Анна Владимировна Носова
Лекарство от забвения. Том 1. Наследие Ящера
И что в случае его отказа неисчислимые врахайи, накопившие за этот нескончаемый круговорот созвездий поистине могучую силу и обретшие свой живой амулет – дитя Ящера, – начнут действовать исключительно в своих интересах…
Рой вопросов без ответов назойливо вьюжил над головой Шагга, пока он, завернутый в темно-бордовую хламиду, в полном одиночестве двигался в сторону замка-горы. Вся его пестрая кочевая армия осталась рассредоточенной по самым глухим участкам Яшмового леса, вплоть до устья Яхонтовой реки. Риск, как рассудил Шагг, оправдывал себя: явившись к Каффу в одиночку, без подкрепления – да что там, даже без элементарной охраны, – ведун подчеркивал миролюбивость своих намерений. Полностью отдавая себе отчет в том, что игры с огнем могут кончиться плохо (особенно на Горидукх!), предводитель кочевников все же настоял на том, чтобы испытать судьбу. Чтобы, во всяком случае, его народ знал, что он, Шагг, начал диалог с правителем хархи мирно, что явился к нему не с местью за все причиненные кочевникам беды, а с искренностью открытой ладони.
Полудикое странствующее войско, оставшееся далеко позади, замерло, слившись с хвойной щетиной лесных чащоб. Однако эти застывшие фигуры непременно оживут и неудержимым потоком хлынут в Подгорье, сметая все на своем пути.
Они непременно это сделают, если их предводитель не вернется на стоянку к рассвету.
Жаркое спиртуозно-пряное дыхание праздника уже касалось лица ведуна, несмотря на черную повязку, открывающую одни только его слезящиеся от дыма глаза. Оставаясь незамеченным, он преодолел весьма внушительное расстояние и уже почти достиг подножия замка-горы. Оставалась самая малость – пересечь прибрежное Подгорье и наконец войти в замковые ворота. И, как ни парадоксально, эта вымощенная ярко-оранжевой брусчаткой дорога показалась Шаггу самым долгим и утомительным отрезком пути.
Босые ноги то и дело кусали брызжущие во все стороны искры, а выскакивающие из костров головешки угрожали подпалить уже порванную о колючий кустарник хламиду. Однако вовсе не это по-настоящему ранило и бередило душу ведуна. Ведь только теперь, попав в эпицентр ритуального буйства, он с отвращением познал всю глубину и необратимость внутреннего разложения народа хархи.
«Если Матерь звезд – какой бы они ее себе ни представляли – сейчас смотрит на них, то, надеюсь, у нее есть возможность отвернуться… Какая мать захочет видеть такое?..»
Едва к беспокойному рою вопросов примкнул еще и этот, какая-то пышногрудая девица в одной набедренной повязке схватила его руку, пытаясь поместить ее на свою наиболее выдающуюся во всех смыслах часть тела. От нее несло огненной водой, тяжелым духом красных лилий и пóтом. Впрочем, может, и не от нее, ибо так пахло повсюду, если не брать в расчет жженое дерево и испарения капающего в угли жира. Девица, воспользовавшись замешательством Шагга, попыталась утащить его за угол запертой мясной лавки. Стараясь не ушибить любвеобильную хархи, ведун одним движением вырвался из ее хватки, успев проследить взглядом, куда же его хотели «конвоировать». И тут же с содроганием отвел глаза: прислонившись к каменной стене, там предавались разврату одновременно четверо хархи. Волнообразные движения их тел и бесстыдные выкрики в небо пополам со стонами подняли в Шагге волну тошноты.
Сейчас бы свежего воздуха…
Какое там! Свежести нынче в Подгорье, судя по всему, не осталось даже у самого моря. Всюду только огонь, жар, клочья пепла, колючая красная пыль и дым, который теперь ведун почитал за благо. Дым хоть и разъедал глаза, зато милостиво скрывал от них сцены вроде той, за мясной лавкой…
От шума тоже было не продохнуть. Один разухабистый напев тотчас распадался еще на три, а бубны знай выстукивали собственные яростные ритмы. В них с упоением вплетались звон браслетов, оглушительный свист и взрывы не то визга, не то хохота.
