Анна Владимировна Носова
Лекарство от забвения. Том 1. Наследие Ящера
Стоит ли говорить, что Дримгур не бросился на Ладонь, чтобы выплеснуть там свою бешеную энергию, воспламененную словами и действиями Руввы? Да и деревья остались в целости и сохранности.
Его гостье не пришлось делать второго шага навстречу. Он сделал его сам. Одной рукой обхватил принцессу за талию – кожа ее была бархатной от масла, – а другую, пройдясь вверх по загорелой спине до затылка, властно запустил в ее распущенные волосы. По выражению лица Руввы нельзя было определить ее отношение к действиям стражника. Ее черты ничего не выражали, кроме спокойной уверенности.
Все замелькало, закружилось над ними. Это она, подлинная принцесса Харх, к тому же посвященная служению Огненному, сама явилась к нему! Не божий ли это промысел? Что она там говорила ему? Нужно вспомнить! Во что бы то ни стало вспомнить – до того, как все случится! А оно случится, это уж ясно как белый день: Дримгур и сам не заметил, как развернул Рувву к настенному столику, смахнув с него какие-то тряпки и пустые кожаные ножны. Уселась она на него сама или это была его, Дримгура, задумка? Кто его теперь разберет!.. Все это неважно. Пусть эти мелочи кружатся у них над головой вместе с тысячами других – скучных, обыденных, приземленных… А они – двое избранных, не таких, как все, – будут над этим смеяться и делать то, что их душе угодно!
Одно, только одно обстоятельство имело значение в круговороте страсти. Прежде чем полноценно ощутить вкус принцессы и ее тепло, Дримгур крепче вцепился в корни ее волос, притянул ее голову почти вплотную к своему лицу и, дрожа от нетерпения, потребовал:
– Скажи! Скажи, к кому ты пришла?
Рувва, как-то извернувшись, придвинулась еще ближе и с той же непостижимой уверенностью спокойно ответила:
– К будущему предводителю священной жреческой армии.
И снова, и снова. Всякий раз она по просьбе Дримгура повторяла эти слова. Пока ее голос не охрип, а тела их не изнемогли, будто после длительной схватки.
Ошарашенный и выбившийся из сил Дримгур едва стоял на ногах. Привалившись спиной к стене, он отирал разгоряченный лоб воротом нательной рубашки: юноша лишь сейчас заметил, что она все это время была на нем. Рувва молча одевалась, умудряясь сохранять то же достоинство, с которым пришла, – и это несмотря на растрепанные волосы и пунцовые щеки. Она уже почти укуталась в свое неприметное одеяние, когда в недрах его складок блеснул прозрачный пузырек с золотистой пыльцой. Крошечная бутылочка выскользнула из своего тканого укрытия, звякнула об пол и быстро по нему покатилась.
Дримгур проследил за ним взглядом, чтобы успеть нагнуться и схватить, прежде чем тот расколется о стену. Вот и новая загадка: что бы это могло быть? Уж не специальное ли снадобье от логического последствия подобного времяпрепровождения?.. Стражник не успел даже толком рассмотреть блестящее содержимое – до того прытко Рувва выхватила пузырек из его рук.
– Надо же… Не пригодилось… – едва слышно пробормотала она, обращаясь неведомо к кому. И тут же вернулась к своему твердому тону: – Спасибо. Ты очень галантен.
– Всегда к вашим услугам, госпожа. – Светское клише слетело с языка Дримгура до того, как он осознал всю его щекотливую двусмысленность. Смущение и неловкость вернулись.
Принцесса, видимо, тоже почувствовала напряжение.
– Надеюсь на это, Дримгур, – мягко произнесла она. – Высшая услуга для меня – это услуга Святилищу, а значит, и Огненному богу.
