Константин Маркович Поповский
Мозес. Том 2
128. Кое-что об Эвридике
– И все-таки, Мозес, интересно, что же ты скажешь об этой сучке, об этой накрашенной шлюхе с накладными ресницами и выщипанными бровями, которую зовут Эвридика? Я имею в виду, конечно, не тот небрежно отштампованный природой кусок мяса, который носит то же имя и имеет столь же много общего с женщиной, что и сапожная щетка. Разумеется, нет, Мозес. Я говорю о той, с позволения сказать, нимфе, о той завитой финтифлюшке, которая – если верить Овидию и Вергилию – резвилась с подругами на берегу реки, строя глазки проходившим мимо мужчинам, пока не нарвалась, наконец, на похотливого Аристея, а уж он-то, конечно, прекрасно разбирался в этих искоса брошенных взглядах, невинно-обещающих и равнодушно-зовущих, в этих скрыто-явно-манящих и мгновенно-оценивающих взглядах, ободряющих мужчину лучше всяких слов. – О, Мозес! – Да, да, милый мой! Если, наткнувшись на такой взгляд, мужчина немедленно начинает снимать с себя штаны – как, собственно, и случилось с этим лопоухим Аристеем, – то, уж поверьте мне, в этом не будет ни капли его вины. Традиционно мужское дело, сэр. Незатейливое и простое, как охота или застольное возлияние – брать то, что плохо лежит, и уж подавно – то, что само идет в руки. Ведь не напрасно же говориться, сэр: сучка не захочет, кобель не вскочит… – Послушай-ка, Мозес! – Именно, именно так, милый… Конечно же, ей пришлось сделать вид, что она страшно напугана, словно она и в самом деле ожидала чего-то другого. Вот смеху-то! Ну, еще бы, сэр. Женщины, не изображающие из себя жертву, встречаются разве что среди обитательниц кладбищ… И уж поверь мне, Мозес: когда бы не эта змея, пришлось бы кой-кому ходить с оленьими рогами до самого что ни на есть Второго Пришествия… Ей следовало бы поставить памятник, этой пресмыкающейся твари, вставшей на пути Порока и Разнузданности… Побойся Бога, Мозес! Ведь ты говоришь о женщине, которую любил Орфей! Неужели же, по-твоему, это ничего не значит? – А что бы это могло значить, сэр? – Ну, как же, Мозес? Я полагаю, что такая любовь говорит сама за себя. Не за всякой женщиной отправляются в ад, вот что я имел в виду, Мозес. Следовательно, что-то подсказывает нам, что мы имеем здесь нечто особенное, нечто, заслуживающее пристального внимания… – Ах, ты, Господи, Мозес! Ну, можно ли быть таким наивным? И не такая уж это редкость, как ты думаешь. С каждым из нас, в конце концов, случается в жизни что-нибудь подобное. Возьми хотя бы меня, Мозес. Ведь я сам почти семь лет кряду подымался каждое утро, повторяя имя одной прошмандовки, – пожалуй, я поперся бы тогда за ней и в самый ад, случись с ней то же, что и с Эвридикой. – Неужели, Мозес? – Каждое утро, сэр. Уж будьте покойны. Стоило только продрать глаза. Ее звали, кстати… Постойте-ка… Не могу теперь даже вспомнить, как ее звали. Не исключено, что ее звали Сря-Бря. Во всяком случае, я помню, что она иногда отзывалась на это имя. Она была родом из Конго и училась в Лесотехнической академии. Восхитительная, доложу вам, была у нее задница, сэр. Помнится, я называл ее «мой теленочек»… – Очень трогательно, Мозес. И чем же, позволь узнать, все это закончилось? – Извините, сэр? – Я спрашиваю, чем все это закончилось, Мозес? – Полагаю, неприличной болезнью, сэр. – О, Мозес! – Ничего страшного, сэр. Все эти истории кончаются примерно одинаково. Она подцепила ее от какого-то корейского буддиста с факультета генной инженерии. – Что делать, Мозес, что делать. Как любят говорить в Европе: Vita brevis, ars vero longa, occasio autem