Увидев, как две другие девицы с блаженными улыбками рисуют друг другу на лбах какие-то знаки кровью из ритуальных чаш, Шагг резко отшатнулся, едва не подпалив свое одеяние факелом пробегающего мимо мальчишки. Тот, вовремя заприметив на своем пути препятствие в бордовой хламиде, притормозил. И, собственно, так и остался стоять в том самом положении, словно завороженный, не спуская заблестевших глаз с «рисовальщиц». Ведь сидели они в позе лотоса, обвивая ногами спины друг друга, а все, что прикрывало неестественно худые и бледные для хархи тела девиц, – это их длинные волосы.
Таков и был весь оставшийся путь ведуна до высоких железных ворот в замок. Таким предстал перед ним народ, к которому, переступив через предательство и собственную гордость, он шел на поклон.
…В королевской приемной оказалось совсем не так, как снаружи замка-горы: там было тихо, темно и безлюдно. Сквозь проемы овальных окошек до Шаггова слуха долетали приглушенные обрывки гуляний. На стенах, облицованных крупными мраморными плитами с сине-зелеными арабесками, колыхались бледно-желтые блики. Дым вместе со сдобным ароматом многоярусного пирога, недавно испеченного в кухне замка, как бы пытались втянуть покинутую всеми приемную в лихую праздничную круговерть.
Ведун, расправив на широких плечах свое истрепанное в дороге одеяние, замер, уперев шрамированные ладони в твердь длинного стола. Один на вражеской территории, незваный гость на чужом варварском гульбище, вечный пришлый на собственной родине… Шагг отстранился от стола, ощупал похолодевшими пальцами бугорки своих фигурных шрамов, обвел по контуру изображение кулака, вздымающегося из морской волны. «Это – главное, – собираясь с духом, подумал он. – Это все ради «пестрой армии из пяти десятков». Ради тех, кто должен хранить на Харх священную память о них».
Пускай Кафф, загулявший в честь праздника со своими подданными, куда-то запропастился и недоумевающий камергер вместе с остатками замковой стражи так и не смог отыскать его. Может, он, в конце концов, просто заперся в опочивальне с целым гаремом блудниц и тем самым подает личный пример празднования Горидукха… Неважно, что этот самый камергер, дабы побыстрее избавиться от гостя с подозрительным акцентом, предложил вместо короля привести в приемную верховную жрицу, утверждая, что сегодня она с радостью заменит Его Величество и выслушает заготовленное для него обращение. И если вопрос касается религии или каких-либо иных духовных аспектов, то она даже сможет, не дожидаясь Каффа, озвучить официальную позицию Харх по данному вопросу.
– Ты от врахайи?
Шагг и не заметил, как она вошла, а за ней в приемную скользнуло багряное облако шлейфа туники. Повеяло тягуче-водянистым ароматом лилий – почти как от той девки в городе.
– Я – Шагг, ведун всех объединенных свободных кочевых народов Харх, или Пастушьего острова, коим он был именован в древние времена.
В приемной повисла вязкая, звенящая от напряжения тишина. Она, словно кокон, окутала Шагга, изгоняя из его слуха последние звуки шумного празднества. Стало так тихо, будто внизу и не было никакого Горидукха, а остров вместо безудержного разгула погрузился в сон. И в эту оглушительную тишину, словно нож в масло, врезался гортанный голос Йанги:
– Ты ищешь здесь союзников?
Она выросла по другую сторону стола, аккурат напротив Шагга, со всей точностью отобразив его позу: прямая спина, руки на высокой спинке стула.
– Наши народы, Йанги, утратили друг друга столь давно, что за это время со звезд стерлась часть их блеска. И у некоторых светил сквозь божественное сияние искр проступили наружу черты лица. Истинные черты.
Ведун смерил взглядом жрицу, пытаясь уловить признаки понимания. Быть может, она окажется столь мудра и дальновидна, что сама опередит его намерение предложить мир? Ради собственного же спасения…
– Иные из них говорили со мной, – продолжил кочевник, несмотря на каменное выражение лица собеседницы. – Зола – заговоренная зола – никогда не врет, Йанги. Мой народ верит ей как себе самому. Она растолковала мне то, что хотели сказать звезды. То, что они пытаются сказать и сейчас.
