Анна Владимировна Носова
Лекарство от забвения. Том 1. Наследие Ящера
Подниматься по камням, а потом спускаться вглубь с обратной их стороны оказалось куда легче, чем преодолеть то, что ждало путников ниже. Теперь Елуаму казалось, что каменный пояс, поросший часовиком, был создан для того, чтобы по нему лазать, не боясь соскользнуть вниз.
Поистине все познается в сравнении.
То, что поначалу выглядело непреодолимой преградой, на деле оказалось вполне себе посильным для прохождения путем. Скалистое тело словно приглашало странника совершить путешествие, да еще и в открытую предлагало свою помощь. Множество глубоких ложбинок – чем не ступеньки? Немало здесь и выпуклостей, выступов да зубцов: хватайся, путник, на здоровье! Часовик и тот не отстает – разве что сам тебе руку не обвивает: держись за меня, мол, подстрахую! А коли нужно будет, то и ненароком соскользнувшую ногу в тот же миг готов удержать своими зелеными вездесущими щупальцами. Теперь Елуам уже вполне освоился и смело хватался то за наиболее удобные выступы, то за прочные лианы часовика.
О том, как карабкался в пасть фицци по ее зубу, он до сих пор не мог вспоминать без содрогания. А спуск в Расщелину стал для Елуама едва ли не самым приятным занятием за тот длинный светокруг. Юноша в своем торжестве даже на какое-то время перестал следить за путеводной звездой – блестящей лысиной Лиммаха.
Эйфория прошла так же быстро, как и возникла. Вместо удобной скалистой лестницы и помощника-часовика перед пилигримами разверзся провал. Край обрыва находился на поверхности трещины, прочерченной когда-то по морскому дну и закованной в каменные кандалы, которые путники (и даже дебютант Елуам) преодолели без особых усилий. Трещина походила на глубокую рваную рану в глинистой тверди подводного тела Сферы. Снежная искристость песка сменилась барханами мелких угольев, взрыхленных волей течений и подземных вибраций. Они разметались низкими обожженными пирамидами неправильной формы под ногами купцов.
– Наберись мужества, Елуам, – бросил Яллир через плечо, вставая на одно колено и ощупывая край трещины. – Я ищу стебли потолще, – пояснил он на всякий случай. Пояснил, несмотря на полную уверенность в том, что Черторг ни в коем случае не отправил бы новичка на инициацию, не убедившись, что тот накрепко заучил все этапы будущего путешествия.
За исключением самого главного. Таинство предстоящего обряда тщательно оберегалось не только от обывательских ушей, но и даже от подавляющего большинства купеческого общества Вига – того, чья торговля не выходила за пределы подводной экономической зоны.
Елуам прекрасно видел, что седой пилигрим занят важным делом, ошибка в котором может стоить жизни всем троим. Из великого множества стеблей часовика, ниспадающих с каменистых выступов, стелющихся по черным насыпям и уползающих вглубь трещины, он выискивал те, что смогут выдержать каждого из путников. Те, что станут спасением в чудовищной глотке Расщелины и позволят безопасно спуститься. Три растительных каната, от которых зависит жизнь трех странников. Яллир осознавал всю меру ответственности и не согласился бы переложить ее на другого. А рассказы о бесовских видениях, посещавших здесь многих, еще больше укрепляли его позицию. «От таких помощничков и до беды недалеко», – таково было заключение Яллира о спутниках еще до отправки из Нуа.
Недоверие к собратьям медленно, но верно оплетало сознание старого купца. Оно сделало его еще менее разговорчивым: «На что им мои мысли, коль они слышат все по-своему?» – и еще более авторитарным: «За ними теперь глаз да глаз с этими их выдумками – проще уж все сделать самому». Главный аргумент был более чем очевидный: «От себя я, по крайней мере, знаю чего ждать!»
