Константин Маркович Поповский
Мозес. Том 2
– Господи, Исайя. И что ты чувствовал?
В ответ Исайя снова улыбнулся:
– На самом деле – ничего такого, Мозес. Во всяком случае, никакого страха. Даже когда он отпустил меня и дал команду своим автоматчикам, чтобы они приготовились. Все это, скорее, было похоже на какой-то сон.
Прислушавшись, можно было, пожалуй, расслышать, как где-то за миллионы миль отсюда, в этом никому не известном будапештском дворе, время вдруг споткнулось и остановилось после того, как лязгнули и стихли автоматные затворы.
– И? – спросил Габриэль.
– Он его отпустил, – сказал Амос. – Можешь себе представить? Просто взял и отпустил.
– Да, – улыбнулся Исайя. – Он стал целиться в меня из пистолета, а потом вдруг опять заорал, набросился на меня, схватил за волосы и поволок из подворотни на улицу. Он кричал, чтобы я подавился своей улыбкой. Мне кажется, что он был просто болен. Потом он оттолкнул меня и закричал, чтобы я убирался прочь.
– Невероятно, – сказал Габриэль.
Исайя помолчал немного и затем негромко добавил:
– Наверное, это было не очень хорошо, но я не заставил долго себя упрашивать.
– Понятно.
– И все это время он улыбался, – сказал Амос. – Представляешь?
– А что стало с остальными? – спросил Габриэль?
– Остальных расстреляли, – вздохнул Амос.
– Остальных расстреляли, – как эхо отозвался Исаия. – Я слышал автоматные очереди за спиной…
Он улыбнулся.
– Понятно, – повторил Габриэль.
Продолжая улыбаться, Исаия слегка покачал головой.
– Ну, вот, пожалуйста, – сказал вдруг Амос, делая постное лицо. – Лучше не оборачивайтесь. К нам идет господин доктор.
– Ну и что? – спросил Мозес.
– Ну и все, – еле слышно прошептал Амос, в то время как кто-то взял Мозеса за локоть.
97. Трезвый взгляд на катарсис
У доктора Аппеля была неприятная манера хватать собеседника за локоть или брать под руку и держать его так безо всякой надобности в продолжение всего разговора, как будто от этого зависело само его содержание. Поэтому, когда доктор Аппель взял Мозеса под локоть, тот нисколько не удивился.
– Мозес, – сказал доктор Аппель, разворачивая его к себе. – Можно тебя на несколько слов? Надеюсь, я не помешал.
– Конечно, – Мозес повернулся к доктору.
– Тем более что мы уже ушли, – сообщил Амос и легонько подмигнул Мозесу.
– Да, – сказал Мозес. – Валяйте.
Исайя улыбался.
– Одну секунду, господа, – не выпуская локоть Мозеса, Аппель посмотрел на Амоса, потом на Исайю и Габриэля. – Надеюсь, вы не забыли, какой сегодня день, друзья мои?
– Пусть у меня выпадут последние волосы, доктор, – обиженно сказал Амос. – Как можно такое забыть? Слава Всевышнему – сегодня годовщина нашей клиники. Во всяком случае, так было с утра.
– Слава Всевышнему, – повторил доктор. – А также господину Ворвику, без которого мы бы не стояли с вами сейчас на этом прекрасном месте. Поэтому помните об этом и ведите себя так, чтобы на вас не было сегодня никаких нареканий.
Иногда, подумал Мозес, доктор Аппель выступает большим немцем, чем он есть на самом деле.
– Непременно, док, – Амос повернулся, чтобы уйти и вновь послал напоследок Мозесу взгляд, полный тайного смысла.
Улыбка на лице Исайи стала еще шире. Он вежливо раскланялся и отправился вслед за Амосом. То же сделал и Габриэль.
– Надеюсь, что они отдают себе отчет, – сказал доктор, провожая взглядом Амоса и Исайю. – Но всякий раз, когда я вижу их вместе, у меня учащается сердцебиение.
Затем он с сомнением посмотрел на Мозеса:
– Давай-ка присядем, Мозес. – Потом взял его под руку и повел к окну, где стояла пустая скамейка. – Я хочу, чтобы ты рассказал мне подробно все, что произошло сегодня ночью.
Тон его, впрочем, был вполне миролюбивый, так, словно он все уже знал заранее и только хотел уточнить кой-какие незначительные детали.