Хорошо, что Дримгур не успел неудачно пошутить: так помолимся, дескать, теперь вместе. Принцесса вновь внимательно посмотрела ему в глаза – ее зрачки уже успели сузиться – и почти торжественно изрекла:
– Святилище в лице верховной жрицы и ее ближайшего окружения глубоко оскорблено ересью, излившейся сей ночью из греховных уст богопротивного Тихха-оракула. На двадцать первый день Ящера состоится великое очищение перед Горидукхом, на котором Йанги по традиции встретится с праведными хархи и в таинстве откровенной беседы разъяснит каждому, в чем кроются истоки этой нечестивой лжи. Жрица и мы, светлые сестры, сделаем все, дабы ересь эта не испепелила сердца добрых хархи накануне великого праздника. Но при всей силе нашей веры мы просто слабые женщины. Когда ты явился в Святилище, чтобы принять свое наказание, Йанги разглядела твою душу: светлую и мятежную. Тем же вечером она собрала нас и сказала: «Вот достойный командующий для моей армии добровольцев! Вот кто способен повести за собой Сноп искр, дабы искоренить зачатки греха на священной земле Харх и отвести от нас божий гнев!» Еще она сказала, что Огненному все равно, шел ли ты по указанному им пути изначально, или ранее судьба твоя была связана с королевской армией. Главное ведь – с кем связана твоя душа! И если она все так же устремлена ввысь и жаждет достойных свершений, не сдерживай ее порывы, дай ей проявить себя! Только что ты узрел, как это просто, как это естественно…
У Дримгура не было слов. Он лишь отчаянно закивал, выражая тем самым свое полное согласие. Убедившись, что движется в правильном направлении, принцесса перешла к главному:
– Раз так, тогда слушай, чего жду сегодня от тебя я и чего ждет Святилище. Завтра вечером ты неприметно оденешься, возьмешь необходимое тебе оружие и незаметно покинешь Ладонь. Так же незаметно ты проследуешь до опушки Яшмового леса. Там, у излучины Яхонтовой реки, тебя будут ожидать трое жреческих воинов – узнаешь их по черным доспехам. Ты переоденешься в такие же. Высокий шлем скроет твое лицо, и никому тебя будет не узнать. Да и, скорее всего, к тому времени даже самые горячие поклонники оракуловых баек покинут место сбора. Вы прокрадетесь на стоянку Тихха, схватите и задушите его – быстро и без лишних слов. Вернее, задушить должен лично ты. Трое других будут лишь сопровождать тебя и надзирать, чтобы все шло по плану.
– Но как я…
– Ни о чем сейчас меня не спрашивай. Ты избран – это главное. И только это должно сейчас волновать тебя. Разумеется, твой переход в Сноп искр осуществится не сегодня и не завтра, а постепенно. Чем плавней это произойдет, тем больше собратьев-стражников и огненных воинов из регулярной армии Харх ты сможешь перетянуть за собой. В скором времени они станут твоей поддержкой и опорой. Частью твоей будущей армии. А значит, острожная и грамотная вербовка – есть твой прямой интерес. Итак, – Рувва быстро глянула в окно (не идет ли кто?) и лаконично, но вполне доходчиво завершила свою речь: – Когда греховный старик будет мертв, ты лично убедишься, что его дыхание остановилось. По лезвию меча, разумеется. – Это уточнение избавило Дримгура от лишних вопросов, могущих выдать его неискушенность в тайных убийствах под пологом ночи. – Затем, – продолжила принцесса, – вы завернете тело в рогожу и отнесете на главную городскую площадь. Там уже будет ждать виселица. Проденете голову в петлю, а после возвращайтесь в Святилище: там ты сможешь переодеться, дабы не вызывать у встречных подозрений.
Оказывается, отдавая стражнику указания, Рувва успела не только собрать со стула его повседневное одеяние, но и ловко припрятать его под своим балахоном. К слову, она и не думала на всякий случай уточнить, готов ли он, Дримгур, к подобным подвигам? Напротив, Рувва сообщала о его участии в заговоре как о предмете, давно решенном и не подлежащем обсуждению. С другой стороны, а нужны ли какие-то дополнительные аргументы и малодушные вопросы после того, что случилось в этой комнате? И ей ли, принцессе, сжегшей свою корону вместе с честью во имя веры, задавать их? Не своим ли примером она только что показала, каково это – быть готовой ко всему?..