У Яллира очень скоро вошло в привычку самостоятельно проверять каждый шаг их непростого путешествия. Согнувшись над краем пропасти, он придирчиво ощупывал сползающие в нее стебли – будущие канаты – и никого к себе не подпускал. При этом торговец, четко артикулируя слова, комментировал для младших каждое свое действие, заранее отвечая на незаданные вопросы. Делал ли он это из неосознанного чувства вины за свою холодность или, наоборот, чтобы подчеркнуть дистанцию – я, дескать, ваш наставник, и не более того, – Яллир не знал и сам.
Должно быть, он понял: что-то в известном ему мире начало меняться (не стоит думать, что купец был так увлечен своим брюзжанием, что не заметил корневую тайнопись). Но куда меняться? В какую сторону? Прислушавшись к себе, он осознал, что, положа руку на сердце, и не желает этого знать. Ибо – искусники свидетели! – он стар и уже не сумеет ухватиться за хвост летящей к ним кометы перемен. Или даже элементарно не успеет. Как ни печально звучало, но Яллир нашел в этой простой истине и утешение, и ответ. А самое главное – желанное, долгожданное успокоение. И твердо решил, что даже если у него на пути встанет целое полчище морских монахов и сведет с ума его спутников, а заодно и весь мир, он исполнит свой долг. Он, Яллир, не оглядываясь на призрачные угрозы и надвигающийся из «завтра» шторм, пройдет путь с достоинством, сделав все, что от него зависит. Пусть его опыт и мастерство успеют сослужить службу пока еще знакомому миру. Быть может, он не зря всю жизнь так жадно впитывал знания двух великих цивилизаций и шел на мыслимые и немыслимые риски? Возможно, они сумеют некоторым образом отсрочить этот… эту…
Яллир так и не сумел подобрать нужное слово.
Нутро Расщелины тянулось вниз бесконечной отвесной стеной. Елуам не мог даже приблизительно определить, сколько они уже болтались вдоль нее, до хруста в пальцах цепляясь за скользкие зеленые канаты.
«Неужели эта сложная эквилибристика – привычное дело для всей плеяды купцов-пилигримов?» – никак не укладывалось у юнца в голове. «Все разговоры, связанные с Расщелиной, крутятся вокруг одного лишь испытания, – вспоминал он, медленно и осторожно спускаясь по стеблю часовика. – Никто и не упоминал о трудном пути вниз. Да, похоже, все, что нам остается, – это уповать на наметанный глаз Яллира».
Елуам покосился на чуть опередившего его пожилого торговца. Тот выверенными движениями, прямо-таки по-обезьяньи, спускался, крепко вцепившись в соседнюю лиану. Немного поодаль громко сопел от усердия и мышечного напряжения Лиммах. От взгляда молодого вига не ускользнуло то воодушевляющее обстоятельство, что Яллир и впрямь выбрал для них очень толстые и прочные стебли.
Уж если кому-то сегодня и суждено сорваться в горнило этой пропасти, то, во всяком случае, это будет не Яллирова вина: надежность канатов не вызывает сомнений.
Но не у Елуама. По какой-то причине его сознание вместо спокойной уверенности старательно подсовывало раздражение. «Меня, будущего купеческого пилигрима, ведут за руку, ровно дитя малолетнее?! – кипятился юноша. – Только-только смолкли в ушах причитания матери и назидания братца, как вот они – новые нравоучители, указывающие, что и как мне делать! И это после бесконечной череды экзаменов, торгово-экономических инсценировок и опыта практической дипломатии в Черторге!»
Чем ниже – тем темней. Скоро продолговатые цветки часовика стали совсем редки, а те, что еще встречались, значительно уступали в размерах своим верхним сородичам. Они скупо теплились слабым светом крошечных серебристо-серых кувшинок, испытывая явный недостаток в питательных веществах. Неловкое движение ступни Лиммаха – и еще один цветок покорился воле сумрака, безжизненно распластав погасшие лепестки по каменной ложбинке. Беда заключалась в том, что караванный проводник предпочитал спускаться в Расщелину не как прочие, обвившись телом вокруг стебля-каната, а «по-свойски». Этот метод давал ему очередной повод для гордости: «Я-то, брат, половчее господ-пилигримов в Расщелину ихнюю пролезаю! На что с ней церемониться? Дыра – она и есть дыра, верно я, брат, толкую? Ха-хе-хо!»
