полная версия

Константин Маркович Поповский
Мозес. Том 2

130. И кое-что еще о том же

Да, прямо-таки противоположным образом, сэр… Разве же не об этом свидетельствует ее жалкий, ничтожный конец? Не оглянулась ли она, несмотря на все сделанные ей предупреждения, подобно базарной торговке, которая бросает свой товар и бежит на другой конец базара, чтобы поглазеть на драку или пойманного воришку, не переставая при этом все время оглядываться? – О чем это ты говоришь, Мозес? Помилуй, дорогой мой, но ведь оглянулся-то как раз Орфей! Сам Овидий рассказывает об этом с не вызывающей сомнения определенностью. А следом за ним этот неоспоримый факт подтверждает и Вергилий, говоря… Постой-ка… Ага…

 
Только безумьем вдруг был охвачен беспечный любовник.
Остановился, и вот Эвридику свою на пороге
Света, забывшись, – увы! – покорившись желанью, окинул
Взором… –
 

– Взором, Мозес! – Вижу, у вас великолепная память, сэр. Но я скажу вам, что существуют и другие свидетельства, а уж они-то, на мой взгляд, значат гораздо больше, чем все эти сомнительные заверения каких-то освященных временем бумагомарателей, пренебрегающих Истиной ради красного словца… Свидетельства сердца, вот что я имею в виду, сэр. Против него бессильны все умозрительные софизмы. Именно оно-то и заставляет меня сегодня во всеуслышание заявить: несмотря на все досужие домыслы, оглянулся совсем не Орфей, оглянулась Эвридика! Это – голос сердца, сэр, то есть, говоря без ложной скромности, голос самой Истины, Мозес! – А тебе не кажется, что ты просто спутал Эвридику с женой Лота, дружок? Ведь если кто и оглянулся, так это она. – Ваша правда, сэр. Уж эта-та недотепа оглянулась, так оглянулась. Так, что вместе с ней оглянулись и все, какие ни есть женщины. Согласитесь, сэр, что, в конце концов, в каждой из них сидит жена этого бедного малого и пялится во все глаза назад, пока не свернет себе шею. – И все-таки, Мозес, ты ошибся. Эвридика тут совершенно ни при чем, потому что оглянулся все-таки наш Орфей. – Ну, какое все же, ей-богу, занудство, сынок! Да, разве не любопытство – удел всякой женщины, сэр? Или это не оно привело Эвридику в преисподнюю? Чем же она лучше этого неблагодарного куска соли, растаявшего после первого же хорошего дождя? – Я готов допустить, Мозес, что Эвридике был присущ сей небольшой изъян. Но, вместе с тем, я ни в коем случае не могу не обратить твоего внимания на то, что вместе с ней, в конце концов, его разделяют и все живущие. Вспомни-ка слова, которыми великий Аристотель начинает свой Божественный трактат: все люди по своей природе тянутся к знанию. Тянутся, Мозес. А ведь это означает, что все мы в той или иной степени подвержены любопытству. И мужчины, Мозес, ничуть не в меньшей степени, чем женщины. – Позволю себе обратить ваше внимание, сэр, что, тем не менее, не всякое любопытство достойно снисхождения, Мозес. И уж во всяком случае, не то, которым грешат женщины и которое готово свернуть себе шею, ежеминутно оглядываясь назад. Хотите, я вам скажу, что такое – эта оглядка, этот невинно брошенный назад взгляд, сэр? Этот безобидный поворот головы? Эти скошенные глаза? – Что ж, сделай милость, Мозес, сделай милость. – Оглянуться, сэр, это значит не просто посмотреть, что там делается у тебя за спиной, нет, сэр. Это значит последовать за своим взглядом, туда, откуда ты идешь. Вот почему оглядка выдает желание быть там, а не здесь, вернуться, а не идти вперед, – вот, что это значит, сэр и ничего больше. Разве не вытащил Лот свою благоверную, чтобы вести ее прочь? Чтобы увести ее подальше от опасности, сэр? И не оглянулась ли она назад, полная страха перед будущим и желания вернуться? И разве Господь, имеющий обыкновение разговаривать с нами на языке символов, не обратил ее немедленно в неподвижный камень, словно давая нам понять, что жаждущий вернуться, возвращается навсегда? Или, может быть, обращая ее в прозрачный кристалл соли, Он хотел добавить к этому еще и другое? Например, сказать нам, что жаждущий возвращения не имеет в себе ничего, кроме того, к чему он хочет вернуться – другими словами, он не имеет в себе ничего, – ибо прошлого не существует? Не скажем ли мы того же и об Эвридике, оглянувшейся на