Уже взявшись за дугообразную ручку двери, Рувва все же задала один-единственный вопрос:
– Ты понял, почему вздернуть Тихха нужно уже мертвым?
Дримгур, отчего-то переняв ее убедительный тон, ответил:
– Чтобы крики о помощи не привлекли толпу. – И, подумав, добавил: – Раньше времени.
Принцесса удовлетворенно кивнула, осенила королевского стражника ритуальным знаком и скрылась во мраке ночи.
На таинство доверительной беседы с верховной жрицей в этот раз собралось невиданное количество народу. Расшитый золотыми звездами черный шатер вырос на площади аккурат напротив виселицы. Чадили благовонные курильницы, над входом висели целые венки флердоранжа, поверх белых хитонов светлых сестер покачивались душистые медальоны. Однако всему этому ароматному войску не под силу было справиться с упрямым духом разложения, которому целый день усердно помогали жаркие звездные лучи. Конца и края не было желающим получить ответы на сокровенные вопросы и услышать слова утешения: очередь уползала далеко за пределы главной площади. Король и королева – первые гости шатра – уже давно покинули его стены, уступив место верующим островитянам.
Умм, к счастью, явился на площадь заблаговременно. Он, по сути, и не уходил с того самого момента, как они с Дримгуром, возвращаясь поутру из кузницы, заметили это страшное сооружение. Виселицу. В ее петле воронам и праздным зевакам на радость болтался навсегда умолкший сказочник Тихх. Помнится, подступающие слезы тогда остановило лишь какое-то странное, непостижимое неверие Умма в свершившееся зло. Он, вопреки уговорам Дримгура, подошел ближе и долго смотрел в лицо странника: вот куда привели тебя твои дороги, оракул… Смотрел тупо и непонимающе, словно узрел грубое нарушение закона природы.
«Все такой же мечтательный, отрешенный…» – думалось юноше, пока взгляд его был прикован к лицу повешенного. Ему очень хотелось верить, что безобидный старик не страдал, что задумчивое выражение его лица – свидетельство мгновенной и легкой смерти.
Что он просто навсегда ушел в одну из своих сказок… И ему там лучше, чем здесь.
Как тогда сказал о нем Дримгур? Лжепророк? Умм, нарушая свой собственный зарок, опять покосился на покачивающееся в петле сухощавое тело. Кажется, это слово – лжепророк – уже не раз звучало в гомоне толпы вокруг шатра. Умм даже почти не удивился, ибо слишком хорошо знал нрав хархи. Вдобавок сама мозаика обстоятельств располагала к оживленным пересудам: и длинная очередь, и томительное ожидание встречи с Йанги… Как тут «добрым хархи» не почесать языками на злобу дня? Пробиваясь сквозь рокот волн и всеобщий галдеж, над площадью уже взлетали и совершенно противоположные мнения:
– Несправедливо!
– Самосуд!
– Ни в чем не виновен!
Эти восклицания, просвистев пестрой вереницей, поспешили уступить место приглушенным ударам и испуганному женскому визгу. Целостность длинной очереди разрушилась, и она хаотично замерцала вспышками потасовок.
Умм продолжал хмуро молчать: у него не было желания примыкать ни к одному, ни к другому лагерю. Выносить на всеобщее обозрение свою личную боль, прилюдно обнажать пульсирующую в сердце скорбь или накидываться с кулаками – зачем? Разве вернет это странствующего сказителя?..
Вдруг кто-то требовательно пихнул Умма в бок. Стражник резко обернулся в поисках наглого задиры. На удивление, им оказался какой-то коренастый сморщенный дед в рваной тунике. Демонстрируя отсутствие в кривом рту половины зубов, он скрипуче прошепелявил:
– Эй ты! Тгетий газ спгашиваю: спгаведливая смегть али пгеступление?
Тяжело вздохнув, Умм извлек из кармана свободных шаровар красную эмблему королевского стражника и молча показал ее приставучему старикашке. На том допрос закончился. Дед бойко заковылял обратно к своему месту в очереди, попутно выискивая нового партнера для дискуссии. И, судя по долетевшему до Умма громогласному картавому карканью, поиски увенчались успехом.
