Анна Владимировна Носова
Лекарство от забвения. Том 1. Наследие Ящера
Как бы то ни было, деревянный полукруг домиков вокруг Ладони своим существованием доказывает, что каждый из правителей приходил к светлой мысли, что лучшее – враг хорошего, и благоразумно отказывался от переселения стражи в другое место.
Стоит думать, что решающую роль играло то, как органично обиталище королевских стражников было встроено в горный массив. Все преимущества налицо. Достаточно высоко – просматривается и сам замок, и его окрестности, в том числе лежащие за пределами стен Перстня. В то же время высота не сказать что недосягаемая. Возникни малейшая угроза (а достаточная возвышенность не оставит ей шанса быть незамеченной) – вся королевская стража тотчас же ринется на защиту. А чтобы делать это с должным мастерством и сноровкой, не посрамив красную эмблему на груди, – вот тебе и Ладонь. «До Ладони рукой подать!» – такой игрой слов обычно по первости обмениваются между собой восхищенные и юношески восторженные новобранцы. Зрелые стражники, слыша это, конечно же, снисходительно скалятся: вот врастете, мол, поглубже в землю королевской службы, тогда-то кровушка в вас и охладится… Однако ж это не отменяло того, что до тренировочного полигона и впрямь «рукой подать». Расположенный на небольшом плато и со всех сторон огороженный волнистыми уступами, он выглядел словно рыцарская арена, созданная самой природой. И что скрывать, порой во время ожесточенных поединков или изнурительной боевой подготовки иной стражник искал сил для нового рывка в ободряющей мысли, что он – там, где мечтает оказаться любой огненный воин. А именно – на священной арене, высеченной в теле ярко-оранжевого опала волей самого Прародителя. Там, где Он желал лицезреть ярость, неустрашимость и упорство своих детей. Так что, когда наставало самое время рухнуть без сил на песок и сложить меч в знак поражения, особо верующие стражники лишь посильнее стискивали зубы.
«А что было делать?» – облекали они страх разочаровать высшие силы в лихую браваду. И, признаться, не каждый мог устоять перед искушением после кружки-другой добавить: «На меня смотрел Огненный! Клянусь, я не посмел подвести Прародителя!..»
Вот и наследники опалового венца, любуясь с террасы замка величием Ладони и опоясывающим ее браслетом казарменных домиков, всякий раз подавляли тягу к реформам и переустройству. Ибо хорошо понимали, что Огненный смотрит на них тоже и, пожалуй, куда пристальней, чем на тренирующихся воинов.
А кто они, короли, в конце концов, такие, чтобы спорить с богами?
Однако Дримгур, к примеру, не был венценосной особой, а его брат по оружию, Умм, в то утро находился настолько далеко от Огненного бога, насколько вообще возможно. Так что преград для споров не было никаких.
Чем неугомонный и как-то чересчур – даже для себя – возбужденный Дримгур поспешил воспользоваться.
– Не понимаю, – качал он головой, вытаращив на сослуживца глаза в искреннем недоумении, – хоть убей, не понимаю я твоего недовольства!
– А тебе и не надо его понимать, – в который раз отвечал Умм. Он говорил с подчеркнутой отчужденностью, как человек, мысленно уже выставивший собеседника из круга своего доверия и с раздражением наблюдающий, как тот с бараньим упрямством ломится в закрытую дверь.
Именно этим представителем парнокопытных в глубине души и чувствовал себя Дримгур. И было из-за чего! Это вчера они приволоклись сюда под вечер, чуть живые от переизбытка впечатлений и открытий. Да, Дримгур первое время после наказания держался молодцом. Можно сказать, он даже парил над болью от выжженной татуировки, ощущая ее лишь наполовину. Разум словно отказывался полноценно фокусироваться на физическом дискомфорте. Он весь был повернут вовнутрь, в собственное глубинное отражение. А там… Там Дримгур все еще вздымал отрубленную голову перед своей несметной армией, вбирая раздувающимися ноздрями живительный эликсир преданности и ликования. Там нарисованный на лбу треугольник из вражьей крови был горяч и солон – в нем еще чувствовалось биение только что вырванной с корнем жизни.
