Константин Маркович Поповский
Мозес. Том 2
Но вместо Эммануэля стали подходить те, кто занимался двумя дальними домами, – сначала Михаэль Брянцовер, Вольдемар Нооски и Натан Войцеховский, а потом остальные, – Тошибо, Орухий и Авигдор.
Подошедшие, как машинально отметил Голем, вполголоса болтали и негромко смеялись, и все это выглядело так, словно они только что вышли на прогулку, уверяя этим всех, и в том числе – самих себя, что ничего особенного не было ни в этих криках, ни в этом грохоте, ни даже в этих выстрелах, после которых жизнь должна была вновь потечь так же понятно и гладко, как и прежде.
На вопрос Голема, кто начал стрельбу, Вольдемар Нооске ответил, что если бы они не успели первыми, их бы перестреляли, как уток.
На вопрос, нельзя ли было все-таки с ними договориться, Орухий Вигилянский только засмеялся и махнул рукой. Вслед за ним засмеялись и остальные.
На вопрос, сколько людей было убито, Михаэль Брянцовер вздохнул и сказал «да уж чего там, почитай все».
Наконец, на вопрос, были ли там дети и женщины, Авигдор-цирюльник сказал, пожав плечами, «да ведь разве разберешь в такой темнотище-то».
Потом разговор как-то сразу затих и Голем увидел, как из дома показался Шломо Нахельман. Он был бледен и шел спотыкаясь. Пройдя несколько шагов, он вдруг остановился, затем быстро отвернулся и присел. Его вырвало.
– Господи, Боже, – сказал Голем. – Да что же это?
Доставая платок, он побежал к стоявшему на коленях Шломо.
Тот встал. Снова согнулся. Потом опять опустился на колени. Его рвало. Конвульсии сотрясали его тело.
Голем дал ему платок и потрепал по плечу.
– Черт возьми, Шломо, – сказал он, дотрагиваясь до его плеча. – Зачем тебя туда понесло?
Он снял с пояса фляжку с водой и протянул ее Нахельману.
Тот пробормотал что-то вроде благодарности и, пополоскав рот, вернул флягу Голему. Голова его теперь откинулась назад.
Потом вытер глаза, высморкался и сказал:
– Зачем? Зачем? Зачем?
– Ничего, ничего, – сказал Голем. – Ничего. Это бывает. Не обращай внимания.
Какая-то, еще неясная перемена произошла с ним за последние полчаса. Как будто Небеса вдруг переложили на его плечи всю ту ответственность, которая прежде была только на плечах Шломо, и он пытался теперь изо всех сил приноровиться к этому новому положению, чтобы никого не обидеть и не задеть.
– Мы убили ни в чем не виноватых, – продолжал между тем Шломо хриплым, срывающимся голосом. – Зачем? Зачем? Зачем?
– Ну, будет, будет, – Голем помог ему подняться и придерживал его, чтобы тот не упал. – Пошли, пошли…
– Зачем? Зачем? – продолжал твердить Шломо, едва передвигая ноги. – Разве мы этого хотели?
– Это война, Шломо, – Голем подыскивал нужные слова. – А на войне все случается на самом деле. По-настоящему. Кровь. Грязь. Предательство. Боль. Смерть.
– Да, – кивнул Шломо. – Я понимаю. Легче всего свалить все на войну. Но тогда объясни мне, зачем же было убивать этих невинных?.. Ты видел? Видел?
Плечи его снова затряслись.
– Это война, – повторил Голем, с отвращением слыша свой голос. – Это война, Шломо. А на войне, как известно, виноваты все без исключений.
– Неправда, неправда, – сказал Шломо, вновь останавливаясь и вытирая платком лоб и глаза. – Мы пришли сюда не за этим! Или ты забыл? Подумай, как я теперь буду смотреть им в глаза?
