Анна Владимировна Носова
Лекарство от забвения. Том 1. Наследие Ящера
Что-то здесь не так. Нужно приглядеться. Дамра плачет одна, в пустом темном чулане, лежа на полу посреди варварского беспорядка?
Да, эта скособоченная глинобитная пристройка к их дому, которую отец вечно обещал матери перестроить «к следующему Ястребу», никогда не была предметом семейной гордости. Но это ведь только снаружи! Зато ее внутреннее устройство, сколько помнил Умм, всегда представляло собой образец рационального, аккуратного хранения припасов и предметов обихода. Как бы извиняясь за тоскливый внешний вид, внутри «чулан», как называли эту пристройку домашние (хотя на деле это был амбар), выглядел едва ли не музейным архивом.
Теперь же в знакомом помещении царил беспорядок, явно отсутствовали заготовки к Скарабею (как съестные, так и ритуальные) и витал запах заброшенности. «Обветшалость», – подобрал еще одно слово Умм, и оно неприятно коснулось языка кислым смрадом старого тряпья и плесени. Захотелось прочистить горло и от души сплюнуть прямо в серую пыль, запорошившую пол.
Почему Дамра пришла плакать сюда – на этот грязный пол?.. Умм хоть и вероломно бросил семью, но успел застать то знаменательное для сестры созвездие, когда ее первая кровь возвестила не только о том, что уже можно присматривать женихов, но и о переселении Дамры в крошечную, зато отдельную от братьев комнатку. Сколько же ей тогда было? Двенадцать? В любом случае плакать, неважно о чем, лучше на своей кровати, укрытой собственноручно расшитым шерстяным покрывалом. Тем более младшая сестра с самого детства заглядывалась на роскошно одетых дочек купцов и прочей гильдийской знати. Да и что говорить, притязания на комфорт всегда были ей не чужды.
Умм искренне пожалел, что пребывал рядом с сестрой не полноценно, а лишь в роли наблюдателя. Ему очень захотелось подойти к ней, протянуть руку (а то и вовсе встать на колени), выслушать ее незатейливую историю – скажем, о том, что соседский котенок сломал лапку или что мальчишки не взяли ее играть. Или что матушка не позволила купить ту превосходную муслиновую ткань на платье к празднованию Горидукха. Только сейчас Умм в полной степени ощутил острую, ничем не утоляемую тоску по родным, и в частности – по маленькой Дамре. Перед ним предстала вдруг вся его семья – в самых мельчайших, таких близких сердцу подробностях. Как-то они живут без него? Как справляются в поле?
Ездят ли отец с братом по-прежнему на ярмарку?
То, от чего Умм, толком не задумываясь, отрекся три созвездия назад; то, что с легкостью принес в жертву своему блестящему будущему, сейчас показалось ему слишком высокой платой. Весь маленький мир его детства, которому он никогда не придавал большого значения, вдруг ожил, расцвел яркими красками воспоминаний. И заявил о себе. Не требовательно, не властно, а как будто пытаясь слегка пристыдить беглеца – беззлобно и даже любя.
Наконец удалось разглядеть лицо Дамры. И хоть оно было отчасти искажено плачем вперемежку с какими-то странными гримасами, сомнений не оставалось: она повзрослела. Три созвездия начисто стерли детскую округлость с сестриных щек, наделили ее лицо женственными чертами: заострили скулы и даже будто чуть опустили вздернутый кончик носа. Но не это выдало возраст Дамры, а ее зелено-оранжевые глаза – цвет их был едва различим из-за темноты и слез, – глаза эти выражали взрослое, глубоко осознаваемое страдание. Умму даже показалось, что в них застыло признание справедливости страдания. Но он поспешил отмахнуться от этой мысли. Его теперь занимало другое: что за неестественные волнообразные движения совершает его сестра? Ибо Умму стало очевидно, что она не безжизненно лежит, а буквально катается по грязному полу. Ее светлая косица растрепана, под глазами легли тени, а на небеленом полотне простой рубахи рдеют гранатовые пятна, устрашающе увеличиваясь в размерах…
Милостивая Матерь звезд, да она же рожает!