Там он, связанный клятвой с королем огненной земли, упивался смертью его подданных. Упивался одновременно болезненно и сладостно. «Рыжий вихор. Желто-зеленые глаза. Снятый с перерезанной шеи кварцевый оберег с королевской символикой, – подсказывала память в лучших летописных традициях. – И разливающийся по всему телу дурман истинного блаженства… От него веет засахаренной розой. И еще чем-то».
Запутавшись в новых, неизведанных эмоциях, прошлым вечером Дримгур уснул еще до того, как Матерь звезд успела погрузиться в потемневшие воды Вигари. Куда уж там было приглядываться к Умму и приставать к нему с расспросами о его наказании.
Да ему, откровенно говоря, не хотелось портить внутреннее ликование и закипающее предвкушение чего-то необыкновенного. Вдруг рассказ Умма возьмет да и превзойдет его собственный?.. Или, чего доброго, еще выяснится, что он тоже оказался на том поле брани и взял на себя такую же роль?! Дримгура аж передернуло, словно брезгливую хозяйку, обнаружившую в своем амбаре пару дохлых крыс.
«Все завтра…»
«Завтра» ворвалось в окно деревянного домика и уже направо и налево размахивало по скромной комнате стражников рубиновыми да золотыми клинками. Гость, которому не нужно приглашение.
Гость, который никогда не спросит, удобно ли тебе принять его; готов ли ты распечатать сверток даров, которые он, хитро улыбаясь, протягивает тебе.
Дримгур, разумеется, был не из тех, кто упускает новые возможности. Едва распрощавшись с остатками отрывистого сна, он тотчас же вцепился в свои дары, припасенные еще со вчерашнего дня, но еще до конца не осознанные. Наслоившись одно на другое, вчерашние впечатления нависали над рваными сновидениями стражника, словно глухой сизый купол. Образы, рожденные дремлющим сознанием, постепенно сменялись несвязным хороводом коротких сцен. Казалось бы, они не имели ничего общего с дневной фантасмагорией и ошеломляющим чародейством Йанги: ни одной их крупице не удалось проникнуть сквозь сомкнутые веки юноши. Он просто видел Харх в его северном и южном обличье, разношерстных обитателей огненной земли, пылающие до небес костры и неприступно переливающиеся ледники горных хребтов. В целом – все как раньше. Подобные сны-путешествия, в которых он, поднявшись над рутиной королевской службы, совершал долгие ястребиные полеты, были для Дримгура не в новинку.
Однако кое-что в этот раз изменилось. Едва ощутимо – на уровне шестого чувства. И вместе с тем достаточно, чтобы обратить внимание.
Запах – непривычный и одновременно узнаваемый. Куда бы ни устремился юноша в своем сновидческом странствии, за ним всюду следовал аромат засахаренных розовых лепестков. «Тот самый…» Отдельные порывы ветра обрамляли его сладким душком разлагающейся плоти – теперь уже знакомым и оттого куда менее отталкивающим. И что самое удивительное, Дримгуру не хотелось убежать, чтобы спастись от тяжелого духа, как на его месте сделали бы многие. Напротив, он послушно следовал за этим запахом, словно хорошо выдрессированная собака-ищейка.
За несколько мгновений до побуждения юноша осознал, что этот странный сон был вовсе не путешествием. Во всяком случае, не из числа тех, к которым он привык с раннего детства. Это было преследование. Отчаянное преследование желанного аромата.
Теперь же, наяву, никакого аромата не было и в помине, если не считать горького аптекарского запаха шалфея пополам с сухим сеном да крепкого кожаного духа смазанных жиром сапог. Не отыскав обонянием ничего похожего на ту «склепную розу», Дримгур даже раздраженно поморщился.
