Анна Владимировна Носова
Лекарство от забвения. Том 1. Наследие Ящера
Нужно непременно рассмотреть этот феномен поближе.
Невзирая на то что до конца экзамена оставалось по меньшей мере десять минут, мастер порывисто покинул свое место в центре стола-полумесяца и под вопросительными взглядами коллег устремился к Илари.
– Сколько внимания сегодня к этой девице, – презрительно фыркнув, бросила магистр Цаи своей коллеге Лииде. Ее глаза внимательно следили за траекторией движения Моффа.
– Посмотрим-посмотрим, – многозначительно ответила дородная наставница, полируя ладонью и без того идеально сияющую поверхность стола. – Навидались мы, Ца, многого в этих стенах. – И чуть заметно подмигнула ей, сощурившись: переживем, мол, и это.
Мастер Мофф тем временем вышел из «засады» и теперь принялся в открытую следить за нетрадиционной лечебной практикой, которой так заинтересовала его Илари. В открытую – это еще мягко сказано. Он навис над ней, загородив отчасти свет зеленоватых лучей. Краем глаза мастер уловил, как смутились большинство созреванцев, оказавшихся на столь близком расстоянии от главы лечебного отделения. Еще бы, ведь это моментально сообщилось движениям экзаменующихся: они стали суетливыми и лихорадочно-поспешными.
Отчаяние последних минут испытания… Минут, которые еще могут все исправить… Или бесповоротно испортить!
Не ускользнуло от внимания мастера ускорение общего ритма его «оркестра», однако он не придал этому значения. Опыт Моффа говорил, что сие есть скорее закономерность, чем исключение.
Подлинным исключением здесь можно было назвать лишь ту голубоглазую девушку в простом черном платье, что творила своими руками нечто невообразимое над телом почти бездыханной ульмэ. Кстати, рукава ее платья не были закатаны ни на миллиметр, в то время как другие испытуемые от усердия позадирали их аж выше локтей. Здесь же края рукавов свободно колыхались в водном пространстве, вторя движениям девушки. Странное дело!
«Но это мы выясним позже, – решил про себя мастер, все больше приходя в недоумение от увиденного. – Всё позже!»
К этому «позже» относились даже формальности, касающиеся завершения вступительного экзамена на его же собственное отделение.
Мастер ткнул указательным пальцем в сторону Гифу, кивком подтверждая, что дает ему на откуп судьбу сегодняшней испытательной процедуры: начал, мол, тут хозяйничать, так иди уж до конца. Затем шепотом велел Илари следовать за ним. Та, не изменяя своему «будь что будет», отерла скользкие руки о подол платья и покорно направилась за мастером. Благо счет уже шел на секунды, и все были сосредоточены на своих «пациентах», как спасенных, так и по ошибке умерщвленных.
Прочие наставники лишь разводили руками и задавали себе – пока что только себе! – риторические вопросы о ясности ума своего седого руководителя. Не стоит, однако, осуждать их за скороспелые выводы и мнительность. Просто они не знали, что ульмэ, которую двумя руками бережно нес перед собой Мофф, теперь смотрела на мастера осмысленным спокойным взглядом и дышала свободно. С ее глаз исчезла мутная пелена, а зрачки внимательно следили, куда же ведут ее белокурую спасительницу.
Глава 13 Испытание. Тело
У Расщелины вечерело. Но только лишь потому, что в тот час вечерело на всем Вига. А значит, «циферблат» часовика, единый для всего подводного государства, определял такое же время суток и для этой его студеной мрачной окраины. И неважно, что вечерний час здесь никак не возвестил о своем наступлении: над опушкой леса Стуммах и опоясывающей ее песочно-корневой пустошью всегда опущен тяжелый занавес ночи. Его глухое многослойное полотно надежно драпирует нижнюю границу миров. Эдакий недвусмысленный намек, что здесь хозяйничает вечная зима, упиваясь собственной властью. Властью старой девы, ревностно оберегающей свой мир от посторонних.
