Константин Маркович Поповский
Мозес. Том 2
109. Продолжение истории Анны Болейн
Конечно, оставив кабинет доктора Аппеля, он не вернулся в свою комнату, туда, где под кроватью, в чемодане, на самом его дне, надежно укрытые от чужого любопытства, лежали стопкой письма Анны Болейн, – двадцать два письма, перетянутых красной резинкой, какой обыкновенно перетягивают в банке деньги – все эти «Дорогой Мозес!», или «Мозес, любимый!», или «Если бы ты знал, как я тосковала по тебе всю эту неделю…» – все то, что в одно мгновенье вдруг окаменело, застыло, остановилось с размаху, чтобы тут же превратиться в воспоминание, в напоминание, в свидетельство, во что угодно, но только не в то, чем оно было поначалу – трепетом, нежностью и сладким покалыванием в груди, вдруг накатывающей радостью или тихой печалью. Нет, ноги сами понесли его прямо в противоположную сторону, – сначала по коридору, затем вниз по лестнице, а оттуда налево, в вестибюль, мимо охраны, – один из охранников мрачно взглянул на Мозеса и уже было поднялся, чтобы перегородить ему дорогу, но вдруг расплылся в улыбке и сказал: «Господи, да это же Мозес! Ну, надо же! А я и не узнал» – на что Мозес тоже изобразил на своем лице некое подобие улыбки и даже помахал рукой, после чего поспешил по песчаной дорожке мимо кустов акации, чтобы затем, пройдя под мостиком, подняться по каменным ступеням на вторую террасу и здесь, наконец, остановиться и поднять голову, чтобы увидеть эти парящие над землей зеркальные окна последнего этажа, откуда прямо на него смотрела ничего не значащая, равнодушная пустота, чей взгляд он почувствовал, едва только успел поднять глаза. Та самая пустота, Мозес, которой случалось иногда взглянуть на тебя из пустого холодильника, или выглянуть вдруг из пустой пачки сигарет, – пустота, которую, бывало, вдруг нащупываешь в пустом кармане или на которую неожиданно натыкаешься в пустом коридоре, – эта ничего не значащая и ни на что не претендующая пустота, безучастно глядящая на тебя, да и то только потому, что ты некстати подвернулся ей сегодня под руку.
Конечно, поначалу могло показаться, что вся эта безучастность была только маской, за которой пряталась насмешка и злорадство, так что если прислушаться, можно было легко разобрать, как эта пустота говорит тебе что-нибудь вроде: «Никто уже не посмотрит на тебя отсюда, Мозес», или «Больше никаких писем, Мозес», или же даже нечто относительно добродушное – «Вот и опять ты остался один, дурачок» – тогда как в действительности налицо были только эта безучастность и это равнодушие, которые, конечно же, были хуже любой насмешки и любой издевки, потому что они мало-помалу охватывали весь мир, оставляя его один на один с этим лежащим на земле телом, которое Мозес видел теперь так отчетливо, как будто оно и в самом деле лежало перед ним – это ужасное тело с подвернутыми ногами, нелепо выставленным вперед плечом и невидимым лицом, которое закрывали спутанные белокурые волосы, тогда как раскрытая мраморная ладонь, напротив, позволяла разглядеть все эти уже ненужные тайны, перекрещивающиеся и разбегающиеся в разные стороны тонкими линиями – линия жизни была на удивление длинна и предвещала множество приятных сюрпризов, зато линия смерти почти отсутствовала, – но самое ужасное, что он почувствовал вдруг и что заставило его на мгновенье похолодеть, так это то, что тело, которое носило еще имя Анны Болейн и которое еще совсем недавно писало ему: «милому, милому Мозесу от милой, милой Анны» – что это тело, оставаясь неподвижным, в то же самое время уже стремительно уносилось от него с ужасающей скоростью прочь, с каждой секундой проваливаясь в бездну прошлого и не оставляя никакой надежды – ни догнать, ни дотянуться до него, так что Мозес почти видел это ужасное движение, этот почти осязаемый образ вечной разлуки, но хуже этого было то, что ему казалось, будто он слышит еще ее голос, доносившийся откуда-то с окраины бытия перед тем, как унестись еще дальше. Кажется, этот голос звал его вернуться, и это было, во всяком случае, понятно и не вызывало удивления, потому что для самой Анны Болейн, наверное, не она, а он, Мозес, вместе с этим городом, миром, Вселенной, стремительно уносился теперь прочь, пропадал, исчезал, растворялся в этом «завтра», «послезавтра», «через месяц», «через год», подобно тому, как сама она исчезала, пропадала и терялась во всех этих «вчера», «на прошлой неделе», «год назад», «когда-то», и уж тут ничего нельзя было поделать, ну, разве что закрыть на минуту глаза, чтобы побороть внезапно подкатившее головокружение, справиться с ужасом перед этой разворачивающейся перед ним бездной… Мозес! Мозес! Мозес! – звал этот стихающий голос, наводя на странную мысль о том, что Время – это всегда только время смерти. Время смерти, Мозес. Среди прочего это еще означало, что в мире ровным счетом ничего не происходит, за исключением самого этого расставания, и выходило, что мир просто топчется на одном месте, равнодушно перетекая от минуты к минуте, от часа к часу, от одного дня к другому, не подозревая, что хотя все и меняется, но ничего не происходит, так что это все еще длится одна и та же минута, один и тот же час, век, тысячелетие, одна и та же смешная и ничего не умеющая вечность, не способная даже сберечь своих умерших.
