжеголовые,
А их предки – землепашцы, не воины,
Не к лицу им те венцы терновые,
Что судьба примерить уготовила.
Захлебнулся кровью Пастуший остров —
Не всегда он Огненным звался, —
Разорили его крылатые монстры,
Не оставив камня на камне.
С топорами войны незнакомые,
Им не дали отпора жители мирные —
Пятью пастухами повсюду ведомые,
В битву неравную они не вступили.
Умывалась слезами земля плодородная,
По землепашцам своим убиваясь,
А война та, змея подколодная,
Все куражилась, все насмехалась.
Пять пастухов-чародеев бежали
От народа, клыками распятого:
Чародейство их было лишь в созидании,
От него на войне проку мало.
Семеро выжили в аду том кромешном —
Шестеро старцев и одна девица,
Разожгли костер до вершин до снежных,
Чтоб из памяти выжечь любимые лица,
Чтоб тела оскверненные в нем упокоить,
Коль убийцы с клыками посмеют вернуться.
«Плоть невинных их боле не вскормит!» —
Так они у огня утешали друг друга.
Утром вздохнули над пепелищем,
Повязали узлы с остатками скарба
И поплелись оборванцами нищими —
Ни любимых, ни дома, ни сада.
Ничего от той жизни им не оставили —
Все расхитили мародеры проклятые;
Месяцы, годы странники тщетно искали
Земли, что не отравили крылатые.
Шли они всемером днем и ночью без устали,
На коротких стоянках сном забываясь,
В звездном свете черпали мужество.
У высоких костров в лесах согревались.
День настал, когда иссякла надежда;
День пришел, когда кончились силы
И когда вольный ветер прибрежный
Просвистел: «Кругом только могилы».
А они уж и правда устали
Тела огню предавать без конца и края,
Взглядом грызть далекие дали —
Истощили их донельзя поиски рая.
Никого не нашли сироты-скитальцы,
Смерть и разруха больно били по темени.
И сказали тогда девице старцы:
«Ничего не осталось от пастушьего племени,
На произвол судьбы праотцы нас бросили,
Нам осталось немного времени,
На часах наших – поздняя осень.
Суждено ли нам сгинуть в безвременье,
Иль истории нить не прервется —
Все зависит только от бремени,
Коим новая жизнь в твоем чреве забьется».
Семь ночей дева плакала, выла,
Милосердия с жаром у звезд испрошала,
И хоть сами мысли о том ей были противны,
На восьмую – смирилась: так надо!
И воспрял новой жизнью поруганный остров:
Каждый год он встречал одну за другой!
Была одна мать у детворы этой пестрой —
Одна мать и шесть разных отцов.
Чествовал мир их рожденье достойно,
Звезды сплетались в фигуры на небе,
Каждому чаду было щедро даровано
По талисману из звездного света.
А когда мать их, состарившись, канула
В бездну, откуда не возвращаются,
Пестрые дети ей новое имя дали —
Матерью звезд та дева стала.
Дети меж тем оперились и выросли,
Детей уж своих на руках покачивали,
Спор им тогда вышел непримиримый,
Вечный, как мир: как жить дальше?
Зубр, Нетопырь и Жук – так их звали —
Не пожелали бродить и скитаться,
Вольная жизнь отнюдь их не привлекала,
Мечтали осесть, корнями поглубже пробраться.
Трое других рассмеялись с издевкой:
Не забыли вы, часом, кто мы такие?
Не по нам оседлая жизнь и корни,
В наших руках лишь ветер и конская грива!
Ящер, Сова и Медведица выехали
Со стоянки, присмотренной с вечера Зубром;
Зря их поутру хватились и кликали —
Затерялись беглецы в тумане хмуром.
Стали кочевать по острову с песнями,
Метя свой путь кострами высокими;
Год от года все шире разрасталось их племя,
Ящер с сестрами их гордо вели за собою.
Научила природа кочевников многому,
Как быть сильными, стойкими, мудрыми,
Как по знакам золы и по следу конному
Узнавать, что с их станется судьбами.
Вруа – на древнем наречии «дети» —
Растеклись по острову реками пестрыми.
Хайя – назывался так встарь вольный ветер —
Закалил их, как сталь, но не сделал черствыми.
