Константин Маркович Поповский
Мозес. Том 2
119. Дождь, Левушка и все остальные
Первое слово, которое произнес появившийся, наконец, Левушка, было слово «катастрофа».
– Катастрофа, – сказал он, возникая перед Давидом в сумрачном полумраке кафе, оставляя на полу мокрые следы. Сложенный зонт его тоже был совершенно мокрый. Усаживаясь напротив и отодвигая в сторону грязную посуду, он повторил:
– Все. Ты слышишь, что я тебе говорю, Дав? Катастрофа.
– Если ты о дожде, – ответил Давид, – то я полностью с тобой солидарен.
– Какой еще, к черту, дождь, – отмахнулся Левушка. – Дождь. Тоже мне катастрофа. Ты лучше послушай, что я тебе сейчас расскажу.
Он деланно засмеялся: – Меня выгнали. Можешь себе представить?
Стоило ему появиться, – в черном длинном пальто, с копной рыжих волос, в которых блестели капли воды, – как он немедленно произвел впечатление на женскую половину посетителей. Девушки за соседними столами хихикали и косились на него с явным интересом.
– Некоторые люди, – сказал Давид, – имеют странную привычку здороваться друг с другом при встрече. Правда, в последнее время их почему-то осталось совсем немного.
– Здравствуйте, – Левушка поклонился, доставая из кармана три больших марокканских мандарина с наклейками. – Можно подумать, что я не поздоровался с тобой по телефону.
– По телефону – не в счет, – сказал Давид. – Телефон разъединяет. К тому же по телефону ты вопил, как будто тебя резали.
– Посмотрел бы я, как бы ты вопил на моем месте, – проворчал Левушка.
– Ты бы лучше разделся, – сказал Давид.
– А то бы я сам не догадался, – Левушка расстегнул пальто и размотал белоснежное кашне, кокетливо обернутое несколько раз вокруг шеи. – Да… Со стороны судить – это вы все герои.
– Нельзя ли немного поконкретней?
– Вот именно, – Левушка повесил на вешалку пальто, потом снял очки и попытался протереть их салфеткой. – Ты себе представить не можешь, Дав. Он скакал по квартире, как козел, а потом сказал, что я рылся у него в столе. Как тебе это нравится? В его долбаном столе.
Он опять засмеялся, кривя рот:
– Слышал что-нибудь подобное?
– У кого это ты рылся?
– Ты что, оглох, что ли на старости лет? – Левушка швырнул смятую салфетку на стол. – Да ни у кого я не рылся! Это Феликсу взбрело, что я у него рылся, можешь себе представить, какая скотина?
– Феликс? И зачем?
– А я откуда знаю, – Левушка взял со стола кофейную чашку. – Можно?
– Сначала вообще-то спрашивают, а уж потом хватают чужие чашки, – с любезной занудливостью сообщил Давид.
– Мы в университетах не обучались, – сказал Левушка и отхлебнул уже остывший кофе.
– Это заметно. Ну, рассказывай, рассказывай, чего там у вас… Ты полез к Феликсу в стол и он тебя застукал. Правильно я понял?.. А потом ты позвонил мне и позвал меня в эту чертову кафешку, чтобы окончательно испортить мне настроение…Верно?
Левушка сделал еще один глоток и посмотрел на Давида с явным отвращением.
– Кретин, – сказал он, ставя чашку на стол. – Ты что, можешь себе представить, чтобы я стал бы рыться у него в столе?
Представить это, и в самом деле, было трудно. Впрочем, не совсем безнадежно. В конце концов, должны же были быть какие-нибудь причины? Неужели вот так вот, ни с того ни с сего, на ровном месте?
– Да, вот так вот, ни с того ни с сего, на ровном месте, – повторил Левушка. – Без всяких причин. Я же тебе сказал, что просто купил мандарины для своей парализованной соседки, а потом зашел к Анне поболтать, когда его не было дома. Вот тебе и все причины. Я так к нему сто раз заходил, и он это прекрасно знал. И потом – что тут, наконец, такого?