И, по-видимому, в страшных муках, словно наказывая себя физической болью за какую-то непростительную ошибку. Хотя ничто, никакая, пусть самая страшная ошибка не должна стать причиной страданий его младшей сестры! Что бы она ни совершила и чей бы это ни был ребенок, она не заслуживает этого!
Умм заметался взглядом («Ох, Огненный, почему ты оставил мне в этой реальности одно только зрение с никчемным обонянием?!») по чулану в поисках хоть какой-то помощи. И не отдавая себе отчета в том, что даже если и найдет способ облегчить муки Дамры, то все равно не сможет им воспользоваться, ощупал взглядом входную дверь.
Ощущение сопротивления, глухой стены.
Дверь была закрыта на засов изнутри. Что ж, выходит, сестра заперлась здесь сама.
Умм лихорадочно соображал. Дамра пришла сюда, скорее всего, почувствовав первые признаки начала родов (почему чулан?). Странно, но допустим. Она заперлась изнутри, причем как-то второпях: защелка не была задвинута до конца. Явно не хотела, чтобы ее беспокоили. Оно, конечно, и понятно – во время такого-то что ни на есть интимного процесса, открывающего богам ее женское предназначение, которое обеспечит в будущем достойное место в небесных садах Матери звезд… Но, во имя всего святого, что заставило робкую и нерешительную Дамру отказаться от такой естественной необходимости, как помощь в родах? Где, в конце концов, носит мать в этот момент?
Неужели их набожная и по-крестьянски суеверная мать допустит, чтобы ее первый внук появился на свет вот так – на пропотевших заляпанных подстилках, на пыльном чуланном полу? Не говоря уж о том, что странное и необъяснимое уединение в родах («Ох, Огненный, да кто же отец этого несчастного создания?!») исключало всякую возможность традиционных повивальных обрядов. Дитя не будет представлено своим небесным покровителям: богам Харх и пока еще царствующему в синей выси Ящеру! Сделать это позже не представится возможным, ибо небесное око обращено на новорожденного лишь первые мгновения его жизни. И если не успеть приложить к лобику цитрин, посыпать солью и обмахнуть пучком колосьев, то оно, это око, останется для бедного дитя закрытым на протяжении всей его жизни. А какая это может быть жизнь, коли слепо оно будет к страданиям и боли незнакомца?..
Умма терзали догадки одна страшней другой, он изводил себя этими вопросами, как ему казалось, целую вечность. Но нет ничего вечного даже на древней огненной земле Харх.
Сестра заговорила.
Конечно, назвать внятной речью то, что услышал Умм, было нельзя. Очевидно, схватки – и без того уже выжавшие из нее все силы – перешли в самую болезненную фазу, предвосхищая скорое разрешение ребенком. И, дабы хоть как-то помочь себе, или попросту бессознательно, Дамра вложила в эти выкрики всю скопившуюся в теле (и, видимо, душе) боль. Ее страдания выплескивались наружу вместе с околоплодной жидкостью и кровью, уже намертво впитавшимися в деревянный пол.
– Не-е-ет!!! – изрыгала Дамра душераздирающий вопль из самых недр своей глотки.
Умму и в страшном сне не могло присниться, что у нее может быть такой голос: голос раненой волчицы, сражающейся за свою жизнь.
– Ты! Его! Не… А-а-а-а о-о-о-о! – последовал очередной хриплый крик, спровоцированный движением ребенка внутри. – Не получишь! – уже более слабым возгласом выдохнула Дамра, выворачивая свои смуглые запястья.
Оказывается – а Умм и не заметил, – в трясущихся пальцах сестра сжимала свою детскую игрушку – соломенную куколку с оторванным глазом-пуговицей и изрядно потрепанной юбочкой из сухих колосков. Открытие поразило Умма, словно вспышка молнии: «Так вот откуда этот соломенный запах!» Получается, это была ее единственная помощь и оберег…
– Он… – Неужто она обращалась к двигавшемуся внутри плоду? – Он мне не отец! Он не примет тебя! Н-н-ну и плева-а-а-а-ать, – едва не запела Дамра, извиваясь от боли. – И твой отец тебя – а-а-а-а-а! – не примет! Ты – не его семья! Так! Он! Сказал! О-о-о-ох! Мне!