– Вечность, Мозес. В конце концов, это такое дерьмо, что не стоило бы о нем и вспоминать.
– Конечно, сэр. Если бы только оно само не лезло к нам каждую минуту с распростертыми объятиями, сэр.
– Ну и что вы нашли там любопытного, Мозес? – услышал он знакомый голос и обернулся. Стоявший перед ним доктор Фрум, заложив руки за спину, внимательно рассматривал.
Господи, Боже мой, – подумал Мозес. – Господи, Боже мой… Что, даже сейчас? Сейчас?.. Да, нет же, не может быть, – сказал он себе, пытаясь ускользнуть от цепкого взгляда, который сверлил его из-под густых бровей. Только тебя-то тут и не хватало, старый козел, – вот, что должен был услышать доктор Фрум, если бы он умел читать чужие мысли.
– Так что же вы там такое нашли, Мозес? – повторил господин Фрум и посмотрел туда, куда только что был направлен взгляд Мозеса.
– Где? – спросил Мозес, повернув голову. – Там? Ничего. Ничего я там не нашел. С чего вы взяли?
– Вы стоите тут, как будто вас вдруг хватил паралич, Мозес.
Голос доктора звучал оглушительно неуместно, – словно смех на похоронах.
– Я молился, – сказал Мозес, что в какой-то мере можно было посчитать правдой. – Да, – сказал он в ответ на поднятые брови Фрума, удивляясь своим словам, которые он с трудом расслышал сам. Впрочем, так оно, вероятно, и было. Потому что, чем же еще можно было заняться, с трудом балансируя на краю этой умопомрачительной бездны, куда теперь все дальше и дальше стремительно уносилась от него его Анна Болейн?
– Неужели? – сказал доктор Фрум. – Признаться, я и не знал, что вы у нас такой великий молитвенник… Ей-Богу, было бы лучше, если бы вы подмели возле третьей террасы. Там вечно валяется какой-нибудь мусор.
Вечность, Мозес. Она почему-то всегда знает, что для нас лучше, а что нет.
– Я подметаю там три раза в неделю, сэр, – пробормотал Мозес, чувствуя, как у него задергалось правое веко.
– Мне представляется, что следует подметать ровно столько, сколько требуется для того, чтобы было чисто, – сказал доктор Фрум. – Мне кажется, что это единственно правильный подход к этой плохо разрешимой для вас проблеме… И знаете, что я вам скажу, Мозес? – продолжал он, снисходительно складывая губы в нечто, напоминающее улыбку. – Там, куда вы смотрите, ровным счетом ничего нет. Ничего, Мозес. Ровным счетом. А хотите знать – почему? – Он помолчал, некоторое время разглядывая Мозеса, – вероятно, так же разглядывает нас Вечность, когда мы попадаемся ей на пути, – слегка брезгливо и вместе с тем немного снисходительно, и с некоторой озабоченностью, возможно, не совсем хорошо понимая, что, собственно говоря, следует с нами делать. – Потому что Бог в душе, Мозес. Запомните это. Бог только в душе. И если кто-то надеется найти Его на небесах, тот, говоря между нами, просто бездельник, который хочет снять со своих плеч ответственность, чтобы переложить ее на другого… Бог в душе, Мозес, – повторил он так, словно хотел убедить в этом самого себя. Потом он повернулся, чтобы уйти и напоследок добавил:
– Подумайте на досуге над моими словами.