– Ничего ты мне не говорил, – сказал Давид.
– Ну, извини, – нервно усмехнулся Левушка. – Мог бы и сам догадаться.
Давид подумал, что эти сто раз наводили, пожалуй, все-таки на кое-какие подозрения.
– Значит, – сказал он. – Значит, если я тебя правильно понял, ты купил мандарины и пошел с ними к жене своего друга, когда того не было дома… Вот эти, что ли? – ткнул он пальцем в лежащие на столе мандарины…
Впрочем, и без того было ясно, что мандарины были те самые.
– Я же сказал, что купил их для соседки, которая жить без них не может…Что?
– Ничего, – сказал Давид. – В целом очень убедительно. Парализованная соседка и все такое.
Он сдержанно захихикал.
Слегка пофантазировав, пожалуй, можно было даже представить, как Феликс, удачно выбрав траекторию, швыряет пакет с мандаринами вдогонку отступающему Левушке.
Мандариновый дождь, пролившийся на голову незадачливого любовника.
Геройски пал под градом мандаринов, сэр…
– Он что, застал вас в любовном беспорядке?
– Ты с ума, что ли, сошел? – Левушка возмущенно постучал пальцем по лбу. – Какой там еще, к дьяволу, беспорядок? Он застал нас, когда мы слушали Стравинского.
Давид опять захихикал. А кто бы, спрашивается, сумел удержаться на его месте? Что ни говори, а это, конечно, было нечто. Есть мандарины и слушать Стравинского. Трам-тям-тям-тра-а-а-ам… В отсутствие Феликса, который не выносил Стравинского до такой степени, что однажды сказал в запальчивости, что тот погубил будущее всей русской музыки. Хотел бы я посмотреть на его лицо, когда он открыл дверь и услышал это трам-тям-тям-трам.
– Тебе смешно, – обиделся Левушка. – А между прочим, он меня чуть не ударил.
– Как это? – не понял Давид. – Феликс? Тебя? Но за что?
– Это ты у него спроси. Он сказал мне, что если еще раз увидит меня возле дома, то переломает мне все ребра…
– Ну, – задумчиво сказал Давид, – если бы ты ухаживал за моей женой…
Пожалуй, это было уже не смешно. Пухлый и коротконогий Феликс размахивающий кулаками перед лицом Левушки, чтобы защитить святость брачного ложа, – в этом, пожалуй, чувствовался некий неожиданный трагический ракурс. Бой петуха с Аполлоном. Из-за прекрасной Анны. Давид захихикал. Потом спросил:
– Вы подрались?
– Я ведь сказал же тебе – чуть. Если бы он до меня дотронулся хоть пальцем, я бы его просто убил… Сволочь жирная, – сказал он, чуть не грохнув на пол грязную посуду. – Надо было, конечно, заехать ему в морду, чтобы знал, – добавил он, подумав.
– Еще не поздно.
Конечно, что-то тут явно не увязывалось и будило сомнения.
Если не было любовного беспорядка, то, спрашивается, а что, собственно говоря, было? Неужели только это трам-трям-трям-трам? Слепая ревность, которая всегда найдет, за что зацепиться? Застилающая глаза, дурманящая голову, толкающая на безумства?
Он вдруг насторожился и прислушался, как будто кто-то позвал его – издали и негромко. – Измена, сэр, – сказал этот издали идущий, знакомый голос. – Само собой, сэр. Измена. Какие еще могут быть сомнения? Обыкновенная измена, сэр, и ничего более. Ясно было бы даже глухонемому, окажись он вдруг где-нибудь поблизости.
