Татьяна Николаевна Зубачева
Аналогичный мир. Том второй. Прах и пепел
– А с чего ты это взял? Поговори. Не об этом. О чём-нибудь. Ну-у… ну, о кино. Она же ходит в кино?
– Ходит, – кивнул Крис. – Я её каждый раз там вижу, – и виновато улыбнулся, – сяду в угол и на неё смотрю. Я ни одного фильма не видел.
Жариков не выдержал и засмеялся. Крис неуверенно улыбнулся, глядя на него.
– Не обижайся, Кирилл, у меня так же было.
– У вас?! – изумился Крис.
– Ну да. В университете. Пошли мы вдвоём в кино. Я ночь в очереди за билетами простоял, еле достал. Сели…, и я весь фильм на неё смотрел. А она потом удивлялась, что такой фильм хороший, а я ничего не понял и не запомнил.
Жариков рассказывал так легко, так весело, что к концу его рассказа Крис тоже рассмеялся. И уже спокойно ждал… нет, не совета, как мгновенно понял Жариков, а рекомендаций, даже инструкций, пошаговых. И похоже… похоже, подсказать придётся. Этого парень действительно не знает, и его богатый, но специфический опыт тут не поможет, а действовать по наитию не решится.
– Для начала попробуй здороваться с ней первым и добавляй имя. Ты знаешь, как её зовут?
– Знаю, – кивнул Крис. – А потом?
– Потом видно будет, – улыбнулся Жариков. – Главное – начать. Ну как, полегчало?
– Да, – удивлённо согласился Крис, прислушался к себе и повторил уже уверенно: – Да. Спасибо большое Иван Дормидонтович. А… а потом можно будет ещё с вами поговорить?
– Конечно, можно! – энергично согласился Жариков.
Крис посмотрел на стенные часы и вскочил.
– Ой, курсы!
– Конечно, беги, – кивнул Жариков.
Крис сорвался с места и вылетел за дверь. Жариков почти машинально щёлкнул тумблером, гася лампу над дверью и включая селектор. Ну что ж, это совсем не то, чего он ждал, но… но впервые ему не просто доверили и раскрылись, и впервые инициатива исходила не от него. Спасибо тебе, Кирилл, спасибо. И кто она – твоя любовь, я, кажется, догадываюсь, но раз ты не хочешь её называть и ни разу не проговорился, то и я буду молчать.
Жариков закрыл лицо ладонями и немного посидел так, настраиваясь на предстоящее. Сейчас ему идти разговаривать с Расселом Годдардом Шерманом, инженером Шерманом, сыном доктора Шермана. Спасибо Кириллу, Эдварду, Андрею, всем парням. Без их доверия, их рассказов не смог бы ни читать эти книги, ни слушать рассказы Шермана о величии экспериментов гениального доктора Шермана… ну, всё. Надо идти.
Он уже встал из-за стола, когда вошёл Аристов.
– Ты что, Юра, вопросы забыл? – участливо спросил Жариков.
– Я т-тебе сейчас такие вопросы покажу… что никакого шовного материала на тебя не хватит. Говори, Ванька, а то хуже будет.
Жариков хладнокровно-сочувственно осмотрел с высоты своих двух с небольших метров щуплого и невысокого рядом с ним Аристова и кивнул.
– Согласен. Будет хуже. Но не мне.
– Ванька!
– Что, – безжалостно ухмыльнулся Жариков, – припекло? Ну, так и быть. Я – не ты, пожалею коллегу. Отвечу на эти вопросы сам. Итак, первый вопрос был об элах и джи. Расшифровываю. Элы предназначены для леди, а джи – для джентльменов. Ясно? Ну, а остальное потом. Извини, спешу.
– Ванька! Имей совесть! Объясни.
– Что?
– Да не всё равно, джи они или элы?!
– Нет, Юра, не всё равно. Во-первых, отношения между этими категориями предельно конфликтны. Инструкция по групповому содержанию предписывает, – Жариков поучающим жестом потряс перед носом Аристова воздетым к потолку указательным пальцем, – обрати внимание, не рекомендует, а предписывает размещать их в разных камерах, не допускать совместных прогулок, хозяйственных работ, контактов в душевых и спортзале. Во-вторых,…
– Во-вторых не надо, – перебил его Аристов. – Давай её сюда и катись куда хочешь и ещё дальше.
– Кого «её»? – осведомился Жариков.
– Инструкцию.