Понравится ей это или нет, но «посторонние» прибыли.
Вот по одному из великанских деревьев щелгун косо полоснуло и тут же скрылось в редеющем лабиринте скользких стволов какое-то зубчатое лезвие. Дерево хрипло зазвенело изнутри, набухая густой ржавой смолой вокруг внезапного пореза на выпуклом рельефе черного тела. Холод тех вод тут же сделал свое благое дело: не дал смоле, этому жизненному соку щелгуна, разбежаться дорожками слез по древесной коросте распоротой щеки. Он заботливо прихватил их поток, закрутив одну из спиралей ледяного течения так, что она своевременно шарахнула дерево обезболивающей морозной волной. Смола загустела и превратилась в терракотовые гранулы застывшего янтаря. Словно и не было только что этой бессмысленной жестокости. Словно щелгун просто примерил на себя двойную цепочку с нанизанными на нее камушками, тускло переливающимися в темноте.
Из скалистых недр Расщелины отчетливо повеяло раздражением. Не мстительным, а скорее устало-будничным – таким, что против воли и здравого смысла вырывается наружу под конец длинного дня, взбаламученное неосторожным словом или взглядом. Еще бы! День дани, между прочим, на исходе, а торговцы из Центроводья так и не пожаловали.
Вопреки сомнениям Яллира, их все же ждали.
Ждали исключительно потому, что не любили оставаться в долгу. Быть должницами Ингэ, этого снисходительно ухмыляющегося потомка хранителя Одраэ, – последнее, чего желали бы в Расщелине. Утренние сквозные ветры того дня вместе с кружащимися воронками водорослевых обрывков, налетевших сверху, принесли весть о том, что три светооборота с прошлого оброка миновали. Сегодня, блюдя древний обет, Расщелине вновь предстоит выплатить дань: истощить свои и без того подточенные магические силы, дабы вживить их в неблагодарное, брыкающееся, стонущее, вырывающееся тело. А все зачем? Не иначе как виной всему жадность вига, их зависть и неуемная страсть к выхолащиванию своей цивилизации, невесть что о себе возомнившей. Все ради того, чтобы дотянуться загребущими руками до растительных и минеральных сокровищниц огненной земли. Самое смешное, что они наивно полагают, будто это и есть хваленое воплощение торжества их разума и дипломатии. Думают, этот путь проложит им прямую дорогу к процветанию.
Огромное, чудовищное заблуждение. Обитатели верхних вод даже не догадываются, что на самом деле тащат домой то, чего лучше бы им вообще не трогать. Да еще из тех мест, в которые не следует нос совать.
Глупцы. Беззаботные дети, заигравшиеся с цветными пузырьками яда в незапертой алхимической мастерской. Да, сейчас они, весело смеясь и еще больше распаляясь от своей безнаказанности, ловко перебрасываются и жонглируют ими. И совершенно по-детски отринув предупреждения старших, полагают, что так будет вечно. У них ведь расчудесно все получается, и даже Пастухи миров им не указ.
«Не было бы счастья, да несчастье помогло», – так, кажется, хором твердят они, вторя своему хранителю и искренне восторгаясь «новыми витками» наук и искусств. И это при том, что мало кто из них помнит, какое именно там было несчастье… Как Обитель в свое время окрестила сие недоразумение? Хм-м-м. Ах, точно! «Вынужденная мера по защите разума будущих поколений вига от тлетворных исторических явлений, зерна которых способны отравить эо потомков и поставить под угрозу развитие нашей цивилизации». Каково?! Еще и радуются – ни дать ни взять умалишенные, – что благополучно выплыли из темной пучины прошлого, которое к тому же, оказывается, «помогло» им творить нынешние безрассудства.
«Выйдет им боком эта их дипломатия с торговлей вместе», – предрекла когда-то Расщелина, устало махнув рукой на потуги Обители в области внешней политики. То было последнее предупреждение. Засим она дала себе твердое обещание не делать больше намеков Ингэ (по крайней мере, постараться) и применить все свои умения, чтобы снизить болезненность инициации торговцев.