Зато рядом был Умм – что весьма и весьма неплохо. Очень даже кстати! Тоже ведь, поди, и сбит с толку, и вдохновлен, и обескуражен, и горд посвящением в жреческую магию, недоступную простым смертным. Возможно, он даже немного испуган, если судить по бледности и легкой дрожи в запястьях. «Но это наверняка запоздалая отдача от выжигания татуировки» – догадался Дримгур.
И на всякий случай сверился с собственными ощущениями в области плеча, осторожно дотронувшись до краешка свежего розового рубца:
– Жжет, зараза!
Умм никак не отреагировал на возглас. Он не то что промолчал, а не подумал даже шелохнуться в ответ на громогласный призыв к дружескому сочувствию. Это заставило Дримгура – так, на всякий случай – подняться со своей лежанки, подойти к Умму вплотную и внимательно к нему приглядеться. «Жив, слава Огненному», – заключил юноша. И тут же озаботился другим вопросом: «Но что за злые духи тогда связали его язык?!»
– Умм, дружище! – встревоженно произнес он и потормошил товарища за плечо. – Умм! Ты тут вообще? Со мной?
– Да уймись ты, наконец, – хрипло и с явной неохотой выдавил тот.
Умм как-то ломано потянулся на лежанке и только потом вялым движением стряхнул лапищу Дримгура. И тотчас же пожалел, что не сделал этого раньше: дурень вцепился аккурат в поврежденное место. Руку резко прожгло, будто к ней приложили раскаленную кочергу и затем от души надавили. Боль почему-то отстрелила в левый висок, да так там и повисла противно зудящим насекомым.
Зато Умм проснулся – окончательно и бесповоротно. И на том, как говорится, спасибо.
Совершенно разбитый (но какое дело будет до этого Руббу?), Умм метался от кувшина с водой к доспехам. Что поделаешь, времени до построения оставалось в обрез. Стражнику приходилось разрываться между утренней гигиеной и облачением в кованую военную форму. Соображал он туго – ни дать ни взять перебрал маруги накануне: голова шла кругом, а в ней гудел целый рой беспокойных ос. Потому-то и утренние сборы приходилось совершать не чинно и обстоятельно, а как придется. Вернее, так: на что ложится глаз, то и пускается в ход. Чистая вода? Стало быть, умоем лицо. На стуле примостились легкие штаны? Не грех и надеть. С крючка свисает полотенце? Пожалуй, самое время вытереть лицо: недавно вроде как его умывали. Если оно, конечно, уже само не обсохло… Ах, это не полотенце, а поддоспешник? Что ж, полезай рука в рукав… Или это все-таки полотенце?..
Еще раз большое дружеское спасибо Дримгуру – они не на шутку опаздывают. И кажется, из них двоих это понимал только Умм. Он страшно злился на себя, но еще больше – на Дрима.
Кой черт дернул его накинуться с расспросами с утра пораньше? Что, мол, дружище Умм, каково было твое наказание? Было ли оно таким же ошеломляющим и воспламеняющим не только руку, но и душу? Ты почувствовал то же, что и я? Узрел ли ты божественную власть и могущество нашей сиятельной верховной жрицы?
Да… Восторги Дрима явно указывали на то, что тот не видел «Сиятельную» с раздвоенным змеиным языком. Этот язык не касался его лба и не творил полное безумие с его близкими – безумие, вылезшее из глубин самых страшных снов. И непохоже, чтобы его, допустим, пытали или мучили духовно. Кажется, он даже остался доволен. Стоит с таким видом, словно познал все смыслы Семи наставлений или, скажем, побывал на приеме у Огненного в его небесном чертоге, а потом – бац! – и переродился…
«Как и я».
Во имя Матери звезд, до чего же сложно понять, что творится в чужой голове, когда в твоей собственной небо поменялось местами с морским дном!..
«Вполне вероятно, – с трудом соображая, прикидывал Умм, – что и ему в Святилище не только татуировку выжигали… Уж наверно, одним этим не обошлось. Дрим-то, кстати, татуировку в свое время до жути хотел. Помнится, изнемогал прямо весь, когда видел ее у других – особенно у тех, кто из турниров не вылезал ради наплечных знаков отличия…» Умм с подозрением покосился на сослуживца. «Я бы еще понял, – рассуждал юноша, – коли бы он делал вид, что не расстроен исчезновением одного из огненных язычков. Ну так – бравады ради. Это было бы, по крайней мере, объяснимо».