– Нет, – просто сказал Жариков. – Не дам.
– То есть, как не дашь?!
– Как? Молча. Не дам, Юра. Во-первых, я ещё не насладился своей местью. Во-вторых, я дал подписку о невыносе из кабинета. А в-третьих, сам читаю.
Во время этой тирады Жариков ловко вытеснил Аристова из кабинета в коридор, захлопнул и запер дверь.
– Всё, Юра. Я к пациенту.
И унёсся по коридору.
Аристов и не пытался его догнать. Ответ на главный вопрос – об источнике информации – он получил. А книгу он из Ваньки выжмет. Никуда тот не денется. Мститель! Не мститель, а хвастун. А вот зачем он Криса так долго у себя мурыжил, вот за это Ванька ответит! Парень и так на пределе, а Ванька вздумал психологию разводить, нашёл на ком упражняться…!
Перевод из тюремной камеры-одиночки в больничную палату-бокс не так обрадовал, как озадачил Рассела. Так кто он теперь? Заключённый, пациент, пленный? Возможно любое сочетание из трёх параметров, или все три вместе. Хотя… какое это имеет значение? И самому себе надо честно ответить – никакого. Придя тогда к русским и бросив на стол перед офицером свой пистолет, он сам снял с себя бремя… бремя свободы. За него теперь решают другие. А в общем… постель мягче, еда получше, окно с решёткой, но прозрачное. И он опять может сидеть на подоконнике, прислоняясь затылком к стене и смотреть. На мокрые корявые деревья, на примитивные и явно самодельные спортивные снаряды и на спальников. Вот, значит, куда их свезли русские. Центральный военный госпиталь. Хотя… хотя особой тайны из этого русские и не делали. Что уцелевших спальников забирают на исследования, говорили ещё год назад. Странно, что русские совмещают исследовательский центр с лечебным. Хотя… и это вполне объяснимо. Статус военного госпиталя предусматривает охрану и обеспечение секретности автоматически. Хирургического анализа, похоже, не делали. Во всяком случае, тем, которых выпускают сюда. Бегают и прыгают парни свободно. Даже в футбол играют или встают в круг и перебрасываются мячом. Похоже на примитивный волейбол. Это уже явно русские внесли, ни в питомниках, ни в Паласах игры с мячом не практиковали из-за сложностей надзора. Зачем это русским – непонятно. И график прогулок какой-то странный. Непонятна программа исследований. И уже несколько раз он видел на совместных прогулках элов и джи. Каким-то образом русские даже не купируют, а, похоже, давят намертво их агрессивность. Надзирателя ни разу не видел, а драк нет. Да, это, пожалуй, самое примечательное. И даже интересное. И неплохо, что русские вместо традиционной формы спальников дали им другую одежду. Смотрится, во всяком случае, веселее. И если не приглядываться, то можно принять за обычных… А, вот и шаги по коридору. Доктор. И-ван Жа-ри-кофф. Психолог. Хороший собеседник. Вернее, слушатель. И не настаивает на обращении по имени, позволяя сохранять дистанцию.
Лязгнул замок, Рассел встал с подоконника и шагнул вперёд до того, как открылась дверь.
– Добрый вечер.
– Добрый вечер, доктор, – улыбнулся Рассел. – Рад вас видеть.
Жариков улыбнулся, закрывая за собой дверь. Было слышно, как часовой запер её снаружи и ушёл.
– Как вы себя чувствуете, Рассел?
– Спасибо, неплохо, – Рассел подошёл к маленькому столу у стены, за которым они обычно беседовали, и сел. – Во всяком случае, лучше, чем раньше.
Жариков сел напротив.
– Спите как?
– Как всегда, – пожал плечами Рассел. – Я вам говорил. Бессонница у меня с детства.
Жариков кивнул.
– Да, я помню. Вы как-то лечились? Принимали что-нибудь?
– Да нет. В принципе мне это не мешало. И потом, – Рассел замялся, подбирая слова. Жариков терпеливо ждал. – Она то появлялась, то исчезала. Я привык.
– Как к этому относился ваш отец?
– Отец? – удивлённо переспросил Рассел. – Он, по-моему, не знал об этом. Вернее… не обращал внимания. А потом я уехал в колледж. И больше мы вместе не жили, – он усмехнулся. – У каждого была своя жизнь, – тряхнул головой. – Простите, доктор, могу я спросить?
– Да, пожалуйста.
– Вы меня лечите или исследуете?