Их муки уже не доставляли Расщелине былого удовольствия.
Но это тоже, знаете ли, как получится… Особенно после той раны, пусть и неумышленной, что оставила своим хвостом их проклятая стеклянная рыбина на нежной коже дерева щелгуна. Уж не думают ли торговцы, что этот проступок останется незамеченным и сойдет им с рук? Как бы не так! Вибрирующая морозная боль дерева, проскользнув в щупальца корней, мгновенно сообщилась сквозному течению, заползающему в Расщелину. И напитала ее своим истошным сухим шипением, исходящим от рассекаемой древесной ткани. Одно резкое движение крючковатого мизинца – и эта ткань заморозилась, а боль щелгуна, вместе с его хриплым свистом, унялась.
Стоит ли торговцам ждать подобного милосердия? Или оно на сегодня исчерпано? Что тут скажешь – Расщелина непредсказуема.
«Пришлые» были уже близко. Вновь совершив восхождение по длинным острым зубам услужливо разверзнутой пасти фицци, они благополучно ступили на россыпь крупных кристаллов песка, слегка поблескивающих во тьме. Из них, корчась в причудливом плетении, выпирали иссиня-черные корни. Они тянулись с самой опушки Стуммаха: сумрачный лес будто не желал отступать и неистово скреб своим вьющимся шлейфом вокруг Расщелины.
Так казалось тем, кто не знал, что лес – это часть Расщелины, давным-давно сросшаяся с той формой жизни, что незримо существовала внутри нее.
Корни плотным узором кольцевали белоснежный хрусткий песок. Их природная окраска цвета ночного неба сливалась с густой темнотой границы миров и в то же время любовно выписывала на контрастном холсте песка некие письмена. «Быть может, это какой-то древний язык?» – моментально отреагировало богатое воображение Елуама. И ведь не поспоришь, тут действительно было где разгуляться самым немыслимым фантазиям! «Что, – продолжал он про себя, – если Стуммах когда-то давно, на заре нашей истории, сам взял и вычертил здесь эти надписи?» Елуам старательно пошарил в недрах памяти, надеясь найти подсказку. Увы, тщетно: ни единого упоминания о корневых письменах.
Выходит, никто, включая озадаченного этим явлением Яллира, ничего подобного здесь не видывал. Ибо с самого начала Эпохи оброка, заложившей традицию паломничества купцов в Расщелину (подумать только, когда-то они делали это пешком!), все странники с жаром рассказывали о драгоценных песочных кристаллах, обрамляющих опушку Стуммах. Иные, по большей части члены естественно-научных экспедиций, хором воспевали «уникальное строение корней щелгунов, изредка, буквально эпизодически, выглядывающих из-под земли». Но чтобы корни вдруг, словно взбесившиеся черные гадюки, повыползали из своего укрытия? Что-то новенькое. Не иначе какой-то недобрый заклинатель выманил их наружу своей лиходейской дудочкой, да так там и оставил, позабыв вернуть в подземные норы.
Как бы то ни было, купеческий отряд не имел ни единого знатока древних языков (все сошлись на том, что корневой манускрипт был и вправду на одном из них), а потому смысл его послания так и остался неразгаданным. Да и если было бы иначе, все равно время не позволяло купеческому отряду задерживаться еще и здесь. Часовик Яллира в условиях полной темноты не работал, но, по подсчетам старого пилигрима, до окончания Дня дани осталось немногим больше трех светошагов.