Лиммах и правда нисколько не церемонился со скалистым отвесом, изрезанным окаменевшими слепками давно вымерших морских существ и растений. Он беспощадно скреб Расщелину подошвами сапог, держась руками за выданную Яллиром лиану. Последний напрасно в свое время ругался с проводником, пытаясь доказать, что не следует «вытирать ноги» о стены укрытия гурилий… Тем паче спуск «по-лиммаховски» лишает купцов скудного источника света: цветки то и дело гаснут под сапогами упрямого скалолаза.
Однако на сей раз Яллир лишь раздраженно поморщился, заметив, что очередной огонек тихо растворился в бездонной каменной глотке, впечатавшись померкшими лепестками в вязкую иловую оплетку скалы. «Они же заметят, – по привычке передернул он плечами от набегающего со спины холодка. – Сколько объяснять этому олуху, что гостям надлежит…» Старый пилигрим не закончил свое гневное рассуждение, мысленно махнув рукой. К чему эти тщетные переживания? Вряд ли они способны хотя бы отчасти изменить порядок вещей. Так что Яллир поступил проще. Следуя своему новому вероучению, он записал Лиммаха с его треклятой твердолобостью в ту часть реальности, на которую он, увы, не в силах повлиять.
Ш-ш-шурх!
Судя по тому, что три пары ног почти одновременно коснулись твердой поверхности – плотного ковра перегноя вперемешку с черными хлопьями круах, – Яллирово чутье не подвело путешественников и на этот раз. Что ж, значит, все было не зря. Теперь можно отпустить зеленые щупальца часовика, поблагодарить их за надежность и оставить дожидаться здесь – на пороге обиталища трех подземных изгнанниц. Сколько времени ушло у купцов на нисхождение? Успеют ли гурилии выплатить Вига колдовской оброк или время вышло? Как они вообще себя поведут, коли почуют купеческую троицу в своих владениях в неположенный час? Яллир старался не задавать себе этих тревожных вопросов. Он проделал длинный путь за границу миров. Он, повинуясь условиям своего пожизненного пилигримского контракта, привел сюда избранника Черторга. Невзирая на возраст, препятствия и некоторые сложности с этим самым избранником.
«Важно только это», – упорно твердил себе Яллир.
Ведь порой то, что выглядит как эгоизм или, скажем, старческая сухость, на самом деле – единственный способ противостоять надвигающейся буре.
В Расщелине, как, впрочем, и всегда, царило межсезонье. Оно давало полную свободу и пробирающим насквозь ледяным протокам, и вакханалии отмерших водорослевых лент. Было трудно поверить, что остатки водорослей попадали сюда аж с высоты купола круах, однако так оно и было: Расщелина неудержимо влекла их к себе. Оттого на пороге нижней границы миров и скопилось столько ламинариевых «останков». Далее эти почерневшие истощенные лоскуты проникали в круговерть местных течений, которые усердно насыщали ими здешнюю водную толщу – темную и мрачную. И вот то, что некогда было куполом, «небесным сводом» всего Вига и жадно впитывало теплый звездный свет, теперь скорбно змеилось по нижней границе водного государства. Обрывками воспоминаний о прошлом, испепеленными надеждами, отцветшей любовью…
Выгоревшими жизнями.
Никакого собственного подземного светила Расщелина не имела. Она, несомненно, могла устроить так, чтобы каждое утро некое светящееся тело поднималось бы над ее затворническим миром: озаряло проплешины голого хвощового леса, подсвечивало кочки сфагновых марей, в которые то и дело переходил этот лес… Да, Расщелина вполне была способна на это. Пониманием этого она и довольствовалась. Ибо даже самое яркое светило, на выколдовывание которого ушло бы немало светокругов, ровным счетом ничего бы не изменило в окружающей среде своих прародительниц.
Гурилии, обитатели нижайшего и темнейшего яруса Вига, были полностью слепы. Этот небольшой недостаток уже давно никак не влиял ни на образ их жизни, ни на способность ориентироваться в своем мире, ни даже, в конечном счете, на способность видеть. Да, вопреки всему, они видели. Правда, крайне своеобразно.