На мгновение Умму даже захотелось, чтобы Дримгур вдруг начал хорохориться: свел бы брови, плюнул бы сквозь зубы, поиграл бы желваками. В общем, принялся бы скрывать свои слабости и страхи так, как он обычно это делает. И хоть такое поведение всегда раздражало Умма, оно было бы лучше, уместней, чем телячий восторг… «Это слишком даже для горячей головы Дрима», – горько констатировал юноша. Полоснула мысль: «Змеиная никак отравила его своим колдовством. Может, чтобы поразвлечься, лишила беднягу разума?..» Тень чего-то странного и страшного скользнула по краю сознания и заставила его вздрогнуть. Умм едва не сшиб локтем порожний кувшин. «Хотя, даже если и так, я все равно завидую этому «бедняге» черной завистью».
Глаза начали предательски наполняться влагой, а в носу защекотало. Умм судорожно схватил кувшин и принялся крутить его в руках, якобы изучая, не треснуло ли где казенное имущество.
«Бедняга – это, по крайне мере, не преступник. Умалишенный – не отцеубийца. Это совсем не то же самое…»
– Ты чего насупился? – прицепился Дримгур, будто бы нарочно желая потянуть время. – Ищешь в кувшине свое отражение? Да хорош, хорош! Не переживай!
Для верности он еще раз потряс Умма за больное плечо, призывая, видимо, прийти в себя.
– С тобой хоть сейчас на горидукхские гуляния, – ободряюще пробасил он прямо ему в ухо. И молодецки пригладил пятерней свою непослушную рыжую шевелюру, тайком косясь в начищенную эмаль кувшина. – Слыхал я, в этот раз Горидукх будет страсть какой буйный! Лично я собираюсь гудеть до рассвета и все наливные яблочки Подгорья-то понадкусываю! И знаешь, как я это сделаю? – Искренний огонь в глазах плечистого здоровяка не давал усомниться в серьезности его намерений.
– И как же? – пришлось спросить Умму.
Он прекрасно понимал, что если сейчас не подыграет Дримгуру, то очередная пауза украдет у них еще несколько мгновений. А им бы не мешало уже вовсю шагать к подножию Перстня на построение. «К тому же сегодня на закате Тихх возвращается в город… И снова предаст свой обет молчания, чтобы рассказать о древности, – неожиданно высветилось ярким факелом во мраке памяти. – Ужас как хочется послушать байки этого отшельника, а не Руббовы нотации!» Что ж, придется немного поплясать под дудку Дримгура…
– Не просто так, – поднял тот указательный палец, – а Скарабею назло!
«Назло?! Вот это уж точно перебор…» Сдержать язык удалось, только прикусив его. Вышло слишком резко: во рту вдруг стало как-то горячо и ржаво.
Терпение Умма было уже на пределе. При одной мысли о том, что их опоздание на построение может вновь привести его в страшную каморку под куполом Святилища, по просторам пустого желудка начинал перекатываться огромный колючий шар. К тому же – заманчивая перспектива вечера у оракула. Всегда в его историях было нечто такое… Одновременно тревожное и исцеляющее.
Порой – ставящее все на свои места.
И сейчас Умм, запутавшийся в линиях собственной судьбы, нуждался в этих историях как никогда. У Тихха, при всей его одичалости, всегда находились ответы: то вплетенные в причудливые легенды, то подсказанные каменным амулетом-вещуном. Вернее, этой несуразной башкой из вулканической лавы, что болтается у оракула на животе поверх оборванного нестираного тряпья…
Нет, Умм твердо решил, что он ни за что не ввяжется в очередной спор с Дримгуром об истинном значении священной ночи Горидукха – во всяком случае, не сейчас. «В конце концов, ему, городскому, никогда этого не понять! – безнадежно вздохнув, решил Умм. – Когда ты не выращиваешь пшеницу и ячмень сам, а покупаешь хлеб на ярмарке за папенькины железные пластины, ты не поймешь, чего может стоить гнев Скарабея…»
Нет, он точно не станет спорить на эту тему. Вместо этого, нарисовав на бледном, осунувшемся лице подобие улыбки, юноша спокойно произнес:
– Здорово придумано, дружище.