Кивком головы Шагг показал на мертвого небесного Ящера, сияющего в окна.
– И что же они говорят тебе, кочевник? – поинтересовалась Йанги, перегнувшись через резную спинку стула. – Не те ли самые слова, что и мне?
Что-то колыхнулось в груди Шагга, опалило его душу первыми искрами надежды. О братском воссоединении, о переломе вековой вражды, о новой странице в истории острова. Он разжал кулак с вырезанной символикой памяти своего народа.
– Говорят, что порознь нам не выстоять перед будущим. Скарабей в этом цикле будет свиреп и неподкупен.
Жрица лишь улыбнулась. Одними губами – глаза оставались холодны. Янтарно-желтые, они светили тем же неприютным светом, что и крупные кварцевые капли цитрина в обруче, венчающем высокий лоб. На несколько мгновений для изумленного Шагга стерлась всякая разница между живой и неживой материей. Родилось леденящее душу ощущение, что желтые кристаллы тоже внимательно следят за ним, нежданным гостем из восточных степей.
– Так погляди вокруг, кочевник! – Жрица нарисовала руками в воздухе широкий полукруг. – Думаешь, мне неведомы знаки звезд? Полагаешь, что хархи без вашей угольной магии слепы и бесцельно бредут в пустоте миров? Погляди, как встречаем мы Скарабея! Узри всю силу и мощь нашей веры в себя пред лицом опасностей! Мы встречаем новое созвездие гордо и непокорно! Ты видел лица празднующих, пока прорывался сюда сквозь горнило Горидукха, укрывая свое лицо? Как, по-твоему, похожи они на тех, кто встречает последнюю ночь в своей жизни?
– Не похожи, – глухо проговорил Шагг. Йанги победно блеснула глазами. – Не похожи, потому что забыли, что именно празднуют. И какая сегодня ночь, как видно, тоже забыли. Не сами, разумеется. Им хорошо в этом помогли. – Шагг вперил взгляд в верховную жрицу. Та слегка скривила нижнюю губу, сдвинув пепельные брови. – И все бы ничего, Йанги. Все бы ничего… – Ведун, продолжая стоять в том же положении, оторвал правую руку от стула и поднес ее раскрытой ладонью прямо к носу жрицы – так, чтобы даже при слабой освещенности она могла разглядеть шрамированный рисунок. – Да только врахайи не забыли.
Йанги отпрянула, словно мотылек от огня.
– Так чего же вы хотите от нас? – огрызнулась она, невольно разменяв надменность на угловатую иронию. – Чем можем мы помочь вам – просвещенным и сознательным? Полагаю, вам следует в такую ночь пересказывать друг другу у костра одну длинную историю в стихах…
– Получается, Святилище знает! – не сумел скрыть Шагг своего удивления. И, едва осознав всю безжалостную правду, кроющуюся в словах Йанги, прошептал, обращаясь будто к себе самому: – Знает… И после всего этого вы так вот встречаете Скарабея, отвергаете нас и заигрываете с терпением богов…
– О да, – прервала жрица его бормотание. – Именно так. И жаль, что ты не почтил нас своим визитом двадцатью светооборотами ранее. Смог бы хоть попрощаться с вашим главным рассказчиком. – Тут она хрипло рассмеялась, окончательно сбив Шагга с толку. – Поверь, на виселице он смотрелся не хуже, чем у костра.
Раскосые глаза ведуна налились кровью, по губам пробежала дрожь, последние, едва видимые блики надежды ухнули куда-то в низ живота, да так там и остались извиваться беспокойным змеиным клубком. Едва дыша от ярости, с которой он вел бой всю сознательную жизнь, ведун снова сжал руку в кулак и, стараясь не смотреть на Йанги, сквозь зубы проговорил:
– Я пришел к королю Каффу. Позови его.
Смех жрицы стал еще уверенней и развязней – под стать звукам вертепа, ею же и учиненного.