В который раз стражник тяжело вздохнул и задался непростым вопросом: а может ли он, отцеубийца, свободно рассуждать о справедливости? Может ли, не кривя душой, порицать чужое решение отнять у кого-то жизнь? Есть ли у него такое право?
Конец тяжким раздумьям положило знакомое землисто-пряное дуновение, что успело пробраться в ноздри стражника и вызвать к жизни воспоминания иного толка. Оказывается, настал его, Умма, черед пройти по шелковому ковру – прямо к черной занавеси шатра.
Быть может, за ней найдутся ответы?
Вопреки ожиданиям юноши, внутри шатра оказалось совсем не так, как в Святилище. Он представлял мистический полумрак, плывущую в нем дымку, которая переливается десятью причудливыми ароматами… Думал, что шагу некуда ступить будет от водных чаш, величественных фигур – от всего того, что призвано подчеркнуть жреческую власть над телами и душами хархи. Шатер же, распахнув непроницаемо-черную занавесь, встретил стражника очень простым, если не сказать скромным, убранством, выдержанным в исключительно светлых тонах. В углах тихо горели высокие белоснежные свечи, бросая спокойный мягкий свет из-под прозрачных цилиндров. С потолка ниспадали гирлянды флердоранжа: его мелкие молочные цветки с яично-желтой сердцевиной своим видом и ароматом создавали иллюзию пребывания в цитрусовом саду. К немалому удивлению юноши, то был единственный запах в шатре – свежий, кристально-чистый. К нему не примешивался ни дым курильниц – они чадили на улице, – ни тяжкий дух гниющего тела, который те призваны были замаскировать.
В центре шатра был выложен круг из пышных ажурных подушек. На них, поджав под себя ноги, сидели светлые сестры, что-то шепча в приложенные к губам ритуальные знаки. Выглядели они необычно – и это в первую очередь касалось хитонов и причесок служительниц. Вместо традиционных черных одеяний сестры были облачены в одежды цвета внутреннего убранства шатра, да так, что их фигуры едва не сливались с ним. А волосы… Умм поначалу даже несколько оторопел и вообще засомневался: а вовремя ли я зашел? Может, прием прервался на небольшой перерыв и никто не должен в этот момент находиться внутри? Ибо на головах светлых сестер отсутствовали какие бы то ни было уборы – чалмы, тюрбаны или хотя бы шали. Волосы девушек свободно падали с плеч, превращая сестер из служительниц Святилища в его обычных гостий, и не самых притом богобоязненных. Если бы не застывшие позы и экзальтированный шепот, то, пожалуй, можно было бы с ними и заговорить… «Интересно, – думал Умм, – а допустил ли здесь кто до меня такую оплошность? Это ж грехом каким считается – обратиться к светлой сестре!..»
– Ты удивлен? – раздался хрипловатый вкрадчивый голос из центра круга.
Умм, словно уличенный в чем-то постыдном, тотчас же отвел взгляд от девушек. Он знал, кто к нему обращается. Говорила Йанги, восседающая в непринужденной позе на подушке. Волосы верховной жрицы, диковинного пепельного цвета и неестественной густоты, лежали так же просто, как у ее прислужниц. На голове Йанги красовались тонкие веточки флердоранжевого венка. Одетая в простую белую рубаху и широкие штаны, она являла собой образец чистоты, открытости и доброты. Даже глаза жрицы из ярко-желтых сделались нежно-лимонными и расцветились серебристыми прожилками. Из них шел такой успокаивающий свет, что, казалось, если еще немного в них поглядеть, то обязательно примиришься со всем миром. А если подольше – то, возможно, и с собой самим.
– Я… – Застигнутый врасплох, Умм не сразу нашелся с ответом. Поколебавшись еще пару мгновений, он остановился на том, что важную беседу лучше не начинать с вранья и что правда всяко лучше лукавства: – Да, Сиятельная. Внешний облик светлых сестер меня немного…
И прежде, чем он подобрал нужное слово, Йанги понимающе кивнула:
– Удивлен. Как я и сказала.