praeceps, experientia fallax, judicium difficile. – И что это значит, сэр? – Что-то вроде того, что рок неумолим, а жизнь коротка, Мозес. – Сказано со знанием предмета, сэр. – Это латынь, Мозес, родной язык Эвридики. Умирая, она шептала на нем имя Орфея. – Почему-то мне казалось, что она была родом из Греции, сэр. Возможно, я заблуждался. – Это ведь совершенно все равно, Мозес. Потому что истинное чувство не знает ни родины, ни границ. – Вот-вот, сэр. Я рад, что мы начинаем мало-помалу понимать друг друга. Какая, в самом деле, разница, в Греции или в Риме, потому что шлюха – она и в Китае будет шлюхой, сэр… Кстати, не помню, рассказывал ли я вам историю про парализованную вдову, которую я слышал собственными ушами от покойного сапожника Варапетяна, поведавшего мне ее перед самой смертью?.. Эта вдова жила в его доме как раз перед тем, как ему пришлось переехать из Кракова в Лондон. К ней ходил весь город, не исключая даже господина настоятеля храма святого Врацлава Великодушного, а уж этот-то последний понимал толк в женщинах – я имею в виду, конечно, господина настоятеля… Однажды, она совратила пятнадцатилетнего сына нашего раввина, – в жизни, сэр, не доводилось мне видеть более чудовищного скандала!.. – Ты расскажешь мне эту историю как-нибудь в следующий раз, Мозес. – Ваше целомудрие, конечно, делает вам честь, сэр. Редко, когда встретишь такого стыдливого во всех отношениях Мозеса. И все же я не могу умолчать о том, какое впечатление произвело случившееся на этого пятнадцатилетнего отпрыска и будущего главу общины. Поверите ли? Будучи заперт отцом в своей комнате, он рвал и метал так, что его вопли можно было услышать за два квартала. Потом он бежал, спустившись по пожарной лестнице, сбрив свои юные пейсы и облачившись в цивильный костюм – ума не приложу, откуда он только взял этот оранжевый галстук, зеленую шляпу и полосатые гетры! В таком виде, сэр, он явился к вдове, чтобы сделать ей официальное предложение и, конечно же, застал у нее достопочтенного врацлавского настоятеля. Можете сами представить последующую сцену, сэр! Бедный мальчик! Будучи безутешен, он отправился в Гданьск и нанялся там на какое-то рыболовецкое судно. Отец, разумеется, проклял его. Знали бы вы, сэр, какое это было горе для его матушки! – Вот видишь, Мозес! – Что, «вот видишь», Мозес? – А то, Мозес, что, не напоминает ли рассказанное тобой, историю сошествия в Ад? Скажи-ка: разве не решился сей юный Орфей потерять все, что он имел – покой, достаток, будущее, уважение общества, – и все это только ради своей избранницы? Не пренебрег ли он всеми условностями и приличиями, чтобы достичь желаемого? – Само собой, пренебрег, сэр. Разве же я утверждал что-либо обратное? – И вот, что я думаю, Мозес. Возможно, эта парализованная вдова и в самом деле была не слишком уж щепетильна в некоторых известных вопросах, но давай посмотрим на вещи шире, Мозес: ведь именно ей удалось пробудить в этом юном сердце столь сильное чувство. Не проститься ли ей за это многое, Мозес? Неужели же ты станешь осуждать ее за то или за это, не желая замечать неоспоримого: любовь, которую способна вызывать женщина, вновь возвращается к ней, словно целительный бальзам, смывающий грехи и оживляющий душу? Если же эта любовь такова, что она способна заставить мужчину спуститься в Ад, о, Мозес!.. Разве сам ты не признался нам только что, что готов был пуститься за своей возлюбленной в самое пекло? Не за этим ли приходим мы в этот мир, Мозес? – Что-то я не пойму вас, сэр. Если не ошибаюсь, то лично мне пришлось пуститься не