Он уже поравнялся с ведущими на первую террасу ступеньками каменной лестницы, когда Мозес окликнул его.
– Доктор, – позвал Мозес. – Эй, послушайте меня, доктор.
– Что такое? – доктор Фрум обернулся.
Возможно, фигура приближающегося Мозеса не обещала ничего хорошего, потому что по лицу г-на Фрума скользнуло легкое беспокойство.
– Не трогайте Бога, господин доктор, – сказал Мозес, останавливаясь и чуть задыхаясь.
– Что такое? – сказал доктор Фрум. – Не трогать Бога?
– Не трогайте Его своими грязными руками. Своими грязными руками, герр доктор. Вы бы лучше посмотрели сначала на себя… Посмотрите, посмотрите, если сможете… – Голос его задрожал.
– Что такое? – повторил еще раз доктор Фрум. – Вы что, с ума сошли, Мозес?
– Что такое? – передразнил его Мозес, чувствуя, как все сильнее и сильнее дергается правое веко. – Что такое? – повторил он, показывая рукой на зеркальное окно на последнем этаже. – Вот именно, что такое! Если бы вы поменьше копались в своей вонючей душе, вот если бы вы поменьше копались в ней, то она, может быть, была бы сейчас жива, вот что это такое!
– Я не понимаю, чего вы хотите, Мозес, – сказал доктор Фрум, на всякий случай делая шаг назад.
– Еще бы. Еще бы вы понимали. Старый козел!
– Вы пьяны, Мозес? Что это за тон вы себе со мной позволяете? Кто это – была бы жива?
– Не ваше дело. Не ваше дело. Просто отойдите и не трогайте Его своими грязными руками, – повторил Мозес.
– Послушайте, Мозес,– сказал доктор Фрум.
– И не подумаю! Черт бы вас побрал вместе со всеми вашими пробирками! Если решили, что вы медицинское светило, на которое все должны молиться и слушать чушь, которую вы несете, то лучше бы вы сначала посмотрели на себя… Посмотрите, посмотрите!.. – Он вызывающе засмеялся. – Если вас раздеть, да, если вас раздеть, то окажется, что вы просто голый, некрасивый старик с волосатыми ногами и выпирающими ребрами. У вас старая, покрытая пятнами кожа, седые волосы на животе и подмышками, а вы все еще хотите говорить о Боге… Старая обезьяна!
Возможно, последние слова он просто выкрикнул прямо в лицо господину Фруму, или даже выплюнул их, во всяком случае, немедленно вслед за тем доктор Фрум вытер рукавом халата щеку.
– Ах, вот оно что, – сказал доктор Фрум. – Отлично, Мозес, отлично. Я – старая, облезлая обезьяна. Ну, а вы, вероятно, что-то другое, не так ли? Вы ведь что-то другое, Мозес? Ну, разумеется, вы что-то другое, – он с сарказмом сверлил Мозеса пронзительным взглядом. – Вот только что, хотелось бы мне знать.
– Не ваше дело, – сказал Мозес. – Не ваше дело.
– Да уж, конечно, не мое.
– Вот именно. Вот именно.
– Что? – спросил доктор Фрум. – Что «вот именно»?
– Ничего, – сказал Мозес. – Не ваше дело, – повторил он, подумав.
Какое-то время Мозес и доктор молча смотрели друг на друга.
– Идите к черту, Мозес, – сказал, наконец, доктор Фрум, после чего резко развернулся и быстро пошел прочь. Удаляющаяся сутулая спина его выглядела явно раздраженно. «Пойдите к черту, Мозес» – говорила эта спина, – «пойдите к черту» – говорила она, давая понять, что ни в коем случае не оставит случившееся без последствий.
– Старый дурак, – прошептал Мозес, глядя на эту удаляющуюся спину и изо всех сил желая ей провалиться. – Старый, облезлый дурак.
Потом он поднял голову и посмотрел на зеркальные окна последнего этажа, откуда на него по-прежнему пялилась эта, ничего не значащая и ни на что не претендующая пустота.