– Сегодняшней ночью, – уточнил Мозес. – Вы имеете в виду то, что случилось с господином профессором?
– Вот именно, – кивнул доктор, усаживаясь сам и усаживая рядом Мозеса. – Я имею в виду именно то, что случилось с вами и господином профессором.
– И как он, кстати? – спросил Мозес.
– По сравнению с тем, что, вероятно, могло бы быть, очень неплохо, – ответил доктор Аппель. – Давай, Мозес, рассказывай, рассказывай.
И пока Мозес, подбирая слова и перескакивая с одного на другое, рассказывал о событиях минувшей ночи, время от времени ненадолго задерживаясь на всех этих «ну, вот», «э-э» или «так сказать», доктор сидел, откинувшись к стене, сцепив на животе руки и время от времени отвечал на приветствия проходящих мимо пациентов или персонала, иногда говоря негромкое «здравствуйте», а иногда просто кивая головой, одновременно внимательно слушая то, что говорил Мозес, не задавая пока никаких вопросов, потому что, собственно, и безо всяких вопросов все и так было как будто бы совершенно ясно.
– При всем при том, – сказал Мозес, – при всем при том, я бы сказал, что профессор не волновался и был совершенно спокоен.
– Но драка, драка, – возразил доктор. – Он сломал санитару палец. Это же факт.
– Это было уже без меня, – сказал Мозес. – Я этого не видел
– Боже мой, ну, какая разница, Мозес?
– Если вас интересует мое мнение, господин доктор, то я скажу, что он, наверняка, сам был виноват вместе со своим дурацким пальцем, – голос Мозеса был тверд. – Не надо было орать на профессора. Подумаешь, какое дело, посреди ночи обвалился карниз. Тоже мне, трагедия. С каждым могло бы случиться. Тем более, он легко мог обвалиться еще в прошлом году.
Доктор Аппель выразил по этому поводу осторожные сомнения.
– А я говорю вам, что он еле держался, – стоял на своем Мозес. – Господин Цирих жаловался мне на него еще на прошлой неделе.
Доктор Аппель принял услышанное к сведению и осторожно спросил:
– Значит, ты думаешь, что в поведении господина Цириха не было ничего такого… Я хочу сказать, ничего особенного, Мозес? Ты понимаешь?
– А разве было? – спросил Мозес.
– Ну, я не знаю, – чистосердечно ответил доктор Аппель, казалось, теряя нить разговора.
– Конечно, ничего, – подтвердил Мозес. – Вы ведь не думаете, что господин профессор полез на подоконник, чтобы полюбоваться звездным небом?
Доктор внимательно посмотрел на Мозеса и спросил:
– А зачем же он тогда полез туда, по-твоему?
– Господи, – воскликнул Мозес, словно это было ясно и трехлетнему ребенку. – Чтобы подышать свежим воздухом, конечно, зачем же еще?
– Чтобы подышать свежим воздухом, – повторил доктор Аппель, поскучнев. – Понятно. Как только это раньше не пришло мне в голову.
– Ну, уж не знаю, – Мозес отвел в сторону глаза, делая вид, что не понял иронии, которая сопровождала слова доктора Аппеля.
Чтобы подышать свежим воздухом, Мозес.
Так сказать, в обход кондиционеру и категорическому запрету открывать окна.
И как назло, как раз перед самым юбилеем, сэр.
– Ладно, оставим, – вздохнул доктор. – Может быть, он говорил тебе о чем-нибудь необычном? О каких-нибудь голосах или о чем-то вроде этого?
Про какие-нибудь голоса, дружок?
– Упаси Бог, сэр, – Мозес по-прежнему не поднимал глаз. – Какие там еще голоса, доктор?
– А Бог их знает, какие, – сказал Аппель, вдруг с остервенением теребя узел галстука и с тоской оглядываясь вокруг. – Я подумал, может быть, ты что-нибудь слышал случайно.
– Ничего, сэр, – ответил Мозес.
– Очень жаль, – доктор Аппель явно терял невозмутимость, что случалось с ним крайне редко. Впрочем, он немедленно взял себя в руки. – Пожалуйста, Мозес, до приезда гостей обойди всю территорию. Я не хочу, чтобы мы ударили в грязь лицом из-за какой-нибудь сломанной скамейки или разбитой урны. Все должно блестеть и сверкать, как на параде.
– Все и так блестит и сверкает.