– Да не переживай, я и тебе оставлю, – подмигнул Дримгур Уммову отражению в пузатой посудине. – Говорят, наш подлинный король в эту ночь всеподлинно разрешит нам подлинно любиться с кем захотим!
Очень довольный своим каламбуром, здоровяк разразился раскатистым смехом и, отдышавшись, авторитетно посоветовал:
– Береги силы, брат!
…Умм и Дримгур, сопя и обливаясь пóтом от быстрого бега, в последний миг успели вклиниться в образцовую геометрию шеренги королевских стражников. Рубб покосился на них, в особенности задержав несколько озадаченный взгляд на Дримгуре, и ничего не сказал. Началась перекличка.
Все было как всегда. По крайней мере, в той части, которая касалась порядка, дисциплины и расстановки строя. Матерь звезд, кажется, тоже была на своем законном месте.
И только в сердцах двух друзей «небо поменялось местами с морским дном».
Королевская опочивальня, раскинувшая свои высокие своды в левом крыле замка-горы, казалась полем битвы, на котором современная роскошь сражалась с тяжеловесной древностью. Узорчатая кованая кровать с богатой разноцветной инкрустацией, шелковые ковры с королевской символикой, радужные брызги висячих фонтанов, девичьи фигуры из слоновой кости в самых соблазнительных позах…
В карнавале этого гедонического великолепия нашлось место даже для небольшого уголка с садом из самоцветов – предмета особой любви и гордости Каффа. Каменный сад брал начало вдоль узких окон опочивальни, словно норовя поймать на себе первый взгляд короля после пробуждения. Всевозможные соцветия – преимущественно из южных широт Харх – устилали прохладное серебро ковров, а попадающая на них влага фонтанов была подобна слезам утренней росы. Умащенные эфирными маслами, цветы издавали столь правдоподобный медовый аромат, что граница между природным и рукотворным стиралась до полупрозрачной линии. Лишь подойдя ближе, можно было разгадать секрет вечного цветения и немеркнущих красок. Признаться, Кафф обожал наблюдать за выражением лиц своих наместников, послов и других высокопоставленных гостей, любующихся ювелирным цветником. Особенно когда кто-то из них в полном недоумении склонялся над пышными клумбами королевской спальни и в определенный момент – Кафф всегда предчувствовал в какой! – лицо гостя вытягивалось в непритворном удивлении. Это означало, что сейчас из уст посетителя польются искренние восторги, смешанные с едва скрываемым недоверием: «Не может быть!.. Как настоящие! Ваше Величество, это действительно вырезано из природного камня? Видна каждая прожилка, каждое, с позволения сказать, несовершенство! Если это и в самом деле камень, то теперь я воочию убедился, что наша ювелирная гильдия не зря ест свой хлеб! Восхитительно!»
Переплетаясь друг с другом, необыкновенные цветы и прочие растения ручной работы увлекали взгляд дальше – на широкую террасу, примыкающую к опочивальне. «Оранжерею», как придумал называть ее Кафф. По сравнению с ее размахом цветочный уголок в опочивальне казался весьма скромным. Легендарная терраса благоуханных каменных диковин… Вот уж где литье драгоценных металлов и горящие в нем камни цвели буйно и безудержно – просто шагу ступить некуда! Иные достигали ростом взрослого хархи и грозились уцепиться за волосы или плечо зазевавшегося гостя. От ароматов голова шла кругом. Звездный свет отражался в миллионах сверкающих граней, а резные листья слепили так, словно были из расплавленного золота. Спустя всего пару мгновений глазам делалось больно, а каменный сад, будто радуясь этому, начинал медленно кружиться перед утомленным и восхищенным взором. Тогда гости, как правило, церемонно просили прощения и… монаршего разрешения переместиться для переговоров куда-нибудь в другое место. Кафф на это только пожимал плечами и широко улыбался, почти не моргая. Похоже, он был единственным, кому действительно ничто не мешало в его ослепительном саду.