Конечно, последствия случившегося не должны были заставить себя ждать слишком долго. Скорее всего, их можно было ожидать уже сегодняшним вечером или, в крайнем случае, не позже завтрашнего утра. Однако, ни сегодня, ни на следующий день ничего не произошло. Время шло, но ни о каких последствиях все еще не было слышно. Впрочем, этому вполне можно было найти какое-нибудь правдоподобное объяснение. В конце концов, старая обезьяна могла просто получать удовольствие, мучая его неопределенностью и заставляя подольше ожидать эти самые последствия, что было, конечно, глупо, потому что в мире, в котором уже ничего не могло произойти, все это уже не имело ровным счетом никакого значения. Никакого значения, Мозес, не так ли? – Вот именно, сэр. Ровным счетом никакого. – Тем более, оно не могло иметь никакого значения перед лицом этой самой пустоты, которая – присутствуя в каждом вздохе и в каждой былинке – продолжала взирать на него с недосягаемой высоты, делая пустыми и это небо, и этот пылающий закат, и эти сплетающие свои кружева звезды, делая пустой даже саму себя, что было уже совсем непонятно и наводило на едва различимые мысли о каком-то великом покое, обрести который, так или иначе, мечтали все вещи, уставшие, – если только можно было верить загадочному свидетельству Анаксимандра, – от необходимости притворяться тем, чем они не были…
Несколько раз после случившегося Мозес видел сутулую фигуру доктора Фрума, спешащего по коридору. С другой стороны, как-то утром, когда Мозес шел по дорожке второй террасы, ему показалось, что доктор Фрум внимательно рассматривает его из окна своего кабинета на третьем этаже, – конечно, за отражающим небо окном и шторами нельзя было разглядеть ничего определенного, тем не менее Мозес мог поклясться, что почувствовал вдруг этот чужой взгляд, словно среди дневной жары ему в затылок неожиданно дохнул неизвестно откуда налетевший порыв ледяного ветра. Этот резкий порыв заставил его немедленно придать выражению своего лица вид совершенной независимости, а походке – некоторую раскованность, что должно было продемонстрировать, так сказать, orbi et urbi, что ему, Мозесу, глубоко наплевать на всех Фрумов в мире, сколько бы их ни было, и сколько бы они ни пялились на него из-за окон своих кабинетов.
– Чужой взгляд, Мозес. Пожалуй, от него не убережешься, даже если сделаешь вид, что ты его не замечаешь.
– Еще бы, сэр. И все-таки у нас нет против него никакого другого оружия, кроме этого.
Несколькими днями позже, поднимаясь на второй этаж, Мозес нос к носу столкнулся с доктором Фрумом. Тот медленно спускался по лестнице, держа перед собой на вытянутых руках целую гору папок с историями болезней. Мозес уже было собирался незаметно проскочить мимо, когда его настиг голос доктора Фрума.
– А, это вы, Мозес, – сказал голос откуда-то из-за папок. – На вашем месте я бы не носился сломя голову по этим лестницам, если, конечно, в ваши планы не входит сломать себе шею.
Было не совсем ясно, как ему удалось увидеть Мозеса из-за горы папок.
– Вот, помогите-ка мне, – он сделал еще один шаг по лестнице. Стопка папок заколебалась и стала медленно сползать в сторону. – Боже мой, – воскликнул доктор Фрум, пытаясь удержать равновесие. – Да, держите же их, черт возьми!.. Держите!..
Он свалил на руки Мозеса всю бумажную гору и, чертыхаясь, бросился поднимать упавшие папки, одна из которых, не удержавшись на ступеньках, все-таки свалилась в лестничный пролет. Уткнувшись подбородком в картонные корешки, Мозес слышал, как шелестят ее разлетевшиеся листы.
– Проклятье! – сказал доктор Фрум. – Да что же это такое!.. Подождите меня, Мозес, я сейчас.
Он побежал вниз, оставив Мозеса один на один с кипой папок, которые тот для надежности сразу же подпер коленом. Слушая доносившиеся снизу чертыханья и чувствуя, как затекает спина, Мозес размышлял – был ли в этой нечаянной встрече и в этом нелепом стоянии в обнимку с чужими историями болезней хоть какой-нибудь смысл. Или случившееся можно было привычно списать на счет его величества Случая, который ни во что не ставил наши представления о порядке и приличиях, время от времени заставляя нас серьезно сомневаться в ценности всех наших теоретических изысканий.