– И, тем не менее, нет предела совершенству, – сказал доктор.
– Вы так переживаете, как будто к нам опять едет пожарная инспекция, – усмехнулся Мозес.
– Хе-хе, – оценил доктор. – Пожарная инспекция, Мозес. Нет уж, спасибо. Если я не ошибаюсь, у нас, кажется, уже была одна, не правда ли?
– Я помню, – сказал Мозес, радуясь, что разговор о докторе Цирихе незаметно сошел на нет. – Вы тогда сказали, я помню, что лучше пережить три пожара, чем приезд одной пожарной инспекции.
Немецкое остроумие, сэр. Убивает сразу и наповал.
– Неужели? – удивился доктор. – Я так сказал? Представь себе, Мозес, я этого не помню.
– И, тем не менее, вы так и сказали, герр доктор, – подтвердил Мозес.
– Во всяком случае, кто бы это ни сказал, но это истинная правда, – заметил Аппель. – Хотя боюсь, что сегодня нас ожидают вещи похуже, чем приезд пожарной инспекции, – добавил он, немного помолчав. Затем, посмотрев на Мозеса, добавил: – Напрасно ты отказался принять участие в нашем спектакле, Мозес. Я уверен, что ты мог бы прекрасно сыграть Полония… Да, представь себе. А почему бы нет?.. Не знаю, что на тебя тогда нашло, Мозес.
– Полония, – Мозес захихикал.
– Нет, в самом деле, – повторил Аппель. – А почему бы нет?
– Потому что мне становится нехорошо, когда собирается больше пяти человек, сэр, – сказал Мозес. Он представил себе вдруг эту толпу в актовом зале, смотрящую на него из темноты, гудящую, шелестящую, аплодирующую и кричащую «браво» или «молодец, Мозес», или же «кончай мямлить», – вернее всего, конечно, было бы это последнее, потому что он обязательно начал бы мямлить, растерявшись от такого внимания, так что вместо «быть или не быть» наверняка сморозил бы какую-нибудь глупость, вроде – «не стоит расстраиваться», или «какие пустяки», или «да пошел ты», а после этого, конечно, не знал бы, куда деться от стыда и поэтому бессмысленно болтался бы по сцене до тех пор, пока, наконец, не свалился бы в оркестровую яму под свист и улюлюканье бессердечных зрителей, – прямо на какого-нибудь виолончелиста с его виолончелью, так что, тут уже было бы не до страданий бедного принца, – трах! – и весь спектакль пошел бы насмарку, да еще вместе с этой самой, ни в чем не повинной виолончелью за тридцать тысяч долларов, на которой играл какой-нибудь пропахший дешевым портвейном лысый музыкант, который по твоей вине остался бы без инструмента, и которому теперь оставалось только пойти в процедурную и там застрелиться.
– И все же непонятно, – сказал Мозес, видя, что доктор, как будто, и не собирается уходить. – Почему вы остановились именно на «Гамлете», герр доктор?.. Не слишком ли это тривиально? Я хотел сказать – не слишком ли это традиционно?
– Сказать по правде, я и сам не знаю почему. Возможно, потому, что подумал – это как раз то, что будет понятно всем, – и тем, кто претендует на то, чтобы его считали интеллектуалом высокого полета, и тем, кто довольствуется только внешним сюжетом. Одним словом, всем.
– Или никому, – сказал Мозес, радуясь, удачной реплике.
– Совершенно справедливо, – подтвердил доктор. – Или никому… Но, согласись, что касается сюжета, то уж он-то, во всяком случае, известен всем без исключения?
Видно было, что на самом деле доктор рад был никуда не бежать, а просто посидеть вот так вот вместе с Мозесом, обсуждая терапевтическое влияние театра на душевное самочувствие пациентов, сообразно с доктриной господина Ворвика, а в особенности, благотворное влияние на это самое самочувствие трагедии, от которой ползли по спине мурашки и хотелось немедленно застрелить главного злодея.
– Переживая чужую боль и чужое страдание, человек, по сути, идентифицирует себя с героем, которого видит на сцене, – говорил доктор, немного беспокоясь, что Мозес, может быть, не совсем ясно понимает глагол «идентифицировать». – Но когда тот гибнет, зритель понимает, что с ним самим ничего не произошло. И поэтому он чувствует удивительное облечение и возвращается к прежней жизни совершенно обновленным, что благоприятно сказывается на его психическом здоровье. Ты, конечно, знаешь, что это называется катарсисом, Мозес.