– Отличный вопрос, – одобрил Жариков. – Лечим.
– Тогда следующий вопрос. Зачем?
– Цель лечения – здоровье пациента, – улыбаясь одними глазами, ответил Жариков.
Рассел кивнул. Повертел сигаретную пачку.
– А этих парней вы тоже лечите? Или всё-таки исследуете?
– Каких парней? – спокойно спросил Жариков.
Он давно ждал, чтобы Шерман заговорил о спальниках. Сам. Не видеть их он не мог. Не понять, кто они – тоже. Этот вопрос позволил бы вывести разговор об отце, о докторе Шермане, на новый виток.
– Спальников, – так же спокойно ответил Рассел. – Моё окно выходит на их прогулочную площадку. Видимо, и содержат их где-то рядом. На другом этаже?
– Нет, – Жариков кивком согласился с молчаливым предложением закурить и взял тоже сигарету. – Они живут в другом корпусе. А как вы догадались, что они спальники?
– Глаз намётан, – усмехнулся Рассел. – Отец много работал с этим материалом. Так что я нагляделся.
– Вы помогали отцу в его работе?
– Нерегулярно, – Рассел закурил. – Но глаз я набил и знаю о них… вполне достаточно.
– Понятно, – кивнул Жариков.
Он вполне сознательно отдавал инициативу разговора о спальниках Шерману. Сказать сразу, что парни свободны, перегорели, работают вольнонаёмными, учатся на курсах, что почти все уже функционально грамотны, только желающие уехать в основном занимаются русским, а решившие остаться ограничились английской грамотой, что с десяток наиболее способных и упорных уже фактически квалифицированный низший медперсонал с перспективой на средний уровень и уже работают медбратьями… ничему этому Шерман не поверит. Нет, это должно доходить постепенно.
– Знаю, – повторил Рассел, вертя в пальцах дымящуюся сигарету. – В целом… в целом они неплохие. Привязчивые, ласковые… да, если простого раба, работягу, прикармливают, ну, достаточно такому чуть увеличить или улучшить паёк, и он уже предан вам, то спальника… я бы назвал это приручением. Они очень чувствительны. Тактильно чувствительны. Тактильный контакт очень важен. Эта привязчивость создавала, конечно, ряд проблем.
– А именно?
– Они легко привязывались к надзирателям. Ну, и те к ним. Начинались поблажки. Приходилось, – Рассел усмехнулся, – всех надзирателей для Паласов и питомников особо тестировать и готовить. Психологически готовить, понимаете? – увидев кивок доктора, продолжил: – А привязанность к хозяину… понимаете, в этом случае перепроданный спальник мог отказаться работать. Его тогда только выбраковать. А каждый из них – огромная ценность. А в Паласах такая привязанность затрудняла или делала невозможным рациональное использование.
Жариков слушал очень внимательно. Участливым его лицо нельзя было назвать, но и никакого отторжения своих слов Рассел не видел и потому рассказывал спокойно:
– Любой плюс неизбежно оборачивается минусом, доктор. И наоборот. Но они у вас, я вижу, в прекрасной физической форме. Вы их как-то используете ещё? Что они убирают свою площадку, я видел. А остальную территорию тоже? – Доктор кивнул, и Рассел продолжил: – Вот и ещё их плюсы. Они, в большинстве своём, очень аккуратны и старательны. Послушны и исполнительны. Все чистоплотны, – Рассел негромко рассмеялся. – Душ два раза в сутки с обязательным применением кремов и лосьонов. Вы наверняка с этим сталкивались. В еде они, как и все рабы, неприхотливы, хотя… их угощали. В Паласах клиенты и клиентки. Допить, доесть, ну, вы понимаете. А уж домашних… домашние, как правило, ели то же, что и владельцы. Доедали, разумеется. Но… но не думаю, что это вызвало какие-то затруднения. В еде, – Рассел улыбнулся, – я уже говорил, рабы непривередливы. Каша, хлеб, кофе. Им достаточно. Ну, конечно, спальников кормили получше. Мясо, сахар, даже масло. Это тоже входило в их рацион. Ну, и добавки. Минеральные, витаминные…
– Им давали и лекарства?
– Вы имеете в виду «рабочий набор»? Да. В Паласах перед сменой им давали комплекс. Типа лёгкого допинга. Но домашних так строго не держали. Понимаете, домашние спальники и работали, и отдыхали не по графику. А как было удобно владельцу.