Ад, из которого ее вывел Орфей? Ведь Ад, сэр, всегда позади нас. Оглядываясь же, мы принадлежим уже не себе, а своей оглядке, а это значит, что мы принадлежим Аду, сэр. – Черт возьми, Мозес! Да разве не то же можем мы сказать и об Орфее, который не имел ничего, кроме прошлого и желал его возвращения столь страстно, что не побоялся спуститься за ним в преисподнюю? Разве же не назовем мы это оглядкой, Мозес? – Ни в коем случае, сэр. Ни в коем случае, Мозес. Потому что мужчине не свойственно оглядываться по своей природе, и его любопытство всегда смотрит вперед – раздвигая горизонты и расчищая дорогу. Мужчина встречает Ад лицом к лицу, чтобы победить или умереть. Он не оглядывается даже тогда, когда ему приходится спускаться через пещеру Тенар к мертвым водам Стикса. Ведь его задача всегда одна и та же: не вернуться в прошлое, сэр, но превозмочь его – превратив его в вечность Настоящего. Оглянуться – значило бы стать тем, на что ты оглядываешься, а ведь на это способна лишь женщина, сэр, ибо она подобна воде, не имеющей формы. Разве не оглядывается она каждое мгновение, куда бы ни был направлен ее взгляд – все равно, вперед или назад? Не перетекает ли она из одной формы в другую, становясь союзницей Времени, – и тут я скажу больше того: творя его зримые образы и сама уподобляясь Времени, вышивающему свои узоры и строящему ульи, полные меда? – Ты говоришь довольно красиво, Мозес. Другое дело, насколько эта красота приводит нас к истине, дружок. – Тогда посмотри на женщину, милый. Не находим ли мы ее всегда погруженной в Заботу и Тревогу? Не женщина ли творит этот суетливый Мир, который вечно боится опоздать? Да и сам этот Мир – уж не женщина ли он, живущая только оглядкой? Не потому ли и враждует с ним испокон века Мужчина – ненавидящий Время и отвергающий его дары – ибо узоры Времени пеленают нас, словно младенцев, а его мед рано или поздно становится горек, словно солончаковая вода? Не вечная ли вражда пролегла между Мужчиной и Временем, Мозес, а значит, между Мужчиной и Миром? И не Женщина ли всегда остается вечной союзницей Времени и Мира, а значит – врагом Мужчине? – Все это, конечно, замечательно, сэр, но только разве мало найдется союзников Мира также среди мужчин, Мозес? – Предостаточно, сэр. Но ведь я говорю о настоящем Мужчине, которому не пристало течь вместе с Миром и Временем, уподобившись неуловимому Протею и меняя свои формы, словно циркач на арене цирка. – Скажи-ка мне тогда вот что, Мозес. Разве не грозит ему это величайшим одиночеством, которое мало кто в состоянии вынести, Мозес? Подумай сам, сынок – быть против всего Мира? – Разумеется, сэр. И все же он идет на это, если, конечно, хочет сохранить самого себя, вернуться к себе, ускользнуть от потока, который уносит все: и твое, и чужое… Надеюсь, это не покажется вам чрезмерной новостью, сэр, если я скажу, что мужчина должен уметь оставаться, – только это одно, пожалуй, и делает его мужчиной. Пожалуй, я даже позволю себе выразиться кратко и по существу, сэр: быть – значит оставаться. Тешу себя надеждой, что вы поймете меня правильно. – Ну, разумеется, Мозес, я пойму тебя правильно, но только в том случае, если ты мне откроешь, где, черт возьми, находится это место, где ему надлежит оставаться? – Это место есть он сам, сэр. Никакого другого места, конечно, не существует. – Но как же это понимать, Мозес? Ведь, в конце концов, «оставленность» – это всегда только пустое место и ничего больше. Или, если хочешь, она лишь форма и способ. Что же остается в самой этой оставленности, Мозес? – Сущие пустяки, сэр. Сама она и ничего больше. В конце концов, я только хочу сказать этим, что оставаясь сама собою, эта оставленность порождает все, к чему мы стремимся и что ценим. Все остальное без нее – это только фантомы и болтовня, вроде тех, которые вываливаются изо рта нашего Благодетеля, когда он начинает рассказывать нам об Общечеловеческих Ценностях. – Ладно, Мозес. Ладно, сынок. В таком случае, скажи мне поскорее, что ты думаешь, о Женщине, паршивец? – Что я думаю о женщине, сэр? А разве я еще не говорил об этом… Женщина – это только Оглядка, Воспоминание и Возвращение, Мозес. Только не спрашивай меня, в каком это смысле, дурачок.