Катарсисом, дружок.
– А по-моему, это называется свинством, сэр, – сказал Мозес, немного подумав. – Знаете, что? Это напоминает мне человека, который увидел, как кого-то там задавила машина, после чего почувствовал такое большое облегчение от того, что это случилось не с ним, что пошел и напился. Если это называется катарсисом, сэр, то, уверяю вас, что мы все катарсируем не меньше, чем по двадцать раз на дню.
– Вот как, – казалось, доктор Аппель нисколько не огорчился. – Ты так считаешь, Мозес? А вот основатель нашей клиники думает совсем по-другому.
– Это его личное дело, – сказал Мозес. – Возможно, ему нравиться чувствовать облегчение, прогуливаясь по кладбищу, или что-то в этом роде, но тут уж, как говорится, медицина бессильна. Я только все время забываю, как его зовут, этого нашего благодетеля.
– Его зовут Мартин фон Ворвик, – ответил доктор, на этот раз – с некоторой холодностью. – Одно «ка» на конце. Да что это с тобой, Мозес? Неужели так трудно запомнить? Доктор Генри Ворвик. Основатель нашей клиники. Светило европейского уровня. Ты можешь прочесть об этом на памятной доске, которая висит при входе.
– Я читал, – сказал Мозес. – Там написано: «Немецкая психоневрологическая клиника. Основана в 1988 году доктором таким-то…».
– Доктором Ворвиком, – повторил Аппель.
– Да, – сказал Мозес. – И еще что-то по-немецки… А это правда, что он имел какие-то дела с нацистами? – быстро спросил он, понизив голос и немного наклоняясь к доктору. – Какие-то там опыты или что-то вроде этого… Если это секрет, я, правда, никому не скажу.
– И ты туда же, – доктор Аппель почти с отвращением посмотрел на Мозеса. – И как тебе только не стыдно, Мозес! Пойди сегодня же в библиотеку и возьми там его биографию. В 1945 году ему было пятнадцать лет. Конечно, он мог быть в фольксштурме, но ведь ты же не станешь осуждать за этого пятнадцатилетнего мальчишку?
– В фольксштурме, – задумчиво повторил Мозес, морща лоб. – Я вот что тогда думаю, господин доктор. Если он был в свои пятнадцать лет в фольксштурме, то, может, тогда это он убил дедушку Амоса?..
– Побойся Бога, Мозес, – фыркнул доктор.
– А почему бы и нет? – продолжал Мозес, отвечая на изумленный взгляд доктора. – Вы ведь знаете, что его дедушку тоже убил какой-то мальчишка из фольксштурма, и как раз в сорок пятом году?
– По правде сказать, впервые слышу об этом, – признался доктор.
– Неужели? – удивился Мозес. – А я почему-то думал, что вы знаете. Он подкрался сзади и прострелил ему голову из пистолета. И все потому, что принял его за русского парашютиста. Дедушка вышел из дома, завернувшись в скатерть, потому что вся остальная его одежда сгорела во время налета, а чертов мальчишка подумал, что это парашют – и застрелил его. Дедушку так и похоронили в этой самой скатерке.
– Печально, – сказал доктор Аппель.
– Не то слово. Но самое печальное как раз не это. Самое печальное то, что этот дедушка, между прочим, прожил в Берлине по поддельным документам всю войну, да еще вместе со всей семьей и ни разу не попался. Можете себе представить?
Доктор Аппель посмотрел на Мозеса, вздохнул и ничего не сказал.
– Вот видите, – сказал Мозес.
– Во всяком случае, я уверен, что к доктору Ворвику это не имеет никакого отношения.
– Возможно, что это был и не он, – согласился Мозес.
Доктор согласно кивнул:
– Я в этом уверен.
– Я имел в виду, что это не он застрелил дедушку Амоса, – уточнил Мозес. – Но, с другой стороны, если подумать, что могло помешать ему застрелить какого-нибудь другого дедушку? Какого-нибудь никому не известного дедушку и даже, может быть, известного, и даже не одного?.. Что вы скажите, например, про вашего дедушку, господин доктор? Надеюсь, с ним-то хоть все в порядке?