Память они сохранили священную
О кровавом пире тварей крылатых
И о Матери звезд, пошедшей на жертву,
Чтобы жизнь назло им продолжалась!
Вновь что-то с неба проглядели боги,
Твари с клыками на остров вернулись,
Позвали «оседлые» «вольных» себе на подмогу,
С трудом отыскав их по скрипу ступиц.
Падали ниц у телег и упряжек,
Заклинали скакать в их селенье у моря,
Обращались к ним «сестры» и «братья»,
Позабыв в темный час о давнем раздоре.
Черствость не сгрызла души врахайи,
Мигом ведун десять таборов скликал,
Надеждой тогда лица селян воссияли,
Мрачные тени с чела их схлынули.
Полдня пути – и вот «братья» на месте,
Ужас древний глядит них черным оком,
Рыщут вновь под горами летучие змеи,
Плачут в укрытии безутешные вдовы.
Нечем крестьянам было ответить
Той силе, что, как встарь, на них обрушилась.
Пробовали ставить на тварей сети,
Поджечь их пытались, да руки не слушались.
Ведун от врахайи, оглядев их селенье,
Поднял к небу кулак и молвил им слово:
«Твари получат от нас угощенье.
Из моря явились, в нем и потонут!»
И без долгих раздумий, без опасений
Вышли из табора с ним добровольцы;
Ни у единого не промелькнуло сомнений —
То самый цвет был бродяжьих воинов.
Пестрая армия из пяти десятков
После совета в укрытии ринулась к морю,
От крестьян потребовав из амбаров
Натаскать к берегу связанных бревен.
С самодельным плотом вмиг управились —
Всем селеньем подгорным его увязали;
Ранним утром, час улучив безопасный,
Переправили плот на место баталии.
Оттащили его поглубже врахайи,
Влезли на бревна, точно на плаху,
Принялись в небо кричать, свистеть птичьей стаей,
Тварей поближе к себе зазывая.
Крики услышали змеи те с крыльями,
Знать, разбудил их клич дерзновенный;
Вскоре над плотом они закружили,
Кличем шипящим извещая о смерти.
Не испугались врахайи ни зубьев, ни крыльев,
Пост не покинули свой деревянный,
Только друг к другу придвинулись ближе,
С криком «За братьев!» копья вздымая.
Двух распороли клыки в мгновенье,
Ярость проснулась в змеях лютая,
Черной кровью их тут же омылось
Дерево; море же заволновалось бурно.
Копья взмывали к небу, как искры,
Жгли остриями по желтому брюху,
Змеи хрипели, спускались все ниже,
Брызгали ядом, обрекая на муку.
Пуще былого распалились врахайи —
Месть пробудила в них внутренних демонов;
До пустого колчана они все стреляли,
Пока злобные твари не сделались немощны.
Так смельчаки их, обхитрив, посадили на воду,
Там уж сраженье пошло посподручней;
Хоть немало в Вигари погибло народу,
Пошла рубка такая, что во все стороны сучья!
Голод и месть сошлись на бревенчатой тропке;
Ослепленные ими, враги не сдавались:
Руками голыми да змеев за холку,
Едва не зубами в чешую их вгрызались.
Обескровленные, дрались они как герои;
Отыскалось средство от зла заморского,
За слезы вдов, за всю меру боли
И за кровь невинную должок был отдан.
Поглотила бездна Вигари крылатых тварей —
Ни одна не вернулась с деревянной плахи,
Да и кочевники в том кровавом кошмаре
Отдали морю свои надежды и страхи.
И когда селяне, подвигом этим спасенные,
На колени рухнули в пене прибрежной,
Когда вознесли благодарность свою и поклоны
Перед табором осиротевшим,
Показалось в волнах зеленых пенистых
Тело, с виду будто бы не живое вовсе;
Было оно безобразно растерзано,
Его извлекли под молитвы и бабьи вопли.
Оказался то ведун всех врахайи свободных,
От себя он отринул руки с помощью —
Он успеть хотел до последнего вздоха
Передать свой наказ поколеньям будущим.
Еле дыша, прохрипел он, воздух хватая:
«Посвящаю сей подвиг Пастушьему острову,
К Праматери иду не с пустыми руками —
Как и она, мы не сделались черствыми.