Он искоса посмотрел на Левушку. Потом попытался вспомнить голос Анны, ее глаза, когда она смотрела на Левушку, голос, которым она называла его по имени, ее всегдашнее равнодушное присутствие на кухне, когда там находился Левушка. Никаких сомнений, сэр, – прошептал ему Мозес в самое ухо. Никаких сомнений, разрази меня гром. Измена, похожая на опрокинутый флакон духов, чей запах разошелся по всей квартире, не в силах скрыть свое собственное присутствие. Запах, который не спутаешь ни с каким другим. В конце концов, дело ведь заключалось совсем не в том, чтобы блуждать рукой под чужой юбкой или поспешно расстегивать в лифте молнию, прислушиваясь, не стучит ли внизу входная дверь. Дело заключалось в том, что измена явно находилась в родстве с метафизикой, о которой Филипп Какавека писал, что прежде чем познать мир, она сначала создает его. Все дело было в этом, сэр. Она была больше похожа на науку, разделяющую то, что не должно поддаваться никакому разделению, – или на скальпель, кромсающий единую плоть и разъединяющий навсегда соединенное ради с неизбежностью грядущего Рая, – а может быть на фокус, превращающий внезапно день в ночь, а «завтра» в «никогда».
– Жирная свинья, – повторил Левушка, слегка подтолкнув мандарин, так что тот покатился по столу в сторону Давида.
Измена, как волшебство, как колдовство, как магия, незаметно подменяющая один мир другим, один солнечный свет другим, одни сны другими, – магия, меняющая пространство и посылающая звезды спешить невпопад и по другим орбитам.
Как сон, который, заняв место прежней реальности, уже больше не тревожит тебя мыслью о пробуждении.
И только одно оставалось непонятным – почему никто так долго не замечал этого очевидного, этого бросающегося теперь в глаза, этого само собой разумеющегося и давно ожидаемого?
– Ты себе даже представить не можешь, – продолжал Левушка. – Он явился и сразу начал на нас орать. Ни с того ни с сего. Жалко, тебя не было.
– Совершенно не жалко. Боюсь, если бы я там был, нам пришлось бы орать с ним в два голоса, а это уже перебор.
– Представляю, – не очень уверенно протянул Левушка. Было видно, что услышанное заставило его на несколько мгновений задуматься.
– А что Анна?
Само собой напрашивающийся вопрос прозвучал, однако, с явным напряжением.
– Она сказала ему, что он дурак, и больше ничего. Что она еще могла сказать?.. Говорю же тебе – он вел себя, как дикое животное. Взбесившийся самец, у которого от жары крыша поехала.
А впрочем, – осторожно подумал Давид, – возможно, все было именно так, как это обыкновенно нравится большинству женщин, смутно чувствующих за этим бешенством, за этими криками и мордобоем правоту некоторого изначального порядка, который ведь никто еще пока не отменял, даже по случаю всеобщей и окончательной победы мировой эмансипации.
Тем более, – негромко добавил он про себя, словно боялся быть услышанным, – что этот порядок не отменялся, конечно, не в силу отсутствия желания отменить его, но только потому, что сделать это было чрезвычайно затруднительно даже при большом желании, потому что трудно же было, в самом деле, отменить то, что с начала мира лежало в основе отношений между мужчиной и женщиной – и что, к счастью, – добавил у него под ухом знакомый голос, – не боялось никакой эмансипации.
– Понятное дело, не боится, – развязно сказал этот голос, который, впрочем, тут же почтительно добавил: – Сэр.
Сам ты сэр хренов, – подумал Давид.
– Мне надо что-нибудь выпить, – сказал между тем Левушка, оглядываясь на стойку бара. – А то меня так будет колотить до самого вечера. Давай, может, что-нибудь сообразим, а, Дав? Что-нибудь, отвечающее случаю.
– Если хочешь, могу тебя благословить, – усмехнулся Давид.
– Иди ты в жопу вместе со своим благословением, – Левушка поднялся со своего места. Девушки за соседними столиками захихикали и скосили в его сторону глаза.
– Я, собственно, имел в виду, благословить тебя шекелем, – пояснил Давид. – Но если ты отказываешься…
– Давай, – Левушка быстро протянул руку.