– Король занят, – отрезала Йанги, наконец отсмеявшись. – А когда освободится, все равно не будет говорить с тобой.
Подойдя вплотную к Шаггу, она вкрадчиво прошептала ему в ухо:
– Попытаешься прорваться в его покои – я мгновенно позабуду о своем решении сохранить тебе жизнь. – Жрица кивнула на четырех воинов в черной металлической броне, слившихся с темнотой дверного проема. – Ведь ты и твой народ хорошо знаете, как коротка память у хархи.
– И да простят боги своих безумных детей, – прошептал Шагг, рисуя своими сложенными щепотью пальцами какие-то знаки в сторону окон.
Проделав это, он вновь завернулся с головой в пыльную, местами прожженную ткань хламиды и, сгорбившись, шагнул к двери. Черные воины, следуя приказу жрицы, остались на своих местах. Йанги торжествующе улыбалась.
Уже стоя на пороге, Шагг вдруг развернулся к ней и, сея по приемной тревожное эхо, прохрипел из-под глухого капюшона:
– Зато не коротка память у каменных голов Севера. Продолжай наслаждаться грехом, зная о том, что они пробудились. А еще – что врахайи гораздо больше, чем вы думаете. Нас – тьмы.
Проговорив это, Шагг в полном смятении и глубокой скорби покинул своды замка-горы. И если хоть что-то и грело его, пока он спешил обратно к месту стоянки своей армии, то были мысли об Агоре – последнем источнике света посреди сгустившегося мрака.
Вокруг все так же бесновался и стонал Горидукх. Но теперь Шаггу не было до него никакого дела. Он прекрасно знал, что этой ночью – рано или поздно – греховные пляски и огненная вода выкачают из хархи все силы, превратив их в беспомощных детей. Ведун при этом не испытывал злорадства.
Ибо, во имя духов предков, он не хотел такого исхода истории.
– Дария, поди на дальнюю террасу. – Король остановился напротив качелей, мерно скользящих туда-сюда под водной аркой, создаваемой двумя комнатными фонтанами. Вода высокой дугой переливалась из одной чаши в другую, ни единой каплей не задевая мягкого дивана, покачивающегося на цепях вычурной ковки. – Хочу побеседовать с сыном.
Бадирт, восседающий в неестественной позе на посеребренном рундуке под сенью раскидистой искусственной вишни с ягодами-рубинами, и здесь не преминул оспорить родительское требование:
– Пускай остается. Я к ней привык, – пояснил он в ответ на вскинутую бровь отца. – К тому же мне, если хотите знать, все равно.
Кафф открыл было рот, чтобы высказать отпрыску свое недовольство, но на полпути передумал и махнул рукой.
– Ладно. – И примирительно попросил: – Принеси нам сюда еще сорху и кумквата в меду. В конце концов, сегодня такой праздник! Подойди ко мне, Бадирт, – поманил он сына к себе на качели. – Плеснуть тебе в честь Горидукха настойки на яшмовой коре? Мне – обязательно, – прокричал он Дарии вглубь террасы.
Принц поправил богато расшитый хитон, постоянно сползающий с худого плеча и, теребя его полы, послушно пересек опочивальню. Пара-другая фонтанных капель оросили его зачесанные назад волосы, прибив их к затылку. По темени будто бы провели подтаявшей льдинкой. Ощутив это, Бадирт вздрогнул. Несколько мгновений спустя – и от прикосновения отцовской руки к плечу. Напряженный, как натянутая струна, принц воспринимал действительность излишне остро. Все ощущения проходили через его тело искаженными химерами, выпрыгнувшими с обратной стороны кривого зеркала.
Он обменялся коротким, почти незаметным взглядом с Дарией. Та уже возвращалась с террасы, раздобыв то, о чем просил ее Кафф. По комнате вновь разлился терпкий аромат сорха.
