Анна Владимировна Носова
Лекарство от забвения. Том 1. Наследие Ящера
Так что дело было не в изменившейся до неузнаваемости внешности отца. Умм с горечью узнал в этих изменениях не «символы познания жизни», а лишь признаки злоупотребления маругой. Или чем попроще да подешевле.
И притом покрепче.
На втором плане не менее очевидно проглядывали последствия полностью расстроенного прежнего жизненного уклада и отречения от традиционных ценностей крестьянских поселений Харх. «Ими у нас, – вспоминал из своего детства Умм, – испокон веков были семья, круговерть сельскохозяйственных работ да религиозный календарь». Последние две, тесно переплетенные между собой по времени, смыслу и сакральной подоплеке, давным-давно превратились в единую движущую силу всего крестьянского сословия огненной земли.
Однако ж философствовать и рассуждать на задворках памяти можно сколько угодно – только истине от этого ни горячо ни холодно! По всему выходило, что отец Умма, Бехим-землепашец, безвозвратно выпал из незыблемого уклада, которому, казалось бы, не страшны никакие потрясения. И – поглядите хоть на запущенность когда-то образцового амбара! – выпал давно. Недаром у крестьян Подгорья в их нехитром жизненном воззрении испокон главенствовала семья, гордо возвышаясь над прочими святынями. Женщина-мать, к примеру, расценивалась как прямая производная от земли-кормилицы, и жители сельских поселений были крепко убеждены, что именно такая женщина способна наделить почву чудодейственным плодородием, а не наоборот. Как следствие – и богатый урожай, и изобильный приплод у скота, и порядочный надой. А коли так – значит, можно будет без потерь пережить засуху Скарабея, брачные пляски Дугорога в жаркую летнюю пору и мерзлоту Летучей мыши, неизбежно наползающей с севера каждый звездный цикл. И раз на то пошло, можно без задней мысли приумножать и собственное потомство: прокормить удастся всех. Такой вот круг, берущий точку отсчета в семье.
Для Бехима же, Уммова отца, этот круг в одночасье разомкнулся. Произошло все гораздо быстрее, чем он ожидал. Вернее, он ничего такого и не ожидал вовсе. Жил как все – не лучше, но и уж точно не хуже! Пахал землю в поте лица, слыл усерднейшим на весь Овион землепашцем, в теплый сезон почитай что жил на поле, нисколько не жалея себя и ни на что не жалуясь. Даже, как подмечали другие, находил в тяжелом труде какое-то особое удовольствие, помогающее «удерживать в теле жизненную благодать». Сидеть без дела или пережидать хлад Летучей мыши вдали от полевых раздолий – вот что было сущим испытанием для Бехима. Ну а его беззлобное ворчание, когда ныне покойная жена, Мидра, чесала его «гриву» – так то было лишь для виду, и это прекрасно понимали они оба… Ибо, Огненное око свидетель, прикосновения и голос Мидры были ему приятны даже спустя немалое число созвездий, под которыми они прожили в законном браке. И их трое прекрасных ребятишек – Заккир, Умм и маленькая Дамра – ну не чудо ли? По правде говоря, Бехим рассчитывал еще и на четвертое «чудо», а она, Мидра, вроде бы не была против.
Да… В те благословенные времена (царившие на Харх аж четыре звездных цикла назад) их ласки обрели новую, доселе неведомую зрелую прелесть. Уверенную, неторопливую и чувственную. «Ха! Зеленой «цветущей молодости» и не снилось», – с восторгом делал Бехим новые открытия там, где, казалось бы, все уже давно известно и знакомо. А радостные перспективы в скором времени узреть результат этих ласк в виде очаровательного розовощекого младенца и вновь впустить в дом озорное детство со всеми его милыми шалостями… При одной мысли об этом сердце Бехима наполнялось еще большей любовью к Мидре, и он исподтишка уже поглядывал на ее живот.
Чудесное, радостное время! Дети быстро повзрослели, став настоящими помощниками в хозяйстве; поездки на ярмарку отзывались игривым звоном железных пластин в поясных мешочках, ну а жена вот-вот должна была объявить, что снова носит под сердцем его, Бехима, дитя! Чего еще можно было желать?