– Не знаю, за что тебя только любят девушки, – сказал Давид, доставая деньги, – но явно не за широту еврейской души.
Глядя на его большую черную фигуру у стойки, он вдруг почему-то подумал, что тот похож на большого лося, который на короткое время стал человеком, чтобы попробовать человеческой пищи и погреться в человеческом тепле, а затем вновь уйти в свой темный лес, в дремучую чащу, где стояла тишина и с елей время от времени осыпался бесшумный снег… Впрочем, какой тут, в самом деле, снег – в получасе ходьбы от Западной стены?
Потом ему пришло в голову, что мир, в котором мы живем, уж больно был похож на пазл, состоящий из отдельных фрагментов, которые с трудом, и только по необходимости уживались друг с другом, создавая какое-то общее пространство, готовое, впрочем, рассыпаться в любое время, и притом – от самого пустячного сотрясения, – вот так вот, просто взять – и развалиться на миллионы отдельных мирков, – разлететься, словно осколки грохнувшегося на пол зеркала, которые даже не подозревали бы о существовании друг друга, пока не оказалось, что они сами сложены из бесчисленного множества отдельных картинок, каждая из которых стремилась стать не меньше, чем целым миром.
Прекрасная цель, сэр, особенно для того, кто не привык забивать себе голову разной ерундой относительно тотального братства и, так сказать, всеобщего равенства.
Тем более что, в конце концов, можно было бы придумать по этому поводу еще целую кучу глупостей, вроде, например, той силы, которая могла бы легко перемешать все эти картинки, поменяв их содержания и значения, так что он, Давид, мог бы оказаться тогда на месте Левушки, а тот, напротив, на его месте, или даже на месте Феликса. И в результате оказалось бы совершенно непонятно, как вообще возможно было удостовериться в незыблемости и ценности твоего собственного существования, которое ведь могло быть совершенно иным, что косвенно подтверждалось тем общеизвестным фактом, что иногда тебе вдруг начинало мерещиться в себе что-то чужое, что-то незнакомое и невозможное, что, все-таки, было именно тобой, как бы ни хотелось тебе думать иначе.
– Ну, давай что ли, – Левушка разлил водку и поднял свой стаканчик. – Чтобы он сдох, старый козел.
– Надеюсь, это не про нашего премьера, – сказал Давид, – Он хоть и козел, но, к сожалению, не старый.
– Плевать я хотел. Господи! Какая же все-таки это глупость! Видел бы ты только его морду!
– По-моему, он тебя просто приревновал, – сказал Давид и выпил.
– Меня? Да с какой это, черт возьми, стати?
– Ну, не знаю, – Давид занюхал водку мандариновой коркой.
– Давид, – укоризненно покачал головой Левушка. – Ты ведь не думаешь, что у меня с Анной что-то действительно было? Говорю же тебе, что он просто сумасшедший козел и ничего более.
– Ну и черт с ним тогда, – вздохнул Давид.
– Черт с ним, – сказал Левушка. – Позвони-ка лучше Анне.
– Ты ведь знаешь, что я туда пытаюсь звонить пореже, – сказал Давид.
– Ну, и что? Ты же с Анной не ссорился, правда? А если подойдет этот козел, то просто возьмешь и повесишь трубку.
– Ты бы это и сам смог, мне кажется – предположил Давид.
Левушка посмотрел на него с явным отвращением.
– Ты же видишь, в каком я состоянии, – загробным голосом произнес он, поднимая графинчик, чтобы разлить остатки водки. – Да пойми ты, Дав, не могу я туда звонить.
– Ладно, – согласился Давид, поднимаясь. – С тебя причитается.
Гудок в трубке, многажды раз слышанный, теперь казался чужим и неприветливым.
– Анна, – сказал Давид, услышав знакомый голос. – Привет. Надеюсь, я тебя ни от чего не оторвал. Это Давид.
– Давид, – отозвался голос на другом конце провода. – Привет.