– Мой дедушка умер в русском плену в пятьдесят первом году, – сказал доктор Аппель, поднимаясь со скамейки и одергивая халат. – Он был обыкновенный пехотинец и уж во всяком случае, не имел обыкновения убивать никаких безоружных дедушек или бабушек.
– Понятно, – сказал Мозес, поднимаясь вслед за доктором.
– И пожалуйста, не забудь еще раз обойти всю территорию, Мозес. Будет обидно, если из-за какой-нибудь ерунды мы ударим лицом в грязь.
– Вы уже это говорили, сэр, – напомнил Мозес.
– И повторю это еще сто раз, – сказал Аппель. – Обойди всю территорию, и чтобы не было ни одной бумажки, ни одной пивной банки. И пожалуйста, привяжи Лютера на заднем дворе. Не ровен час, он испортит нам весь праздник.
– Будет сделано, сэр. Ни одной банки. Вы же видели, что мы навели вчера такой порядок, что даже доктор Фрум не нашел, что сказать. Не думаю, чтобы со вчерашнего дня что-нибудь изменилось, но я, конечно, пойду и все проверю еще раз. Мало ли что, в самом деле, сэр. Иногда действительно случаются вещи совершенно необъяснимые. Только ты успел убрать, как через десять минут видишь, что все опять завалено первоклассным мусором. Я только хотел попросить вас, если это можно, об одном одолжении, – продолжал он, не делая паузы и не меняя интонацию. – Небольшое одолжение, сэр. Потому что это уже просто невозможно терпеть. Она воняет так, что иногда просто не хочется больше жить. Я имею в виду творожную запеканку, сэр. Чувствуете, какой запах?
Доктор Аппель поднял нос и несколько раз быстро втянул воздух.
– Нет, – сказал он, – мне кажется, я ничего не чувствую.
– Тогда вам придется поверить мне на слово, сэр. Сделайте такое одолжение, потому что это просто ужасно. Подгоревший творог, сэр. Он воняет, как в Аду. Но ведь мы-то с вами еще кажется не в Аду, сэр?
– Надеюсь, что пока еще нет, – улыбнулся доктор.
– Тогда к чему нам этот запах, сэр? Попросите, чтобы ее вычеркнули из нашего рациона, и вы увидите, как благотворно это отразится на здоровье наших пациентов.
– Значит, творожная запеканка, – сказал доктор. – Творожная запеканка. Ладно, я попробую что-нибудь сделать. Хотя это, конечно, не в моей компетенции, Мозес.
– Мы все будем вам крайне признательны, – сказал Мозес, чувствуя, как к нему возвращается хорошее настроение. – И я, и все остальные.
98. Филипп Какавека. Фрагмент 413
«Странная тревога посещает меня время от времени, чаще под утро, когда сон делается глубже и становится похож на обморок: не проспать бы трубы Страшного Суда! Эта тревога шевелится на самом дне колодца, куда я опускаюсь в окружении своих сновидений. Она гонит меня прочь от земных образов и заставляет просыпаться, чтобы увидеть, как начинает разгораться за окном новый день. – И верно: есть ли дело серьезнее, чем Страшный Суд? Его сито просеет всех – живых и мертвых – с их делами и помыслами, его метла пройдет по всем уголкам и закоулкам, и тогда мир будет оставлен и забыт, словно выброшенный на помойку отслуживший свой век чайник. Блуждая среди своих снов, окунаясь в их мерцающий свет, я, быть может, вдруг услышу тогда, как проступает сквозь них тишина, которую не слышало еще ни одно человеческое ухо. Тогда я проснусь, чтобы вернуться в этот мир, – так возвращаются в парк после большого праздника, о котором напоминают только конфетные обертки, да неубранные стулья, где сидели музыканты, так проходят по осеннему пляжу, где под дождем мокнут забытые шезлонги. – Что же делать теперь, когда все закончилось, и мир пуст, и труба уже никогда не позовет меня на Суд?
Иногда мне начинает казаться, что я уже проспал ее».
99. Опять кое-что об Истине
Мертвая тишина за дверью библиотеки сразу его насторожила. Он немного постоял, прислушиваясь, затем осторожно взялся за ручку. Дверь, как и следовало ожидать, была заперта. Он подергал ее еще раз и только после этого негромко постучал условным стуком. Тишина за дверью, казалось, сгустилось еще больше. На мгновение ему показалось, что стоит только открыть дверь, как оттуда хлынет в коридор темная, беззвездная и глухая ночь, способная затопить молчанием весь мир.