И кто, во имя милостивой Матери, мог помыслить, что однажды этот семейный круг – основа всех основ – разойдется по швам?
Началось все примерно три звездных цикла назад. И, как водится, именно в тот самый момент, когда Бехим находился в наиболее благостном расположении духа, нарушаемом только щемяще-тревожным предвкушением вестей от Мидры. С удивлением он тогда – стоя уже, сам того не зная, на краю пропасти – начал замечать за собой изрядно возросшую религиозность: молитвы стали усердней и осмысленней, да и деревянный жертвенник у крыльца дома не пустовал. Именно в то самое время, когда семейный круг начал незримо разъединяться, Бехим, наоборот, ощущал себя как никогда цельным, полнокровным и близким к Огненному богу. Дурные предчувствия? Мрачное карканье внутреннего голоса? Да Огненный с вами – ничего подобного! Более того, землепашец готов был поклясться, что он воистину почувствовал отклик богов на свои молитвы, что связь его с ними стала двусторонней и не поддающейся сомнению! Та внутренняя благость, которую он до этого мог «урвать» – да-да, именно так он раньше и выражался! – через тяжкий физический труд, с тех пор взяла в привычку снисходить на него через беседы с Огненным и Матерью звезд. Чем это, спрашивается, не высшее благословение? Таким – размягченным и в некоторой степени просветленным – и застала Бехима-землепашца его судьба.
И ей, знаете ли, не было особого дела до уровня духовного развития своей жертвы.
Для начала – его младшенький, Умм то бишь. Подгнивать-то все стало с этой паршивой ветки, а потом выходит, что зараза до самого основания вгрызлась в семейное древо. Неблагодарный паршивец мало того что посмел без спросу истощить их общую мошну, умыкнув знатную часть железных пластин, так еще и наверняка пустил награбленное на какую-нибудь богопротивную авантюру! Жаль, что землепашец заметил это слишком поздно… Все вскрылось после совместной поездки на ярмарку с этим поганцем. И шло ведь попервоначалу все – ну лучше не бывает! Лето выдалось страсть каким урожайным: Ящерица, знать, благоволила крестьянам. Матерь звезд светила ярко, пригревала тепло, но не иссушающе, будто бы вовсе и не вела Скарабея вслед за Ящером. Дождей проливалось ровно столько, чтобы напоить землю-кормилицу, но и не пересытить ее, – ничегошеньки из посевов не подгнило, не захлебнулось в ее хлебородном чреве!.. Все проклюнулось, уродилось и вызрело в рыхло-влажных ладонях чернозема ровнехонько в срок. И в поле, и в огородах исправно налилось спелостью все, что с любовью и заботой выпестовали натруженные крестьянские руки. «Черное золото» земли щедро наградило селян за честную работу.
Перво-наперво, ясное дело, пшеница с ячменем. Упругие, до краев напоенные светом и влагой колосья Бехим продолжал помнить и в дни самой темной душевной смуты, заставившей позабыть даже сакральные строки Семи наставлений. Землепашец с внутренним торжеством, не сдерживая восхищенной улыбки, гладил грубыми пальцами золотистые косички, увенчивающие нежно-зеленые трубчатые стебли.
Бехим отчетливо видел в этой сочащейся жизненной силой плодородности добрый знак и лучшее подтверждение тому, что он на верном пути. Что весь мир ему открыт и впереди ждет еще немало счастливых событий. Что сам Огненный благосклонно улыбается ему с высоты небесных чертогов.
И растроганный Бехим, не стесняясь увлажненных восторженных глаз, улыбался в ответ…
Стоит ли упоминать о небывалых урожаях кукурузы, чечевицы, бобов и картофеля, суливших низкий поклон от аграрной гильдии в лице самого Курхана? А о хлопке и душистом кальянном табаке, за которыми в самое ближайшее время – еще до Скарабея – должны были наведаться торговые «гильдейные» от Гаркуна? Любой в Овионе готов был поклясться собственной шкурой, что отродясь не видывал такой тучной Ящерицы. И что дед его не припомнит подобных урожаев. И дед его деда – тоже.