Похоже, что рядом с ней посторонних не было.
– Привет… Послушай, у меня к тебе вопрос. Буря уже улеглась?
Левушка потянулся, чтобы отобрать телефонную трубку, но Давид стукнул его по руке и тот отстал.
– Буря? Какая буря?
– Буря с мандаринами, – сказал Давид и добавил: – И со Стравинским.
– Ах, вот оно что. Тебе уже наябедничали?
– Нет. Прочитал сегодня в газете. Но это сгинет вместе со мной в ледяной пучине… – Он не успел добавить «в ледяной пучине моего сердца», потому что Анна быстро перебила его.
– Он с тобой?
Вопрос, в котором без труда можно было различить тревожные материнские нотки, которые как будто ставили все на свое место: и Феликса, чующего, как трещит под ногами земля и не хватает воздуха, и мандарины, и злосчастного Стравинского, которого следовало бы играть не везде. Материнская любовь, которой все женщины любят своих возлюбленных. Нечто вроде инцеста, от которого нет спасения. Пришить пуговицу, сварить обед, поменять простынки. Инстинкт, который, возможно, спасет мир от нового матриархата. Пожалуй, можно было даже с большой долей вероятности предположить, что монахи прячутся за монастырские стены на самом деле только затем, чтобы избежать участи Эдипа. Где ты, сын мой, на котором мое благоволение?
– Неподалеку, – сказал Давид.
– Живой, надеюсь? – голос в трубке хотел казаться беззаботным.
– Напротив. Истекает кровью. Не знаю, доживет ли до следующего стакана.
– Дай-ка мне его.
– Анна, – Давид еще толком не понимал, что он собирается сказать.
– Что, – сказал из ниоткуда голос, сразу становясь чужим.
– Ничего. Мы все тебя любим. Пока.
– Я знаю, – сказал на том конце провода чужой голос.
В конце концов, стоило смотреть на вещи просто, – так как они приходили и уходили, сменяя друг друга и ничего не обещая, кроме самого этого прихода, который значил только то, что он значил.
Вечная история, которая никак не желала начаться, – увидеть мир таким, каким он был без твоего присутствия.
Что, в общем, не так уж и интересно, сэр.
Что, в общем, и в самом деле не так уж и интересно, дружок.
Левушка вернулся через несколько минут значительно повеселевший.
– Самое интересное, что он должен был печатать мою статью, – сказал он, отбросив назад свою рыжую гриву и вызывая этим тихий восторг сидящих за соседними столиками девушек. – А я и забыл. – Он негромко засмеялся. – Вот ведь скотина… Как ты думаешь, напечатает?
– Никогда не следует рассматривать другого человека, как средство, – наставительно сказал Давид, делая серьезное лицо. Это, впрочем, ему не удалось, и он не удержался и мелко захихикал.
– Вот именно, – Левушка изобразил целящегося из ружья охотника. – А только, как цель.
– Цел, – сказал Давид с грузинским акцентом и поднял указательный палец.
– Цел, – повторил Левушка, и невидимое ружье вздрогнуло в его руках. – Ба-бах!
Теперь они захихикали вместе, возможно, представив петляющего по полю Феликса, уворачивающегося от летящей ему вслед дроби.
И все же это было больше похоже на прощание. На прощание, сэр. Потому что, что ни говори, а все-таки это было место, куда всегда можно было заглянуть, рассчитывая на чашку чая или на что-нибудь покрепче, – этакая уютная кухонная гавань, где можно было переждать жару или стучащий за окном дождь, – бесконечная говорильня, постоянные члены которой со временем стали чувствовать себя, как отдельный элитный клуб, где обсуждалось все, что только могло быть обсуждено, где более или менее регулярно устраивались поэтические читки, вечера памяти или просто ни с чем особенно не связанные застолья, – наконец, просто место встречи, когда произнесенное и понятное только посвященным «в семь у Феликса» или «вечером у Феликса», решительно не требовало никаких дополнительных разъяснений.