Наконец, за дверью кто-то прошептал: «Это ты, Мозес?», на что Мозес, в свою очередь, ответил: «Да открывайте же, наконец». После чего дверь щелкнула и открылась.
– Давай скорее, – сказал Амос, пропуская Мозеса.
Потом дверь снова щелкнула и закрылась.
Войдя, он еще раз проверил дверь и на всякий случай задвинул задвижку.
В библиотеке все еще стаяла вызывающая тишина.
Впрочем, не успел Мозес сделать и двух шагов, как из-за книжных стеллажей, отгораживающих место для чтения от остальной библиотеки, раздался негромкий голос Иеремии, сказавший:
– В конце концов, дело заключается совершенно не в этом.
Да уж, наверное, отметил про себя Мозес.
– Дело совершенно не в этом, – продолжал Иеремия с некоторой снисходительностью. – Весь фокус только в том, что общество всегда готово к насилию. И это его главная характеристика, с которой ничего не поделаешь, хоть разбей себе голову.
Зайдя вместе с Амосом за стеллажи с книгами, Мозес обнаружил то, что, собственно говоря, и ожидал: два сдвинутых журнальных столика, вокруг которых расположились Иеремия, Габриэль и Исайя. Иезекииль и Осия сидели несколько поодаль за шахматным столом и играли в шахматы. Пластиковые стаканчики, сдвинутые вокруг полупустой бутылки шотландского виски, напоминали овец вокруг пастуха или паству, собравшуюся вокруг проповедника. Из-под ближайшего столика выглядывала большая открытая коробка с торчащими белыми пробками еще не открытых бутылок. Было совершенно непостижимо, как они умудрились пронести эту коробку в библиотеку, хотя лучшего места для того, чтобы что-нибудь спрятать, было, пожалуй, не найти.
– А, – сказал Изекииль и отдал Мозесу честь. – Вот и Мозес. Дайте-ка ему чего-нибудь согревающего.
Остальные, занятые разговором, молча приветствовали Мозеса кивком, поклоном, или взмахом руки, или прикладыванием к виску двух пальцев. Немногословный Исайя улыбнулся.
– Я вообще-то не замерз, – негромко сказал Мозес, садясь на последний свободный стул рядом с Амосом.
– Мы говорили о склонности всякого общества к насилию, – отрапортовал Иеремия.
– Глупости, – мельком взглянув на Мозеса, сказал между тем Габриэль, отвечая на реплику Иеремии. – Подумай сам. Мы идем от дикости к цивилизации, а ты говоришь, что общество всегда готово опять вернуться в первобытные времена. Конечно, бывают, так сказать, и сбои, никто не спорит… Ну, тут уж, знаешь, ничего не поделаешь. На то мы и люди…
– Как? – спросил Амос и захихикал. – Сбои? Слышали? Оказывается, это называется теперь «сбои».
– Ну, да, – удивился Габриэль. – А как еще?
– Как, – сказал Иеремия. – Скажите ему, как, кто знает.
– Так, что из таких вот сбоев, собственно, и состоит вся человеческая история, – не отрываясь от шахматной доски, сказал Изекииль.
– Слышал? – спросил Иеремия.
Габриэль, впрочем, и не думал соглашаться:
– Это зависит от того, с какой стороны взглянуть – он все еще не терял надежды, что кто-нибудь из присутствующих его поддержит. – Никто из тех, кто рубили дерево железным топором, не захочет поменять его на каменный.
– Ну, и при чем здесь это? – спросил Иеремия. – Я говорю тебе, что общество всегда готово к насилию, а ты мне рассказываешь про какой-то топор, как будто тебе будет не все равно, каким топором тебе проломят череп.
Потом он наклонил голову и мрачно посмотрел на Габриэля поверх очков, после чего добавил:
– Или, может, ты хочешь сказать, что железным можно проломить больше черепов?.. Тогда я согласен.
– Я только хотел сказать, что мы живем в относительно мирные времена и это только потому, что существует такая штука, как прогресс, – сказал Габриэль. – Не знаю, что можно на это возразить?