Последовала короткая пауза. Дитя, видимо, решило немного отдохнуть в своем длительном и трудном пути. Сестра прерывисто вздохнула и откинула с мокрого побагровевшего лба несколько выбившихся из косицы прядей.
– МАМА-А-А! – разорвал тишину сиплый визг, исполненный беспомощности и страха.
«Неужто опомнилась? – понадеялся про себя Умм. – Быть может, мать услышит ее и успеет прийти на помощь?»
Что ж, Дамру услышали. И пришли. Но это был явно не тот гость, которого она ждала.
В дверь настойчиво заколотили – чем-то твердым и тупым. Она зашлась в дикой пляске, словно пытаясь освободиться от оков. Удары сопровождались отблесками дневного света: лучи с переменным успехом пробивались сквозь образующиеся проемы. Кажется, двери долго не продержаться.
Умм не поверил своим ушам, узнав в полупьяном рыке, от которого их с сестрой отделяла ненадежная и уже подгнивающая снизу дверь, голос родного отца. Его речь была так же нечленораздельна, как вопли сестры. И все же Умму хватило услышанного, чтобы осознать всю чудовищность ситуации.
– Отпир-р-рай, млолетняя потаскух-х-ха! – доносилось снаружи. – Мало мне в эттом цикле смерти жены, так ты ишшо вздмала нам позор в пдоле принес-с-сть?! Шллхха пдзборнная!
Дыщ! Тддыщщ!
«У него что, топор?!»
Что было делать Умму, закипающему одновременно от собственного бессилия и от осознания смерти матери? Увы, выбор был невелик. Юноша не придумал ничего лучше, чем нависнуть над корчащейся в муках сестрой и воздеть над ее раздутым животом треугольник из пальцев. Это, к сожалению, было единственное, что он мог для нее сделать…
Чулан уже насквозь пропах потом, кровью и животным страхом. Из-за двери, нещадно сотрясаемой от ударов топора, просачивались пары дешевой огненной воды пополам с горько-кислым дыханием – следствием загубленной печени и плохой гигиены.
– Ты, грязная пдстилка, не осс… – Отец оглушительно рыгнул, явно борясь с икотой и дурнотой. – Не посмеешь оскрбить паммть маттри рождением здсь этого ублюдка!
– МАМА-А-А!! – только лишь отвечала ему дочь, ощущая, как на свет уже показывается крошечная головка младенца. Скорее всего, она уже вовсе не слышала отца.
Дверь отчаянно трещала: древесина послушно расходилась.
– Х-х-ха! – пьяно торжествовал отец, с новой силой налегая на топор (какое счастье, что он, видимо, плохо заточен!). – Что, думмала, сынок купчишшки Сунха женится на тебе, твварь такая? Что при ввиде пуза твоего помрет от щщастья? Так знай, – кажется, горькое торжество отца достигло апогея, – женнится он! О как! На самый Гриддухх женнится на младшой Каго – соседа ихнего ювверира! Каго-то не дуррак, вроде твого папаши: тот прриданнго ажно целый сундук сбрал! Ох и напьюсь я на свдьбе ихней!
Маленькое беззащитное тельце уже почти полностью выбралось из чрева Дамры, чтобы «оскорбить память» своей не дожившей до этого момента бабушки. Девушка тяжело дышала, с трудом осознавая происходящее.
– Но спрва я – йиик! – очищу наш род от позорра, который навлекли мои презренные дети: два дезертирра и шлюха! Это вы, прклятое отродье, отправвилли вашу мать на Пепелище! До сынков-пррдателей мне уж не дотянуться; сталбыть, за всех ответишь ты и твой выррдок!