дальше ближайшей аптеки. Не стану возражать, если вам угодно называть ее пеклом. В конце концов, это было тоже не самое приятное место из тех, которые мне удалось посетить… Что же до юного Орфея, сэр, то все, чего он в результате достиг, так это матросский кубрик и пропахшая треской роба. Не так уж и много, если принять во внимание то, что он потерял. – И тем не менее, рано или поздно это случается с каждым, Мозес. Может быть, все-таки это что-нибудь да значит? – Ну, разве только то, что в сердце каждого мужчины, среди всех прочих достоинств, всегда дремлет похотливый и склонный к бессмысленным подвигам козел. – Возможно, это означает, Мозес, что всем нам однажды дается шанс, дружок. Дается шанс, милый. И вот я думаю: не упустил ли ты его, Мозес? Разве не чувствуешь ты сегодня горечь раскаянья, погружаясь в воспоминания и вытирая слезы? Не сжимается ли твое сердце, и не жаждешь ли ты в эти минуты повернуть время вспять? Ведь все могло бы быть по-другому, мой бедный и заблудший Мозес!.. – Давно, черт возьми, я не слыхал хорошей проповеди, сэр. Между нами говоря, я чуть было не разрыдался у самого себя на плече. Не пойму только, о каком таком шансе вы изволили говорить? Надеюсь не о том, который предлагает нам господин Президент в своем ежегодном бестселлере «Люби свою Родину и плати налоги»? – Я говорю, Мозес, о шансе преодолеть неизбежное. Подумай, имеем ли мы право пренебрегать им, Мозес, когда он стучится в наши двери? – Ну, наконец-то я догадался, сэр, что вы имеете в виду. Неизбежность рогов, не правда ли, сэр?
129. Еще кое-что об Эвридике
– И тут я категорически с вами солидарен, сэр! Потому что такую неизбежность следует преодолевать всеми имеющимися у нас средствами, включая самые кардинальные, ни в коем случае не забывая, разумеется, о профилактике, ибо предупредить несчастье всегда легче, чем преодолевать его, когда оно уже свалилось вам на голову. – Я скорблю о тебе, Мозес! – Премного тронут этим, сэр. Случается, что время от времени я сам скорблю о себе, особенно когда у меня бывает подходящее для того настроение. И тем не менее, я остаюсь при своем, сэр: настоящий мужчина всегда отыщет средство от рогов. Конечно, сэр, я говорю о настоящем мужчине, а не об этом худосочном «любисвоюродинуиплатиналоги». – Боже мой, Мозес! Ну, что ты можешь знать о настоящем мужчине, сынок? – А почему бы мне не знать этого, сэр? К вашему сведению, настоящий мужчина это Война, Пир, Охота, Мудрость, Смех, Наслаждение и Ярость. – Мне кажется, что ты что-то не договариваешь, Мозес. – Конечно, сэр. Потому что это еще и Твердость, Нежность, Молитва, Отчаянье, Наивность, Холод, Жар, Ненависть, Затворничество и Ревность. Достаточно, сэр? – Ну, да, ну, да, Мозес. Но только, к твоему сведению, это тоже еще далеко не все. – Не все, сэр? Но что же тогда еще? – Мужчина – это Будущее, Мозес. – Гм… Будущее… Вы сказали это так, как будто собирались произнести сначала нечто вроде того, что мужчина это сама Истина, сэр. – А ведь ты угадал, Мозес. Ей-Богу, ты угадал. Потому что Истина и Будущее – это, собственно говоря, всегда одно и то же, так сказать, метафизические синонимы, Мозес, так что если мы говорим «Истина», то ясно, что мы подразумеваем «Будущее», а если произносим «Будущее», то произносим, в свою очередь, «Истина», а если произносим и то и другое вместе, то даем этим понять, что здесь, конечно, не обошлось без мужчины … Да, что это с тобой, Мозес? Тебя трясет так, словно ты увидел привидение! – Должно быть, я потрясен вашими словами, сэр. Особенно в той части, где разговор идет о