В этот День дани, хоть он давно уже превратился для гурилий в скучнейшую рутину, вроде отхода ко сну, чернокнижницы были несколько взволнованны. Впервые за целую вечность они ждали этого дня. А дождавшись – вот и сбылись опасения Яллира! – никак не могли взять в толк, куда запропастились их гости. И этот седой завсегдатай… «Ужели он услышал?..» – перебрасывались изгнанницы мыслями-близнецами. Они, опять же, могли устроить так, чтобы вызнать местонахождение гостей. Но, следуя негласному сговору, отказывали себе в этом удовольствии. Все трое цеплялись за единственную общую мысль, заслонявшую в тот день все прочие думы и размышления: «Может, не явятся?»
И это несмотря на некоторые, скажем так, ожидания относительно будущего купеческого пилигрима. Несмотря даже на послание-проверку, оставленное для него в плетении корней у Расщелины. Воистину, стоит ли всерьез рассчитывать на этого молодого вига? Нет, теперь гурилии определенно не желали никаких гостей извне.
Что-то зашуршало на пороге. Затопало по ковру полусгнивших водорослевых останков. Как же хотелось гурилиям обмануться и вообразить, что это всего лишь некстати разыгрались донные течения; что именно они так взбаламутили лоскутное убранство у порога! Увы, причина нарушенного покоя была в ином. Волей-неволей изгнанницам пришлось поверить в истину, так претившую их расположению духа. Эта истина уже стучала в дверь их дома настойчивым напоминанием о часе выплаты чернокнижного оброка.
И все же это не могло удержать гурилий от маленьких пакостей. Того немногого, что осталось им от былого величия.
Младшая (она была до сих пор горазда на всяческие инфантильные проделки) втайне уповала на топкие ямки, которыми вдруг усеялись подступы к Расщелине. Вчера, между прочим, их там и в помине не было.
Средняя – сама гармония – силилась опутать токами своей воли всю окружающую ауру, исподволь выпуская их из-под своих загнутых когтей. Ее сиплое «пш-ш-шли пр-р-ро-о-очь» несколько раз долетало аж до приграничного Стуммаха. Долетало только затем, чтобы, так и не найдя своей цели, устало обмякнуть на его крючковатых ветвях.
Старшей же ничем подобным промышлять не пристало. На то она и Старшая. Избыток знаний и переполненные архивы памяти заменяли ей несбыточное: все то, что осталось где-то там… Наверху. Все то, от чего вечность назад отсекла ее кровавая роспись под клятвой хранителю. Она уже стала забывать, как там. Как щедрый звездный свет ласково касается необыкновенных подводных цветов. Как юркие рыбьи стайки, играя в прятки, легкомысленно оставляют друг другу подсказки в виде пузырьков, что ненароком вырываются из густых зарослей взморника… Да, она действительно стала забывать. Эти воспоминания, будто назло стараниям Старшей, никак не желали выколдовываться обратно. Может, потому-то ее и захлестнуло вдруг волной мятежного наваждения, призывающего защитить этот хрупкий мир? Защитить, пока еще можно…
Какого там цвета были листья крапивы-сонницы? Никак не вспомнить…
Явились. Троица выглядела изрядно потрепанной. Впрочем, как обычно. Все они приползают сюда буквально на последнем издыхании. Гурилии, таращась полузакрытыми слепыми глазами куда-то вверх, синхронно коснулись кожистых складок на головах друг друга – таков был их ритуал обмена мыслями, повторявшийся по сто раз на дню. Его хватило, чтобы, во-первых, сойтись во мнении о неизменности внешнего вида пришлых, а во-вторых, беззвучно вздохнуть. И это вынужденное беззвучие не было признаком высокомерия или гордыни – лишь соблюдением давних договоренностей с обитателями верхних вод. Те, видите ли, опасались, как бы три чернокнижницы не затуманили пилигримам их драгоценные эо! Вот и потребовали тогда от гурилий поменьше чесать языками при купцах.
Будто бы это когда-то препятствовало оживленному общению сестер между собой!..