«Сущие крохи! – мысленно восклицал пожилой купец, пробивая себе и другим путь между корневыми кольцами. – Теперь остается лишь уповать на то, что в выплате дани нам не откажут». И с некоторой обреченностью, смешанной с нехорошим предчувствием, поймал за черное крыло еще одну тревожную мысль: «А если даже и не откажут, как бы не потребовали чего взамен!.. Еще неизвестно, что из этого хуже…» Умудренный опытом торговый пилигрим воздержался от соблазна справедливо разделить свои переживания на три равные части, посвятив в них Елуама с Лиммахом. Ибо твердо знал, что это средство далеко не так безобидно, как кажется на первый взгляд. Хотя бы потому, что сам не раз был свидетелем, как другие пытались таким вот способом унять своих внутренних чудовищ – просто отсечь им голову и скормить благодарным слушателям. Ни к чему хорошему это не приводит. Как правило, на месте одной отрубленной головы вырастают три, подпитанные эликсиром пересудов, кривотолков да преувеличений. Хватит с купцов на сегодня и басен о морских монахах. Не хватало еще других фантазий.
Вот Яллир и хранил благоразумное молчание. А уж еретические мысли о письменах из корней, против воли вздымающиеся из глубин подсознания, и вовсе старался гнать поганой метлой.
Лес давно отступил назад, слившись с тьмой вечной зимы. И если до определенного момента он служил естественной границей между областью предельного истончения круах и остальным миром Вига, то теперь путники лишились и этого ориентира. Пусть мрачная чащоба, состоящая сплошь из голых крючковатых щелгунов, и не содержала даже намека на радушие, все же путникам было в известной степени приятно видеть эту «дверь обратно». Еще одна псевдопоэтическая метафора от затейника Лиммаха. В иных условиях Яллир с превеликим удовольствием приправил бы ее каким-нибудь саркастическим замечанием из недр своей особой шкатулки, до краев набитой чужеземным юмором и фольклором. Но не теперь.
«Странное дело, – анализировал свои ощущения седой купец, – нынче даже присказки неотесанного Лиммаха звучат… как бы… – И нужное слово пришло само: – Ободряюще». Быстро отыскавшееся слово не обрадовало. «Дожили», – только и вздохнул про себя Яллир, старчески покачав головой.
С другой стороны, а на что же еще надеяться трем странникам, забредшим поздним вечером в самую дальнюю даль самой глухой глухомани своей родины? Пожалуй, только и остается, что хвататься за такие вот искры света, жадно ловить ободряющие слова (какими бы они ни были!) да тешить себя предвкушением скорого исхода путешествия. Каждый по-своему инстинктивно это чувствовал, а потому старался сеять вокруг не страхи и опасения, а зерна оптимизма – пусть даже скупого и вымученного.
Авось прорастут крепостью духа перед лицом Расщелины.
Путники изо всех сил старались не медлить шаг, невзирая на хитросплетения опробковелых черных спиралей, которые тут и там ставили неожиданные подножки или таили топкие углубления. Последние особенно досаждали обессиленным купцам: если мягкий свет песка и медузных медальонов еще хоть как-то мог предупредить их об очередной преграде, то вот с вязкими ямками меж корней не было никакого сладу. Когда нога вдруг застревала в одной из них, белый скрипучий песок принимался крошечным смерчем закручиваться вокруг ступни несчастного, с сухим шуршанием затягивая ногу в свои объятья. Снизу исходило характерное бульканье, и становилось очевидно, что зыбучий песок скрывает такие тайны морского подземелья, о которых лучше и не думать.
Меньше всех в пешем переходе от опушки Стуммаха до Расщелины повезло Елуаму. Нет, он, разумеется, был прекрасно осведомлен о ловушках и капканах песчаной пустоши: Черторг даже располагал их картой, которую юноша в свое время проштудировал вдоль и поперек. Но, кроме шуток, какое дело было сбивающему с толку волнению и злорадному сумраку до этой осведомленности? Юноша, отчаянно ругая собственную рассеянность и неуклюжесть, то и дело застревал ногой в ямках между корней, которые с радостью принимались за добычу. Один раз, уже на подступах к каменистой оправе Расщелины, он умудрился провалиться левой ногой аж по колено, и неизвестно, чем могла закончиться схватка с песочным водоворотом, если бы не Яллир с Лиммахом. Потратив немало сил, они все же извлекли молодого вига из коварной зыбучей ловушки. Пытаясь высвободить захваченную в плен ногу, юноша вдруг увидел перед собой нечто поразительное.