Плодородный венец того лета освятил собой не только пашни да плантации: его благоволения удостоились и более скромные хозяйства – домашние. Щедрые дары садов и огородов – абрикосы, кумкват, инжир, айва, яблоки, груши, сливы, миндаль, фисташки и деликатесный земляной орех шицуб – делали Бехиму недвусмысленный намек, что поездок на ярмарку будет ой как много.
И чего, спрашивается, этому сукину сыну Умму не хватало?! Коли бы этот сопливый паскудник не сбежал из родного дома с крадеными пластинами за пазухой, уж они еще наторговали бы столько, что после Скарабея могли бы позволить себе не в пример больше прежнего! И ему, мерзавцу греховному, Бехим прикупил бы хитон из самой что ни на есть изысканной и тонкой шерсти, да не поскупился бы и на самоцветную булавку к нему!.. Заккира, старшего сына, он бы тоже не обделил: они ведь с Уммом родные братья – стало быть, им все поровну положено. И не подумайте, что Бехим прикупил бы все это добро в какой-нибудь занюханной деревенской лавчонке! Он бы не поленился сводить сыновей к нумеаннскому портному: ну, чтоб снять мерки, ткань выбрать побогаче, подогнать – или как там это называется? – по фигуре… Уж какая красота бы вышла из этой затеи!.. Такими женихами на гуляния да праздники ходили бы, что в скором времени от невест точно отбою бы не было!.. Да чего уж там – он же для любимых сыновей и на сапоги из мягкой кожи ведь тоже не пожалел бы железных пластин! На такие – перехваченные бряцающими при ходьбе ремешками, – вроде тех, что у воинов Харх в почете. Умму-то, кажись, всегда нравился облик солдат да стражников… Еще сызмальства завелась у него такая привычка: как завидит где воина – любого притом ранга, – так и глаз с него не сводит. Мидра, помнится, заприметила это да к рубашонке ему тряпицу кумачовую приколола: пусть, мол, пострел наш позабавится, в рыцаря али в стражника королевского поиграет!
Мидра…
При одном воспоминании о ней сердце сжимается в жалкий истерзанный комок, при каждом ударе сочащийся ядом воспоминаний. Она-то, добрая душа, нипочем не желала поверить в вероломство младшего мерзавца. До последнего отказывалась принять за истину, что он, заплутав во грехе, отрекся от собственной семьи ради какой-то там выдуманной лучшей жизни. Она упорно, точно заговоренная, продолжала твердить, что он-де попросту оступился по юности лет (с кем не бывает?), совершил досадную ошибку, дал чужим нечистым помыслам себя околдовать… «Он, – упорствовала жена Бехима, – непременно вернется и наверняка уже скоро преклонит пред нами колена в знак смиренного покаяния». Уж она бы его простила не задумываясь!
Но не отец.
Когда тщетные поиски исчезнувшего Умма подвели под случившимся роковую черту, в Бехиме вместо скорби пробудился гнев. День ото дня гнев наливался в нем дьявольской яростью, отравляя изнутри. Пришло горькое осознание, что вместе с младшим сыном-предателем от него сбежала вся его «наработанная» и «намоленная» внутренняя благость, которую он трепетно взращивал в себе. Взращивал, как налитые жизненными соками колосья, которые, правда, с исчезновением Умма утратили для Бехима всю свою дивную сакральность. С несвойственным для себя равнодушием он стал приходить в поле и механически – не лучше и не хуже других – выполнять работы, продиктованные закатом летнего сезона. Что до сада и огорода, примыкавших к их глинобитному домику, они и вовсе перестали интересовать Бехима. Теперь по возвращении с поля он, даже не заглядывая в них, сразу требовал ужин, а после, не перекинувшись с женой и словечком, отправлялся «навестить соседей».
От этих самых соседей Бехим возвращался подчас за полночь, нетвердо ступая по вощеному полу. Алкоголь, вопреки ожиданиям, не делал Бехима ни разудало-веселым, ни буйным, ни блаженно-отрешенным. Маруга, или огненная вода, или крепкое янтарное вино, действуя сообща, лишь усиливали его равнодушие и постепенно – капля за каплей – поселили в глазах землепашца пугающую пустоту, свойственную тем, кто напрочь отказался от себя прежнего.