Разумеется, наивное предписание вовсе не мешало гурилиям продолжать свой мысленный диалог. Отличался он от обычного тем, что строился на сложном языке образов и секретных символов, ложась на полотна восприятия, недоступные простым купцам.
Три изгнанницы видели своих гостей и не видели их одновременно. В желтых сосудистых белках незрячих глаз пришлые не имели лиц, не имели возраста и даже пола. Гурилиям и не нужны были эти малоинтересные подробности, чтобы знать о купцах все: цвет их душ, детские тайны, их благодеяния и до поры до времени дремлющие в них пороки. Тоже, к слову, совершенно различной окраски и формы.
«Хм-м-м… Один из них совсем не изменился с того раза», – пружинила между их запрокинутыми головами единая, общая мысль. «Камень, – с ходу заключили изгнанницы о Лиммахе, застывшем справа от них. – Великая водная точильня Вигари давно огранила его на свой лад. Переменам не раскрошить его. Но что может камень против них? Лежать мертвым на дне», – наперебой пророчествовали гурилии.
Они, хромая и раскачиваясь, незаметно обступили своих гостей. От купцов ускользнуло, как и в какой момент это произошло. Казалось, только что изгнанницы были от них на внушительном расстоянии. К тому же их походка… Тяжелая поступь обычно ведь не располагает к тому, чтобы вставать на цыпочки.
Не успели гурилии вдосталь посудачить на своем безмолвном наречии об остальных гостях, как один из них выступил вперед. Кажется, он наконец решился на приветствие.
– Хозяйки нижней границы миров! – почти торжественно обратился он к ним. – Мое имя – Яллир, и я заслуженный торговый пилигрим подводного государства Вига. Я прибыл к порогу вашего дома в День оброка согласно условиям кровной клятвы, заключенной вами с хранителем Одраэ.
– Мы знаем, кто ты, – ответствовала Средняя.
Она медленно кивала склоненной набок головой, увенчанной двурогим полумесяцем из прутьев черной болотной ивы. С него ниспадало на глаза не то изорванное темное кружево, не то узорчатая паутина.
– Мы помним о клятве, – продолжила она, – и чтим писание, отмеченное нашей кровью.
У Яллира немного отлегло от сердца. Встреча началась привычной церемонией обмена учтивыми репликами – добрый знак. Он открыл было рот, чтобы произнести свою часть диалога – об уважении к искусству изгнанниц, разделяемом всем обществом Вига, – но не успел.
Уже не в силах сдерживать вызревшее за день нетерпение, в их беседу вклинилась Младшая. Она, не обращая внимания на Яллира и Лиммаха, подобралась поближе к Елуаму, переваливаясь с ноги на ногу. И обратилась она лично к нему.
– Вопрос в другом, будущий пилигрим, – проскрипело вдруг прямо над его ухом.
Елуам чуть не подскочил от неожиданности.
До этого сумрак Расщелины делал облик гурилий смутным и неочевидным для восприятия. Это немного успокаивало юношу. Он чувствовал, что сестры как бы дают ему возможность привыкнуть к себе, делая скидку на то, что он впервые на их пороге. Но, видимо, время вышло. Настала пора принять судьбу и познакомиться с изгнанницами поближе.
Юноша плавно, будто бы уговаривая себя, развернулся. Его примеру последовали и остальные: Яллир и Лиммах, боясь своих собственных предположений, уставились на Младшую. Куда смотрели и что видели сестры, определить было невозможно.
Младшая в тот день принарядилась. К обрезкам пыльно-кремового бархата, наспех сшитым грубыми толстыми нитками, она приладила небольшие веревочные петли. Вдетые в них тонкие белесые коряги (в цвет бархата!), похоже, задуманы были как своеобразный корсет. На груди коряги переплетались на манер изысканного колье, успешно маскируя бледно-зеленые усохшие прелести изгнанницы. Под древесно-бархатным верхом ниспадали бесчисленные юбки, «расшитые» комьями ила, гнилых водорослей и какими-то мелкими – рыбьими? – косточками. Тяжесть и громоздкость юбок намекала на их шерстяное происхождение – неслыханное неудобство в подводной среде!