Внимание Елуама привлекло слово, выписанное корневой вязью на белом песчаном фоне.
Слово было начертано не на забытом древнем языке и отнюдь не выглядело набором непонятных иноземных иероглифов. Аккуратно вплетенное в гладкие древесные изгибы, оно, напротив, поражало воображение изысканной каллиграфичностью и было для Елуама совершенно понятным.
«Война».
Это горькое и ощутимо острое на вкус слово успело отпечататься в сознании юноши до того, как Яллир и Лиммах вырвали его из песочной западни и подняли на ноги на безопасном расстоянии от… От чего? Быть может, от предупреждения? От вести из далекого будущего? От бумеранга из забытого прошлого? Или от очередной необъяснимой выходки, свойственной границе миров?
Что ж, потому-то Елуама и выбрали из длинного списка кандидатов на высокую должность нового торгового пилигрима: он был крепок духом, практически не впадал в уныние и умел в два счета повернуть ситуацию в свою пользу. Он еще не определился с тем, как именно использует только что приобретенное знание (да, пусть это будет именно знание: к чему наводить сумрак раньше времени?), а потому не особенно спешил делать выводы. «Пусть, – на ходу решил юноша, – это знание будет на моем счету». Он явственно почувствовал, что обрел нечто, требующее отношения трепетного и осмысленного. Сложная, потусторонняя природа этого знания не позволяла облечь его в словесные формулировки и властно уводила разум в дебри бестелесных абстракций. Сколько бы ни пытался Елуам оценить полученное послание и пометить его соответствующим ярлычком на витрине своей памяти, его усилия оставались бесплодными. И все же он был твердо убежден: нужно дать знанию настояться, ибо время еще не настало.
От этих мыслей Елуам, позабыв, что еще несколько мгновений назад ожесточенно боролся с зыбучими песками, замотал головой, как перепуганная птица.
– Ты, братец, лучше бы не сам выискивал верные тропки, а просто следовал за нами, – простодушно посоветовал ему из-за спины Лиммах. Он с воинственным видом маршировал впереди, прокладывая себе путь меж извилистых древесных «гадюк».
Похоже, он принял Елуамово мотание головой за судорожный поиск безопасного маршрута для последнего рывка перед Расщелиной.
На самом деле Елуам, словно подстегиваемый кем-то, спешил увериться, что это знание, это сокровище границы миров досталось ему одному. Что только для него, избранника Черторга, приоткрылась завеса некой издревле окутывающей Вига тайны. А что ведь, по сути, так оно и было! Стоило ему лишь ступить на землю вечной зимы, еще даже не достигнув Расщелины, как – получите и распишитесь! – важное послание прямо в руки. Конечно, не следует в одночасье лишать себя добрых двух третей ценности этого знания! Это, в конце концов, элементарная предусмотрительность. В Черторге всегда учили не торопить события и не гнать коней, когда дело касалось поистине дорогих и редких товаров. Нынче же все карты указывают, что это как раз тот самый случай. Значит, следует вести себя как подобает достойному будущему купеческому пилигриму Вига: завернуть в тряпицу да припрятать поглубже в торбу. До поры до времени. А уж потом, в тиши и покое родных стен, здраво рассудить, какую выгоду сулит поднесенный Расщелиной дар. Возможно, даже придется посоветоваться с опытными купцами. Возможно, придется…
Эта мысль почему-то отозвалась уколом ревности между ребрами, да так и застряла там, превратившись в монотонно зудящую дрожь.