Разве бывает для короля слишком много золота?..
И все же, несмотря на тягу нынешнего монарха к роскошным диковинам, не все в их отношениях складывалось просто. Вопреки усилиям Каффа над всеми приметами его великолепного вкуса незримо, но властно вздымался неистребимый ореол старозаветности. Как ни странно, именно она здесь господствовала, именно она задавала всему тон: вживленная в полустертые древние гобелены с изображением горящих крыльев и ликующих хархи, смотрящая немым укором с галереи портретов предков… Как порой донимало Его Величество это висящее в воздухе немое осуждение! Дошло до того, что в итоге пришлось те самые портреты – да простят Каффа праотцы и прадеды! – перевесить на теневую сторону опочивальни. Нет, не сразу, конечно. Только по прошествии нескольких созвездий тяжких сомнений и утомительных препирательств с самим собой.
Кажется, их судьбу решила все-таки кровать… Да-да, та самая, на которой они с Дарией одновременно (как Каффу хотелось думать) проснулись в это по-харсхски лучезарное утро. Определенно, кровать и стала всему виной – и Кафф прекрасно помнил почему.
Некоторое время назад, выйдя по какой-то причине из себя – уж не из-за странностей ли младшего сына? – он ощутил обычное в таких случаях обострение чувств. Возлегши тем вечером на свою кованую кровать, декорированную потускневшими, но тщательно начищенными оранжевыми рубинами, он отчего-то ощутил гнетущий запах немощи. Этот тяжкий дух перебивал даже густое жасминовое облако над драгоценными соцветиями. Первое – и самое, казалось бы, очевидное – подозрение пало на несвежесть одеяла или россыпи подушек. Однако его тотчас же развеял знакомый дуэт «слез горного кедра» и теплых пачулей, который сопровождал сны короля уже много безмятежных ночей. Дело, как выяснилось, было не в запущенности постели: она оказалась свежей, взбитой и сбрызнутой ароматным настоем не хуже, чем обычно. Тяжелый дух настойчиво вбивал свои плесневело-затхлые клинья в благоуханную, почти тропическую гармонию опочивальни. Он ворвался в нее без спросу и, обнаглев, начал наводить свои порядки. Кафф метался по надушенным простыням в плену клочковатых видений и задыхался. Он бессознательно отмахивался от проклятого запаха, но это не помогало. Зародившись где-то в сердцевине ложа, скверный дух – физической слабости, тяжкой болезни, немытого тела, кислого дыхания – укоренился и сдаваться не собирался.
Ни на следующий день, ни созвездия спустя.
Нет, Каффу определенно меньше всего хотелось выставить себя параноиком. Да и что он мог сказать своему ключнику или слугам? Что они плохо следят за чистотой королевских покоев? Это было неправдой, а Кафф не привык без особых на то причин тиранить «простых людей»: не в его правилах. Приказать выкинуть кровать и заменить ее новой – по собственному вкусу? Об этом не могло быть и речи. Все же на Харх есть – точно есть – нечто такое, что слишком даже для короля. И нерушимая созвездиями традиция, предписывающая правящему монарху почивать на рубиновом огненном ложе предков, как раз была в их числе. Так что Каффу ничего другого не оставалось, кроме как сражаться с плесневелым дыханием древности самому…
Безусловно, смертью веяло от самого проклятого рубинового ложа, на котором проводили закаты своих жизней все его, Каффа, предшественники. Здесь, в ядовито-оранжевом свете рубинов старомодной круглой огранки, усеявших непомерно высокое изголовье, они постепенно утрачивали силу и здравый ум. Перебирали в памяти бессвязные воспоминания. Выпускали из дряхлеющих рук вожжи власти…
И вместе с ускользающей властью теряли себя.