– «Рабочий набор» был наркотиком?
– Нет-нет, спальник-наркоман – это очень неудобно. Да и не нужно. Они и так зависимы. От своей работы. Добавлять к сексуальной зависимости ещё и фармацевтическую нерационально.
– Чем вызвана сексуальная зависимость?
Рассел отвёл глаза. Потом встал и подошёл к окну. Было уже темно, и он видел не столько двор, сколько своё отражение. Жариков молча ждал. Постояв у окна, Рассел вернулся к столу, тяжело сел на своё место.
– Видите ли… спальники не совсем обычны. Они сделаны. Их организм перестроен. Сексуальная деятельность для них не просто необходима, а обязательна. Жизненно обязательна. Как дыхание, еда, питьё. Трое суток – предельный срок сексуального воздержания для спальника. И обычный график в Паласах – это три смены сексуальной работы и смена физической. Это позволяло при необходимости делать трёхсуточные перерывы в использовании. Если спальники задерживались в распределителе, возникали осложнения. Проблема, – усмехнулся Рассел.
– И как же решалась эта проблема? – спокойно спросил Жариков.
– Элементарно, – Рассел как будто удивился его вопросу. – Надзиратели использовали спальников по прямому назначению. После сексуальной нагрузки могло быть снова трое суток перерыва.
– Способ использования определяли надзиратели?
– Да. В принципе это несложно. Все знали, как надо использовать спальников. Но, в основном, их стремились как можно быстрее продать. Спальник дорог и сложен в содержании. При контактах с другими рабами он мог быть травмирован. А это уже… убыток.
На лбу и висках Рассела, хотя он говорил с небрежным спокойствием, выступили капли пота. Его пальцы всё быстрее вертели сигарету, мяли её.
– Нет, я понимаю ваше… настроение. Но им жилось не так уж плохо. Их организм полностью приспособлен именно к такому образу жизни. И если остальным рабам свобода изменила жизнь, то спальникам свобода не нужна, они не могут жить свободными. Они – не люди, поймите, доктор. Ласковые, привязчивые, сообразительные, послушные… животные, ну, если вас это слово коробит, то существа.
Рассел решительно смял сигарету в пепельнице.
– Извините, доктор, но… это было делом жизни моего отца. И обидно, что всё это пошло прахом. Сожжено в пепел. Всё, что уцелело… портфель с никому не нужными книгами да несколько десятков спальников и спальниц. И всё. Обидно. Я не виню вас. Это сделала СБ. Я уверен, что вы… нашли бы им разумное применение. Без крайностей.
– А что вы считаете разумным применением? – запасы спокойствия у Жарикова были неисчерпаемы.
Рассел пожал плечами.
– Ну, Паласы вы вряд ли бы оставили. Но… знаете, в Джексонвилле, а я там жил с весны, я наблюдал одного спальника. Он… жил у женщины. Днём занимался физической работой, работал грузчиком, а ночью, – Рассел развёл руками, – ночью, естественно, по своему прямому назначению. Женщину это устраивало. Его тоже. Вот один из вариантов. Большинство спальниц, насколько я слышал, устроилось совершенно естественно.
Жариков кивнул. Да, спальниц у них практически не было. А поступавшие с какими-то ранениями или травмами уже через двое, самое большее, суток под любым предлогом выписывались, и, как правило, их уже там, за госпитальным забором, ждали. Женщинам это оказалось проще. Гореть они не хотели. Или… нет, это уточним потом.
– Вы устали?
Рассел пожал плечами.
– Да нет. Вы отлично слушаете, доктор, с вами легко разговаривать.
– Спасибо, – улыбнулся Жариков. – Но мне действительно интересно с вами беседовать. Вам нужно выговориться. А я получаю информацию.
– Взаимовыгодная ситуация, – улыбнулся Рассел. – Но вы правы, доктор, разумеется… выговориться нужно. Фактически… я за этим и пришёл. Сам…
– Я знаю. Вам было нелегко принять такое решение, Рассел.
Он не спрашивал, но Рассел решил ответить.
– И да, и нет. Жизнь, конечно, это ценность. Но жизнь. А я… плох был тот мир или хорош, но он рухнул. Рассыпался вдребезги, в крошки и пепел. А я… я его осколок, доктор. Я был и жив, и мёртв. Сразу. Но это не могло продолжаться дольше. У меня просто не было другого варианта. Я потерял всё. Поймите, доктор. Я был готов умереть. И сейчас готов. Но мне было… я не хотел, чтобы труд моего отца пропал. Но я это уже говорил вам. И следователю. Я повторяюсь. Но у меня нет иных аргументов. Я сохранил труды отца. Может… может, они ещё понадобятся… пригодятся.