Елуам счел за благо послушаться проводника караванов и продолжил следовать за ним и Яллиром. Еще раз застрять в замаскированной топи – нет уж, благодарим покорно! Лучше сделать вид, что он, Елуам, действительно всецело доверяет опыту старших собратьев и даже в мыслях не держит возможности действовать независимо, по собственному разумению.
Сделать вид – это ведь не так сложно. Куда сложнее начать играть в игры, уготованные призванием.
Сойти с тропы, тихонько вложить в рукав крупную карту, аккуратно вырезать в походном ящичке двойное дно, не проморгать свою выгоду – не те ли это принципы, что втолковывали ему в школе купцов при Черторге? Так, может, пришло время порадовать бывших наставников и вдохнуть-таки жизнь в их премудрость?
«Испытание испытанием, а мыслить как прирожденный пилигрим (а не просто обычный купчишка, носа не кажущий дальше границ Центроводья!) следует начинать уже сейчас», – знай убеждал себя Елуам. Молодому вига так понравилось открывать в себе новые помыслы и устремления, что теперь он непроизвольно принялся взращивать и укреплять их. Нельзя притом сказать, что виною всему было некое черное искусство, въевшееся в каждый песчаный кристалл границы миров.
Елуам впервые ощутил себя стоящим обеими ногами на стезе высокого купеческого ремесла, о которой грезил с самого детства, вопреки тому горю, что принесло когда-то это ремесло в его семью. Вопреки мнению этой самой семьи, буквально восставшей против его выбора.
«Проклятое испытание забрало у меня мужа, твоего отца!» – не раз срывалась на крик рассерженная мать. И, переходя в умоляющий плач, призванный размягчить «каменное» сердце упрямого сына, всхлипывала: «А теперь оно тянет лапы к моему младшему сыну – к тому из немногих утешений, что оставила мне судьба! Мало будто мне, несчастной!»
Далее, как правило, следовала череда слезных увещеваний, просьб сменить опасное «пилигримское» ремесло – престижность его всегда оставалась за скобками – на путь обычного торговца. Иначе говоря, Улианну полностью устроил бы такой расклад, при котором ее младшенький сколь угодно активно участвовал бы в экономическом обмене между крупными городами Вига в статусе купца-странника. Мать Елуама и движением брови не возразила бы против того, чтобы тот, почти не бывая дома, колесил себе в фицци вдоль и поперек Вига. Скрепя материнское сердце, она запретила бы себе впадать в уныние, когда ее Ел сообщал бы ей, что планирует наведаться в любое из диких водораздолий, скажем, за осколками семпау или за редкими лекарственными травами. Да, всякий раз мать с тайной надеждой перебирала все эти малопривлекательные альтернативы, по сотому кругу раскладывая их перед сыном пасьянсом замусоленных карт. Последним – и наиболее раздражающим – аргументом всегда шло сравнение с «разумным» выбором Тэуна, старшего братца Елуама: он-то, в отличие от младшего, «берег подточенное здоровье бедной матушки».