До чего же она была в этот раз проста и бесхитростна, а в разговоре – лаконична и доброжелательна! Куда подевалось то исчадие ада с раздвоенным змеиным языком, нависшее над Уммом под куполом Святилища? Стоп. Кажется, до Умма наконец дошло, что этим удивлением он выдал свое незнание правил важнейшего религиозного праздника, а значит, только что выказал неуважение всему Святилищу. И хоть стражник не был настроен на оправдания, однако из положения нужно было как-то выходить. Не ради Йанги, понятное дело. Ради того, зачем он сюда пришел.
– Откровенно говоря, я слишком привык к традиционному облику сестер, Сиятельная, – как можно естественней произнес Умм. – И потому всякий раз удивляюсь на День очищения.
Увы, выкрутиться не удалось.
– Если бы ты почаще являлся ко мне, стражник – хотя бы в самые священные для хархи дни, – то знал бы, что облик сестер всегда един. А на очищение перед Горидукхом им Семью наставлениями предписано соблюдать особую строгость, дабы узрели боги непорочность тех, кому доверили столь нелегкий труд. – Голос Йанги при этом звучал вовсе не обвинительно. – С другой стороны, – приглашающим жестом она указала Умму на свободную подушку, – Огненный бог распорядился нынешней ипостасью твоей души так, чтобы ты хранил королевский покой, а не постигал жреческую мудрость. Вернее, ты так распорядился сам. Будем честны, ибо День очищения смывает со всех нас грязь вранья и скверну греховного вымысла.
От этих слов юноша замер. Благо он уже сидел на мягкой подушке прямо у ног Йанги и был избавлен от позора потерять равновесие перед ней и сестрами. Жрица продолжала смотреть на него тем же взглядом: понимающим и всепрощающим. И как она может сохранять спокойствие, зная о том, как он, Умм, «распорядился своей судьбой»? Распорядился вопреки происхождению и принципу потомственности… Ясно одно: Нездешней все известно.
Что его теперь ждет?
Следующая мысль наотмашь хлестнула юношу по затылку, и этот удар начисто выветрил остатки страха за собственную шкуру. Как она сказала: смыть греховный вымысел? Эта фраза расшевелила на время заторможенную память: долгая нить фантастического сказания у высокого костра, вещие полуприкрытые глаза Тихха… И такие же – на его посиневшем лице, застывшем блаженной маской, назло туго затянутой на шее петле. В сознании Умма что-то сошлось. Вернее, накрепко спаялось – не расцепишь.
– Так-то вы, оказывается, смываете греховный вымысел? – гневно засипел юноша, еле сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик. Отчасти Умм был даже благодарен этому гневу: он не оставлял шанса слезам скорби. Правой рукой стражник указывал на проем в шатровой занавеси. – Так решили очистить ни в чем не повинного старика?! С каких это пор в Подгорье вешают за сказки?
Сестры, словно очнувшись от глубокого сна, одновременно прервали свои молитвы, отняли руки от груди и принялись испуганно переглядываться. Свечи, тоже разбуженные взмахами рук Умма, тревожно задрожали осиновыми листами своих фитилей. И лишь Йанги оставалась островком безмятежности посреди зарождающейся смуты.
– Ты проницателен, – изрекла она, не изменяя ни тона, ни позы. – Это действительно дело рук Снопа искр.
Услышав это, Умм чуть не задохнулся от ярости. Йанги же бесстрастно продолжала:
– Теперь ты узрел, сколь разнообразна может быть религия. Не видится ли она теперь тебе могущественным многоруким существом? В одной руке она держит молельные четки, в другой – карающий меч, в третьей – цитриновый оберег, а в четвертой – отрубленную голову богоотступника. – Сощурившись, жрица пристально посмотрела на стражника, словно желая убедиться, что он слышит именно то, что должен услышать. – Главное помнить, Умм, что каждым своим действием, поступком и выбором ты решаешь, какую руку Святилище к тебе протянет в следующий раз.