Потом он снова заплакал. Голем видел, как текут его слезы, оставляя светлые следы на грязных щеках и не знал, что следует делать. Затем он сказал, чувствуя, что может сделать свой голос властным, жестким или холодным – таким, который будут слушать и будут ему подчиняться:
– Черт возьми, Шломо! Разве они в чем-нибудь виноваты? Да если бы не они, мы бы сейчас, может, валялись с тобой в этой чертовой яме и ждали, когда нас засыплют землей.
– Да, – сказал Шломо, размазывая по лицу слезы. – Возможно. Но может быть, это было бы лучше.
Немного помедлив, Голем ответил:
– Ты говоришь так, потому что смерть пока еще не стояла у тебя за спиной и не поджаривала тебе пятки.
Голос его на этот раз был тверд и холоден.
– Я говорю так, потому что Бог оставил нас, – ответил Шломо без всякого выражения.
И верно. Похоже, сказанное было правдой. Всевышний оставил его, и теперь все внутри него вопило о том, что Бог уже не прячется в тени и не делает вид, что Он далеко, теперь Он исчез на самом деле, не оставив после себя никаких знаков, никаких советов, никаких указаний и рекомендаций. А это означало, что теперь вся та ответственность, которую несли сами Небеса, была теперь целиком переложена на плечи Шломо. Возможно – подумал он с кривой усмешкой, вдруг пробежавшей по его губам – затем, чтобы он, наконец, узнал – какова же она на самом деле, эта чертова ответственность, которую не мог бы разделить с ним ни один когда-либо живущий.
И вместе с тем Шломо знал и еще кое-что, чего не знали и о чем не догадывались остальные. Знал, что все случившееся сегодня уже не было Божественной акцией, открывающей дверь в будущее всем, кто этого пожелает. Теперь это была для каждого сидящего здесь на песке только встреча с собственной судьбой, – та самая встреча, которая была всего лишь твоим частным делом, не интересовавшим никого, кроме одного тебя, и суть которой заключалась в той бесконечной тяжбе с навсегда ушедшим Богом, которая тянулась со времен Каина и Авеля и, похоже, ни в коем случае не собиралась заканчиваться.
От этой мысли становилось поначалу зябко и неуютно. Так, словно тебе поручили что-то очень важное, а ты взял – и все испортил. И теперь не знал, как это исправить.
Впрочем, почти сразу он услышал голос Голема, который, похоже, по-своему ответил на его сомнения и разочарования.
Голос, который обращался не к нему, а ко всем присутствующим, которые все еще сидели на песке и опасались смотреть в сторону Шломо, тоже опустившегося на песок возле стены сарая и спрятавшего лицо в ладони.
– Мне только что кто-то из вас сказал, что Бог оставил нас, верно?– произнес Голем, легко ступая по песку от одного сидящего к другому. – Знаете, что это на самом деле значит?
Он замолчал, словно ожидая ответа и не дождавшись его, сказал:
– Это значит, что мы будем делать свое дело без Него, вот и все.
Странные слова эти почему-то произвели большое впечатление.
– Браво! – сказал на это Колинз Руф, поднимая в приветствии руку.
– Браво! – Карл Зонненгоф отсалютовал винтовкой.
– Браво! – повторил за ними Михаэль Брянцовер.
– Браво! Браво! – одновременно крикнули Шауль Грановицер и Натан Войцеховский.
Остальные приветствовали сказанное Големом жестами, согласными криками и бессмысленными восклицаниями.
Конечно, – подумал Шломо, чувствуя, как начинает припекать дневное солнце, – конечно, поначалу в этом, наверняка, должно чудиться что-то ужасное – идти туда, куда считаешь нужным и не обращать внимания на знаки, которые подает тебе Всевышний, пусть даже этим знаком будет Его собственное бегство.
Бог, возвращающийся в Царство своего отсутствия.
Требующий, чтобы ты совершил невозможное и поймал бы Его по всем правилам охотничьего искусства.
Бог Абсурда, а не Бог философов и ученых.