Последний слой тонких, уже поврежденных ударами досок, остался единственной преградой, отделявшей сестру Умма и ее внебрачного новорожденного («Мальчик!») от тупого лезвия старого отцовского топора, предназначенного для забоя скота.
Извиваясь и звучно, сипло дыша, новоиспеченная мать, причинив своему измученному телу еще одну немалую порцию страданий, перегрызла пуповину.
Племянник Умма огласил плачем тесную чуланную лачугу.
Его отец, сын зажиточного купца Сунха, в тот самый миг выбирал сорт пряного хлеба к предстоящему венчальному торжеству, изводя пекарей своей истинно купеческой придирчивостью и дотошностью.
А вместе с рассечением последнего волокна пуповины, тупым топором была рассечена последняя доска между дедом и внуком.
И Умм, только что ставший дядей, действительно ничего не мог поделать.
Глава 15 Темные воды
– Во имя великих искусников! – в который раз за ту удивительную беседу воскликнул мастер Мофф.
Он, позабыв о своей аристократической осанке, чуть не в три погибели склонился над матовой стеклянной столешницей. Вернее сказать, над лежащей на ней рыбой породы ульмэ. Ее остаточная слабость нисколько не умаляла уникальности и действенности лекарского мастерства Илари, продемонстрированного в экзаменационной аудитории около светошага назад. Тем не менее в Моффе все бунтовало.
– Я отказываюсь принимать тот факт, что вы, созреванец Илари, не использовали ровным счетом ничего из предоставленных факультетом материалов и инструментов!
Произнося эту фразу, мастер прекрасно осознавал всю ее бессмысленность. Не склонный принимать ничего чисто умозрительно и на веру, он видел весь процесс поразительного исцеления своими глазами – от и до. И все же зафиксированное зрением и отпечатанное в памяти экстраординарное явление не желало укладываться в стройную систему миропонимания старого мастера. Оно застряло где-то между восхищением перед непознанным, научно-методологическим замешательством и закрадывающимися подозрениями в ереси.
Или в чем-то куда отвратительней.
Последнее, как догадывалась Илари, было опасней других. Девушка буквально чувствовала, как шевелятся и прорастают в голове мастера черные ростки недоверия, грозящие сплестись в неприступную стену отторжения. И что стена эта может на раз-два заслонить робкие проблески взаимопонимания, которые – Илари была уверена – зародились между ними на экзаменационном испытании.
И рухнет мир под тяжким гнетом,
Не снесший сам своих отличий,
И самым древним договорам
Не удержать уж этот вихрь…
Мрачное четверостишие, поднявшееся из самых глубин памяти Илари, упрямо крутилось в ее голове, пока она следила за выражением лица мастера. Она бы все сейчас отдала, чтобы уловить ход его мыслей! Параллельно, какой-то другой частью разума, девушка силилась нащупать ту зацепку, подсказку, что указала бы ей путь в места, где она могла слышать столь монотонный и безрадостный напев.
Странно, но она ведь действительно точно знала интонацию и ритм четверостишия. Которое, в свою очередь, было лишь одним мазком кисти на монументальном полотне баллады. Точно можно было сказать лишь одно: ничего похожего на эти старозаветные строки отродясь не звучало в мутной толще Зачерновичья. Илари только диву давалась и уже сама не знала, чего от себя ожидать в этот во всех смыслах судьбоносный день.
Как бы то ни было, ситуация не позволяла девушке отвлекаться на забытые куплеты, беспечно вверив свое будущее воле судьбы. Или, вернее сказать, ее капризам. Тем паче что она, судьба эта, за всю короткую жизнь Илари, не зарекомендовала себя надежным спутником, на которого можно, не оглядываясь, положиться.
Как ни парадоксально, а все ж вот оно – еще одно ее сходство с мастером Моффом: недоверие к окружающему миру, воспитанное на горьких уроках. И если седой мастер давно ужился с этим качеством и научился извлекать из него зерна пользы, то для Илари оно пока оставалось секретом, перекатывающимся по темному дну запертой шкатулки. Перерастет ли ее недоверие (как у Моффа) в педантичность, строгость? Или оно превратится в озлобленность, желчность да отталкивающую подозрительность?