131. И, наконец, последнее

И все-таки, в каком это смысле, Мозес?.. Или ты, в самом деле, думаешь, что различия между Мужчиной и Женщиной действительно так велики? – А разве я вас еще не убедил в этом, сэр? И разве это не очевидно, так сказать, само по себе, то есть с первого взгляда и уже окончательно, раз и навсегда? И разве вы сами не спросите себя, впервые взглянув на какую-нибудь Эвридику, столкнувшись с ней на улице или в лифте: да кто это, собственно говоря, такая, – пусть даже вам немедленно вслед за этим не начнут шептать в ухо что-нибудь про Орфея и про его подвиг, – потому что разве же не будет у вас оснований немедленно одернуть нашептывающего, заметив, что вы спрашивали вовсе не про Орфея, а про эту накрашенную пигалицу, не умеющую даже толком произнести слово «реинкарнация» или «мультимедийный»? Разве не осталась она в памяти только благодаря Орфею, сэр? И разве есть у нее хотя бы один шанс стать когда-нибудь чем-то, что хотя бы отчасти напоминало нам нашего Орфея? Недаром многие, действительно не лишенные ума женщины, полагали, подобно сестре Катрей, что не достигнут неба, пока не станут мужчинами, и в этом, конечно, скрыто больше правды, чем во всех вместе взятых эмансипированных дурах, лезущих из кожи вон, чтобы доказать, что они значат больше, чем то, для чего их создали мать-природа и Творец! – Ну, хватит, Мозес, хватит, довольно. В конце концов, что бы ты там ни говорил, но для нас всех Эвридика была и остается светом, озаряющим путь своего избранника. Да, Мозес. В конце концов, ради кого совершал бы он все свои подвиги? Зачем бы сбивал себе в кровь ноги и взывал к Небу на берегу Стикса? Ел дикий мед и акриды? Плакал и тосковал? Молился и проклинал? Для кого, Мозес? – Вы, как всегда, все ставите с ног на голову, сэр. Ясно даже ребенку, что если Орфей с самого начала не был бы готов к подвигу, то не случилось бы в его жизни никакой Эвридики. И наоборот: раз он был способен совершить свой подвиг, то сама собою нашлась бы и та, ради которой он его, в конце концов, совершил. Это аксиома, сэр. Сначала был подвиг, а уж затем все остальное. – Это спор о яйце, Мозес. Спор о яйце, черт его возьми. Я хочу этим сказать, что он весьма и весьма бесплоден. И потом, Мозес. Послушать тебя, так получается, что мы все должны совершать подвиги семь раз на дню! Все без исключения, представь себе. Да с какой это стати, Мозес? Вот так вот взять и подражать Орфею или самой необходимости и порядку, что, конечно же, выглядит страшно смешно, потому что если ты оглянешься вокруг, то с легкостью заметишь, что любовь, как правило, прекрасно обходится безо всяких там подвигов, потому что она довольствуется сама собой, легко находя нужные средства для своих незамысловатых целей. Подумай только, Мозес, какой бы это был ужас, если бы вдруг ты оказался прав, и любовь всякий раз с необходимостью требовала бы для своего торжества подвига, Мозес! Ведь это значило бы, что настоящая любовь начинается где-то там, за границей Ада, и – страшно вымолвить – наводит на мысль, что, возможно, она сама есть не что иное, как этот самый Ад. – Именно так и есть, сэр, именно так оно и есть, если я что-нибудь вообще в этом понимаю. – Тьфу на тебя, Мозес! На тебя и на твой длинный язык. Да с какой это, интересно, стати, ей быть Адом, Мозес? – С такой, сэр, что она сама всегда есть подвиг, сэр. – Подвиг, Мозес? Ну, и в чем же он состоит, этот твой подвиг, балбес? Скажи нам, идиотам, если ты знаешь, в чем он, этот подвиг, потому что у нас на сей счет, ей-богу, нет в голове ни одной мысли. – В конечном счете, этот подвиг состоит в том, чтобы преодолеть Ад, сэр. – Ах, вот оно что! Преодолеть Ад!.. Хорошенькое дело!.. Ты, наверное, издеваешься над нами, дружок? Неужели ты и вправду хочешь сказать, что подвиг любви заключается в том, чтобы преодолеть саму себя? Да ты просто путаник, Мозес, путаник и больше ничего. Сначала ты говоришь, что любовь это Ад, а потом, что она – подвиг, который должен преодолеть этот Ад, так что, в конце концов, получается, что любовь должна преодолеть саму себя и тут уж закон противоречия радуется изо всех сил! – Я, кажется, сказал, «чтобы преодолеть Ад», сэр. – Да ведь к этому ты добавил, что любовь и есть этот самый Ад, Мозес? Ну? Добавил или нет? – Само собой, сэр. – Тогда, может быть, ты объяснишь нам, что, наконец, значит вся это путаница? – Да, неужели, сэр, я сейчас все брошу и займусь никому не нужными объяснениями, сэр? А может, вы потребуете от меня еще и полноценных доказательств?.. Ну, и какие из них вы предпочитаете? Убивающие наповал или только слегка ломающие оппоненту ноги?.. Давайте, не стесняйтесь, сэр. – Я все понял, Мозес. Ты