Потом Шломо немного помедлил и сказал глухо, не отрывая ладони от лица: – Браво.
– Браво! – повторил он, хотя, конечно, не было сомнения, что только что сказанное, должен был сказать не Голем, а сам Шломо Нахельман.
– В следующий раз, – сказал он, едва открывая рот и чувствуя, как медленно возвращается к нему способность думать и понимать.
Потом он услышал короткий паровозный гудок и, повернувшись, увидел, как из-за поворота очень медленно показался паровоз. Так, словно Всемогущему надоело играть в старую игру и Он развернул новые декорации, объявив этим гудком о начале нового действия, – на этот раз, возможно, решительного и последнего.
Ветра не было и черный плюмаж густого, черного дыма поднимался над медленно движущимся паровозом почти вертикально.
«Как во сне», – подумал Шломо.
Паровоз, в самом деле, едва двигался, словно выбирая место, где ему следовало остановиться, – двигался, толкая перед собой платформу с солдатами числом не меньше двух взводов. Даже отсюда можно было разглядеть, что винтовки были уже с примкнутыми штыками, словно солдаты заранее знали о местонахождении противника и поэтому приготовились загодя. Гораздо хуже, однако, было то, что за мешками с песком, похоже, прятался невидимый отсюда пулеметный расчет.
– Нас предали, Голем, – сказал Йешуа-Эмануэль, пытаясь понять, чем обернется для него и для всех этот новый поворот событий. – Теперь ты видишь, что нас предали?
Он сказал это спокойно, как будто просто констатировал само собой разумеющийся факт, который, конечно, стоило бы немедленно обсудить, если бы не катастрофическое отсутствие времени, которое, среди прочего, несло с собой еще и мысль о возмездии. О том самом возмездии, которое по всем человеческим законам должно было последовать вслед за смертью ни в чем не повинных людей, настигая оставшихся, словно разгневанные Эриннии.
Эриннии, ведущие по пустыне несущий отмщение и смерть паровоз.
– Нас предали, Голем, – повторил он, думая, что тот не слышит.
– И я даже знаю, кто, – отозвался Голем, закрываясь от солнца ладонью.
– Боюсь, что этого не знаешь даже ты, – Шломо вдруг окончательно пришел в себя. Потом он засмеялся. Своим собственным, не чужим смехом. Голова вновь была свежей и чистой. Смерть ни в чем не повинных людей уже не казалась такой ужасной, словно кто-то обнаружил вдруг в этой смерти некий смысл, о котором никто не догадывался прежде.
– Я думаю, что бежать уже поздно, – сказал Голем, обращаясь ко всем. – Но все-таки, поднимите руки, кто за то, чтобы попробовать убежать.
Шломо увидел, что вопреки его ожиданием в ответ не поднялось ни одной руки.
– Похоже, вам будет, что рассказать вашим внукам, парни, – сказал Голем и засмеялся.
Смех его был чужой, холодный, мертвый, готовый в любую минуту превратиться в звериный, не знающий сомнений рык.
Все одобрительно зашумели. Кто-то громко засмеялся вслед за Големом.
– Голем, – Шломо дернул его за рукав. – Посмотри…
Паровоз остановился, выпустив облако пара и дав напоследок еще один короткий гудок.
– Занять позиции! – закричал Голем, впрочем, не будучи до конца уверен, что его послушают. Но его послушали, без разговоров занимая те позиции, на которые он указывал – одни на втором этаже двухэтажного дома, другие, окопавшись у его стен, где стояли керамические бочки для воды, третьи под защитой каменной насыпи, выполнявшей роль заграждения для скота.
– Выстрелил – откатился в сторону, – кричал Голем, стараясь хотя бы в последние минуты научить чему-нибудь этих слуг Машиаха, среди которых попадались и такие, которые не знали, в какую сторону следует оттягивать затвор.