Сам Елуам в этот момент обычно лишь кривил губы в плохо скрываемой усмешке: ему-то были хорошо известны причины такого несравненного благоразумия. Например, что старший брат попросту боялся обряда инициации, да и, откровенно говоря, был слишком ленив, чтобы впрячься в нелегкое и опасное ремесло внешней торговли. Куда проще прикрыться заботой о здоровье матушки и нежеланием повторить печальную участь отца. «Благоразумного» Тэуна гораздо больше ведь привлекали приключения иного рода – любовные. Этот смазливый хитрец, унаследовавший лучшее из их родовых внешних черт, вовсю пользовался своим даром, и, надо отдать ему должное, небезуспешно! Снаряжаясь в торговое путешествие с другими купцами по Вига, он мало заботился о таких пустяках, как выгода, размер выручки, стиль ведения переговоров, расширение закупки, планирование перепродажи в Нуа, снижение издержек, маршруты обхода налогов на торговлю… Все это казалось старшему братцу не более чем побочными явлениями увлекательных караванных странствий, что сулили ему близость с самыми экзотическими представительницами дальних городов и четырех водораздолий Вига. Так что Тэун с радостью отдавал свои «издержки» на откуп либо главе Черторга, либо любому собрату-купцу, готовому избавить его от этой головной боли. Елуам давно заприметил, что купеческие цели брата мало совпадают с классическими ориентирами успешных торговцев, к которым призывал Черторг. Тем не менее это нисколько не мешало Тэуну разудало жить в свое удовольствие, беззастенчиво пользуясь фамильным купеческим свидетельством, перешедшим ему после смерти отца. Свидетельство это, вопреки своему традиционному назначению, не помогло брату укрепить положение семьи, подорванное уходом главного кормильца. Как бы не так! Ценный документ стал для Тэуна входным билетом в мир плотских утех, влекущих его в самые чужедальние уголки Вига. Туда, где, к его восторгу, экзотическая красота туземок не была подпорчена излишней стыдливостью, целомудрием и ханжеством. Благодаря стараниям этих «гейш», явивших братцу Елуама немало истинных диковин, тот сделался весьма искушенным ценителем искусства любви. Более того, он глубоко познал все этнические и географические ее особенности, чем до крайности гордился. И, что весьма вероятно при подобных обстоятельствах, успел также сделаться многодетным отцом, отмечая чуть ли не каждую длительную караванную остановку очередным беззаботным зачатием. Нередки были случаи, когда это совершалось преднамеренно. Просто так, для коллекции.
Но какое это имело значение для матери, чье здоровье он так трепетно оберегает!.. Не рвется на дьявольскую огненную землю, постигнув премудрость кислородного дыхания! Не стремится торговать с дикими хархи! Он поступает разумно. Вот истинный пример для подражания!
Елуам, слегка отодвинув на второй план свое нежданное открытие, продолжал с завидным мазохизмом прокручивать в памяти полумольбы, полупроклятья, которые летели ему тем утром в спину от родной матери. Увы, она не нашла в себе сил иным способом попрощаться с сыном. Трудно сказать, в какую тональность сместились бы ее отчаянные причитания, если бы бедной Улианне довелось лицезреть конечную точку длинного маршрута, проделанного сегодня ее младшим сыном. Возможно, она бы резко умолкла, сделав большие глаза и зажав ладонями рот.
Ибо зрелище было величественным и зловещим одновременно: реальность вполне соответствовала страшным слухам о Расщелине, бродившим по Вига.
За два светошага до окончания Дня дани она наконец явила себя гостям. Корневое плетение под ногами сошло на нет, освобождая место сравнительно небольшому кругу, диаметром пять-шесть шагов. Круг состоял из высоких – где-то в десять взрослых вига – глянцево-черных камней. Каждый из них имел собственную неправильную форму. Было совершенно очевидно, что это не творение рук вига и этих камней явно не касались инструменты для дробления или обточки. Теснясь друг к другу на песчаном полотне пустоши, они выглядели высокой стеной вокруг королевского замка. У осаждающих точно не было шанса отыскать лазейку: каждый выступ одного высокого камня находил соответствующее углубление в другом. Корни щелгуна вились на почтительном расстоянии от укрепления, оставляя вокруг него ореол белого песка, робко поблескивающего в темной пучине. Создавалось ощущение, что задолго до географического открытия Расщелины здесь безраздельно властвовали эти черные древесные змеи.
«Возможно, эти змеи даже были живыми», – смело предположил Елуам. И без особого труда живо вообразил, как это выглядело: они то стелились по песчаному дну, то выгибались над ним и с резким свистом шипели… А потом, видать, кто-то со всего размаху обрушил высокие узловатые камни прямо на это змеиное гнездо. Самых неудачливых гадюк, ясное дело, стерла в порошок ударная волна (Елуам рассудил, что камнепад низвергнулся в бездну Вигари со страшной высоты). Это объясняет происхождение белоснежного песчаного пояса вокруг «осадной стены».