просто водишь нас за нос, надеясь, что мы не догадаемся о том, что все, о чем ты говоришь, не имеет под собой никакой реальной почвы, никакой исторической и научной достоверности, которую можно было бы продемонстрировать в любое время и всем желающим… В конце концов, достаточно немного поразмыслить, Мозес, чтобы понять, что все это – одна только метафора, – я имею в виду, конечно, всю эта историю со змеей, со смертью, с этим театральным спуском в Аид, с чаепитием у Персефоны и с прочими внешними атрибутами, свойственными скорее спектаклю или роману, но уж никак не подлинной жизни, Мозес. Все это только метафора, Мозес. Одна метафора, и ничего больше. Конечно, когда я говорю «только метафора», я вовсе не хочу тебя обидеть и сказать, что это только нечто, лишенное привкуса настоящей жизни, – конечно же, нет, Мозес. Эта метафора не лишена некоторого смысла и означает, на мой взгляд, что Орфей спускался вовсе не в Преисподнюю, а, так сказать, в душу к этой самой Эвридике, в самую ее душу, Мозес, так что, скорее, мы имеем здесь дело с некоей душевной анатомией, более психологической, нежели онтологической, и это надо иметь в виду, если мы не хотим попасть впросак. – В душу, сэр? – В душу, Мозес. – Хотелось бы знать, что он там позабыл, сэр? – Что он там позабыл, Мозес? – Да, сэр, что он позабыл среди этого мрака и всего того, что находится там, не то в качестве его условия, не как его прямое следствие, то есть, среди всех этих уверток, уловок, намеков, недосказанностей, косых взглядов, поджатых губ, шпилек, обид, резиновых улыбок, вздохов, косметики, притираний, ванночек, кастрюлек, ваток, охов, туманных слов, хихиканья, бесконечных преувеличений, явных глупостей, значительного выражения лица, похотливого зуда между ног, отсутствия мыслей и чувств, гор лжи и моря притворства, среди всех этих: «а вы уже видели последний фильм фон Триера?», или «о, как я несчастна», или «Бог накажет вас, за то, что вы так поступили со мной», – среди зеркал, недочитанных книг и вихляющих ягодиц, – словом, среди всего этого Ада, – что же он забыл там, сэр? – Что он там забыл, Мозес? – Да, что он там забыл, дурачок? Скажи, если знаешь. – Конечно, я скажу тебе, что он там забыл, Мозес, хотя ты прекрасно знаешь это и без меня. Он забыл там самого себя, дурачок. – Самого себя, сэр? – Самого себя, Мозес. Ибо, что же такое Мужчина, Мозес, как ни сама эта Потерянность, вечно оглядывающаяся назад в надежде встретить саму себя? Не потому ли он вечно блуждает – и внутри себя, и внутри мира, словно по лабиринту, не имеющему выхода, – ни в чем не уверенный и во всем сомневающийся, не доверяющий даже собственной тени, оторванный от самого себя и позабывший, что такое надежда, зная только, что куда бы он ни шел, дорога вечно будет приводить его к пещере Тенар. К пещере Тенар, Мозес, – к тому самому месту, куда ему следовало бы спуститься, чтобы добраться до Преисподней, но перед которым он всякий раз останавливается, не в силах сделать больше ни одного шага вперед, лишившись и воли, и голоса, закрывая руками уши, чтобы не слышать воплей Эвридики, заклинающей его о помощи. – Признаться, я впервые слышу, чтобы она заклинала его, сэр. – Еще как, Мозес. Еще как. Разве это не она умоляла его, говоря: «Думай обо мне хорошо, миленький»? И разве не это испокон веков повторяют все женщины, ибо оборотной стороной всякой женщины, Мозес, было и остается это самое заклинание, подводящее мужчину к самому входу в пещеру Тенар и делающее его слабым ребенком. – Послушайте, сэр, да разве это не Орфей бросился вслед за Эвридикой, не разбирая дороги и скользя по мокрым камням, спускаясь все ниже и ниже, не думая о последствиях и полный решимости довести дело до конца? Разве это был не он, Мозес? – Конечно, я допускаю, что время от времени такие вещи случаются, сэр. Но, в конце концов, они только подтверждают правило, милый. Ибо посмотри – чем же все это кончилось, Мозес? И разве когда-нибудь это кончалось как-нибудь по другому? Что-то я не припомню, чтобы за последние шесть тысяч лет какому-нибудь Орфею удалось вывести из Преисподней свою Эвридику, Мозес. Что, разве не оглянулся он, подтверждая этой оглядкой, что мужчина не способен верить даже той, ради которой он готов пересечь мертвые воды Стикса? А ведь она заклинала его, Мозес!.. – Да, откуда вам это известно, сэр? В конце концов, все это не больше, чем несчастное сплетение обстоятельств и случайностей. Не уверен, стоит ли придавать им какое-нибудь особое значение. – А ты посмотри на себя, Мозес. Посмотри и спроси себя – во что ты веришь сам и кому ты мог бы довериться без оглядки, без капли сомнения?.. Что же ты вдруг замолчал, дружок?