В его голосе вдруг прозвучала робкая, даже просящая нотка, и он досадливо покраснел. Но Жариков одобрительно кивнул.
– Безусловно, пригодятся. Но мы с вами ещё поговорим об этом.
– Да, разумеется.
Рассел закурил уже спокойно. Ему стало неловко за срыв, но доктор уже встал, показывая окончание разговора. Встал и Рассел.
– Извините, доктор.
– Всё хорошо, Рассел. Отдыхайте.
– Сегодня я продержался немножко дольше, – усмехнулся Рассел.
– Да.
Жариков подошёл к двери и стукнул в неё костяшками пальцев. Шаги, лязг замка и дверь открылась. На пороге рядом с солдатом в форме стояла медсестра с разгороженным на ячейки подносом под марлевой салфеткой. Улыбнувшись Жарикову, она строго посмотрела на Рассела.
– Больной, примите лекарство – английские слова она выговаривала очень правильно и старательно.
Под тремя перекрёстными взглядами Рассел принял на ладонь от сестры две таблетки и проглотил их. Сестра удовлетворённо кивнула и вышла. Солдат вопросительно посмотрел на Жарикова.
– Иду, – ответил тот по-русски и Расселу уже по-английски: – Спокойной ночи, Рассел.
– Спокойной ночи, доктор.
Когда закрылась дверь и щёлкнул замок, Рассел вздохнул и стал готовиться ко сну. Его палата – или всё-таки камера? – имела всё необходимое. Даже подобие ванной. Унитаз, раковина, душ. Даже зеркало. Даже его механическую бритву ему вернули. И не беспокоили, когда он уходил в ванную. Льготные условия… Камера для материала в лабораторном отсеке отца тоже была… вполне автономна. Уровень немного другой, а по сути…
Жариков попрощался с солдатом и медсестрой и пошёл в свой кабинет. Записать. Пополнить историю болезни Шермана, свой дневник, записи по парням. Что ж, ещё несколько камушков в мозаике встали на свои места. Объяснилось – хотя бы частично, здесь явно есть ещё нюансы – поведение парней. Эти крики в начале. Да не женщин они требовали, и не себя предлагали. Они просили работы. Чувствуя приближение боли, боясь даже не самой боли, а горячки: загореться для спальника смертельно. Они просто хотели жить.
Жариков шёл по коридору и снова слышал…
…– За что?!
…– Убейте!
…– Возьмите меня… я всё сделаю…
…– Я всё сделаю…
…– За что?!
…– Я могу работать!
…– Не надо!
…– Пощадите!..
…И видел. Бьющиеся в болевых судорогах тела, залитые слезами лица…
Жариков тряхнул головой. Было, всё было. Тяжелее всего пришлось первым. Крис, привязанный к кровати, бешеным ударом головы отбивает руку с лекарством, выплёвывает насильно засовываемые в рот таблетки и кричит:
– Я уже горю, зачем это?! Будьте вы прокляты…!
…Да, теперь понятно, что все таблетки парни воспринимали как «рабочий набор» в Паласе. И если сопоставить, совместить панический страх парней перед врачами, то слова Шермана, что спальники сделаны, и строки из книги… картина получается весьма впечатляющая. Если бы этот портфель был в нашем распоряжении зимой… может, и тех летальных бы не было. Юридически это недоказуемо, но те, болевые летальные, и депрессивные суициды тоже на совести Рассела.
У двери кабинета дремал, сидя на корточках и привалившись спиной к стене, Андрей. Нет, сегодня точно – день неожиданностей.
– Андрей, – тихо позвал Жариков.
Андрей поднял голову, улыбнулся и встал.
– Я ждал вас, Иван Дормидонтович.
– Вижу, – кивнул Жариков. – Что случилось?
– Я, кажется, понял, Иван Дормидонтович, ну, что с Чаком и Гэбом.
– Интересно, – улыбнулся Жариков. – Ты что, заходил к ним?
– Нет, я думал, – Андрей вздохнул, входя следом за Иваном в его кабинет. – Двойку по русскому получил. Из-за этого.
– Понятно. Ну, и до чего ты додумался? – Жариков постарался, чтобы насмешки в голосе не было.