Как бы то ни было, но эти безобидные размышления в то же время каким-то образом перекликались со вполне нелепым желанием взять – да и швырнуть всю эту тяжелую кипу в лестничный пролет, чтобы посмотреть, какое лицо будет у доктора Фрума после того, как воздух вокруг него вскипит бумажными листами.
Одно из тех желаний, которые заставляют нас подозревать, что еще не все потеряно, Мозес. Если бы это не звучало так напыщенно, то можно было бы добавить: одно из тех желаний, которое делает нас слегка похожими на людей.
– Пойдемте, Мозес, – сказал доктор Фрум, возвращаясь. – Надеюсь, вы их донесете без приключений.
Шагая вслед за доктором, Мозес чувствовал, однако, некоторую неловкость, – так, словно его застали, когда он ковырял в носу или рассматривал свое отражение в зеркале. В конце концов тебе следовало бы быть немного повежливее, Мозес. В том смысле, что иногда это более отвечало бы твоим собственным интересам и интересам окружающих. Всего лишь быть немного повежливее – и ничего больше. Самую малость, Мозес. Настолько, насколько это обыкновенно требуется, чтобы соблюсти хотя бы некоторое приличие, необходимое, так сказать, для нормального функционирования общественного организма. Общественного, Мозес. Так сказать, организма, от которого мы все некоторым образом зависим. В самом деле, Мозес. Что можно было бы ожидать хорошего, если бы все мы принялись обзывать друг друга «облезлыми обезьянами» и «вонючими козлами», даже если это и соответствовало бы в какой-то мере действительному положению вещей, как оно, к несчастью, вероятно и обстояло? Надеюсь, это не покажется тебе чрезмерным, Мозес…
– Да, плевать я хотел, сэр…
– Я бы хотел извиниться, господин доктор, – сказал Мозес, входя вслед за доктором в кабинет и опуская на стол папки. – Надеюсь, вы понимаете… За тот случай.
– Что такое? – удивился доктор Фрум. – За какой еще такой случай? – Выцветшие глаза его вдруг вспыхнули – Ах, это, – он насмешливо посмотрел на Мозеса. – Оставьте, Мозес. Нечего тут извиняться.
– Но я чувствую себя виноватым, – настаивал Мозес, радуясь, что ему, наконец, удалось выразить в словах, так сказать, общую мысль.
– Неужели?
– Да, сэр, – Мозес вдруг почувствовал, что смирение есть первейшее основание всякой добродетели.
– Я давно уже все забыл, – сказал Фрум тоном, из которого следовало, что он ничего не забыл, а, напротив, все очень хорошо помнит.
– Дело в том, что я был немного не в себе.
– Конечно, – согласился доктор Фрум. – Иногда это случается. Мы все, Мозес, знаете ли, иногда бываем немного не в себе. Уж так устроено.
Он усмехнулся и посмотрел на Мозеса так, словно тот был прозрачный, – по-прежнему слегка насмешливо и без особого интереса.
«Старый козел, – отметил про себя Мозес, чувствуя вдруг некоторую симпатию к этому сутулящемуся под белым халатом телу и торчащим из-под шапочки седым, нечесаным прядям. – Старый, вонючий козел».
Взгляд доктора Фрума проникал сквозь Мозеса и уносился прочь, куда-то за тысячу световых лет отсюда.
Если бы не заведомая нелепость подобного предположения, то Мозес, пожалуй, мог бы поклясться, что в этом взгляде можно было прочесть нечто, напоминающее сочувствие.
Некоторое подобие сострадания, которое отделяет тех, кто его испытывает от остального человечества лучше, чем какие-либо другие признаки.
– Так я пойду, – сказал Мозес.
– Идите, Мозес. И, пожалуйста, не забывайте, что я вам говорил про дорожку третьей террасы. Там вечно валяется какой-нибудь мусор.
– Само собой, – кивнул Мозес.
Само собой, сэр. Будем об этом помнить, сэр. В конце концов это наша прямая обязанность, от которой нас не в состоянии освободить даже все скорби мира.