– Ты бы лучше глаза разул, – Иеремия вытянул руку, указывая куда-то в сторону. – Тоже мне, прогресс. Сефарды ненавидят ашкеназийцев, хабатники – реформаторов, протестанты – католиков, католики – православных, сунниты – шиитов, негры – белых, коммунисты – социал-демократов, турки – армян, антиглобалисты – глобалистов, консерваторы – демократов, домашние хозяйки – проституток, а все вместе они дружно ненавидят евреев, которые, впрочем, отвечают им тем же… Если это называется прогрессом, то я умолкаю.
– Ну и что? – Габриэль явно не желал сдаваться. – И ради Бога. Пускай себе ненавидят. Они же не убивают друг друга, как раньше.
– Но всегда к этому готовы! – закричал Иеремия. – А о чем я тебе, по-твоему, тут толкую?
– Тихо, тихо, – попытался успокоить всех Мозес.
– А когда эта готовность становится критической, то начинается война, – продолжал Иеремия. – А если воевать не с кем, то общество начинает поедать само себя, как это было в России, в Германии, в Эфиопии, Уганде, Камбодже и так далее. Поэтому, когда ты ходишь среди чистеньких, прилично одетых, улыбающихся теток и дядек, которые покупают себе новый чайник или голосуют за очередного харизматика, то ты должен знать, что если завтра им придет в голову повесить тебя за яйца, потому что ты покажешься им не совсем таким, каким они хотели бы тебя видеть, то они соберутся и сделают это, не задумываясь и не испытывая угрызений совести. Главное, чтобы для этого отыскалась веская причина, а она, можешь быть уверен, отыщется всегда.
– Можно и без причин, – заметил кто-то.
– Конечно, – согласился Иеремия. – Без причины даже лучше. В крайнем случае, причина найдется задним числом.
– Вы говорите о них так, как будто там одни только отбросы, – сказал Габриэль. – А между тем, среди них есть очень много хороших людей. И это вам подтвердит каждый.
– Господи! – брови Иеремии взлетели вверх. – Да что же это такое! Ты, что, Габри, издеваешься, что ли, над нами? Разве кто-нибудь здесь говорил, что они плохие? Да кто я такой, чтобы кого-то осуждать или оправдывать? Ни Боже ж мой! Я сказал только, что они с большим удовольствием повесят тебя и таких, как ты, за яйца, как только им покажется, что для этого есть подходящая причина. Можешь, конечно, считать тогда, что тебя повесили хорошие люди, если тебе от этого будет легче.
Мозес между тем слегка дотронулся до колена сидевшего рядом Амоса.
– А? – сказал тот.
– Ты про эту каплю говорил? – вполголоса спросил Мозес, показывая глазами на открытую коробку, откуда торчали горлышки бутылок.
– А про какую? – Амос сделал большие глаза.
– До сих пор я представлял себе каплю немного иначе.
– А разве нет? – спросил Амос, продолжая смотреть на Мозеса большими и невинными глазами.
– Что – «нет»? – Мозес несильно стукнул Амоса пальцами под ребро.
– Ты про что?
– А ты как думаешь, идиот? – начал злиться Мозес.
– Ты говоришь про какую-то каплю, – сказал Амос. – Если ты про это, – он кивнул на коробку, – то я думаю, что тут не о чем беспокоиться. Подумаешь, какие-то четыре бутылки. В конце концов, у нас еще впереди целый вечер. И знаешь, что я тебе скажу, Мозес? По сравнению с тем, что выпивал мой дядя, это просто ничто. Ноль. Смешно даже вспоминать. Хочешь, я тебе расскажу, как однажды он перепил врацлавского раввина?
– Нет. Не хочу. Но мы посмотрим на этот ноль ближе к вечеру.
– Ты бы лучше выпил, – примирительно сказал Амос и подвинул к Мозесу пластмассовый стаканчик с золотой жидкостью. – Это же нектар.
– И весьма качественный, – подтвердил Иезекииль.
Исайя улыбнулся.
Мозес слегка пригубил виски и поставил стакан на стол.
– И все-таки я не понимаю, – упрямо продолжал Габриэль, которому, похоже, пришла охота, во что бы то ни стало, довести свою точку зрения до присутствующих. – Нельзя не видеть, как в мире все постепенно меняется к лучшему.
– Можно, – ответил Иезекииль.
– Конечно, нет, – сказал Габриэль. – Спроси кого хочешь.
– Пока вы снова не начали спорить, я могу привести вам один хороший пример, – Осия, наконец, оторвался от шахматной доски. – Только для вас. Или, может, вы предпочитаете набить друг другу морду?