Прямо перед носом Илари маячила двурогая развилка. Захочешь – не обойдешь! Ее разбегающимся дорогам не требовалось специальных подписей и обозначений. «Университет» и профессиональная педантичность – направо; «Зачерновичье» и пожизненная горечь с затаенной на сердце злобой – налево. Так просто и предельно понятно.
Одна ошибка, одна осечка – и добро пожаловать на вторую дорогу!
Илари метнула тревожный взгляд на тяжелую, окованную геометрическим узором дверь. Да, все так и есть. Из нее девушка выйдет уже в какую-то определенную сторону, согласно направлению выпавшего ей указателя (хотя еще с утра Илари так думала о двери экзаменационной аудитории). Осталось выдержать непростой разговор. Объясниться с мастером самым что ни на есть достойным образом: защитить себя и свою репутацию в его глазах, доказать свое рвение к серьезной науке и отречься от странных, сомнительных методов исцеления, немало испугавших и ее саму. Ох, как же бьется в груди истерзанное волнениями сердце!
Никогда не удавалось с ним договориться…
Илари сделала над собой усилие, дабы вернуться в русло диалога-развилки:
– Превелико уважаемый мастер Мофф, – уже не зная, с какой стороны подступиться к своему оппоненту, проговорила девушка, – клянусь собственным эо и великими искусниками, я правда…
И тут же поняла, что совершила очередную ошибку: Университет – не то место, где стоит апеллировать к высшим силам и бравировать тем, что для доказательства своей правоты ты готов призвать их гнев на собственную голову. Да и что вообще могут доказать клятвы, кроме степени твоего отчаяния? Илари дала себе обещание (не клятву!) впредь не допускать столь очевидных оплошностей и после небольшой паузы поспешила исправиться.
– Я хотела сказать, господин Мофф, – взвешивая теперь каждое слово, проговорила Илари, – что во время врачевания ульмэ я действительно не притрагивалась к содержимому лекарского подноса. Все, что я использовала, – это мои руки и… возможно, еще мысли.
Девушка постаралась, чтобы последняя фраза не прозвучала глупо или чванливо. Старание это, однако, ни на грош придало ей уверенности в своем ораторском успехе. Мофф же, в свою очередь, и бровью не повел в ответ: видать, ему пока не хватало фрагментов мозаики, чтобы сделать свой ход. Илари чувствовала, что он ждет от нее еще чего-то. А стало быть, сомневается, взвешивает одному ему ведомые «за» и «против» на невидимых аптекарских весах в своей седой голове. Чем не возможность положить хотя бы ничтожный груз на чашу «за»?
И Илари попыталась:
– Дотронувшись до… эм-м… пациента и осмотрев его, я поначалу, – и вновь, пуще прежнего, отругала себя за проскочившее зачерновичье просторечие, ущипнув в наказание левое запястье, – не обнаружила классических признаков какой-либо болезни, какие могут быть у его… вида. Мне показалось, что все органы функционируют в целом как положено, только, как бы это сказать… вполсилы.
Мозг Илари работал уже даже не на пределе своих возможностей, а где-то за чертой. Те, кто не верит, могут попробовать как-нибудь без подготовки устно сформулировать и разложить по полочкам только что произошедший феномен.
Все это, однако, не отменяло того единственного, в чем Илари оставалась твердо уверена: нужно продолжать. Даже если пульсация висков заглушает твою неуверенно и неубедительно звучащую речь. «Папа, так вот, оказывается, каково это, когда тебе не верят… – постигло девушку мрачное озарение. – Не верят в тот миг, когда ты всего лишь искренен перед своими судьями. Когда ты чувствуешь и видишь нечто странное, но готов этим поделиться, принести пользу, но вместо оваций в тебя летят лишь плевки и камни…» Это неожиданное понимание прошло сквозь Илари, окрасив все ее мысли и чувства.
Вслух же прозвучало иное:
– Да, вполсилы, особенно сердце и дыхательная система, – поделилась она своими соображениями – уже чуть уверенней и даже немного громче.