Будущем. – Конечно, ты потрясен, Мозес. А кто бы остался равнодушным, услыхав, что «Истина» и «Будущее» – это всегда одно и то же? – «Будущее», сэр? – Ну, конечно, Будущее, Мозес. А что же, по-твоему, еще? – Вот это вечно недостижимое, ускользающее из-под самого носа, манящее и хихикающее, заводящее в топи и отказывающееся от самого себя, нашептывающее сладкие речи и оборачивающееся ничем? Это не имеющее ни образа, ни места, ни имени – это-то, по-вашему, и есть Истина? Я не ослышался, сэр? Это Нигде и Ни-Для-Кого, топчущее пшеницу, которую оно не сажало и черпающее мудрость из еще не написанных книг? – Видишь ли, Мозес… – Еще бы мне не видеть, сэр. Это Не-Держащее-Слово, Красящееся и Прихорашивающееся, готовое угождать любому, кто поманит его пальцем? Поддакивающее и расхваливающее самого себя, словно вокзальная шлюха? Какая Божественная индукция заставила вас склониться перед этим призраком? Разве оно не меньше самой последней тени, которая прячется в углу? – И тем не менее, Мозес, оно приходит. Следует ли добавить еще что-нибудь в его защиту, сынок? Оно просто приходит, и мы убеждаемся в его могуществе. – Да, никогда, сэр! Оно всегда только собирается прийти, это Не-Знающее-Самого-Себя, похожее на приятеля, который никак не может отдать вам долг, хотя и сообщает каждую неделю, что ваши деньги уже давно лежат в ящике его письменного стола… Такова ли, спрошу я, оболганная вами Истина, сэр? И если уж на то пошло: таков ли, черт подери, Мужчина – эта Ярость, этот Гром, эта Утренняя Тишина, это Мерцание Звезды и Полдень, Напоенный Светом?.. Зарубите себе на носу, сэр: мужчина, это всегда только Настоящее. Он всегда здесь и сейчас, а не Где-То-и-Когда-То-Там. Как, впрочем, и Истина, сэр, если я только правильно понимаю, что означает это слово. – Я подозреваю, Мозес, что, в сущности, мы с тобой говорим об одном и том же. Об одном и том же, дружок… – Похоже, сэр, вы пытаетесь подавить меня своим великодушием, с чем я никак не могу согласиться. Потому что если бы мы с вами говорили об одном и том же, то самое большее, чем бы нам тогда пришлось наслаждаться, было бы обоюдное молчание. – Ты забыл о многогранности Истины, Мозес. О многогранности Истины, которая с неизбежностью предполагает общение, сынок. – Предпо… что, сэр? – Общение, дурачок. И это прекрасно, не будь я Мозесом. – Знаете, что я вам скажу, сэр? У меня такое чувство, будто вы собираетесь сейчас выступить перед выпускницами экуменических курсов… Да пойдите вы в Преисподнюю вместе с вашим общением! Что, разве Истина похожа на шлюху, которую имеют все без разбора, чтобы потом, собравшись за чашкой чая, поделиться впечатлениями? Вот что я вам могу сказать со всей ответственностью, сэр: о многогранности Истины хорошо рассказывать юным леди, перед тем, как забраться к ним под юбку. – О, Господи, Мозес! До чего же ты все-таки невоздержан на язык! – И не только на язык, сэр. Помнится, однажды мне пришлось отдиспутировать одного своего знакомого, которому вдруг приспичило поделиться со мною своими соображениями о Божественном. Это был блестящий диспут, сэр, который можно было упрекнуть в чем угодно, но только не в воздержанности. – И как же далеко вы зашли в обсуждении этого предмета, Мозес? – Не так, чтобы уж очень, сэр. Тем более что первый раунд оказался решающим, так что мы успели коснуться только общих методологических предпосылок. Мой оппонент полагал, что рассуждать о Божественном – удел тонких и избранных натур, тогда как я, напротив, отстаивал точку зрения, согласно которой, чем чаще человек открывает рот для