– Не ждите, пока вас подстрелят, как куропатку… Выстрелил – откатился!.. Выстрелил три раза – поменял позицию, но только не подставляйте туркам свои задницы, помните, что они тоже умеют стрелять и притом, довольно прилично!
Между тем, солдаты в зеленых мундирах уже прыгали с платформы в песок, скатывались с железнодорожной насыпи и оставались лежать там, ожидая команды. Офицер в феске и сером мундире прыгнул с платформы последним и тоже остался лежать на земле, рассматривая в бинокль позиции.
Подбежавший к Шломо Голем сказал:
– Советую отойти за сарай. Будет жарко.
– Да, – ответил Шломо – Я так и сделаю.
Потом он подумал. Вернее, что-то подумалось в нем само, когда он перебирался в безопасное место. Конец Божественной акции, вот о чем он подумал тогда. Конец Божественной акции, который был опять, как когда-то в незапамятные времена, концом Истории, и значит – концом открытого разговора со Всевышним, – вот что подумал тогда Шломо, глядя на расползающийся над землей паровозный дым.
Выходит, – подумал он, пытаясь покрепче зацепить эту мысль, чтобы она вдруг случайно не ускользнула от него, – выходит, что невинно убитые сегодня были убиты совсем не напрасно и Эринниям придется, пожалуй, возвратиться ни с чем, потому что Небеса судят совсем не по той справедливости, по которой судит весь мир, так что у нас все-таки есть за что проливать свою и чужую кровь, и есть ради чего из последних сил пытаться схватить убегающего Бога за полы Его платья, в смешной, нелепой надежде остановить Его немыслимый бег своими жалкими человеческими силами.
Бегущие за Всевышним – следовало бы назвать любителей этого сомнительного занятия.
Бегущие за своей тенью – следовало бы назвать их, чтобы все понимающие толк в хорошей шутке, смеялись и показывали на них пальцами.
– Ты, кажется, обещал, что Бог пошлет нам подкрепление, – сказал, проползая на свою позицию мимо Шломо, доверчивый Авигдор. Лицо его было в пыли. Шляпа каким-то чудом едва держалась на затылке. Капли пота висели на виске, как женские украшения. – Разве это не ты обещал нам его, Шломо?
– А разве Бог уже забыл про нас?– спросил Шломо, чувствуя, как все яснее становится для него смысл того, что медленно свершалось сейчас вокруг. – С чего ты это взял, Авигдоша?
Немного помедлив, тот спросил:
– Где же тогда ангелы, о которых ты говорил?.. Или нам уже не ждать их больше?
– Слушай меня внимательно, Авигдор, – сказал Шломо, отодвигаясь в тень. – Бог хочет, чтобы мы совершали все своими собственными силами и своим собственным разумением, пока до нас, наконец, не дойдет, что только Богу все возможно, потому что наш Бог живет на дне отчаянья, требуя, чтобы мы выпили его до конца, не ожидая ни поблажки, ни помощи, ни совета. На дне Бездны живет Он, освободивший нас от своего присутствия, чтобы мы попытались хотя бы отдаленно стать такими, каким приходит к нам иногда Он Сам… А теперь иди и если можешь – расскажи это тому, кто захочет усомниться в Божьем милосердии.
Такова была последняя проповедь, которую произнес Шломо Нахельман в тот день, 11-го хешвана 1899 года.
Бессмысленная, нелепая и никого не утешившая проповедь, вряд ли похожая на обещание скорой победы, которую принесут на своих крыльях небесные ангелы, чьи легионы уже замерли, ожидая лишь минуты, когда Всемогущий соизволит дать им приказ о наступлении.
Впрочем, один раз ему и в самом деле вдруг померещился шелест ангельских крыльев, которые если и прилетали, то только затем, чтобы открыть счет потерь, счет утрат, счет погибших, счет неизвестно зачем рожденных и неизвестно зачем сгинувших, счет всех тех, кто попал в этот скорбный список и лег в эту, ни на что больше не годную землю.