Когда Младшая заговорила вновь, Елуам едва сдержался, чтобы не отпрянуть.
– Вопрос в том… – При каждом гласном звуке обнажались безобразные, черные, будто обугленные зубы. Перекошенные темно-коричневые губы, вторившие этой симфонии ужаса, были изрезаны бежевыми, свежими на вид шрамами и сочились желтоватой сукровицей.
Елуам стиснул зубы и заиграл желваками, когда одна такая склизкая капля перекочевала с губ гурилии на его щеку, не соизволив раствориться в морской воде. Вряд ли он расслышал то, что она так настойчиво хотела до него донести.
Младшую – видела она или нет? – эта реакция нисколько не смутила. Она вроде бы и не ждала ответной реплики. Разве кошка будет слушать, что там умоляюще пищит ей пойманная мышь? И она, наслаждаясь всеобщим вниманием, продолжила свое «выступление»:
– …почему же ты так долго шел? – Кажется, в невидящих глазах мелькнула надежда. – Может, тебя, будущий пилигрим, что-то задержало в твоем пути? Подумай… – бросила она юноше подсказку.
Елуам не был готов к таким вопросам. А упрямое сознание покамест никак не желало мириться с тем противоестественным искажением черт лица и тела, что предстало перед ним. Неожиданно уродливо. Невыносимо близко. Отступить бы на пару шагов да разжиться подводным кислородом. Этих мгновений хватило бы, чтобы успеть убедить себя принять увиденное.
Но нет! Какое там – отступить. Вот Яллир уже бросает на него многозначительные взгляды, требуя немедленно проявить учтивость, смирение и манеры. Все остальные, сохраняя видимую беспристрастность, тоже замерли в ожидании: как, мол, поведет себя новый избранник Черторга? Такой ли он мягкотелый, как и прочие?
– Я… мы… – Усилием воли Елуам заставил себя включиться в «светскую беседу».
– Говори как есть! – охотно подбодрила его Младшая. – Мы не наказываем наших гостей. Поделись со мной и сестрами трудностями, которыми ознаменовалось твое странствие.
Когда она говорила, прорези ее шрамов будто жили своей жизнью: они сходились и расходились на бугорчатой ткани губ, извергая брызги желчи. Елуам старался смотреть либо выше, либо ниже уровня губ Младшей. Следить за этим и одновременно подбирать в уме подходящий ответ оказалось задачей не из простых.
– Фицци, – наконец выдал он. – Нам слишком долго готовили фицци для путешествия. Поэтому мы задержались. – И, слегка поразмыслив, добавил: – А еще моя осторожность оказалась сильнее безрассудности, и потому спуск мой к вашему порогу длился дольше, чем мы рассчитывали. Вся вина на мне. Если бы не я, мои собратья поспели бы вовремя.
Выражая самое искреннее сожаление и раскаяние, Елуам опустил голову и с облегчением переместил взгляд себе под ноги.
«Скрытный попался», – недовольно заскрипели сухими сучьями мысли изгнанниц, взметнувшись тугим клубком над их космами. К слову, мало чем отличавшимися от юбок Младшей.
«Будет вам, – авторитетно вмешалась в бессловесное ворчание сестер Старшая. Она воздела костлявую руку вверх, призывая их унять преждевременное разочарование. – Разговорим».
Под сенью черных болотных ив мир Расщелины казался еще более невообразимым, бесприютным и отталкивающе чужим. Светлые тени порой набегали на остроконечные травянистые поросли, чтобы напомнить взгляду, как выглядит гиблая марь нижней границы миров. Место, настолько опутанное нитями магических ритуалов, что из когда-то пустынного морского дна оно со временем превратилось в обширный заболоченный лес. Мшистые кочки, словно бородавки, покрывали его вязкую топь, а чернильные водомерки, почуяв свежую кровь, предвкушали широкий пир.