того, чтобы сообщить свое мнение об этом предмете, тем больше есть у нас оснований назвать его скотиной… – Да что ты, Мозес! – Что такое, сэр? – Боюсь, что ты кругом не прав, Мозес. Потому что стоит только мне назвать первые пришедшие в голову имена, например, какого-нибудь Дионисия, Ансельма или Лютера, как они немедленно начинают обличать твою неправоту, ибо кому не известно, сколько прекрасных вещей содержится на страницах какой-нибудь «Небесной Иерархии» или «Прибавлениях», которые мы не вправе отвергать на том основании, что они высказаны человеческим языком и написаны человеческой рукой?.. И потом, Мозес: можем ли мы лишать любого человека права направить свой – пусть несовершенный и ослепленный ежедневными заботами – взор туда, где скрыты истоки всего сущего?.. Ей-Богу, мне кажется, что ты малость переусердствовал тут, Мозес. – Видит Бог, сэр… – Нет, нет, Мозес, ты переусердствовал, и не спорь со мной. – Видит Бог, сэр, что я ни полсловом не обмолвился ни про какой-то там взор или про что-нибудь похожее. Но если вас интересует мое мнение на сей счет, то я думаю, что с не меньшим успехом этот взор можно было бы вперить в канализационную трубу или в вентиляционную решетку, так что результат был бы, в конце концов, примерно одинаков, мне кажется…– Да как же это может быть, Мозес?– Да очень просто, сэр. Стоит только снять очки, как вы немедленно в этом убедитесь, и все потому, что вы, наконец, сообразите – для того, чтобы что-то можно было увидеть, требуется всего лишь одно небольшое условие: чтобы это что-то сначала само увидело бы вас. – Что такое, Мозес? – Это аксиома, сэр. Нечто такое, что понятно даже последнему дураку. Именно то, что я и хотел сказать, когда заметил, что стоит только человеку открыть рот, чтобы сообщить свое мнение о Божественном, как у меня возникает непреодолимое желание треснуть его чем-нибудь тяжелым по затылку. Я ведь не сказал, кажется: как только Божественное захочет заговорить с нами на нашем языке, а только – когда оно захочет заговорить с нами на своем. Полагаю, вы отдаете себе отчет, сэр, какие это разные вещи, сэр: Божественное Говорение и человеческое блеянье? – Ох, Мозес, Мозес! Ты берешь на себя непосильную ношу, дурачок. – Правда, сэр? – Конечно, Мозес. А как ты, скажи на милость, сумеешь отличить одно от другого? Человеческое блеянье от Божественного говорения? Благодаря каким признакам и критериям сумеем мы не ошибиться, отделяя одно от другого?– Ах, не смешите мои носки, сэр! Неужели Небеса не найдут средств для того, чтобы просветить нас насчет этого? Да, сколько угодно, сэр! Достаточно только взглянуть на того, кто раззявил свой рот, чтобы сообщить нам кое-что важное о Божественном, да, даже и не раззявил, а только приготовился его раззявить, благо, что он готов к этому всегда и во всякое время и, уж конечно, никогда не упустит подходящий случай, чтобы не начать какую-нибудь блестящую речь на тему «Все-Ли-Язычники-Погибнут?» или «Как-Следует-Поступать-Истинно-Верующему-Обнаружив-Противоречие-В-Словах-Святых-Отцов?» или же, на худой конец, «Можно-Ли-Доверять-Гоям-Вскипятить-Чайник-Для-Субботнего-Стола?». Достаточно увидеть его поджатые губы и мученическое выражение лица, на котором без труда можно прочесть что-нибудь вроде: «Ну, со мной-то, конечно, все в порядке, и в этом нет ничего удивительного; что же до вас, то тут у меня есть Большие Сомнения». А разве недостаточно будет взглянуть в его лихорадочно горящие глаза, когда разогрев себя парой цитат из Священного или какого-нибудь еще Писания, он принимается защищать