«Толченые кардамоновые семена, – просвистело в голове принца. – Они везде на Горидукх: в еде, напитках…»
Пряный дымок защекотал обоняние Бадирта, зашептал ему что-то о детстве, о веселых играх в этой части замка – еще до того, как он разделился на две половины. Напомнил, как он, Бадирт, с нетерпением ждал чествования Скарабея… Ждал, чтобы со всеми вместе полюбоваться ночной сменой созвездий, распевая славословие новой небесной фигуре; чтобы отведать огромного пирога и в очередной раз послушать нянины сказки о рисунках из небесных светил. В них неизменно говорилось, что нет «хороших» и «плохих» времен и что каждое из них, будь то цветущая весенняя пора или песчаные смерчи зрелой осени, зависит только от наших собственных мыслей.
Мысли… Однако в этих сказках почему-то ничего не упоминалось о действиях. А их время пришло.
На улице уже окончательно стемнело, а насыщенная смесь звуков, долетающих с подножия горы, живо свидетельствовала о том, что Горидукх вступал в свои права. Теперь опочивальню освещало великое множество свечей, и их теплый свет делал бежевые скульптуры почти живыми. Казалось, они гостьи в этих помпезных покоях – не менее реальные, чем он, Бадирт. Не шевелясь и не моргая, они в торжественном молчании наблюдали за принцем.
Кафф откинулся на мягкую спинку подвесного дивана, мечтательно глядя в хоровод радужных капелек под потолком. Отправляя в рот медовый сухофрукт, второй рукой он пошарил в складках своей кремовой от свечного света тоги. Что еще за выдумки? Откровенно говоря, Бадирт был настроен на строгий выговор, если не на какое-нибудь наказание, призванное пробудить в нем лучшие качества. По меньшей мере, его должны были как следует отчитать за дерзость, за то, что встревал в речь отца, за плохую подготовку к празднику… Он ведь даже не потрудился мало-мальски нарядиться и уже успел снять с головы венец наследника опалового трона! И на все это отцу – после бодрящего сорха к тому же – вдруг стало наплевать? Замешательство сковало и без того неуклюжее тело принца.
– Цитрин? – Бадирт был столь обескуражен, что спросил об этом вслух. Обычная полудрагоценная стекляшка, которую в народе считают оберегом на Скарабей. Ими сейчас усыпано все Подгорье. – Ты даришь мне цитрин?
Кафф шутливо нахмурился, протягивая принцу небольшой лимонно-желтый граненый камушек на тонкой серебряной цепочке.
– Слышал я о твоих мрачных мыслях накануне великого праздника, – заговорщицки проговорил король.
На мгновение Бадирт оцепенел: ему что-то известно? Как? Откуда?
– Так вот, – понизив голос, продолжил Кафф, – думаю, это все от твоего высокомерия. Весь в меня! – Бадирт нехотя взял цитрин, недоверчиво косясь на отца. – Я ведь тоже был таким в твоем возрасте – все думал, что кругом все дураки и делают все не то. Вон, погляди, – металлический коготь указал на портреты на дальней стене, – я и сейчас порой выкидываю всякое. Взял, к примеру, и перевесил! Тоже мне традиция – чтобы предки неодобрительно пялились на меня спящего! Ну, или неспящего. – Взгляд Каффа скользнул по Дарии, грациозно пристроившейся на соседних качелях. – И это я тоже называю «выкидывать»! Однако, как видишь, ничего из этого не мешает мне соблюдать все внешние приличия, сплачивать хархи, почитать богов и оставаться тем подлинным королем, которого они любят. – Глубоко довольный своим демократичным нравоучением, Кафф сложил руки на могучей груди. – И для этого, сын мой, иногда нужно всего лишь надеть на шею цитрин, выйти на балкон к своему народу и разрешить ему делать то, что задолго до нашего появления дозволила ему сама природа!
– Значит, чтобы мной были довольны, мне достаточно делать что я хочу? – изобразил искреннее удивление Бадирт. Затем медленно, словно глубоко обдумывая каждое услышанное слово, добавил: – И заботиться лишь о соблюдении внешних приличий…
Принц нащупал пальцами подаренный цитрин – каким-то образом цепочка уже болталась на шее наследника, – и крепко зажал его в бледной ладони. Кафф лишь усмехнулся.
– Вот поэтому, сын мой, королями и становятся тогда, когда зрелость уже сгладила все острые углы и обточила тебя изнутри, – ответил он, прерывисто вздохнув. – Когда начинаешь видеть мир таким, каков он есть. А не таким, каким кажется тебе.