Посвящаю его своим селянам-братьям —
Налетели на нас демоны с крыльями,
Чтобы вспомнили все: от одной мы Матери,
Врахайи и пахари друг другу не чужие!
Одна Матерь на всех нас с неба смотрит!
Не забудьте о том, я вас заклинаю,
Отплатите за подвиг, для вас совершенный:
Семейные узы не разрывайте,
Брат от брата не отрекайтесь вероломно!
То не прихоть моя, то не блажь предсмертная,
То пророчество, мною разгаданное,
Что молельной золою было начертано.
Отвести чтоб угрозы, еще предстоящие,
Надобно вместе братьям держаться,
Да не будут они боле впредь
Ни браниться, ни ссориться, ни разлучаться —
Не будет тогда им ни лихолетья, ни бед.
И что воины они, пускай не забудут,
Им земледелье с торговлей не будут впрок,
Да с царем рыбьим якшаться не будут,
Лишь тогда ненапрасным будет урок!
Да не согнутся под грозным игом, да меча не сложат
Ни пред тварью, ни пред армией вражеской,
Но врастут корнями-памятью в землю, не от руд багряную,
Памятью той, словно жертвой омытые,
Да не станут они ни пахать, ни сеять —
Дань высокая врахайи уплачена,
С неба их души звездами рдеют!
Да воссияют они ослепительным светочем
Над головами сыновей их достойных —
И да будет к вам Огненный милостив,
Пусть Матерь звезд вас от кары укроет!
Но коль клятву, в море утопшую,
Дерзнут нарушить они, окаянные,
Коль поднимет брат против брата оружие,
Явится к вам из моря посланник.
Ох, не змеем будет он, не крылатым,
А приятным, обходительным юношей,
И накличет посланник, сам того не желая,
Лихолетье на Пастуший остров новое!
Повезет вам, потомкам грешным,
Коли на Ящера в день восемнадцатый
От связи случайной родится спаситель ваш верный,
Спасенный сам от гибели страшной.
И поведет он вас тропами скрытыми
От тварей, грядущей войны, лукавых жрецов,
Он заставит вас вспомнить, что было забыто,
Исполнив тем заветы праотцев!»
С губ пересохших слетело пророчество,
Развеялось в пыль оно морским ветром;
Пастуший остров изъела червоточина —
Он превратился в Харх надменный.
В подземелье Обители было так тихо, что в ушах звенело. Медузы-светильники окутывали его лабиринт приглушенным молочным свечением. Узким колодцем оно уходило сквозь толщу морского дна и, казалось, никогда не закончится. Спиральная лестница, унизанная оборками изумрудного мха, извивалась вдоль этого вертикального коридора, позволяя подойти к той или иной двери. Здесь не было ни следа помпезности, коей дышал каждый закоулок Обители. Во всем, что можно было разглядеть в ее потемках, чувствовалось лишь одичание и запущенность. Хотя нет, пожалуй, было еще что-то. Илари сильнее втянула шею в воротник плаща и принюхалась. Ее озарила догадка: это не просто большое подземелье Обители, набитое всяким хламом. Здесь – склеп истории.
И запах ее был вовсе не по душе Илари.
Изящной, почти порхающей походкой хранитель подвел ее к одной из закрытых дверей. Странно – он не произнес никакого заклинания, чтобы отпереть замок; не сделал руками ни единого магического жеста… Ингэ отпер дверь как и все простые смертные вига: с помощью небольшого металлического ключа, который извлек из кармана кафтана.
«Что ж, а может, не так ты и могущественен, двуликий?» – почти злорадно подумала Илари, вынужденная преданной собакой следовать за своим врагом.
Дверь туго проскрипела на проржавевших от времени петлях и нехотя отворилась, обдав девушку щемяще знакомым запахом краски. Стараясь ни о чем не думать, Илари вслед за хранителем шагнула в дверной проем.
Под потолком тесной каморки – ненамного больше той самой, где они жили с матерью, – тихо тлел светильник, наполненный эфимирной эссенцией. Давно протухшей, если судить по запаху прогорклого масла, наполнившему стоячую воду помещения. Иными источниками света комната не располагала. Вероятно, поэтому Илари не сразу разглядела то, что хотел показать ей хранитель.