«Другие же змеи, по которым меньше шарахнуло, должно быть, попросту окаменели», – озарила Елуама очередная догадка. Но тут же, снова с опаской покосившись под ноги, юноша поспешил поправиться: «Вернее, одеревенели».
Вряд можно было обвинить Елуама в излишней впечатлительности – достаточно бросить взгляд на тот пейзаж, в декорациях которого довелось оказаться будущему пилигриму. Пожалуй, мысль о том, что удар каменных «метеоритов» о морское дно превратил ползающих по нему черных змей в извилистые корни угольного цвета, показалась бы самой что ни на есть рациональной гипотезой.
«Один, два, три, четыре…» Изо всех сил напрягая зрение, будущий купец насчитал ровно семь скалистых истуканов, вздымающихся темной башенной верхушкой над черно-белым рельефом дна.
Как юноше удалось разглядеть такие подробности в кромешной тьме, буквально поглощающей порабощенный ею мир? Ясное дело, не при помощи неожиданно проснувшегося ночного зрения. Скажем прямо: не только Елуаму, но и всей группе странников щуриться бы до последнего глаза в тщетных попытках разглядеть хоть что-то, кабы не одно ботаническое обстоятельство.
Часовик. Бледный, но от этого не менее ободряющий луч звездного света в цитадели вечной зимы и бесконечно долгой ночи, которая, вероятно, никогда не рассыплется здесь в прах своими черными лохмотьями перед покоряющей силой рассвета. Его цепкие стебли, похожие на паучьи лапки, издревле облюбовали для себя скалистые врата Расщелины. Вот и сейчас они настойчиво обвивали семь камней запутанным коконом. Их особая связь была видна невооруженным глазом: то, как часовик доверчиво прильнул к утесистым столпам, исподволь навевало мысль о чаде, задремавшем на материнской груди. Гибкие оливковые стебли были густо унизаны длинными пыльно-серыми лепестками, плавно колыхающимися вокруг своих темных сердцевин, напоминающих половинки крупных ягод ежевики. Лепестки, испещренные венами сизоватых прожилок, одновременно и отражали в себе густой сумрак, и, как ни парадоксально, мягко подсвечивали его. От них в разные стороны разбегались седые косматые полутени. Разумеется, с точки зрения привычной на Вига реальности, это были не тени, а лучи – резервные запасы звездного света, не дающие зоне вечной зимы стать к тому же еще и зоной вечного мрака. Вот только в царстве Расщелины действовали свои законы, в том числе относительно света и тьмы. Особенно этих двух непримиримых сил.
Елуам кожей чувствовал, что от их поединка здесь когда-то летели щепки и море жалобно завывало, умоляя не терзать его могучее тело…
«Война», – будто невзначай всплыло в сознании то, что вместо приветствия начертали ему на песочном пергаменте деревянные змеи. Слово не хлестнуло его волной предчувствий. Не вызвало характерную трель спазматических толчков на бледной шее. Ничего такого. Оно лишь сверкнуло серебристым рыбьим хвостом по водной ряби рассудка, словно желая вскользь о себе напомнить, да и скрылось в сомкнувшейся над ней бездне.
Кто знает, надолго ли?
Яллир, без сомнения лучше всех помнящий безопасный маршрут спуска в Расщелину, на какое-то время отвоевал у Лиммаха роль проводника. Тот поначалу ворчал – а я вам, дескать, на что? – однако в скором времени осознал, что лучше не спорить и лезть вторым. Ибо идти против воли заслуженного пилигрима, как говорится, себе дороже. Елуам же, вцепившись в ненадежную опору каменных выемок – где-то успокаивающе-шершавых, а где-то предательски гладких, – замыкал цепочку. За ориентир он взял поблескивающую в темноте лысину Лиммаха. Так начался путь их небольшого отряда в самые недра морских глубин, пролегающие значительно ниже границы песчаного дна Вигари.
Границы, откровенно говоря, весьма условной.