– Этот доктор Фрум, – сказал Мозес Иезекиилю, когда тот зашел к нему вечером в библиотеку. – Мне кажется, с ним не все в порядке. Ты, случайно, не обращал внимания?
– Фрум? – Иезекииль оторвался от журнала, который он читал.– Еще бы с ним было все в порядке.
Он перевернул страницу и вновь углубился в чтение.
– Я говорил про Фрума, – повторил Мозес.
– А я про кого? – спросил Иезекииль. – У него умерла жена. После этого он здорово изменился. Стал таким, каким мы его теперь знаем.
– Вот оно что. Ты хочешь сказать, что он был женат?.. Никогда бы не подумал.
– Ничего удивительного. Многие люди состоят в браке.
– Хотел бы я посмотреть на женщину, которая решила связать свою жизнь с нашим доктором… Так значит, она умерла?
– В общем, да, – сказал Иезекииль, продолжая читать. – Дело в том, что он отравил ее. Странно, что ты об этом не слышал.
– Ерунда какая-то, – Мозес засмеялся. – Просто какая-то ерунда. Как это – отравил?
– Спроси у Амоса, если хочешь, – сказал Иезекииль. – Он дал ей яду. Это все знают.
– Яду? – переспросил Мозес. – Какого еще яду?
– Обыкновенного. Откуда мне знать, какого. Просто дал ей яду, чтобы она не мучилась. У нее было что-то с почками.
– Ты хочешь сказать, – Мозес все еще не верил своим ушам, – что он ее отравил? Свою жену?
– Боже мой, Мозес, – сказал Иезекииль. – Я хочу сказать, что на сей счет существуют разные мнения. Некоторые, например, считают, что нельзя заставлять смертельно больных мучиться, если мы можем избавить их от страданий.
– Черт, – пробормотал Мозес. – Черт! Черт! Черт!
– В последнее время, Мозес, ты стал очень несдержанный на язык, – Иезекииль поднял, наконец, голову и посмотрел на Мозеса поверх очков. Впрочем, сказанное было сказано безо всякого упрека.
– Если мы верим в милосердие Всеблагого, – сказал Мозес, чувствуя, что его язык говорит что-то не то, – я хочу сказать, что если мы доверяем Ему…
– А если нет? – спросил Иезекииль.
– Если нет? – переспросил Мозес.
– Вот то-то и оно, – вздохнул Иезекииль. – Много ли ты видел людей, способных уговорить Всевышнего избавить их от страданий?
– Ну, знаешь, – сказал Мозес.
– Да в этом-то как раз все дело, – продолжал Иезекииль. – Мы верим, что в субботу нельзя зажигать огонь, но не верим, что можем докричаться до Небес, чтобы они нам помогли. Гордимся, что мы избранный народ и не можем вымолить у Всевышнего даже самого насущного… Чем же мы отличаемся тогда от остальных? Тем, что празднуем Песах и Пурим?
Вот именно, Мозес. Чем мы тогда, собственно, отличаемся от всех прочих?..
Похоже, это означало еще и то, что всё, что мы, в крайнем случае, можем, так это только дать умирающему яду, чтобы избавить его от мучений. В хорошенькое же место мы попали с тобой, Мозес. В славное местечко, сэр, если говорить серьезно.
– Следует все-таки доверять Небесам, – неуверенно сказал Мозес, чувствуя себя вдруг совершенно ни от чего не защищенным.
– Конечно, – согласился Иезекииль, – Вопрос только в том, как может человек доверять Небесам, если он не может доверять даже самому себе?.. Да что это такое с тобой сегодня, Мозес? – проворчал он, хмурясь. – Мне кажется, что сначала следовало бы научиться орать что есть сил, чтобы тебя, по крайней мере, услышали.
– Орать? – с сомнением в голосе переспросил Мозес.
Вместо ответа Иезекииль с шумом набрал в легкие воздух, выпятил грудь и заорал, расставив в стороны худые руки. Лицо его мгновенно покраснело, и на шее вздулись темные вены. Номер «Субботнего приложения» отлетел в сторону и упал на пол.
– Господи, Иезекииль, – сказал Мозес. – Не думаю, чтобы тебя услышал кто-нибудь, кроме дежурной сестры.
– Кто знает, – Иезекииль нагнулся, чтобы поднять упавший журнал.