И, само собой, это не осталось незамеченным Мидрой.
Да, она, помнится, увещевала его – то мягко, то с каким-то надрывом – и просила «хотя бы ради будущего ребенка» остановиться и попытаться усмирить свой траур по Умму. «Она, блаженная душа, думала, что это был траур…» При всей ее красоте и не сдающемся годам обаянии, жена вдруг предстала перед Бехимом в совершенно новом свете. Теперь она казалась ему всего лишь недалекой, простоватой бабенкой, туповатой к тому же: а как еще назвать жену, отказывающуюся понимать, что втолковывает ей муж?.. Она, оказывается, вовсе и не ощущала никакого «витка новой жизни», суть которого он, дурак, пытался донести до нее. И все его, Бехима, откровения о близости к высшим сферам, об открытии тайного языка природы – кажется, она даже смеялась, когда он поведал ей о колосьях! – были для жены пустым звуком. А новая жизнь, которая теперь и впрямь билась в Мидре, воспринималась ею, видите ли, ничуть не иначе, чем в прошлые беременности! Да что там беременность – она вообще нигде не видела того обновления, той свежести, что видел ее прозревший муж! Все у нее выходило как-то до отвращения просто. Для Мидры это, видать, был просто очередной ребенок. Просто куда-то запропастился другой, но скоро обязательно вернется в отчий дом и, ясно дело, будет принят назад с распростертыми объятьями!..
Как бы не так.
Шли дни. Умм не появлялся, из их дома будто напрочь выветрилось все, связанное с ним: его запах, личные вещи, даже сами воспоминания о младшем сыне. Тихая надежда и смирение Мидры сменились тупой внутренней болью, однако это тяжелое чувство не задержалось надолго в ее душе. Это чувство, по мере развития плода внутри нее, постепенно угасало, чтобы в один прекрасный день и вовсе сойти на нет. Так, словно будущий младенец вытеснил старшего брата из сердца матери и стал ей полноценным утешением и отрадой. Во всяком случае, именно так все представало в глазах Бехима – в глазах, зачастую отуманенных собственными душевными терзаниями пополам со спиртовыми парами.
И как, спрашивается, было дальше жить?! Семейные узы истончились, и, мрачно пророчествовал Бехим, это было только началом, первым шагом к разрыву. Боги отвернулись, забрав всю благодать, к которой он, правда, еще не успел привыкнуть. Мнимое прозрение обернулось червивой мякотью, неожиданно проступившей из-под надрезанной кожуры.
«Одно хорошо – не успел ни с кем поделиться, – кривя рот в горестной ухмылке, кивал землепашец самому себе. – Блаженный Бехим – чудесное вышло бы имечко мне! Хорошая бы пошла молва по округе – курам на смех!» К сожалению, то была единственная утешительная мысль из тех, что наведывались тогда в его голову. Ее, однако, было недостаточно, чтобы унять глубоко затаенные переживания о «неблагодарном паршивце». Бехим так и болтался на волнах разочарования. Что ему оставалось? Разве что гадать, к каким берегам они в конце концов его прибьют и какая именно волна станет решающей. Он жил в этой отстраненности, меньше действуя и больше гадая. В самом деле, что толку брать себя в руки и делать заведомо безуспешные попытки вернуться в былое русло спокойной семейной, трудовой и духовной жизни? «Судьба-сквернавка один хрен все наизнанку вывернет по своей бабьей прихоти!..»
Вот только безотрадный землепашец не мог даже предположить, что упомянутая «решающая волна» зайдет со стороны деревенского святилища – этого прибежища и для кротких, и для мятежных душ.
Стоял обычный вечер, уже сдающийся под гнетом темно-лиловой ночи, наползавшей на Овион со стороны мшистых верхушек Яшмового леса. Ему предшествовали уборочные работы в поле и, согласно требованиям новой привычки, хмельные посиделки вне дома. Однако маруга была выпита, темы для разговоров исчерпаны, а грядущее утро несло с собой напоминание о еще не довязанных пшеничных и ячменных снопах. Самое время возвратиться домой и предаться временному забытью. Лишь бы не явился опять во сне младшой отпрыск с этим его укоризненным взглядом и не испортил отцу дремотную безмятежность! Предаваясь этим нехитрым размышлениям, Бехим доковылял до собственного дома – благо идти было недалеко.