Он тем временем застыл посреди каморки высокой белой скульптурой. Изучающий взгляд, руки переплетены на груди, сощуренные глаза – все эти приметы выдавали нетерпеливое ожидание ее реакции.
Пара мгновений ушла на то, чтобы глаза девушки привыкли к темноте. Еще пара – на лихорадочное озирание вокруг с застывшим в глазах вопросом: возможно ли это?!
Стены комнаты, глубоко замурованной в подземелье Обители, были сплошь увешаны картинами, изображавшими фантастические сюжеты и совершенно невообразимых чудовищ. Было очевидно, что некоторые экспонаты пострадали от грубого обращения – об этом живо свидетельствовали оторванные края, заломы и потертости на мембранах холстов. Стоит, однако, отдать должное труду реставраторов: спасено было решительно все, что подлежало восстановлению. Более того, каждый рисунок был бережно облицован тонким пластичным стеклом и помещен в богатую раму.
Илари ничего не оставалось, как молча стоять посреди этого подземного вернисажа и медленно переводить глаза с хранителя на картины. С картин – на хранителя. Ей не нужно было сообщать имя художника. Им был ее отец.
Глава 23 Союзы
Виселица, наспех сколоченная прямо посреди главной площади Подгорья, напрочь раскроила своими деревянными перекладинами то оживленное, радостное настроение, с которым обычно хархи встречали светлый День очищения перед Горидукхом. Словно вонзенный меч с треугольной рукоятью, она грозно возвышалась над еще не открытыми прилавками лоточников, над тревожно гудящей толпой, над спинами бродячих собак, знатно разжиревших за лето на щедрых базарных объедках. От сооружения не веяло мертвечиной. Пока. Матерь звезд еще не взошла достаточно высоко, чтобы начать извлекать своими палящими лучами характерный смрад разложения из тела повешенного. Так что, если ветер принимался вдруг дуть в лицо, никто пока не затыкал носа и не торопился спастись за платком, пропитанным лимонным маслом.
И все же отсутствие зловония в то утро вряд ли можно было счесть за благо. Кто знает, вдруг оно смогло бы отвлечь внимание жителей Подгорья от другого, куда более опасного и тревожного духа, витавшего над дощатым помостом? Увы, судьбе было угодно иначе. Видимо, в ее планы входило, чтобы виселица, торчащая над площадью беспарусной мачтой, несла в себе одно-единственное послание. Вернее, вызов. Открытый и прямолинейный.
– Вызов… – шепотом произнес Умм.
Он просто бросил свою догадку в никуда – без цели и смысла. Гнев и недоумение вели ожесточенную борьбу за главенствующее положение на его лице. В конце концов они слились в один, застывший в мимике и на языке вопрос:
– Но, во имя Огненного, чей вызов? Кому это было нужно?!
На редкость утомленный Дримгур еще раз с силой потер сонные глаза, словно хотел стереть с них усталость, и как-то буднично проговорил:
– Ты сам и ответил на свой вопрос, Умм.
Непонимание и оторопь на лице друга доставили Дримгуру непривычное удовольствие. Дабы усилить полученный эффект, он напустил на себя еще более бесстрастный вид и холодным судейским тоном изрек Умму прямо в ухо:
– Достойный конец для недостойного. – После чего, понизив голос, прибавил: – Так будет с каждым лжепророком. Это мое личное мнение.
Он поднял голову, чтобы еще раз взглянуть на Тихха, обретшего свое последнее пристанище на огненной земле. В глазах Дримгура не было ни ужаса, ни растерянности. Он оставил эти сантименты другим – неизбранным, обреченным влачить жалкую, не украшенную ни единым подвигом жизнь. Это они – неизбранные – взирали на повешенного скитальца как на дурное знамение и небесную кару. Дримгур же поднял взгляд не за этим. Он просто хотел еще раз полюбоваться своей блестящей работой и умением выполнять приказы.
И было в том взгляде не меньше вызова, чем в долговязом скелете виселицы, хищно нависшей над площадью в светлый праздничный день.