Вот так урок! Воистину, не те это были ответы, за которыми пришел сюда Умм. Он так надеялся на эту «чистоту», которой закуталась Йанги с ног до головы, защищаясь от своей же собственной грязи… И, сидя здесь перед ним в этих белых одеждах, она бросала ему почти открытые угрозы, намекая на свою полную осведомленность о его, Умма, происхождении! Это не считая того, что жрица наверняка в курсе его кровавого суда над собственным отцом.
Новое понимание происходящего несколько остудило праведный гнев юноши. Нет, безусловно, траур по Тихху продолжал отзываться в нем все тем же приглушенным рыданием, да и горькое чувство несправедливости не прекратило отравлять каждый вдох… Только свет на эту скорбную картину теперь падал для Умма под иным углом. Ибо он сам – точно такой же преступник, убийца.
Ничем не лучше и не хуже Йанги.
Стражник подавленно опустил голову, отменяя этим движением свой недавний порыв. Мысленно он уже понял, насколько его выпад был глуп и даже смешон. Она, жрица, все знала о нем и читала его, точно раскрытую книгу. Одно движение ее брови – и его вместо доспехов королевского стражника ждут рабские кандалы и каторжные работы до скончания жизни. Да такие, что смерть покажется милосердным избавлением! Он и без того, считай, висел на волоске, встречая и провожая каждый день опасениями, что обман раскроется.
Что он сможет ответить на это перед лицом суда? Что у верховной жрицы черный раздвоенный язык и что с помощью него она может рассекать время и пространство?
«Да уж… – в отчаянии подумал Умм. – Такие слова лишь во сто крат повысят шансы примерить рубище невольника».
– Я буду помнить, – медленно произнес он, стараясь вложить в эти слова больше смысла, чем они, казалось бы, могли вместить.
– Знаю, что будешь.
Кончиками пальцев жрица прикоснулась к оранжевому медальону, покоящемуся поверх ее льняной рубахи с широкими рукавами. Знаком подозвав Умма ближе, она проговорила:
– Еще я знаю, что ты пришел сюда не только ради любви к Огненному богу и что, помимо обвинения в убийстве невиновных, у тебя была иная цель.
Наклонившись к стражнику так, что тот еще сильней ощутил аромат цитрусов и свежей зелени, Йанги не то предложила, не то приказала:
– Яви ее.
Будучи совершенно раздавленным, почти уничтоженным, Умм все же посчитал, что медлить с терзающим его уже два дня вопросом не стоит. И, коли все катится в тартарары, нужно успеть сделать хоть что-то достойное. То, за что мать не упрекнет его, глядя с небес на блудного сына.
– Да, это так, Сиятельная. Накануне великого Горидукха, – сделал он над собой усилие, – мне не дают покоя некоторые недавние события моей жизни. Думаю, вы понимаете, о чем я говорю, – с надеждой посмотрел он в глаза жрицы. – Понимаете?
– Отец и сестра, – сказала Йанги. Просто и открыто, как и положено в День очищения.
– Верно, Сиятельная. Вторую ночь я не могу уснуть, ибо меня терзают мысли: что с ними сталось? Убил ли я отца? – Кажется, сестры услышали его душераздирающее признание… Ну и плевать. Назад пятками, как говорится, не ходят. – И еще сестра Дамра и ее дитя… Ради них, Сиятельная, я готов на любые поступки. И неважно, какую руку за них ко мне протянет Святилище. Я приму предназначенный мне дар.
В глазах Умма стояли слезы раскаяния и глубокой тоски. Йанги одарила его примирительным взглядом, давая понять: я услышала и зов, и страдание твоего сердца. Она обвела глазами сестер, дабы убедиться, что они вновь глубоко погружены в мантры и мысленно находятся очень далеко.
– Ты получишь ответы, ибо любовь Огненного и Матери звезд к своим детям безгранична и милосердна. Они желают, чтобы я открыла их тебе и, избавив от мук неизвестности, остановила плач твоей души. Смотри же!