Первым убитым в этом списке был вор Борзик, который неудачно высунулся из-за сарая и получил турецкую пулю прямо в глаз. Еще какое-то время он полз по песку, отталкиваясь ногами и зарываясь лицом в песок, но потом задергался, вытянулся и умер.
Вслед за Борзиком пал Михаэль Брянцовер из Кишинева. Пуля попала ему в горло и теперь он лежал, чувствуя с удивлением, как быстро уходит из него жизнь, когда он еще был полон сил, хотя уже не чувствовал своих ног, а клубящийся перед его глазами туман становился все темнее и темнее.
Карла Зонненгофа подстрелили, когда он устраивался со своей винтовкой на втором этаже ближнего дома. Пуля сломала ему челюсть, выбила все зубы и повредила левый глаз, так что все, что он посчитал нужным сделать – это выстрелить себе из винтовки в рот, избавляя себя от мучений, хотя рана его была не смертельной.
Орухий Вигилянский был убит четвертым. Он выпал со второго этажа после того, как несколько турецких пуль попали ему в голову и грудь. И умер сразу, даже не долетев до земли.
Цирюльник Авигдор Луц получил свою пулю, когда залег за сараем и впервые в жизни попробовал стрелять из винтовки. Это занятие ему понравилось, и он скоро опустошил свои карманы, набитые патронами, после чего побежал к еще живому тогда Колинзу Руфу, чтобы разжиться патронами у него, но по дороге был убит пулей, попавшей ему ровнехонько в темечко. В ряду убитых он был пятым.
Шауль Грановицер был убит шестым. Первая пуля попала ему в плечо. Вторая – в ногу. Третья – опять попала в плечо, сломала ключицу и пробила легкое. Четвертая пуля застряла в бедре. Пятая разбила винтовочный приклад, и длинный кусок дерева вошел ему в глаз. Наконец, шестая пуля, словно устыдившись за своих неумелых сестер, умудрилась попасть ему в грудь. Последние слова его были: «Я вернусь». Потом он умер.
Вольдемар Нооски нашел свой конец, пытаясь подобраться ближе к паровозу, и был изрешечен удачной пулеметной очередью, которая сначала оторвала ему руку, а потом превратила его живот в одно кровавое месиво. Он умер, кажется, даже не поняв, что происходит. Место его в списке было седьмое.
Колинз Руф был убит восьмым, напоровшись на пулю, когда бежал, пригнувшись, меняя позицию. Ругаясь от боли, он, тем не менее, сумел развернуть залитый кровью американский флаг и, развернув его, пошел, словно загораживаясь этим флагом от летящих в его сторону пуль, несказанно удивив этим турок, которые даже перестали на какое-то время стрелять. Впрочем, они скоро опомнились и убили его.
Тошибо Мамакати был убит, когда выбежал из укрытия и, размахивая своим мечом и петляя, бросился в сторону залегших турецких солдат. Возможно, он собирался добежать до турецких позиций, чтобы учинить там кровавую бойню, но турки не стали дожидаться и изрешетили его под свои грубые шутки и смех. Умирая, он просил богиню Аматерасу, чтобы она не пожалела в ее Царстве места для него и его семьи. Он был девятым слугой Машиаха, погибшим в этот день.
Натана Войцеховского пуля достала, когда он прятался в двухэтажном доме и случайно высунулся, не заметив, как его очки вспыхнули под солнцем и сразу же вслед за этим десяток турецких пуль разнесли ему голову.
Голем стрелял из одного места возле угла дома, но был ранен в руку и бедро. Тем не менее он пытался убедить Шломо бежать, пока не поздно, но тот отказался.
– Это бессмысленно, – сказал Голем, глядя как колышется над землей пороховой фиолетовый дым и меняют расположение турецкие солдаты. – Ты же слышишь, Шломо, никто не стреляет, все убиты. А у нас еще есть шанс, если мы побежим сейчас.