Впрочем, на то, похоже, была своя серьезная причина, сэр.

Своя серьезная причина, Мозес.

Померещившееся вдруг бесконечное, серое пространство Шеола, наполненное миллиардами кружащих в сумраке теней, – всех этих блуждающих по заросшим асфоделусами полям или поднимающихся в тусклое небо и вновь опускающихся и клубящихся над землей, словно тучи пыли, выбитые из старого ковра, – глядя в эту мутную бесконечность и с ужасом сознавая невозможность грядущей встречи, в чем было трудно сомневаться, ведь если говорить серьезно, они не успели даже договориться ни об условном знаке, ни о месте встречи, так что было не понятно, как же им было теперь узнать друг друга в этой толпе призраков, таких же, как все, лишенных каких-либо индивидуальных признаков, – просто тени среди других теней, о которых было известно только то, что одну из них когда-то звали Орфей, а другую – Эвридика.

132. О разнообразии мнений

– Если вы хотите поговорить о вере, сэр, то я могу ответить вам со всей ответственностью – несмотря ни на что, я верю и продолжаю верить в человека, сэр. – Что такое, Мозес? А ну-ка, повтори еще раз, негодник. – В человека, сэр. – Да ты, оказывается, просто жалкий плагиатор, Мозес. Потому что это уже давно было сказано и притом сказано господином Президентом, который на вопрос – верит ли он в Бога, твердо ответил: я верю в человека. Верите ли вы в Бога, г-н Президент? Я верю в человека. В человека. – В человека, сэр.

И все равно, Мозес.

Во что бы ты ни верил, тебе никогда не сказать это с таким чувством, как это получается у г-на Президента, который даже самую большую глупость (вроде вот этого – «я верю в человека») говорит так проникновенно, что кажется – еще немного, и он достанет из кармана носовой платок и разрыдается над величием того, что произносят его уста, и тем, кто его слушает, невольно начинает казаться, будто он делает всем большое одолжение одним только фактом своего существования, не говоря уже о том, что мы должны быть ему по гроб жизни благодарны за то, что время от времени ему приходится публично изрекать нечто общеполезное или просто мудрое, например – «дети – наше будущее» или – «в повышении обороноспособности – залог нашего спокойствия» или же вот это самое «я верю в человека», после которого становится ясно, что и всем нам тоже следует верить в этого самого человека, потому что верить после этих слов во что-либо другое, было бы, кажется, просто неприлично. Тем более что каждое из этих заявлений, г-н Президент заканчивал не менее простым и проникновенным: «Таково мое твердое мнение…».

Таково мое твердое мненье, мерзавцы!

Таково мое твердое мне…

– Фу, Мозес, опять тебя понесло неизвестно куда!

– Да еще и неизвестно зачем, сэр.