Дом почему-то не встретил землепашца привычной темнотой: на узкой полке, у самого оконца, тлел огарок свечи, а в проеме двери – вот те на! – стояла Мидра в одной длинной ситцевой рубахе. Она зябко ежилась от посвежевшего к ночи воздуха и беспрестанно поглаживала слегка округлившийся живот. «Будто и впрямь в ней не очередной паршивец, а сокровище какое!» – раздраженно подумал Бехим. Он не стал объяснять, почему так поздно пришел (не ее бабье дело!), не поспешил укрыть жену от сквозняка (сама виновата, что из-под одеяла выползла на ночь глядя!). И вообще, была бы его воля – он бы попросту, как ни в чем не бывало, протопал в их маленькую спаленку, сделав вид, что не заметил жены, равно как и огня в сенях. «Нечего в темное время бледным призраком шастать по дому, когда даже Матерь звезд до рассвета отдана во власть золотому сну», – мысленно огрызнулся Бехим, поневоле приправив свое замечание отрывком из жреческих поучений. По правде говоря, парировать ему было не на что: с уст Мидры покамест не сорвалось ни единого звука: ни нарекания, ни вопроса.
Неужто неуемную бабу это вовсе не волновало?.. Ну и шут бы с ней. Пусть себе дальше живет в своей скорлупе и ни шиша за нею не чувствует! Мир перевернется, а она и не заметит! «Встала-то, поди, не иначе как по нужде, а заслышав скрип двери, сюда переметнулась – вот и все женины переживания…»
Ан нет! Не прошло и мгновенья, как на захмелевшую голову Бехима свалилось то, чего он никак не ожидал! Глупая баба, видать, совсем умом тронулась, коль вздумала, что этот паршивец – убегший младшой – заслуживал своего костяного блюда на Стене отверженных! Что, мол, надо уже чуть ли не спозаранку собирать по дому все какие есть цитрины, отдирать их от заготовленных на Скарабей амулетов, тащить в местный жреческий храм. Отлично придумано! Еще, может, прямо сейчас – на кой, спрашивается, утра ждать?! – отправимся к соседям побираться? Они, может, пожертвуют пару лишних желтых камушков заблудшей душе соседского сынка?!
Бехим и сам не заметил, как он, впервые со дня побега Умма, назвал его просто «сыном», а не, скажем, «паскудным дезертиром»… Ко всему прочему его страшно взбесило, что Мидра посмела считать сына погибшим. И мало того, у нее еще повернулся язык спокойно говорить об этом. Уж что-что, но такая бессердечная чушь ему, Бехиму, и в самом глубоком пьяном бреду не приходила в голову!
Ах она ведьма проклятая!
Черная мгла вызревшего гнева обступила Бехима со всех сторон. Он, может, и хотел бежать со всех ног от этой мглы, дабы спасти Мидру от ее ядовитого дыхания, да уже не мог. Ибо жена, даром что женщина и мать, взяла на себя смелость высказать вслух то, от чего он ревностно оберегал свое сознание. Так вот просто взяла и выдала ему недрогнувшим голосом: младший сын-де, может, уже мертвым валяется в какой-нибудь грязной канавке; так не угодно ли его папеньке будет по такому случаю прописать почившего отпрыска на Стене отверженных?
Она что, и впрямь считает их младшенького бесславно погибшим и не принятым в небесную обитель Огненного?!
Все, что дальше помнил Бехим, – это глухая, беспросветная ярость. Она вырвалась из его груди и смешалась с иссиня-черными облаками мглы, порожденными высказыванием Мидры. Нет, это безумие никак не было связано с выпитой накануне маругой: ее действие сошло на нет, стоило лишь жене открыть рот. В глазах закипали горькие, жгучие слезы. Они никак не хотели собраться в две крупные капли, чтобы разбежаться мокрыми дорожками по щекам: такова уж мужская гордость. Соленые озерца подрагивали, отражая искру свечного огарка, и заставляли мир расплываться перед взором Бехима.