– Мы горим потому, что нас кололи, – начал Андрей, перемешивая английские и русские слова. – Куда кололи, там и горим. Но нам ещё показывали. Горящего. И говорили, что вот что, дескать, с вами будет. И… и делали нам, ну, три дня не дают работать. Мы уже ждём, что загорится. А когда ждёшь, так оно сразу начинается. Боль, конечно, есть. Но мы ещё ждём её. И боимся. А их не кололи, ни Чака, ни Гэба. Им только сказали. Внушили. Вы нам про гипноз рассказывали, помните? Давно.
Жариков, внимательно слушавший Андрея, кивнул, ожидая продолжения.
– Ну, так перевнушите им. Ну, что ничего этого у них нет. Сами они этого не пересилят. Слайдеры, помните их? Они пересилили, потому что друг о друге думали, они нам рассказывали. Как по очереди вставали, снег друг другу со двора носили. Приложить, поесть. Откачивали друг друга. Мы из «чёрного тумана» только на этом вставали. Ну, – Андрей покрутил рукой, – мысль им нужна. Чтоб сильнее боли была. Внушите им что-нибудь.
– Та-ак, – Жариков с улыбкой оглядел Андрея. – Это ты, конечно, хорошо придумал, но…
Андрей сразу сник.
– Но не то, да?
– Не совсем. Я не знаю, как им внушали. И поэтому не могу… перевнушить.
Андрей разочарованно вздохнул и встал.
– Ошибся я, значит. Извините, Иван Дормидонтович.
– Нет, не ошибся. Ты… ты просто недостаточно знаешь. Но мыслишь правильно.
– А что толку? Мыслю правильно, а решение ошибочное, – Андрей безнадёжно махнул рукой и побрёл к двери. – Только вам помешал.
– А зачем вас кололи? – небрежно спросил Жариков, когда Андрей был уже у двери.
– Семя убивали, – как о само собой разумеющемся ответил Андрей и обернулся. – Больно это очень. Как в горячку. И распирает так же. Спокойной ночи, Иван Дормидонтович.
– Спокойной ночи, – машинально ответил Жариков и обессиленно сел за стол.
Опёршись локтями на столешницу, он закрыл ладонями лицо и застыл. Вот оно! Как замковой камень скрепляет свод – когда-то его учили выкладывать печные и каминные своды – и держит его без цемента и прочего собой, своей тяжестью, так и здесь. Убивали семя. Деформация сперматогенеза. Завершающая стадия соматических изменений… Существа, сексуальные маньяки, нелюди… Вы – нелюди, вы – кто делал это, придумывал, разрабатывал, воплощал… Вы! Ох, недаром был принят Запретный Пакт. Кто ему рассказывал о Шермане? Да, Николай Северин, Никлас. Он допрашивал того индейца-спальника. И фотография доктора Шермана привела парня в стрессовое состояние… Нет, сейчас ни записывать, ни читать, ни даже думать невозможно. Нет, записать надо. Отрешиться от всего, стать бездумным автоматом и зафиксировать. А завтра перечитать записанное и уже тогда думать. К Чаку и Гэбу тоже завтра. Чёрт, нет времени раскручивать Шермана. А спешить с ним нельзя, там, похоже, так же… внутренняя программа стоит, со своим кодом и сигналом к самоликвидации. Но у Чака может начаться атрофия мышц. А парни как взялись за обоих. В начале… да, отчуждение, даже злорадство. Спальники и телохранители… привилегированные изгои рабской среды. Спальников презирают, а телохранителей боятся. И тех, и других ненавидят. Да, здесь прошедшее время ещё рано ставить. Хотя… Устроились же как-то те из парней, кто не захотел у нас работать… Материал по Грину и его «школе»… нет, читано-перечитано. Сейчас ничего оттуда не возьмёшь. Дьявольщина! Кто сейчас нужен, так это те двое. Индеец-спальник, как его, да, Мороз, и телохранитель, о котором рассказывал Гольцев. Хоть бросай всё к чёрту и рви в Атланту, в Центральный лагерь. Сутки на дорогу в оба конца и на контакт… энное количество суток. И столько же на беседу, и ещё на осмысление, и ещё на повторные беседы… А Чак с Гэбом будут лежать в психогенном параличе, а Рассел Шерман утрачивать остатки контроля над сознанием. Вот уж действительно… «заржавелая совесть сорвалась с предохранителя». Ох, когда такая беллетристика лезет в голову, то точно пора на отдых. Да, ещё же Аристов может припереться. За инструкцией. Ничего, милый, ты у меня всё прочувствуешь. От пупа и до печёнки.