– Нет, – Шломо передернул затвор. – Я останусь тут. Бог хочет моей смерти, иначе бы Он не оставил меня.
– Бог не хочет ничьей смерти, – возразил Голем, следя за передвижением противника. Потом он стал медленно отползать назад. – Подумай сам, кому нужен Бог, который хочет твоей смерти?
В ответ Шломо Нахельман негромко усмехнулся.
– Самое время затеять теологический диспут, – сказал он и выстрелил. В ответ прозвучало сразу несколько выстрелов, после чего Шломо повернул голову в сторону Голема и сказал:
– Беги через дом, там есть выход во двор.
– Ладно, – сказал Голем, не трогаясь с места.
– Прощай, – Шломо не повернул головы. Затем он перезарядил винтовку и снова нажал на спусковой крючок.
– Подумай еще, – повторил Голем.
– Беги, беги. Я прикрою.
– Шломо…
– Да беги же, – закричал тот, вновь спуская курок и чувствуя, что правое ухо его, кажется, уже ничего не слышит.
Когда он скосил глаза туда, где только что был Голем, там уже никого не было.
– Чертов ублюдок, – пробормотал Шломо, чувствуя кислый запах порохового дыма.
Потом он перекатился в сторону и обнаружил, что у него кончились патроны. Он еще раз обшарил все карманы и выругался.
Между тем, выстрелы стали реже, а затем они прекратились совсем. И Шломо Нахельман понял, что пришло его время умирать. Перебирая руками песок, он прочел короткую молитву, в которой говорилось, что молящийся вручает себя Всевышнему и готов принять со смирением все, что пошлет ему Небо. Затем он вышел из-за сарая с винтовкой в руке, желая умереть так, как умирает солдат, то есть в бою и с оружием в руках. Но судьбе было угодно распорядиться иначе.
Стоило ему выйти из-за угла, как он услышал голос Йегуды Мочульского, который кричал: «Это он! Это он! Не стреляйте!»
Не обращая ни на что внимания, он подумал вдруг, что следовало бы поблагодарить всех тех, кто навсегда лег сегодня на этот песок и к кому он намеревался сейчас присоединиться.
И вот он шел на виду у турецких солдат, от одного еще теплого тела к другому, от одной смерти к другой, от одного имени к другому, чтобы потом почувствовать какую-то странную умиротворенность, словно все, что он должен был сделать, уже подошло к концу, и ему теперь оставалось совсем немного, совсем ничего, вот только он не знал еще, что же именно.
Потом до него донеслись команды, которые отдавал офицер. Солдаты поднялись с земли, и Шломо увидел двигавшуюся к деревне, прямо на него, цепь турецких стрелков, которые еще не знали, что бой давно окончен.
Два солдата бежали прямо на него и что-то кричали. Он никак не мог разобрать – что именно, и лишь когда они оказались совсем рядом, понял, что они требуют от него сдаться, а он все медлил и медлил, не бросая винтовку и не поднимая рук, пока, наконец, слева на него вдруг ни обрушился удар приклада, который опрокинул его на колени. Он почувствовал, что на него наваливается огромная туша турецкого солдата, выкручивая руки, лишая его воздуха и грозя сломать шею. Потом он ткнулся лицом в песок и понял, что сейчас задохнется.
Схвативший его солдат что-то кричал, вдавливая его лицо в песок, а он уже плыл по этому черному океану и Всемогущий смеялся над ним. Что же еще мог Он делать, как ни смеяться над тем, кого так ловко одурачил в этой игре, в которой не было правил, или, вернее, в той игре, правила которой знал один только Всемогущий.
Потом он почувствовал сильный удар под ребра, еще один удар по затылку и потерял сознание.
Божественная акция завершилась.
…Случись так, что Шломо Нахельману захотелось бы вдруг узнать, сколько времени заняла сегодняшняя история, то он узнал бы, что с начала Божественной акции и до ее завершения прошло ровно два часа и двадцать три минуты.