Быть может, потому-то все дальнейшие события той страшной ночи и остались в его памяти такими вот размытыми нечеткими зарисовками?..
Вот он что было мочи не своим голосом завопил на жену – ни дать ни взять разъяренный бык. Землепашец отчего-то был уверен, что силой своего голоса – поначалу голоса! – он может перечеркнуть, отменить чудовищные слова, сказанные Мидрой об их сыне. В свою несвязную тираду он умудрился вместить все известные ему оскорбления и проклятия: выжившая из ума дурища должна была получить свое!
Вот слов стало недостаточно, и тяжелая мозолистая рука Бехима замахнулась. Причина донельзя проста и очевидна – гневные крики мужа встретились с хладнокровным и вместе с тем кротким возражением жены. Иди, мол, милый, завтра с утра пораньше договариваться со старой жрицей Ундирой насчет блюда для сына, и все тут!.. Да она никак издевалась над ним! Дурная баба упрямо стояла на своем, нисколько не считаясь со своим законным мужем!
«Заккир и Дамра проснулись, прибежали на шум…» – мелькнуло в голове землепашца, когда раздалось перешептывание и цыканье из-за прикрытой двери, ведущей в кухню. Ну и пускай! Послушают и будут знать, как перечить отцу – авось поумней своей мамки вырастут!..
Вот высоко занесенная рука приготовилась к удару – неизбежному исходу начатого движения. Нет, он не планировал бить жену. Какой в том толк? Скопившуюся внутри ярость нужно было просто выплеснуть наружу, дать ей выход и тем самым освободиться от нее.
Бехим и выплеснул.
Первый отчаянно-размашистый удар пришелся на обложенное соломой углубление в стене. Сухая глина встретила его кулак равнодушием, достойным древних горных пород: соприкосновение с гневом Бехима не оставило на ней ни единой новой трещины. Увы, того же нельзя было сказать о живой плоти: суставы пальцев и кисть скрипуче хрустнули, рука побелела, из стесанных до мяса костяшек засочилась кровь. Мидра что-то там тихонько, по-бабьи выла, зажав рот дрожащими ладонями. Спина ее была выгнута, как у ощетинившейся кошки, а глазами она уже искала наилучший вариант для бегства. Бехим ничего этого не замечал: оглушенный собственным ударом, он тупо уставился на ушибленную руку и, словно завороженный, наблюдал, как из рассеченной кожи медленно проступает кровь. Она собиралась крупными горячими каплями в углублениях между костяшками и мерно струилась вдоль одеревеневших пальцев. Выходит, пролить кровь для землепашца оказалось легче, чем слезы…
Рядом, со спины, беззвучно проскользнули две тени и мгновенно скрылись за входной дверью.
«И эти дети сбежали…»
Первая волна боли обманчиво откатилась назад, ненадолго возвращая Бехима в его первоначальное состояние. Он принял это за окончательное избавление от внезапного «паралича» и поспешил продолжить начатое. Удар за ударом сотрясал ни в чем не повинные сени, круша, разбивая и ломая все, что попадалось под руку. С выступов и полок летели старые глиняные горшки, отрезы тканей, дрова, семейные обереги… Тут и там прямо Бехиму под ноги сыпались золотые искорки мелких цитринов, и он с упоением топтал их, катал по полу грязными подошвами сапог, видимо, желая смолоть их в муку и развеять по ветру. «Ишь ты, бесовка, ужо принялась сына моего на тот свет собирать?! Вот тебе! Видала?! Иди себе лучше начинай собирать, коли так туда торопишься! А мой сын жив! ЖИВ! Ясно тебе, ведьма проклятая?!»
Кровь закапала еще чаще – теперь уже с обеих рук. Словно она могла смыть с цитринов, которые Мидра и в самом деле уже поотрывала откуда только было можно, их страшное назначение. «Но теперь они очищены! – внезапно осенило отца Умма. – И будто это и не цитрины вовсе. Больше на рубины похожи!»