Дав этой мысли как следует укорениться глубоко внутри, Кафф перешел в конце концов к решительным действиям. А как иначе? Позволить вот так бесцеремонно вторгнуться в чертоги его душевного покоя, да еще и перевернуть там все вверх дном? Никогда! Он покамест подлинный король огненной земли Харх и намерен им оставаться в течение еще многих звездных оборотов. Никакое «наследство» праотцев не посмеет вмешаться в эти планы! На то он и король, чтобы на все и вся находить управу. Если понадобится, управа найдется и на предков. В конце концов, их время вышло. Раньше нужно было упражняться во влиятельности.
«Нынче же, нравится вам это или нет, на опаловом троне царит мой золотой час, – с торжеством рассуждал Кафф, пока недоумевающие слуги перевешивали портретную галерею на теневую сторону покоев. – И, клянусь Огненным, я не буду считаться ни с кем, кто посмеет посягнуть на блеск этого золота!»
…Звездные лучи уверено высекали из утренней дымки все результаты решительных действий Каффа. Некогда суровые взгляды праотцев теперь сгладились: вытянутые тени каменных растений и танцующие радуги фонтанов наскоро растушевали их контуры. Фамильная галерея оказалась наконец на расстоянии, полностью соответствующем новым королевским требованиям. Между Каффом и портретами стало достаточно пространства, чтобы и вовсе не разглядеть, кто на них изображен: венценосные предки или какие-то воинственные незнакомцы. Тяжелые гардины с малопонятными историческими сценами были отодвинуты по сторонам и крепко стянуты плетеными жгутами с кистями на концах. Нетронутыми остались лишь свидетельства его, Каффа, личных вкусов и предпочтений. Каждый драгоценный лепесток каменного сада, каждый изгиб статуй-дев служили одной-единственной цели – пышно и самозабвенно чествовать нынешнего короля Харх. И только лишь кровать – чтоб их, эти традиции! – осталась на своем месте. Однако и на этот пережиток прошлого нашлась управа.
Ею стала Дария.
Юная, свежая, но уже не сказать что невинная, она возлежала рядом, склонив голову на широкую грудь короля. Робкие звездные лучи нежились на ее бедре, отдавая молочно-фарфоровой коже немного своего тепла. Вообще Дария выглядела так, словно была не живой девушкой, а ожившей скульптурой из слоновой кости. Ее застывший, устремленный куда-то сквозь стены спальни взгляд давал еще один повод усомниться насчет одушевленности юного создания.
Но это только если поглядеть со стороны – например, в замочную скважину. Уж королю-то было доподлинно известно о живости Дарии, и притом немалой.
– Нравится?
Кафф принял ее отстраненный взгляд за восхищение убранством опочивальни. Ну а как могло быть иначе?.. Здесь, в его покоях, восхищались все. И восторги эти, кстати говоря, иногда помогали королю в его непростом деле – продолжать возводить стены, загораживаясь ими от удушающего «наследия».
– Конечно… Конечно, нравится, Ваше Величество, – последовал торопливый полушепот.
Дария слегка встряхнула головой, и мелкие завитки цвета старого золота заскользили по груди Каффа. На ожившем лице лунным серпом обозначилась игривая улыбка.
– Здесь так светло! – произнесла девушка. – Мне кажется, Матери звезд по-особому мила обитель вашего сна… Ведь она всегда заглядывает сюда, чтобы полюбоваться красотами. Или чтобы получше подсветить их: вон как лучи играют в капельках фонтанов!..
– Я рад, что сюда стала заглядывать ты.
Дария по-кошачьи извернулась и уже через мгновение оказалась по другую руку короля.
– Для меня это высшее благо из всех, что когда-либо были дарованы богами моей скромной персоне, Ваше Величество. – Она прерывисто вздохнула, снова глядя куда-то мимо Каффа. – Высшее и потому достаточное, чтобы наполнить смыслом мою жизнь.