Жариков сгрёб со стола и запер в сейф тетради и папки, захлопнул дверцу шкафа, футляром надетого на сейф – на многих пациентов вид сейфа действует нежелательно – оглядел кабинет и вышел в коридор. На часы он не смотрел. Сколько ему осталось на сон, интересовало Ивана меньше всего.
Алабама
Графство Эйр
Округ Гатрингс
Джексонвилл
Они пили кофе в полупустой кухне. Остатки мебели вместе с домом продаст Харленд. Или выкинет. Но это его проблема. Конечно, они могли бы получить больше, значительно больше, но… Норма вздохнула. Для этого надо переехать в гостиницу и ждать, пока Харленд найдёт покупателя, продаст, получит деньги и уже тогда… недвижимостью после Хэллоуина не спешат обзаводиться, а уж в Джексонвилле с его славой…
– Ты что, мама? – улыбнулась Джинни. – Думаешь о Харленде?
Норма кивнула.
– Не жалей, мама. Я понимаю, что он нас обманул, но, – Джинни скорчила покорную гримасу, – но у нас не было других вариантов, мама. Мама, я ходила к отцу Эйбу. Отдала ему то, что мы отобрали. Он был очень благодарен и, – Джинни фыркнула, – благословил нас. Меня и тебя. Он уже собирает пожертвования для рождественской раздачи.
– Джинни, – задумчиво сказала Норма, – а отцу Джордану…
Джинни пожала плечами.
– Я не хочу, мама. Поступай, как знаешь, но я к нему не пойду.
Норма вздохнула. Ломая голову над проблемой: что делать со старой одеждой, ненужной утварью и посудой – набиралось много, продать это некому, да и не будут они этим заниматься – решили всё это пожертвовать, раздать. Конечно, решение неплохое, но Джинни и тут сделала жест… Всё в церковь для цветных!
– Джинни, мы же не можем так демонстративно… рвать с обществом.
– Почему, мама? Через два дня мы уедем. Там, – Джинни выразительно показала глазами на нечто, находящееся за стенами их кухни, – там мнение старых сплетниц уже не важно. Здесь, да, мы должны были сохранять отношения. Но… Вспомни, мама. Разве зимой отец Джордан помог нам? Разве на Хэллоуин он хоть кому-нибудь помог? Спас хоть одного гонимого? Нет. А сейчас? Он призывает к прощению.
– Отец Эйб, говорят, проповедует то же самое.
– Отец Эйб обращается к жертвам, а отец Джордан просит милосердия и защиты палачам. Нет, мама, я не пойду к нему. Но ты, – Джинни поцеловала её в щёку, – ты делай, как считаешь нужным.
Норма вздохнула.
– Джинни, то, что ты оставила, жертвовать уже неприлично.
– Потому я это и оставила, – рассмеялась Джинни. – Ох, мама, поверить не могу, что всего два дня осталось!
– Джинни, лагерь беженцев… не самое комфортное место.
– Ну и что?!
Джинни переполнял весёлый энтузиазм. Норма не могла не улыбаться, глядя на неё. Её девочка. Добрая, умная, смелая девочка. Как Майкл. Решение принимается один раз. И на всю жизнь. Решение уже принято и менять его они не будут. Норма тряхнула головой.
– Что нам осталось, Джинни?
– Уложить вещи, доесть продукты, отдать ключи Харленду и получить с него деньги, доехать до Гатрингса и там дойти до комендатуры, – весело перечислила Джинни. – Самое сложное – это получить деньги.
– Да. Сейчас трудные времена, – Норма допила кофе и встала, собирая чашки. – Харленд говорит, что у него полно желающих продать свой дом, но нет ни одного покупателя. Его тоже можно понять.
Джинни кивнула, глядя, как мать быстро моет чашки.
– Я знаю, что значит для тебя этот дом, мамочка.
– А для тебя? – перебила её Норма. – Разве для тебя он ничего не значит?
– Конечно же значит, мамочка, – Джинни подошла к ней и обняла. – Конечно же так, мама, но… но я не могу закрыться в нём так, чтобы никого и ничего вокруг не видеть. И потом… когда они снова вломятся… Мы не можем оградить наш дом, а он не может защитить нас.
– Да, конечно, – сразу согласилась Норма. – Мы уже всё решили.