Божественное, словно без него оно уж, конечно, пропадет, как малое дитя без няньки!.. – Довольно, Мозес! – Да, вы только возьмите его походку, сэр! Он идет так, будто каждую минуту не только точно знает, куда ему следует направить свои стопы, но и то, что все прочие, бросив дела, должны немедленно последовать вслед за ним, иначе их с математической неизбежностью ожидает скорая и вечная погибель!.. А его паталогическая общительность, сэр? Ему всегда нужен слушатель или зритель, а всего лучше – небольшая толпа, без которой он умрет со скуки, оставшись наедине со своим Божественным… Какие вам еще нужны признаки, сэр? Или вы впервые слышите, что Божественное Говорение совершается в тишине, будучи прекрасным и не знающим свидетелей, тогда как все прочее – это только сотрясение воздуха, которое придет в свой час, чтобы обличить тебя и тебе подобных? – Похоже, в тебе погиб великий Обличитель, Мозес. – Отчего же погиб, сэр? Думаю, он ни в коем случае, не погиб. Я готов обличить даже самого себя, если для этого, конечно, найдутся серьезные основания. – Мне кажется, ты сейчас лопнешь от злости, Мозес. – И в этом не будет ничего удивительного, сэр, потому что когда я вижу эту толпу, состоящую из домохозяек, профессоров, политиков, водолазов, журналистов, механиков, врачей, гомосексуалистов, банкиров, писателей, студентов, музыкантов, профессиональных мошенников, режиссеров, моряков дальнего плаванья, президентов, душевнобольных, актеров, проституток, чиновников, военных, мастеровых, служителей культа, булочников, учителей, святых, программистов, заклинателей змей и все такое прочее, – когда я вижу эту толпу, сэр, мне немедленно хочется взойти на гору Нево и проклясть страшным проклятием и тех, кто с криками и шумом переходит Иордан, и тех, кто готовится защищать Иерихо, и тех, кто, родившись через много лет, станет использовать эту историю в свою пользу. Ибо, Мозес, чем же занята эта толпа в перерывах между поглощением пищи, зарабатыванием денег, чтением газет, посещением магазинов и супермаркетов, обучением на курсах, сном, сидением перед телевизором и совокуплением с себе подобными? Чем же занята она, если ни рассуждениями о Многогранности Истины? О Духовных Традициях, лежащих в основе нашей Культуры? Об Общечеловеческих Ценностях, делающих ненужными все прочие различия? Об Истинной Добродетели? Истинной Красоте? Или, может быть, об Истинном Блаженстве, Мозес? О Величии Истины Вообще? Об Истинном Гуманизме? О Настоящем Патриотизме? О Честности и Справедливости? О Нравственных Основах Нашего Бытия?.. Именно так, сэр! Когда я слышу этот лепет, мне хочется, задрав к Небесам голову, выть, вопрошая: отчего? Отчего во всем мире царит такая безнаказанность, сэр? Отчего с такой легкостью берутся говорить об Истине и Истинном, – не потому ли только, что ни в грош не ставят сам этот предмет и не очень хорошо понимают, о чем говорят? Разве, в противном случае, не испугались бы они, что Истина услышит и придет во всей своей безобразной красоте, чтобы вырвать их поганые языки?.. Отчего же она медлит, сэр? Отчего не поторопится вступиться за себя, – вот загадка, перед которой я в смиренном недоумении склоняю голову… – Послушай-ка, Мозес… Мозес! – Я здесь, сэр. – Мы ведь, собственно, говорили о Божественном, если ты помнишь. О Божественном, которое говорит с нами на своем собственном языке. Было бы неплохо, Мозес, если бы ты привел нам хоть какой-нибудь пример сказанному. – Да хоть сто примеров, Мозес. Возьмите, для начала, хотя бы растущий у обочины весенний цветок. Разве увидеть его, это