Вызов шел изнутри – властный, неудержимый, он жег все на своем пути. Достойный вызов судьбы, будто бы всю жизнь ожидаемый Дримгуром и наконец со слезами благодарности принятый. Куда ему теперь от нее? Теперь они – одно целое, сплетенное замыслами более высокими, чем примитивные условности воинских клятв перед короной. Да и что ему, раз на то пошло, теперь эта корона? Он ее, можно сказать, попробовал на вкус (весьма, кстати, недурна оказалась!), и теперь даже три сплетенные горы не вызывали у него ни капли прежнего трепета и благоговения. Лишь одна-единственная мысль могла воспламенить в нем ничтожную толику былых чувств: «Что бы сказал на это Кафф?» И каково было бы его лицо, коли немилостью богов ему выпала бы участь узреть это собственными глазами?
Как же он, Дримгур, утомился тогда, после вечера у оракула! Помнится, всю дорогу обратно стражник только разочарованно плевался: ведь он мог употребить этот вечер с куда большей пользой и для тела, и для ума. К примеру, спокойнехонько себе поспать да набраться сил перед утренним построением, вместо того чтобы до полуночи слушать нескладный бред старого безумца! Хмурый, невыспавшийся, он на чем свет стоит ругал и Умма – этого мечтателя-переростка. На кой, спрашивается, хрен он опять притащил его забивать себе голову выдумками и небывальщиной?.. Нет, без лишнего лукавства, Дримгур готов был признать, что иной раз рассказы у Тихха получались страсть какие захватывающие, и что – опять же, иной раз – сказка-другая не повредит даже и королевскому стражнику… Если сказка, ясен перец, веселая, пригодная для поднятия настроения и юбок подгорным прелестницам. На такие сказки его, Дримгура, и уговаривать не нужно! Однако ж на сей раз Тихх решил попотчевать подгорных простаков какой-то откровенной тягомотиной! Ее старый проныра, поди, заготовил токмо ради халявной выпивки да увесистого мешка со снедью! А между прочим, провианта в этот раз щедрые слушатели оракулу собрали столько, что его тюк аж трещал по швам. Видать, Дримгурово негодование выглядело столь убедительным, что даже Умм – завзятый поклонник выдумок и брехни – не взялся тогда с ним спорить. Шел себе рядом, поглядывал на звезды, покорно кивал да отвечал что-то невпопад. До чего странный после жреческого наказания сделался – словами не передать! Собеседник из него теперь просто никакой. Да и на Горидукхе от него небось проку не выйдет! Надуется, как сейчас, и будет сычом глядеть – так немудрено и всех девок вокруг распугать. А это с интересами Дримгура, знамо дело, не совпадает.
Потому-то стражник даже обрадовался, когда наконец расстался со своим скисшим приятелем у Ладони. Провожая Умма взглядом до места несения ночного караула – Перстня, – он даже нисколько не огорчился предстоящему одиночеству. Свезло же ему, Дримгуру, что его черед заступать на пост придет только поутру! А покамест можно смыть с себя и пот, и усталость, и неприятный осадок, оставшийся от жутковатых нелепиц, которые по милости Умма пришлось слушать весь вечер: пара пригоршней холодной воды обещали сделать свое дело. Сладостные мечты о полноценном безмятежном сне уже подталкивали стражника к деревянной лежанке, поджидающей аккурат у бревенчатой стены. Мгновение – и голова с облегчением коснулась подушки, набитой ароматным сеном, а спутанные мысли начали погружаться в ее травянистое облако…
Погружение прервал тихий, если не сказать робкий, стук в дверь. Дримгур сразу смекнул, что с обратной стороны двери находился не Умм: о его прибытии обычно возвещает барабанная дробь, которую сложно с чем-то спутать. Если не знать этого «барабанщика» лично, то можно вообще решить, что перед тобой не потомственный стражник, а сын какого-нибудь крестьянина… Нет, это точно не Уммовы манеры. Стучали совершенно иначе.
Увидав на пороге казарменного домика женскую фигуру, завернутую в черный балахон до пят, Дримгур – он ведь не дурак! – поспешил захлопнуть дверь перед самым ее носом. Еще не хватало, чтобы одна из тех девиц, с которыми он еще в прошлом созвездии приятно проводил время в верхних трактирных комнатах, додумалась искать его здесь! Или, хуже того, прознала, что их связь для удалого стражника вовсе не исключительна, и, оскорбившись, вознамерилась отомстить неверному любовнику – лишить его места на службе! Ибо всем, даже самым легкомысленным трактирным пташкам, хорошо известно, что любовные связи для потомственного королевского стражника на службе есть табу, трижды скрепленное клятвой на церемонии посвящения. Или вдруг… Тут Дримгура прошиб холодный пот.