Когда три сестры отволокли Елуама, еще не пришедшего в сознание после инициации, обратно «на воздух», Яллир испытал небывалое облегчение. Во-первых, юноша определенно дышал: его грудь слабо вздымалась, а из спинных плавников нет-нет да просачивались скудные ниточки пузырьков. Слабо, но просачивались! И кстати, о самих плавниках: теперь они, как и у всех торговых пилигримов, были слегка загнуты кверху. Значит, гурилии хорошенько поработали с Елуамовым телом, дабы приспособить его к атмосферным особенностям огненной земли. Вон грудная клетка-то как раздалась! Сколько простора для хархского кислорода: дыши на здоровье! Определенно вытяжка из сфагнума пошла юнцу на пользу. Яллир задумчиво поскреб собственный правый плавник. Почему бы и в самом деле не убить время ожидания, перебирая в уме известные ему знахарские зелья и эликсиры? Старый пилигрим вновь настойчиво убеждал себя, что результат инициации – есть всецелая заслуга алхимического искусства гурилий. То есть действо вполне себе логичное, доступное для понимания, а не какой-то там покрытый тайной темный обряд. Яллир притом в упор не хотел видеть, что его собственная карьера – предмет страсти и бесконечной гордости – состоялась благодаря именно такому обряду.
Купец даже всерьез задумался: может, они и впрямь обычные знахарки, черпающие жизненные силы в своих травках и мхах?
Сам того не замечая, в этот визит он даже успел проникнуться к гурилиям некоторой симпатией. «А что, – продолжал рассуждать он, – три мастерицы, знающие свое ремесло и успешно помогающие Черторгу, да и всему Вига. Не жалеют, между прочим, ни себя, ни своих рук, к тому же чтят древние традиции и договоренности… Прям как я сам…» Эти примирительные и в чем-то даже уютные мысли ласкали и убаюкивали старого пилигрима, даруя долгожданный отдых и благословляя легкими сновидениями, что набегали на него кружащимися по мари тенями.
Этот дивный сон очень скоро прервали животные стоны, долетевшие до него из уст нового купеческого пилигрима.
– Конец… Грядет конец… всего! Мы… Вига встанет на…
Яллир со всех ног бросился к очнувшемуся Елуаму. Но тот, с трудом превозмогая боль и страдания, лишь выдохнул ему в лицо каким-то низким и чужим голосом:
– На колени!..
Глава 14 Бахха34
Нет, Окайре не показалось. Она действительно почти вырвалась из влажного удушья видений и очнулась в собственной постели.
Было ли это облегчением? И да и нет.
Голова кружилась, а точечные надавливания целителя Аннума на виски какими-то холодными камушками отдавались неприятным звоном в ушах. Залетевший с открытой террасы теплый ветерок сумел раскачать тяжелую кисть, свисавшую с короны балдахина, и легко превратил ее в маятник с бахромой. Его монотонные колебания лишь усиливали головокружение и не позволяли королеве окончательно прийти в себя. Она словно сопротивлялась стараниям Аннума и его помощников, наполовину пребывая в душном сне, что странным образом слился с реальностью и никак не хотел рассеивать свои чары. Это удивительным образом меняло мировосприятие ослабевшей Окайры. Она видела все не так, как хлопотавшие над ней целители; не так, как принцесса Рувва, ее старшая дочь, неотрывно вполголоса возносившая молитвы Огненному богу у изножья материнской кровати.
Пробуждению королевы предшествовало несколько напряженных часов, заполненных охлаждением компрессов, напитыванием иголочек травяными настоями, регулярным перемещением их со лба на верхнюю губу и, разумеется, молитвами. Поэтому теперь, когда Окайра задышала глубже и наконец открыла глаза, все присутствующие тихо возликовали и как один воззрились на очнувшуюся. Лица их выражали одновременно восторг, и озабоченность, и сострадание, и облегчение. Конечно, восторг целителей был больше связан с гордостью мастеров, доказавших силу своего ремесла, а религиозность дочери воспитала в ней равное сострадание ко всему сущему – но тем не менее все они были искренне рады возвращению королевы из забытья.
Чего, к сожалению, нельзя было сказать о самой Окайре.