Едва сорванный с шеи Бадирта цитрин коснулся пола, покои огласил дребезг бьющегося стекла. Принц метил в пространство, не занятое коврами, – чтобы камень именно разбился. Так и вышло. Брызнули желтые осколки. Сверкнули бешенством глаза Каффа.
Сказать он ничего не успел: ловко вынутый из-за пояса нож Бадирта яростно полоснул его по груди, в области легкого. Как раз в тот момент, когда все внимание короля было приковано к разбегающимся в разные стороны осколкам. Инстинктивно замахнувшись своей здоровенной рукой туда, где только что сидел принц, Кафф так и не достиг своей цели, потерял равновесие и завалился набок. Остервенелый рев заполнил опочивальню, заглушив все прочие звуки. Качели сделали в воздухе два крутых виража. На третьем, улучив момент, Бадирт нанес еще один удар – теперь прямой, колотый, в область сердца. Кровь, сочившаяся парой тонких струек, теперь захлестала принцу прямо в лицо. Она была горячей, насыщенной и непередаваемо живой. Каждая ее капля буквально ошпаривала, прожигала бледную пятнистую кожу, словно призывала Бадирта одуматься. Пасть на колени, моля о прощении.
Покаяться.
Но нет. На белоснежной тоге Каффа уже стремительно распускал лепестки алый цветок с багряной сердцевиной. Роса с этого цветка часто закапала в фонтанную чашу, окрасив воду сначала в бледно-розовый, но уже вскоре – в цвет багряного кварца.
Дария, не меняя положения на соседних качелях, хладнокровно взирала на происходящее. Она застыла, словно хищник перед прыжком. Шевелились, да и то едва заметно, одни ее губы, настойчиво вкрапляя в чудовищное зрелище молитвенный орнамент.
«У хищников, правда, не бывает такого смиренного взгляда…» —некстати подумалось Бадирту.
После второго удара рев сменился сиплым влажным кашлем. Кровь хлестала с удвоенной силой. Ее подхватывали фонтанные струи, увлекая вверх, под самый потолок, чтобы обрушить обратно в мраморные чаши – окропить розовыми брызгами лепестки каменных цветов, безмятежные лица статуй, серебристые шелковые ковры.
С третьим ударом – по прикидке Бадирта, пришедшемся в жизненно важную артерию – Кафф, захлебываясь кровью, вдруг заговорил. Каким-то чужим, булькающим голосом, в котором вместо былой властности читались лишь признаки отчаянной борьбы с собственным телом и духом. Ибо сила и того и другого, к непередаваемому облегчению Бадирта, стремительно покидала короля.
– Всегда… – С каждым багряным извержением из горла и груди слова давались Каффу все трудней. – Всегда считал тебя слабым… Аакххаакххыа… – Каждый вдох встречал в гортани препятствие в виде новой порции крови. – Всегда боялся, что тебе не под силу будет принять от меня – аааыыыкххаа – опаловый венец и Харх. И сейчас так считаю! – Тело короля содрогалось от приступа кашля и конвульсий. – Понял, ублюдок?
– Ты сказал правду.
Бадирт подошел ближе и, распрямившись, вырос над умирающим. Несмотря на свой незавидный рост, принц теперь глядел на скорчившегося короля сверху вниз. То был миг истинного блаженства, и он затмил все предшествующие ему душевные терзания.
– В кои-то веки ты увидел вещи такими, какие они есть. А не так, как тебе удобно. Прекрасное ощущение, не правда ли?
– Что?.. Что ты плетешь, ублюдок?! – Кафф уставился на принца. Очевидно, вопросов у него было куда больше, чем сил, чтобы их задать и принять ответы Бадирта.
Тот, предельно разведя узкие плечи – до зуда в лопатках, – улыбнулся. Кривозубая улыбка на окровавленном лице вышла еще более устрашающей, чем ему, Бадирту, хотелось бы. Продолжая издевательски скалиться, он торжественно провозгласил:
– Браво, Ваше Величество! – Эхо аплодисментов разлетелось по покоям, подобно осколкам цитрина. – Вы совершенно правы. – Бадирт склонился над Каффом, чтобы лучше видеть выражение его лица. – Я и есть ублюдок.