Почти сразу же после этого дверь в библиотеку приоткрылась и в проеме показалась голова Амоса.
– Вот видишь, – сказал Иезекииль.
– Я проходил мимо и услышал знакомый голос, – сообщил Амос, не делая попыток войти.
– Это Иезекииль, – сказал Мозес.
– Я так и подумал. Трудно было не узнать. Ты орал, словно влюбленный павиан.
– Неправда, – обиделся Иезекииль. – Я кричал так, как мне подсказывало внутреннее чувство.
– То есть неубедительно и не к месту, – съязвил Амос.
– Вот именно, – сказал Иезекииль. – Если не кричать, то кто же тебя тогда услышит? Это – как стул Исайи, работает только тогда, когда ты на нем сидишь, – добавил он, обращаясь больше к Мозесу, чем к Амосу.
– Прежде, чем ты соберешься вопить в следующий раз, советую тебе поделиться этой мыслью с господином Аппелем, – посоветовал Амос.
– По-моему, ты куда-то шел, – Иезекииль недвусмысленно кивнул головой в сторону коридора.
– Вопрос только куда, – сказал Амос. – Боюсь, что после твоих воплей у меня случилась легкая амнезия.
Он помолчал и затем добавил с грустью:
– Впрочем, если мое общество вам неприятно…
Вслед за этим голова его, чуть помедлив, скрылась за дверью.
– Погоди, – остановил его Иезекииль. – Ты знаешь, что Фрум дал своей жене яду?
Голова Амоса немедленно вернулась в прежнее положение.
– Еще бы. Об этом все знают. А что?
– Ничего. Вот Мозес, например, не знал.
– Нет? – спросил Амос. – Ты что, правда, ничего не знаешь?
– Нет, – сказал Мозес.
– Да ты что? – удивился Амос. – Это потому, что ты не читаешь газет, Мозес. Его оправдали присяжные. Можешь себе представить? Это был первый случай в судебной практике… Говорят, они прожили вместе почти пятьдесят лет… Представляешь себе? Пятьдесят лет…
Почти пятьдесят лет, Мозес.
Пятьдесят лет, как один день.
Из этого, похоже, можно было сделать вывод, что мы все-таки живем в Аду, сэр. Разумеется, не в том смысле, что мы умудрились попасть в место, называемое Адом, где нам приходится расплачиваться за те или иные совершенные в прошлом легкие провинности, но только в том, что мы сами и есть тот самый Ад, в котором нам приходится существовать, от дня ко дню разворачивая знакомые и обжитые пространства, которые мы привычно именуем миром, чаще даже не подозревая, что никакого мира, похоже, просто-напросто не существует, потому что мир, Мозес, – это только фантом, – жалкая попытка снять с себя ответственность, чтобы переложить ее на какие-нибудь стечение обстоятельств или не зависящие от нас причины, – уловка, прельщающая своей простотой и очевидностью, раскрашивающая сумерки прошлого и будущего и делающая твое существование более или менее сносным, тогда как стоило только чуть-чуть присмотреться, как становилось ясно, что эти пространства, по которым тебе приходилось блуждать, – все эти «сегодня», «вчера» или «завтра», – есть только разворот твоей собственной оставленности, ничего не знающей ни о вине, ни об искуплении, – стоянки, тянущиеся от Раамсеса и Сокхофа, безо всякой надежды привести тебя когда-нибудь в обетованную землю, из чего можно было заключить, Мозес, что Время, с которым мы связываем столько надежд, есть только Время Ада, Мозес. Время изгнания, настигающее тебя, вечно бредущим где-то между Хашмоном и Бен-Яаконом, чтобы подарить тебе свои незамысловатые подарки, – заливающий глаза пот и скрипящий на зубах песок.
Время, от которого не было спасения, потому что оно было только твоим собственным дыханием, твоим собственным сердцебиением, твоим собственным взглядом, очерчивающим твой собственный, едва пригодный для жилья, дом.
– Мы живем в Аду, – негромко сказал в ответ Мозес, ни к кому в особенности не обращаясь.
– Чему же ты тогда удивляешься? – спросил Иезекииль. – В конце концов, в Ад никто не попадает просто так.
– Мы живем в Аду, в который попадают просто так, – твердо сказал Мозес. – Спросите у Анны Болейн, если не верите мне…