Снаружи дыхнуло холодным порывистым ветром. Свечи напоследок лизнули согнутыми огоньками стекла цилиндров и потухли. Повеяло дымом и мокрой золой – запах сделал пару виражей внутри шатра и вскоре растворился в кромешной тьме. В такой, что ставила под сомнение существование белого цвета. Стих гул толпы – обрывки споров и перебранок больше не проникали в шатер. Тишина нарушалась лишь дремотным хором молитвенной мантры, которую сестры повторяли по третьему кругу.
На этот раз, правда, Умм имел небольшое преимущество: он был готов к тому, что его ожидает. Знал, как получит ответы на свои вопросы.
И ответы, надо сказать, не заставили себя ждать. Лба коснулся холодный влажный язык, впечатавшись в него двумя ледяными иглами. Нестерпимый холод заискрил в этих двух точках. Миллион ледяных нитей опутали голову Умма. Каждая стремительно стирала окружающую действительность, словно давая юноше приказ: отрекись от нее!
Он отрекся. На этот раз – без лишнего сопротивления. И почти без страха.
И, видать, не так уж он сильно прогневал богов, коли теперь они посчитали нужным показать Умму все быстро и доходчиво. Может, не такой уж он грешник и преступник, раз теперь высшие силы над ним смилостивились и даже не потребовали его непосредственного участия в увиденном? С другой стороны, тревоги после новых видений не убавилось.
Вначале он обнаружил себя окруженным скрипом колес посреди табора кочевников. Они мели пыль по большой дороге, двигаясь в сторону леса. Умм удивился: столько врахайи в одном месте! Неужели их на самом деле столько? Некоторое время он летал над табором, пытаясь разглядеть, где тот начинается и где заканчивается. Без толку. И как здесь разыскать кого-то из семьи? Не успел он отчаяться, как непостижимым образом просочился вдруг в одну из кибиток. В ней было несколько женщин-врахайи, и они о чем-то спорили между собой, обращаясь к той, что полулежала на плетеных подушках. Умм не сразу признал в этой кочевнице, завернутой в узорчатый халат, младшую сестру. Облегчение тут же сменилось новым страхом: что она здесь делает? Грязные врахайи похитили ее и ребенка? Не то чтобы к Дамре относились там плохо – она вроде бы не плакала и не выглядела расстроенной, – но все же… Слава о кочевниках по острову ходит недобрая. Сказать, что они благожелательно настроены к хархи, Умм, увы, тоже не мог.
Уже уносясь мысленным взором куда-то далеко за пределы скрипящей на ухабах кибитки, он успел заметить младенца – тот мирно посапывал в небольшом гамаке под самым потолком передвижного убежища. На душе Умма немного посветлело.
Перед глазами вновь замелькали пейзажи, слившиеся в одно разноцветное пятно и оттого совершенно неразличимые. Юноша словно катился сам в этом колесе, преодолевая за один миг невообразимые расстояния. Куда несла его таинственная сила? Умм одновременно страстно желал овладеть тем знанием, которым его собираются одарить, и так же жгуче боялся узреть то, что ждало в конце путешествия. Внутренний голос упрямо твердил, что там его ждет отец. Но жив ли он?
Именно это Умм с одинаковой силой желал и боялся узнать.
Пейзажный круговорот вдруг заметно потемнел. Из него одна за другой принялись ускользать все яркие, светлые краски, оставляя стражника в объятиях беспроглядного сумрака. «Колесо» меж тем остановило свой бег, выплюнув Умма, словно ошметок грязи. Окружающий мир вновь обрел резкость – достаточную, чтобы юноша мог различать его картины. Да и путаница запахов наконец распалась – остались лишь те, что действительно царили в том месте, куда прибыл Умм. И были они до боли знакомыми. Этот аромат, пробившись в сознание юноши, вызвал в нем столь противоречивые эмоции, что, покуда мир перед глазами не прояснился, он чувствовал себя разорванным пополам.
Запах амбара: сухие травы, нагретое дерево, перележалые яблоки, мышиный помет… Далекие воспоминания детства, возрожденные одним его дуновением, коснулись теплым лучом сердца Умма – сердца, оледенелого от страха и тревог. В то же мгновение, не успел этот лед пустить первую трещину, луч превратился в лезвие ножа. Мысль о том, что, вероятно, отец так и остался лежать здесь с их прошлой встречи – холодный и бездыханный – резанула юношу побольнее самой острозаточенной стали.