– Давай, приводи, – кивнул Амос.
– Прочитал в каком-то журнале сто лет назад. Это было при нацистах. Представьте себе большой немецкий город с населением не меньше миллиона жителей, это ведь много, да?
– Прилично, – сказал Иезекииль.
– Так вот на весь этот город приходилось всего одно отделение гестапо, ни больше ни меньше. Можете себе представить?
– Ну и что? – не понял Габриэль.
– В том-то и дело. Знаете, сколько человек в нем работало?
– Триста, – выпалил Амос.
– Двадцать пять, – сказал Осия, вызвав на лицах сидящих некоторое недоумение.
– Не может быть, – сказал Исайя и улыбнулся. – На миллион человек? Ты шутишь.
– Да, – ответил Осия. – На миллион человек. Американцы захватили после войны все их архивы.
– Двадцать пять человек, – сказал Мозес. – Как же они справлялись?
Осия ответил:
– А почему бы им было не справляться, если им помогал весь город?.. Весь город писал друг на друга доносы. Почти каждый считал своим долгом поделиться с гестапо теми или иными соображениями о своих соседях, коллегах, родственниках или друзьях. Офицерам гестапо оставалось только отделять явные плевелы от зерен и принимать меры.
– Ну, я же говорил, – сказал Иеремия. – Любое общество готово к насилию. Дай им только волю.
– Но все-таки это было при нацистах, – сказал Габриэль.
– Какая разница, – отмахнулся Иеремия.
– Что значит, какая разница, – удивился Габри. – Ты что, действительно не видишь разницу?
– Вот оно, значит, что, – сказал Мозес, радуясь такому повороту. – Теперь понятно. Неужели всего двадцать пять человек?
Всего двадцать пять человек, Мозес.
Общество повальной грамотности, сэр. Миллионы мастеров малой формы, выросшие на почве, взрыхленной Лютером, Гете, Лессингом и Гельдерлином. Занятие, оттачивающее наблюдательность и шлифующее почерк. Ничего надежнее, наверное, просто нельзя было и придумать. Ручка и бумага в качестве идеального стража порядка. Все пишут на всех, а значит, процент того, что что-то может ускользнуть и остаться в тени, оказывается чудовищно мал. Нетрудно было представить несколько утрированную картину обычного летнего или осеннего субботнего вечера, когда весь город пил чай, ходил в гости, слушал музыку и прогуливался, чтобы, вернувшись домой, склониться над чистым листом бумаги и вывести первые буквы, чувствуя, как подкравшееся вдохновение уносит тебя на своих крыльях все выше и выше. Вдохновение и долг, Мозес. Некая небесная музыка, вручающая тебе волшебное перо, способное разить на расстоянии. Битва, в которой ты мог чувствовать себя героем и в то же время не опасаться за свою жизнь и здоровье. Весь город становился в эти часы, как одна большая семья. Соседи писали на соседей, школьники на учителей, служащие на начальников, начальники на подчиненных, прихожане на пастора, национал-социалисты на беспартийных, футболисты на тренера, дети на родителей. «Мне кажется, что в поведении моей соседки Клары Зуссельмильх есть что-то странное. Я вижу, что часто в ее комнате допоздна горит свет. К тому же она любит гулять одна». «Хочу поделиться своими подозрениями относительно моего соседа Карла Рашинбаха. К нему часто приходят гости. Мне кажется, что, по крайней мере, некоторые из них очень похожи на евреев. Они даже смеются как евреи». «Я никогда не слышала от нашего учителя математики приветствие «Хайль Гитлер», потому что вместо этого он всегда говорит нам «Добрый день» или просто «Здравствуйте». Когда я был у него в прошлом году дома, то к своему удивлению не увидела в его квартире ни одного портрета Адольфа Гитлера». «Я почти уверена, что Гюнтер Барбарис – еврей, потому что он отказался вступить со мной в интимные отношения, как я теперь понимаю, опасаясь, что это может легко привести его к разоблачению». «Я слышал, как мой брат сказал, что в национал-социализме столько же социализма, сколько мяса в бройбургской колбасе. Потом они стали смеяться и повторять это все вместе, брат и все его друзья, и даже наши родители». «Хоть все мы знаем о славных победах германской армии, но некоторые люди позволяют себе ходить с таким лицом, как будто мы проигрываем сражение за сражением» (Прилагается список из 35 человек).