Бехим немного успокоился и даже прекратил свой полуночный погром. В тихом свете звезд камни и впрямь выглядели яркими пурпурными рубинами: кровь, начиная подсыхать, уже сделала свое дело. Неисповедимые пути воспаленного разума Бехима наконец распутали клубок.
Стало быть, рубины…
«Никто не считает тебя умершим, сынок! Наша вера и родительское благословение остаются с тобой, Умм! Погляди, я искупил безрассудные помыслы твоей матери! Старуха без тебя уж совсем в разуме повредилась, ты прости ее, сынок…»
Вот и слезы.
Они свободно побежали наперегонки по разгоряченным красным щекам Бехима. Живительная влага, растворяющая тяжкий душевный груз, стирающая вину и печали. Они закатывались за шиворот, капали на пол, смывая кровь с отдельных «рубинов», неожиданно примиривших землепашца с судьбой. Он стоял на коленях посреди учиненного им же хаоса и покорно отвечал на позывы сердца. Он чувствовал себя обновленным, очищенным… Будто жрец вознес над ним молитву об отпущении грехов и возвестил о том, что Огненный ее принял, – такова была сила внезапного облегчения. Словно вдруг разжалась мертвая хватка, стискивавшая горло. И пусть она на прощание таки полоснула Бехима своими когтями – не страшно!
Он снова чувствовал себя живым. Полным сил. И готовым на все ради семьи – сию же минуту отправиться в дальнее странствие, на поиски сына… Или хотя бы пойти разыскать Заккира и Дамру, укрывшихся в темноте двора от отцовского гнева.
Где-то в глубине души очень робко шевельнулась радостная мысль-воспоминание и об их с Мидрой будущем ребенке.
Духовное блаженство длилось недолго.
Странно… Внутри, кажется, все – почти все – успокоилось, а слезы упрямо текли и текли. Как это не похоже на сурового Бехима!
Он, не поднимая головы, сделал глубокий вдох, мысленно ставя жирную точку на своих бесчинствах: «Довольно! И без того наворотил сегодня выше крыши…»
Самое время теперь прийти в себя, оглядеться вокруг и начать все исправлять. Так велели ему наконец-то поладившие меж собой ум и сердце. Что ж, все еще действительно можно исправить – и чем скорей, тем лучше. А начнет он, пожалуй, с Мидры: ей сегодня немало пришлось снести от своего бедового муженька… Да, сейчас он поднимется к ней и сходу – как завсегда было у него заведено – попросит прощения: безо всяких там увиливаний и хождений вокруг да около.
«И непременно поцелую ее руки!.. А то в них аж кровь застыла, когда я крушил тут все в своем припадке: я видел…»
Однако ничего из задуманного – слишком, слишком поздно, Бехим! – ему сделать не удалось. И если его губы коснулись рук жены, то руки эти были уже не те, к которым он привык. И которые любил…
Как выяснилось позже, причиной затянувшихся слез стало не эмоциональное расстройство Бехима и не остатки его старых переживаний. К сожалению, все обстояло куда более прозаично.
Слезы вызвал дым.
Оказывается, как потом с горечью осознал землепашец, в приступе бешенства он и не заметил, что смахнул с полки тот самый свечной огарок. Конечно, если бы они с женой закончили разговор мирно, то она, знамо дело, эту свечку бы или задула, или забрала бы с собой в спальню. Но куда там! Она была вынуждена бежать – бежать от мужниной ярости…
И если на жену и на детей можно было накричать, сени – перевернуть кверху дном, а цитрины – растоптать и залить собственной кровью, то с огнем, как известно, шутки плохи. Жаль, что порой вся ужасающая серьезность этой присказки, знакомой каждому хархи с детских лет, постигается уроками горестного опыта.
Бехим хорошо запомнил урок. И, следует признать, дорого за него заплатил.