– Да, мамочка, – Джинни поцеловала её в затылок. – Я ещё немного почитаю у себя.
– Только не слишком долго, Джинни.
– Хорошо. Спокойной ночи, мама.
– Спокойной ночи.
Джинни ещё раз поцеловала её и убежала. Норма оглядела кухню. Да, такой же полупустой, необжитой она была, когда Майкл ввёл её хозяйкой в этот дом. Двадцать лет назад. И всё снова как прежде. Дом пустеет. Придут другие люди, начнётся другая жизнь, что ж… будем надеяться на лучшее. Больше ничего не остаётся.
Норма прошла в свою спальню. Вот ещё один день прошёл. Ещё на день ближе к новой жизни. Нет, лишь бы Джинни была здорова, а остальное… всё остальное – пустяки.
Атланта
Сейлемские казармы
Центр репатриации
Случись такое не в Центральном лагере, то события этого дня, вернее, вечера обсуждались бы и мусолились не одну неделю, а то и месяц. Никому из участников так легко бы не удалось отвертеться, да и комендатура бы сразу вмешалась. Но в Центральном с его суетой и суматохой, отъездами и приездами, встречами и разлуками… Нет, здесь обошлось. Только на следующий день мужчины собрались в курилке и быстро – Эркин даже не ждал такого – без хмыканья и недомолвок решили. Что как наружу через проломы из лагеря уходят, так и любая сволочь может незаметно в лагерь пролезть. Словом, где-то к обеду все проломы и пролазы были заделаны. И материалы нашлись, и умельцы. И так всё споро провернули, что ни комендант, ни охрана ничего и не заметили. Кое-кому внятно и доходчиво сказали, что если попробуют против всех переть и завалы разбирать, то комендатуру звать не будем, сами управимся. И всё кончилось на этом. Будто и не было ничего.
Ни Фёдор, ни Грег ни о чём не спросили Эркина, другие – тем более. Да и у каждого свои дела и проблемы. События набегали друг на друга, заставляя каждый раз решать. А как тут решать, когда не было ещё такого, и посоветоваться не с кем, а то и некогда советоваться да думать. А на тебя смотрят и ждут: чего скажешь. А промолчать… молчание – это тоже решение.
Ещё за завтраком Дим спросил отца:
– Пап, ты сейчас где будешь?
Тим улыбнулся его деловому тону.
– На тестирование пойду.
Дим удовлетворённо кивнул.
– Я тут одну проблему решу, пап. За обедом тогда скажу.
– Хорошо, – согласился Тим.
Если не считать тот инцидент в умывалке, то вёл себя Дим очень хорошо. Если и дрался с кем из ровесников, то ни синяков, ни порванной одежды. Его не обижали, и он никого не обижал. Не то что весной, когда любые контакты Дима с соседскими мальчишками сразу переходили в драку. Врагов много, а Дим один. И слабенький. Ему и доставалось. Поселились тогда в Цветном, так Дима избили за то, что белый. А в белом квартале Дима били за отца-негра. А здесь… Нет, здесь всё нормально.
Дим торопливо допил свой чай и встал из-за стола.
– Пап, я побегу, а то перехватит ещё кто, жди тогда до вечера.
– Беги, – кивнул Тим.
Он, правда, хотел поинтересоваться, кого это боится упустить Дим, но сын уже исчез, и Тим, собирая посуду, сразу выкинул это из головы. Мало ли приятелей у Дима. Меняются фантиками, шишками, болтиками, играют в какие-то свои, неизвестные Тиму, игры… Психолог, побеседовав с Димом, вызвала его из коридора – со всеми родителями так – и отправив Дима гулять, сказала, что уровень развития Дима соответствует возрасту, реакции адекватные, пережитый стресс не вызвал реактивного состояния… Женщина в белом халате, не скрывавшем военной формы с майорскими знаками различия, говорила по-английски и внимательно смотрела на него, явно проверяя уже его реакцию. Он кивал, не столько понимая, сколько догадываясь. Потом пошли рекомендации: не ограничивать контакты с другими детьми, по возможности – она остановилась, подбирая слова – по возможности учить, развивать. Скажем, рисовать, лепить, книжки с картинками рассматривать. Всё это есть в игровой комнате. Он кивал. Да, конечно, он всё понимает, и про игровую знает, но разве Дима в ней удержишь… Это самому там с ним рядом сидеть. Она понимающе улыбнулась.