Проворным движением он подхватил королевский опаловый венец, грозящийся уже съехать с качелей в фонтан, и водрузил его себе на голову. Венец оказался великоват и к тому же достаточно тяжел, однако какое это имело значение?..
– Как ты… – Кровь хлынула из горла Каффа с новой силой. – Как ты смеешь?! Убить… собственного отца! Ты сгоришь в пламени Огненного! В пламени мщения!
С трудом выговорив эту уже почти непосильную для себя речь, король лишь сжал кулак у самого Бадиртова лица. На мгновение принцу даже показалось, что дело закончится ударом. Однако в самый последний момент рука дрогнула и безжизненно упала на грудь.
– Ты мне не отец, – глядя королю прямо в глаза, выразительно изрек принц. – Так почему же тогда я должен где-то там сгореть? А? Вот и я не вижу причины.
Ответом ему был лишь отчаянный хрип. Откровенно говоря, Бадирт недоумевал, почему Кафф вообще еще оставался жив.
– А ты, надо думать, был рад, когда четырнадцать оборотов назад я откуда ни возьмись появился в чреве моей ненаглядной праведной матушки? Целыми созвездиями она разочаровывала тебя моими мертвыми предшественниками, а тут – на тебе! Да еще и сын! – Бадирт прислушался к дыханию умирающего, дабы удостовериться, что тот все еще внимает ему. – И я рос – такой хилый, некрасивый… Ах да, забыл самое главное – слабый, о чем ты мне всегда заботливо напоминал! Заползали под твой великолепный венец мысли о том, что мы с тобой вовсе не похожи? Сочту молчание за согласие. И что? Тебя это полностью устроило. Не потому, что проснулись отцовские чувства к своему неудачному творению, к своей жалкой, нелепой подделке! А лишь из-за того, что ты видел все – и Харх, и его историю, и знаки звезд, и даже меня – так, как тебе хотелось! Все твои действия всю жизнь служили лишь удовлетворению собственных прихотей! – Бадирт медленно обвел руками вокруг себя. – Так узри результат своего правления! Сегодня великий праздник, а твои подданные предаются распутству. По острову вместо молитв звучат стоны оргий! Из великой военной державы Харх превратился в одно лишь воспоминание о ней: мы ничем не утоляем ратный голод Огненного бога! Ты раскланиваешься с подводными пресмыкающимися, дивясь дарам их просвещенной цивилизации. Ты наполняешь ими свой музей диковин, а мог бы безраздельно завладеть ими!
Кафф лишь в ужасе вращал зрачками. Принц вдохновенно продолжал:
– Разве ты не видишь, как изголодались боги по нашим победам? Как они буквально кричат с неба: славьте нас и самих себя! Вспомните, кто вы! Ты же вместо этого возишься со своими гильдиями, как будто от них есть хоть какой-то прок! – Бадирт облизнул губы, перевел дыхание. – Узри исход судьбы твоей семьи! Узнай цену своей праздности и бездействия! Ибо на престол завтра взойдет новый подлинный король Харх, мать которого – королева Окайра, а отцы – Эббих и могущественная магия Святилища. А Рувва, в которой ты видишь благочестивую отшельницу огбаха, избравшую путь истинной веры, раздвигает ноги перед военачальниками твоей армии, чтобы обескровить ее и переманить в ряды Снопа искр. Думаешь, это наш выбор? Наше – еще недавно несмышленых детей – решение? Ошибаешься. В который раз. Это плата нашей возлюбленной матушки Святилищу за мое рождение. Плата за то, что его высшая магия творения сумела победить твое мертвое семя. До того уж тебя, оказывается, матушка любила – больше, чем нас с Руввой. Все было сделано тебе в угоду. Твоя голова была избавлена от терзаний, стыда и мук неизбежной расплаты. А расплатилась матушка Окайра нами, кровной клятвой посвятив наши с сестрой жизни Святилищу. Лишь бы ты имел наследника, был доволен и ни о чем не беспокоился.