Сложив руки на груди (отчасти чтобы скрыть их дрожь), девушка продолжила:
– Боль – это не совсем то, что исходило от рыбы.
Теперь она буквально запретила себе задумываться о том, сколь дико и ненаучно это звучит. Проще говоря, перестала слушать себя извне и – была не была! – устремилась вовнутрь.
– Я бы не сказала, – рассуждала она, – что причиной прежнего состояния ульмэ было страдание физическое. Более того, с этой стороны она даже показалась мне вполне здоровой.
Лицо мастера, и без того продолговатой формы, будто бы еще сильнее вытянулось, за счет острого подбородка приобретая некое сходство с морским коньком. Илари, следуя своей новой тактике, говорила, глядя куда-то мимо него, дабы не отвлекаться на причуды мимики. Она, пользуясь предоставленной паузой, словно актер сценическими подмостками, старалась уместить в нее весь необычный опыт (непонятно даже, можно ли назвать его лекарским!), приобретенный с рыбой-пациентом на вступительном экзамене. Ибо отчетливо понимала, что в любой момент ее «бенефис» могут прервать: погасить свет, обрушить тяжелый занавес и, закидав камнями, прогнать со сцены.
Как когда-то из родного дома…
Нет! Она не даст непрошеным разрушительным мыслям пустить под откос свое выступление, не даст им внести сумбур в рождающуюся на глазах хрупкую теорию!
– Источник болезни находился у рыбы в памяти, – с какой-то отчаянной смелостью выпалила Илари. – Память была изрезана, словно ножом: какой-то испуг. Некий образ, не дававший ульмэ покоя, по-видимому, уже долгое время. У меня есть предположение, господин мастер, – эх, жаль, слово гипотеза пришло на ум слишком поздно, – что не так давно ей довелось увидеть, а возможно, и испытать нечто такое, что крепко впиталось в память и уже оттуда принялось влиять на общее состояние организма. Оно, это впечатление, начало отравлять тело моей… пациентки. В итоге, насколько мне удалось нащупать, страшные воспоминания начали закупоривать благодатные токи жизненной энергии, отвечающие за правильную работу органов.
О да! Выплескивая наружу подробности своей лекарской практики, Илари и впрямь перестала подбирать слова. Ее доселе робкая и застенчивая речь обросла побегами чудаковатых лекарских выражений. И хоть используемые Илари слова были весьма далеки от традиционной целительской терминологии, это не мешало девушке обильно поливать и подкармливать эти «побеги» путем беспрестанного повторения.
Илари показалось – она не могла сказать наверняка, – что во время ее вдохновенного рассказа мастер Мофф пару раз попытался открыть рот. Зачем? Чтобы извергнуть на юную нахалку поток авторитетных возражений против самого звучания мерзопакостных чернокнижных постулатов в стенах научного оплота Вига? Или, быть может, спустить на нее разъяренную свору издевательских вопросов? Сказать по правде, Илари даже не хотела этого знать. С того самого момента, как провидение наградило ее вспышкой детских воспоминаний об отце, в голове словно повернулся некий ключ – он отомкнул «запретные» слова и заставил их таки прозвучать. Во всей красе: на грани бреда умалишенного; с дерзостью иноверца, ворвавшегося в чужой храм и принявшегося на чужеземном наречии возносить молитвы своим богам. Да еще и не отказавшего себе в удовольствии посмеяться над местными религиозными традициями. Если Илари в чем-то сегодня и ошиблась, то уж точно не в том, что ее отец, Ваумар Эну, каким-то непостижимым образом нашел способ благословить свою дочь на откровение о своем мировидении перед лицом научной элиты Вига!
И ровно с того самого момента это стало единственным, что могло повлиять на произносимую Илари речь. Она чувствовала, что отец – прямо здесь и сейчас! – с ней, что он не только всецело одобряет происходящее, но и вроде как даже подначивает ее продолжать в том же духе. Это может означать лишь одно: она непременно продолжит! Уж коли превелико уважаемое научное сообщество знаменитого Университета оказалось бессильно перед неведомой хворью ульмэ, то уж пусть будут любезны выслушать правду. Пусть узнают природу и метод лечения этой самой хвори! И будь она, ее правда, хоть трижды безумна – им придется.