не то же самое, что услышать голос Божественного Говорения, Мозес? И не о том ли Говорении свидетельствует и это небо, и этот шум ветра, и даже ты сам, пытающийся разобрать, что же оно хочет тебе рассказать? – Ты говоришь в высшей степени иносказательно, Мозес. Но в данном случае я с тобой согласен. Ведь ты, наверное, хотел сказать этим цветком, что глядя на него, мы готовы воспарить мыслью к Тому, Кто является, так сказать, Виновником его бытия. Виновником его бытия, Мозес, не так ли?.. Отчего только тебя опять всего перекосило, Мозес? – Оттого, сэр, что если бы из Рассуждений, Пригодных Для Общего Пользования можно было бы свить веревку, я уверен, ее хватило бы для того, чтобы удавить всех, кто склонен проводить время в этих самых рассуждениях… О каком, черт возьми, парении вы ведете речь, сэр? – Пусть это звучит высокопарно, Мозес, но я говорю о Парении Мысли, которое ведет нас от частного к общему и в силу этого доступно всем и каждому. – Неужели, всем, сэр? – Еще бы не всем, Мозес. Слава Богу, уж что-что, а Истина-то открыта всем без исключения. – Этакая резвая шлюшка, которая дает всем без разбора. – Что такое, Мозес? – Да, ничего такого, сэр. Я просто представил себе эту толпу воспарившую мыслью от этого бедного цветка прямо в бездну Божественной Премудрости, и мне, признаться, вдруг стало немного не по себе. Сумеет ли эта самая Премудрость устоять перед жаждущей созерцания толпой? Не случится ли здесь давки, шума или даже мордобоя, которые, как вам известно, могут случиться по самым пустяковым поводам? И как быть с цветком, сэр? Неужели он забыт и уже никому не нужен? Непостижимое число загадок сопровождает нас на этом пути, дружок… – Оставь свою иронию при себе, Мозес. Цветок этот, в конце концов, только наглядный пример – и больше ничего. – Неужели, сэр? А может, вам лучше спросить у самого цветка, сэр, хочет ли он быть только примером? Мне почему-то кажется, что не стоило бы относиться к нему с таким пренебрежением. В конце концов, кто знает, на что способен каждый из малых сих? Что если это как раз он, а не мы, как вы изволили выразиться, рассматривает нас, оценивая, так ли уж мы прекрасны для того, чтобы его видеть, или нам все-таки будет лучше отправиться восвояси, чтобы не портить своим видом, так сказать, общую картину. Надеюсь, что вы улавливаете разницу, сэр? В конце концов, все, что я хотел сказать, так это только то, что Истина – это всегда Одиночество, сэр. Надеюсь, эта простая мысль не прозвучит для вас ударом грома. – Вот тут я с тобой совершенно согласен, Мозес! – Да вы просто Ангел Покладистости, сэр. А ведь это именно то, что я имел в виду, когда говорил, что Истина – это Будущее! – Помилосердствуйте, сэр! – Именно так, Мозес, именно так, дурачок! Ведь что означает Одиночество, как ни ожидание самого себя в Грядущем? И не покидает ли Истина ради нас Будущее, отрекаясь от самой себя, чтобы прийти к нам сегодня, как Настоящее? Тогда она делает нас одинокими, – а это все равно, что сказать, что она делает нас истинными, сэр, – в той мере, разумеется, в какой это вообще возможно в Настоящем. Ведь покидая Будущее, она сама облекается в одеяния Одиночества, сэр. А разве нет? – У вас необыкновенная способность запутывать самые простые вещи, сэр. В конце концов, одиночество – это всего только власть, владеющая всем здесь и сейчас. Разве скажем мы что-нибудь другое об Истине, сэр?.. Что же до этой финтифлюшки, которая носит имя Эвридика, то здесь я с прискорбием должен констатировать, что дело обстоит прямо-таки противоположным образом, Мозес…