На глазах Бадирта впервые за вечер выступили слезы. Голос начал балансировать между низкими и высокими нотами, утратив прежнее равновесие.
– Нас отдали, нас посвятили священному пламени ради тебя! Изначально нас ожидала судьба сирот, отданных при живых родителях на попечение могущественной жрице и ее собственным планам! Ты ничего не знал! Ты гневал богов своим бездарным правлением, наслаждался жизнью, делал что хотел! – Принц метнул взгляд на Дарию. – И с кем хотел!
Голос Бадирта выровнялся. Он, словно копируя Каффа, сложил руки на груди и, насколько позволял его подростковый тембр, величественно проговорил:
– И тем не менее я вырос, отец. Я наблюдал за тобой, анализировал, черпал в Святилище высшую мудрость, делал выводы. Их так много, что ты подохнешь, не успев выслушать и половины. Но один я таки успею донести до тебя. Все, что ты создал, – никуда не годится. Поэтому ты уходишь именно сейчас, дабы Харх как можно скорее вступил в эпоху великих и грозных свершений. У острова уже нет времени, чтобы ждать твоей естественной смерти. – Кажется, на этой фразе взгляд Каффа замер – полный гнева и ужаса. – Наступает эпоха великого Скарабея!
Бадирт кивнул Дарии. Ничего не говоря и даже не моргая, она, ступая босыми ногами по забрызганному кровью полу, подошла к мертвому королю. Легла спиной на его распластанное тело. Золотые пылинки переливались на ее лице.
– Матерь звезд, прими жертву своей верной дочери, – прошептала она. – И да не будет она отвергнута тобой, когда мы встретимся на пороге твоем.
Бадирт протянул ей тот же нож, которым только что умертвил короля, – его рукоять была еще теплой от судорожной хватки принца. Дария церемонно приняла орудие убийства, наклонив голову в знак готовности.
Через несколько мгновений рукоять уже торчала из ее груди, а кровь девушки смешалась с кровью Каффа.
Фонтан, мгновенно приобщившись к трагическому событию, радушно принял новые рубиновые реки, чтобы вновь окропить ими опочивальню.
Принц улыбнулся сквозь слезы. Впервые в его жизни все вышло так, как он хотел. Впервые он остался полностью собой доволен – собой и сделанным делом. Впервые он ощутил горько-сладкий вкус давно вызревшей, глубоко выстраданной, долгожданной мести.
Он не стал ничего поправлять в расположении двух мертвых тел: они выглядели прекрасно в своей естественности. Что ж, дело за малым. Вот и звуки приближающихся шагов в дальнем конце коридора. Что-что, а уж слух у Бадирта идеальный. Голоса – мужской и женский. Видимо, тот обласканный Руввой королевский стражник уже ведет сюда ненаглядную матушку. А что, она и вправду думала, что может вот так запросто распоряжаться жизнями детей в угоду своему эгоистичному мужу? Всерьез считает, что так чиста, так хороша для всех? Увы, придется раскрыть ей глаза. И не так милосердно, как ее возлюбленному Каффу.
Ибо смерть – не всегда высшая мера расплаты.
Принц ополоснул лицо и руки в чистом фонтане, поправил обруч опалового венца и ухмыльнулся, глядя на свое отражение в зеркальных листьях, оплетающих кровавые чаши фонтанов.
– Ты так его любила и так ревновала, матушка… – прошептал принц. Он снова сгорбился, нетерпеливо перебирая пальцами под своим крючковатым подбородком. – Видишь, до чего довели тебя твоя любовь и ревность?..
За спиной Умма стремительно редела темно-синяя щетина ночного леса. Грива напрочь загнанного вороного коня блестела хлопьями молочной пены. По спине, словно огненные крылья, хлопал красный плащ, раздуваемый порывистым дыханием долинных суховеев. Сам себе стражник напоминал птицу, вылетевшую из гнезда навстречу грозовому шторму.
Зачем? Остановить его? Вряд ли, будь эта птица хоть хищным ястребом, такое ей под силу. Поджечь свое оперение в сверкании молний этого шторма и уже не вернуться обратно? Это больше похоже на правду.