Как придется и признать собственное бессилие.
От беззастенчивого пересказа опыта с описанием сопутствующих ощущений (как собственных, так и рыбьих), расхрабрившись и, видимо, пребывая в каком-то трансе, девушка перешла к доказательству своей правоты. Учитывая, что слушатель был всего один – Мофф, да и тот с ней особенно не спорил, «выступление» Илари больше походило на отчаянную схватку с ветряными мельницами. Она, пожалуй, уже и не помнила, в какой момент, увлекшись, начала излагать собственную биографию; принялась оправдываться, что-де не имела достаточно времени и денег, чтобы освоить весь объем доступной для созреванцев подготовительной литературы, не говоря уж о том, чтобы позволить себе такую роскошь, как услуги наставника. Вспомнила и вырванные станицы из лекарских пособий; таким образом, даже недобросовестные старьевщики удостоились чести быть упомянутыми в кабинете самого мастера Моффа. Равно как и алчность заведующего алхимической лабораторией Черновика, где была вынуждена трудиться Илари: ведь неоплачиваемая сверхурочная работа съедала не только остатки сил, но и последние крохи свободного времени, которое могло и должно было быть посвящено штудированию азов целительского искусства. А она тратила эти драгоценные светошаги на отскабливание столов, подставок и полок!.. И по той же причине нога Илари ни разу не ступала в соты – особую секцию университетской библиотеки, распахнувшую свои двери для созреванцев еще аж в первой световехе. Вместо того чтобы, взобравшись повыше по приставной лестнице, уютно примоститься в ромбовидной плетеной ячейке со стопкой книг по анатомии или целительной алхимии и с головой погрузиться в постижение их основ, ей, младшему подмастерью Черновика, приходилось заниматься гораздо менее вдохновляющими вещами. Но она старалась! Искусники свидетели – старалась, что было сил! А после, на вступительном испытании, она всего лишь восполнила недостаток знаний теми новыми ощущениями, что явили ей себя через нетривиальную хворь доставшейся особи.
– То есть, понимаете, мастер, это было неумышленно! – Илари уже чуть ли не хватала вконец обескураженного Моффа за расклешенные рукава кимоно. – Я этому нигде не обучалась и никогда не искала подобных знаний. Я всем эо была бы рада решить поставленную задачу с помощью традиционных методов врачевания, зарекомендовавших себя в лекарских пособиях и используя классическую рецептуру эликсиров и снадобий! Но, сами посудите, что мне было делать, если я не могла! Не скрою, мне даже не удалось открыть ни одной колбочки на моем подносе (кроме той, что я разбила по неосторожности). Понимаете, у нас в Черновике используются более простые крышечки. Такие, которые легко отвинчиваются и вкручиваются обратно, как на бутылочках микстуры в аптеке… Я и вправду не сумела даже открыть «предоставленные материалы» – спросите хоть у моего соседа, того полного юноши! – куда уж там воспользоваться ими по назначению. И текст на этикетках выглядел для меня чужеземной вязью! Знаете, возможно, вы видели – я ведь хотела сбежать!
Распалившись и войдя в ораторский раж, Илари решила подкрепить свою речь, с одной стороны, весомым, с другой – совсем уж наглым аргументом:
– Но если вы, мастер Мофф, помните, меня тогда остановили и буквально принудили показать себя на испытании. Да, мне было очень стыдно и неловко, но я действительно сделала что сумела. – От долгого монолога у девушки почти иссяк запас кислородных пузырьков. Она сделала глубокий вдох и, избавляясь от излишков кислорода через наспинные плавники, выдохнула: – Вернее, как сумела.
Вот и все! Вот она – ее правда. Такая, как есть: безыскусная, немудреная, ничем не приукрашенная. Как и сама Илари. Как, по сути, сама жизнь. Что ж, по крайней мере, она была честна перед своим судьей – как хотел того отец.