– Знаешь, – сказал Левушка, тряся над своим стаканчиком пустым графином. – Может, я тебе уже рассказывал, но твоя верная подруга однажды сказала про тебя, что скорее у Феликса можно выпросить денег, чем заставить тебя признаться, что ты не прав.
– Ты это к чему? – спросил Давид.
– Так. Ни к чему.
– И черт с ней, – сказал Давид и сухо, и не совсем к месту.
Потом он добавил:
– Вообще-то мы расстались.
– Да? Извини. Я слышал. Прими мои соболезнования.
– Засунь их себе в задницу, – посоветовал Давид.
– Мне казалось… – сказал Левушка и допил последние капли водки. – Нет, правда. Мне всегда казалось, что вы очень подходите друг другу.
– Спасибо. Интересно, кто кому больше?
– Друг другу, – сказал Левушка не очень уверенно.
– Спасибо, – повторил Давид. – И что?
– Ничего, – Левушка пожал плечами.
Потом помолчал и добавил:
– По-моему, ей нужен хороший психоаналитик.
– Ты это о чем?
– Ты ведь знаешь, наверное. Ей теперь нравятся сирые и убогие. Знаешь, такие, у которых пахнут носки и сыплется перхоть в суп.
– Я смотрю, ты много знаешь, – сказал Давид.
– Ничего я не знаю, – ответил Левушка. – Это все знают.
Было видно, что ему страсть как хочется рассказать все о том, что знали все, и он только ждал, чтобы Давид задал ему какой-нибудь подходящий вопрос.
– Это называется материнский инстинкт, если ты еще не знаешь – сказал Давид. – С женщинами это бывает. Иногда они вдруг начинают путать инстинкт продолжения рода с материнским инстинктом. Чаще всего это случается с фригидными дурами, которые испытывают оргазм только когда получают место главного редактора какого-нибудь глянцевого журнала.
Левушка посмотрел на Давида с явной жалостью.
– Фригидная дура, – повторил тот, чувствуя, что его уже понесло. – Когда я ее трахнул, она визжала как резанная и кончала как пулемет. А потом выяснилось, что она только притворялась.
– Как это? – спросил Левушка с явным интересом.
– Вот так, – Давид пытался справиться с поднимающейся откуда-то из живота глухой яростью. – В конце концов, это ее личное дело, с кем ей трахаться, а с кем – нет.
– Конечно, – согласился Левушка.
– Плевать. Пусть делает что хочет.
– Бабы – суки, – сказал Левушка. – Это давно и хорошо всем известно. Чего ты хочешь.
– Ничего.
– Вот именно. А знаешь, что она мне сказала?.. Ты только не сердись.
– Ага, – кивнул Давид. – Значит, ты ее все-таки видел?
– Ну, да, на выставке. Уже давно… Она сказала, что у женщины всегда есть возможность спастись, если она забудет про себя и будет занята только тем, чтобы в доме было чисто, а муж накормлен и напоен… Похоже, ей в последнее время не слишком весело.
– Ну, все, хватит, – Давид сделал рукой какой-то жест, словно пытался отгородиться от всего того, что он не хотел ни видеть, ни слышать.
– Тогда давай возьмем еще, – предложил Левушка.
– Достаточно, – Давид, кажется, уже знал, куда сейчас его понесет, несмотря на все возражения здравого смысла и элементарного самоуважения.
– Дав, – позвал его Левушка. – Эй, ты в порядке?
Так точно, сэр, – отозвался Мозес откуда-то из мглы, в которую медленно заворачивался валящийся в ночь город. – Так точно, сэр. Разве не следует нам всегда быть в порядке, с самого начала и до тех пор, пока нас не позовут, сэр?
– Да, – сказал Давид, отвечая этому голосу. – Думаю, что следует.
– Ты это о чем? – спросил Левушка.
– Так. Не о чем. Пустяки. Не бери себе в голову.
– А я и не беру, – сказал Левушка.