Вырвавшись из плена свечного фитиля, огонь расправил плечи на сухой соломе, густо застилавшей пол сеней, разжился целым снопом искр-подданных и начал свою беспощадную жатву. Не спасало даже то, что стены из прессованной глины – а ведь именно на случай пожара Бехим отказался от дерева! – не загорались и, в отличие от предметов обстановки, не принимали пламя как дорогого гостя. А огненным языкам меж тем никакого особого гостеприимства и не требовалось! Им, тварям, и так было где разгуляться: солома, деревянная мебель и посуда, сухие тряпки и одежда… Бехим – уже потом – понял, что сослужил службу ненасытному огню аж дважды. Не он ли собственной рукой расколотил склянку кукурузного масла, которую Мидра, видимо, назавтра хотела снести в амбар?..
Нельзя упрекнуть Бехима, что он не попытался. Детей милосердная Матерь звезд уберегла (они пережидали пожар на улице), но вот Мидра… «Ох!..» Мидра оставалась одна на втором этаже, и огонь уже потянулся туда своими потрескивающими слепящими побегами.
Потянулся за Бехимовой женой и их будущим ребенком…
Ровно в тот самый миг – не раньше и не позже, – когда землепашец, задыхаясь и кашляя, дополз через кухню до ступенек лестницы, ведущей на второй этаж, – подвели огнестойкие стены, которыми он так гордился. Да, в начале пожара глинобитные перегородки держались молодцом, тогда как соседские бревна уже давно занялись бы. Бехиму делов-то оставалось: проползти наверх, взять на руки Мидру и бегом выбежать из этой преисподней… «Настанет новый день – и там решим, как начать все заново! Главное, что вместе…» – ободрял он себя, пробираясь через охваченную пламенем кухню.
Что тут скажешь – у богов, видать, были иные планы на будущее землепашца. Стены – оплот его надежд и уверенности – в какой-то момент перестали мириться с гибельным дыханием огня. По песочно-бежевой их поверхности, будто по иссохшей почве, поползли в разные стороны тонкие трещины. Сначала совсем небольшие: легкая паутинка, словно и не несущая в себе угрозы. Но это только сначала. Жар усиливался, и каждое его мгновение углубляло эти трещины, загоняя их в самое основание дома Бехима, чтобы постепенно подточить его изнутри. Едва только тепловая волна лизнула глину, нужно было бежать – бежать со всех ног! Не ждать появления трещин, возвещавших о скором обвале!
Уже потом, спустя много дней (хотя все они слились в бесконечную цепочку мучительного безвременья), Бехим бичевал себя за ту непростительную медлительность. Однако дрянное пойло, которое он без меры вливал в себя, чтобы хоть немного забыться, лишь предательски возвращало опустившегося землепашца к ужасной развязке событий той ночи.
…Вот он, превозмогая леденящую боль от ожогов и непереносимую резь в глазах, пытается доползти до лестницы. Там, наверху, его ждет Мидра… И Нерожденный… Хотя криков жены уже не слышно. А были ли они?.. Нужно еще немного – всего пара-другая движений! Тонкий хлопковый хитон, кажись, загорелся – со спины, что ли? В дьявольском пекле уже и не понять… Полыхает все и повсюду, забирая у Бехима то, что он собственноручно создавал, что он так любил, что звал своим домом и убежищем от житейских невзгод!..
Огонь – будто ранняя засуха, ворвавшаяся в поля гонцом Скарабея, злорадно пожирающая еще не собранный урожай…
«Так вот каков ты, Огненный бог! – Отчаяние и агония порождали в Бехимовом сознании чудовищные открытия. – Вот она, твоя милость! Все, что я вижу, – один токмо твой гнев и ненависть! И стою я, твой жалкий раб, в их разверзнутой глотке, ненасытной к тому же! Вокруг меня одно так почитаемое нами пламя и воспетая древними ярость! То, чему мы молимся и на что уповаем, способно умерщвлять нас одним своим дыханием! Нас – твоих детей, «играющих на щедрой длани твоей». Против каких таких выдуманных врагов Харх пригодятся эти пламя и ярость?! Никто сюда не придет! И никому дела нет ни до нас, ни до тебя – ты, ослепленный своей яростью бог выдуманной войны!!! Все, что ты можешь, – раздуваться от самодовольства да издеваться над нами! Ты питаешься нашим страхами: перед тобой, перед сказочками-легендами да перед служащими тебе воинами!»