И крыть больше нечем.
Илари словно выпустила из рук тяжеленный якорь. Самый настоящий якорь, вместо слоя моллюсков облепленный подозрениями, ложными обвинениями, клеветой. На сердце впервые за тот светокруг стало легко и воздушно. И даже совсем не страшно поднять глаза на мастера, разглядеть признаки глубокой озадаченности на его лице и наконец услышать приговор…
…Когда за несколько недель до сей исповеди мастер Мофф своей размашистой походкой вошел в зал для консилиумов, залитый светом медузных щупалец, в голове его суетливым мальком крутилась мысль: не наш это профиль!
Правду сказать, данное предположение (переросшее за пару ночей нелегких размышлений в твердый постулат) разделяли далеко не все коллеги. Прослышав о том, что очередная университетская экспедиция среди прочих образцов для грядущих экзаменов привезла с собой носителя некой весьма… экзотической хвори, многие едва не потирали руки в предвкушении скорых открытий. Тогда, на первичном осмотре образчиков некрупной морской фауны, Мофф фактически слышал, как трепетали плавники его коллег (о сердцах и говорить не стоит!). Видел, как они сгрудились над несчастной рыбой ульмэ, распластанной на отдельной подставке. Вооруженные поясными сундучками с инструментами, они, будто ватага ребятни, расталкивали друг друга локтями и вообще всячески изощрялись, дабы успеть примерить собственную авторскую гипотезу прежде других. Создавалось впечатление, что до подобного ажиотажа рыба была вполне здорова и бодра и это всеобщее внимание и дерготня выжали из нее все соки.
Что же, в самом деле, такое!
Ругая про себя на чем свет стоит это собрание честолюбцев, мастер незаметной тенью пересек зал, двигаясь как можно тише (хоть это и было лишним, учитывая царящий шум). Мофф молча возвысился над согнутыми спинами коллег. Он скрестил свои продолговатые руки на груди и принялся наблюдать.
«Ишь ты, разошлись, – скептически прищурившись, дивился он на лекарей-наставников. – Ни дать ни взять огненные варвары на своем шаманском лиходействе! Разница лишь в том, что те алчут даров от выдуманных своими царями божков, а наши «дикари» – научного признания да новых регалий себе на пальцы!» Мофф презрительно поморщился, еле сдерживаясь, чтобы не вмешаться в этот хаос, столь противный всему его существу.
А ведь достаточно было одного взмаха руки, чтобы вмиг прекратить все это бесчинство!..
Мастер уже видел эту рыбу. Эту заковыристую загадку, о которую сломал зубы сам, так и не приблизившись к ее ключу ни на дюйм. Не так давно ульмэ лежала на его руках, не реагируя ни на какие воздействия. При этом, как справедливо позже подметила свалившаяся на его голову полоумная девица, причиной состояния рыбы было страдание не физическое. Мофф и сам пришел к этому выводу и, более того, начал даже всерьез подумывать, а не передать ли несчастную рыбу в епархию факультета тонких материй? «Пусть привлекают мастеров ихтиогипноза и наконец избавят мое отделение от этого сумбура!» – чуть было сгоряча не заключил Мофф.
К несчастью, они – мастера, магистры и даже простые наставники по лекарскому искусству – вовсе не спешили разделить точку зрения своего руководителя. Когда тот наконец заговорил, призывая коллег согласиться, что странное заболевание данной особи не подлежит исцелению традиционными методами, его обращение встретило бурю возражений.
– Как не подлежит?! – открыто возмущался магистр Тоньу.
«Это и понятно», – заметил про себя Мофф. Что тут скажешь, у Тоньу и вправду были основания возражать. Другое дело, что коренились они в почве личной выгоды и корысти. Тут уж ему было за что хлопотать: мало того что основной интерес Тоньу представляли исследования реакций существ на шоковые состояния, так еще и в его научном изыскании, которое должно принести ему звание мастера, не хватало как раз убедительной экспериментальной части. По всему выходило, что Тоньу настроен биться до последнего.