Вдруг ему пришли предъявить «сюрприз», скрываемый под намеренно свободным балахоном? Может, девица так странно нарядилась вовсе не из желания придать остроты их тайной встрече, а это единственное одеяние, которое теперь налезает красавице на живот?.. Стражник испытал чувство, близкое к ужасу перед наказанием в Святилище.
А когда услышал из-за двери тихий женский голос – вернее, когда его обладательница соблаговолила представиться, – внутри взыграло такое ярое, нестерпимое любопытство, что его волна с легкостью захлестнула все прочие чувства и сомнения.
Голос просто, словно в этом не было ровным счетом ничего выдающегося, сказал:
– Дримгур, открой. Это принцесса Рувва.
Кто-нибудь может себе такое представить? Вот и Дримгур не мог – ни во сне, ни наяву. Теперь-то уж ему точно стало не до сна: явь оказалась куда интересней! Стражник опрометью бросился обратно к двери, сшибая все на своем на пути.
Уже находясь внутри казарменного домика, когда за спиной гостьи щелкнул надежный засов, она наконец откинула капюшон своего безразмерного балахона. Откинула, чтобы уже ничего не понимающий, вконец обескураженный стражник невольно попятился, одновременно пытаясь изобразить что-то, отдаленно напоминающее поклон.
– Ваше Высочество… – бормотал он, опустив взгляд на свои босые ноги. – Прошу прощения за неподобающий вид и за то, что не отпер вам сию же секунду. В смысле, вообще-то по уставу я и не должен был этого делать: обычно я правил не нарушаю! Ну, то есть, если бы я только знал, что это были вы…
Мягко подняв ладонь, Рувва остановила поток лихорадочного красноречия. В этом движении не ощущалось властности, как у верховной жрицы; не было в нем и монархической надменности.
– Я никогда не пришла бы к обычному стражнику по собственной прихоти, – ровно произнесла Рувва. – Я и не нашла здесь никакого стражника. – Принцесса смотрела ему прямо в глаза, почти не мигая. Это гипнотизировало. – Я нашла здесь будущего командующего священной армией нашей жрицы. Я вижу перед собой предводителя нашего многоголового Снопа искр.
Кровь бешено забилась в венах Дримгура. Несколько простых, вроде бы ничем не подкрепленных, но напоенных такой безоговорочной уверенностью слов разбудили в нем спящий вулкан. Охапка сухих веток заполыхала от одного трутового касания. От смущения не осталось и следа – невразумительные оправдания без остатка сгорели в этом костре. Осталась только чистая, неукротимая энергия. В считаные мгновения она переполнила сознание и душу стражника. Дримгуру казалось, что его до отказа накачали какой-то могущественной эссенцией. Чудилось, что она позволит ему выстоять против десятка таких, как он сам, или, скажем, вырвать с корнями исполинское дерево.
Он жадно втянул ноздрями воздух – совсем как в своих видениях о поле брани.
Закатил полуприкрытые глаза.
Когда он открыл их, тяжелый складчатый балахон уже соскользнул с плеч Руввы на пол, и изумленному взору Дримгура открылся ее обнаженный стан. Все так же уверенно глядя ему в глаза, она шагнула из круга плотной черной ткани. От этого движения из глубины комнаты запоздало дрогнуло пламя свечи. На смуглом теле заиграли едва уловимые блики: вычертили округлые женственные формы, дыхнули масляным блеском на непослушные, буйно вьющиеся волосы, пролили свет на все сокровенные подробности, скрывавшиеся под одеянием светлой сестры. В том числе – на плетение из трех перевернутых треугольников, вытатуированное на левом бедре принцессы. Треугольники – символы огненной веры – будто бы сковали бедро Руввы звеньями невидимой цепи. Два из них были насыщенно-черными, а один, видимо еще свежий, покамест таился под светло-коричневой корочкой. Она уже начала крошиться по краям, открывая рисунок.