Неожиданно для себя монарх разгорелся неподдельным любопытством. Чему-чему, а высшим смыслам покамест не доводилось вкрадываться в их немногословные диалоги. Они (если это вообще можно назвать диалогами) сводились к предельно коротким репликам – штрихам на холсте их любовных игр. И, правду говоря, Каффа это полностью устраивало. Сам факт такого «духовно-телесного опыта» – так он про себя называл их связь с Дарией – уже был для него исключительным откровением. Оно и виделось монарху тем высшим смыслом, о котором молодая хархи вдруг так легко и непринужденно заговорила. Что ж, стало быть, пришло время приподнять занавес шелковых простыней и взглянуть на происходящее более пристально… Почему бы не сделать это сейчас – на третьей встрече?
Кафф облокотился о подушку и, стараясь сохранять внешнюю невозмутимость – у него превосходно это получалось, – пытливо заглянул в серо-желтые глаза своей юной любовницы.
– Твоя жизнь в самом деле наполнилась смыслом? – Легкое волнение было успешно замаскировано насмешливой интонацией. Прием, который еще никогда не подводил Каффа. – Я полагал, что ранее этот смысл для тебя состоял в служении Огненному и Матери. – Король значительно кивнул на размотанную послушническую чалму, что змеилась тонким муслином у изножья кровати.
Утренний свет путался в ее складках и наполнял густо-вишневый цвет ткани разнообразными оттенками красного – от пунцового до червленого. Серебристая гладь плетеного ковра усиливала контраст, а вместе с ним и драматичность – неизменную спутницу любой порочной связи. Каффу же ленты чалмы больше напомнили о крови. О той, что несколько ночей назад окропила его надушенные простыни и навсегда отрезала Дарии путь к жречеству.
Об этой стороне вопроса король, разумеется, не беспокоился. Зачем? Он радел о благополучии огненной земли, а не о ее духовной целостности и благочестии. Его дело – чтобы подданные были защищены от каких бы то ни было угроз (в том числе от зловещих созвездий) и всегда могли честным трудом заработать себе на кусок хлеба (затем и были им придуманы гильдии). Умножать все, что этому способствует, и искоренять то, что мешает, – вот самая простая и одновременно лучшая политика. А ежели изменение судьбы одной обольстительной светлой сестры никоим образом не отразится на благополучии Харх, то… В общем, рассудив в таком ключе, Кафф остановился на излюбленном мужском допущении: «Почему бы и нет?»
К тому же, чтобы из государственного управления вышел хоть какой-то толк, важно помнить о разделении власти. И здесь монарх, в отличие от некоторых его легендарных предков, не пытался играть во вседержавие в угоду амбициям. К чему лезть в дебри высших сфер и туманить себе рассудок духовными поисками? На то в замке-горе уже есть Окайра – живой пример того, куда эти дебри могут завести… А в Святилище – Йанги. Вот к ней, будьте любезны, и взывайте в темный час духовного голода или стоя на перепутье судьбы! И коль скоро она возложила на себя сии обязанности, значит, ей за все это «высшее» и отвечать. С него, Каффа, вполне хватит дел насущных, задач ратных и практических.
Благополучие и благочестие. Никогда не следует забывать, что полномочия короля должны служить первой из этих целей. Для достижения второй есть Йанги. И до настоящего момента она, кажется, неплохо справлялась.
– Йанги…
Упоминание о верховной жрице вернуло Каффа к только что завязавшейся беседе. Сквозь бурное течение собственных мыслей до него, кажется, донеслось что-то о прежнем смысле жизни Дарии: молитвы, обязанность присматривать за душами отверженных, изготовление амулетов… Это было раньше. Это никак не касалось Каффа. Следовательно, было неинтересно. Отличный повод перестать изображать внимательного слушателя и предаться собственным размышлениям… В конце концов, почему бы и нет? Но вот на арену вышла Йанги – та, кому Дария принадлежала прежде. А разделение в управлении и разделение в личной жизни – далеко не одно и то же. Самое время это показать.