Значит, вот она – правда. Отцеубийца вернулся на место преступления, дабы убедиться, что дело сделано на славу. Как это еще назвать? Умм задрожал всем своим существом. Дрожал от ужаса и ненависти к себе. Скорбь? Нет, скорбь его была по Тихху – молчаливая, возвышенная, даже несколько поэтическая… Безусловно, стоя у виселицы и вглядываясь в застывшее лицо старика, он грустил – и грустил глубоко, по-мужски.
Разница в том, что тогда Умму не хотелось отрезать себе пальцы, которыми он некогда вынул из голенища сапога роковое орудие убийства.
Что ж, за содеянное так или иначе предстоит отвечать: перед Святилищем, судом, собратьями, перед самим собой. Будет ли кого-то волновать, как, зачем и почему это произошло? Оправданий нет – и быть не может. И коли судьба пожелала выжечь на Уммовом лбу такое страшное клеймо, значит, он действительно непоправимо грешен. Это он и никто другой привел в действие проклятый механизм, когда вознамерился обмануть свое предназначение на огненной земле! Что ему теперь остается? Только вспоминать, как его порочное честолюбие подарило ему вожделенную красную эмблему…
И как к булавке с обратной стороны этой эмблемы были по очереди приколоты все его родные. Теперь-то Умм понимал, что там будут все. Рано или поздно – это лишь вопрос времени.
Юноше показалось, что он снова слышит сухой шорох. Наверно, это те самые вороны с крыльями летучих мышей… О, Огненный, пусть это будут они! Пусть заберут его, Умма, грешную душу в свое мрачное царство!
Странно… В прошлый раз воронье налетело сверху. Теперь же звук идет снизу. «Может, они прилетели, чтобы склевать мертвое тело? – подумал в отчаянии юноша. – Нет, нет! Нельзя этого допустить! Что бы ни произошло, отец заслуживает достойных проводов. И они должны состояться на Пепелище, а не здесь – среди мышей и воронья!» Умм рухнул на колени – к счастью, из темноты уже начали проступать контуры обстановки – и принялся шарить руками по пыльному полу в поисках тела. Он, разумеется, и понятия не имел, как в нынешнем положении ему переместить почившего отца на Пепелище и уж тем более как устроить там ему те самые достойные проводы. Но ведь не бездействовать же!
Вдруг рука наткнулась на что-то мягкое и теплое.
– Ч-ч-что иш-ш-шо? – послышался знакомый голос.
По полу, выплескивая горько пахнущее спиртуозное содержимое, покатился стеклянный сосуд. Амбар сотрясла отборная ругань.
Умм осторожно шагнул назад. Трудно привыкнуть к тому, что ты видишь других, а они тебя – нет. Как и нелегко поверить в то, что этим «другим» оказался его отец Бехим.
Живой. И, по всей видимости, очень недовольный жизнью.
Хотя какое это имело значение? Да пусть бы хоть в ответ со всей дури отвесил младшему сыну крепкого тумака, а сверх того покрыл бы его самым что ни на есть крепким словом!.. Огненный свидетель – было за что!
Очень скоро Умму стало ясно: отцу невдомек, что он в амбаре не один. Юноша тяжело вздохнул, взирая на отчетливые приметы отцовых пагубных привычек. Зрелище обрюзгшего старого пьяницы, валяющегося в разгар дня в амбаре, сумело бросить тень даже на радостное чувство облегчения.
Умм попытался вслушаться в несвязные обрывки фраз, в которые силою огненной воды превратилась речь отца. Ничего не выходило. В довершение и амбар, и осколки бутыли, и отец вновь сделались нечеткими, очертания завибрировали. Умм понял, что Йанги выполнила свое обещание – открыла ему судьбы родных – и вот теперь забирает его обратно. Юноша не возражал и не пытался сопротивляться: это было честно. Это было от начала и до конца так, как они договаривались.