Поначалу королева никак не могла взять в толк, почему Аннум, дочь и двое целителей так радостно и с умилением взирали на нее, в то время как она откровенно страдала. Неужели они не видят эти колючие багровые лучи – Окайра до последнего отказывалась воспринимать их связь с Матерью звезд, – что опутывают ее ядовитым плющом? Это во что бы то ни стало нужно прекратить! Кто-то немедленно должен закрыть окно, ведь слепящие лучи заползают оттуда! Они тянутся к Окайре прямо из ее сна. Несмотря на то, как ожесточенно она с ними боролась, пока те кружили вихрями темно-алых клинков вокруг ее головы. Монархиня отчетливо помнила, как один из этих лиходейских лучей легко срезал половину ее короны, словно верхушку с многоярусного пирога, который по ее распоряжению королевская кухня традиционно выпекала на Горидукх. От пения этих клинков воздух стал таким жарким, а на языке появился железисто-солоноватый привкус крови… Клинки пели о таинстве сговора, о сакральных обещаниях, данных в исступлении отчаяния и бессилия. Словно Окайра уже слышала эту песнь, и не раз. Словно ее безжалостные слова лишь напоминали королеве о том, кто она такая… Не давали забыть, что кроется там – за многослойностью благочестивого черного хитона. Быть может, не совсем та святая подлинная королева, ставшая за последние четырнадцать созвездий живой иконой на Харх?
Неужели никто не замечает, как впились эти лучи в ее запястья, как грубо расцарапали ей лоб?
Лоб!.. Окайра осторожно ощупала его влажно-липкую поверхность. Целитель Аннум еще не успел извлечь из верхнего слоя эпидермиса оставшиеся иголки, что играли роль проводников живительных травяных соков. Один из помощников главного целителя деликатно, но настойчиво поспешил отнять дрожащую руку Окайры от ее еще не освобожденного лба.
– Умоляю, будьте аккуратны, Ваше Сиятельное Величество! – порывисто предупредил он со всей почтительностью.
Сиятельное Величество… Его голос на мгновение отвлек Окайру от настойчивого сна, не желающего возвращаться в свое темное царство, и навел на иные размышления.
«Кажется, эта новая мода зародилась в восточных степях совсем недавно, – напрягла память монархиня. – И, получается, докатилась уже и до Подгорья… Проникла в замок-гору! Святая королева Окайра…» По лицу скользнула горькая усмешка: королеве был вовсе не по душе ее новый «титул». «Доходили ведь слухи, – вспоминала она, – что истово верующие кочевые племена врахайи обрели в этой нелепости образ живого божества. Что они теперь, помимо цитрина, зашивают в ткани своих кибиток еще и восковой оттиск короны из трех треугольников. О небесные владыки!.. И ведь это еще не все! Они же, говорят, заучили новую молитву о плодородии, в которой обращаются к золотому сердцу Окайры. Да простит нас всех Огненный!..»
Пробудившиеся воспоминания и заново растревоженные переживания заставили королеву поморщиться. Ибо такое открытое поклонение, при всей его внешней благопристойности и искренности, опасно балансировало на грани ереси.
И грань эта, надо сказать, была очень тонка.
Иголки. Всего-навсего лекарские иголки. Никаких колючих тисков вокруг лба, готовых впиться своими жалами, чтобы отравить кровь Окайры ядом ненависти к себе и довести до исступления, достойного безумцев и юродивых. Осознание истинной причины ноющей ледяной боли в области лба несколько смягчило раздражение. Это осознание частично развеяло чудовищные образы, во власти которых еще пребывала королева. Она уже с надеждой и облегчением вбирала кожей порывисто-поглаживающие касания морского бриза. Этот приятный ветерок, пробравшись в ее покои через открытые окна, давал достойный отпор скопившейся за день духоте. Освежающие и невероятно приятные поглаживания… Да, тело Окайры уже, видимо, позабыло, каково это – испытывать на себе чью-то ласку. Обычную, побужденную незамысловатыми законами природы. А этот дерзкий отголосок вольных морских ветров и впрямь знает свое дело! Ведь он, прогоняя химеры воображения и сна, доказывал, что те не имели силы здесь – в мире его отрезвляющей стихии.
