Николай Николаевич Колодин
Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко
Животных во дворе много. Две козы – Мулька и Пулька. Вот уж с кем не соскучишься. Не знаю животного, более капризного и непредсказуемого. Мало было вывести их в поле на травку, да еще попрочнее вбить в землю кол, к которому привязывались они, так еще надо время от времени следить: может, выдрали они тот кол, да убежали куда-нибудь? Козы такие животины, для которых что на стороне, то и лучшее. Поставь им блюдо с любимым ими кормом, все равно пару минут спустя полезут за каким-нибудь листиком на стороне. Им обязательно надо обглодать соседние кусты и молодую кору, им обязательно надо забраться на крышу сарая бог весть зачем и жалобно блеять потом, чтобы сняли. Невозможно представить лазающих по крышам и иным возвышенным плоскостям коров, быков, поросят и свинок, разве что петуха иной раз может вознести, чтобы прокукарекать на всю округу, а козы постоянно лезут туда, откуда спуска нет. А стоять на задних ногах они могут столько, сколько захочется им, особенно обгладывая стволы. Но козы давали вкусное и очень жирное молоко, которого хватало нам троим.
Были куры с петухом в количестве каждый год разном, но не менее двадцати. Рядом индюшачья семья. Важный, хоть и хромой самец, любвеобильная индюшка и маленький индюшонок. Индюки впервые достались мне в соседи, и поначалу старался обходить их стороной, особенно главу семейства. Наблюдая за ними, понял точность выражения «пыжится, как индюк». Он действительно часто распускает пышный хвост, надувается, может напасть, при этом глуп как пробка. Хотя, может, и не совсем.
Где-то на втором году моей жизни у Казанских приключилось следующее. Холодной зимой, индюк сидючи на шесте, приморозил свое достоинство и впал в такую депрессию, что хвост не распускал, на всех подряд не шипел, и с боем не кидался, и есть перестал. Дед, осмотрев его, вынес приговор – «не жилец».
Софья Васильевна пыталась отстоять надутого красавца, но у Алексея Михайловича слово не олово: сказал – сделал. И уже на другой день в обед поедали мы жаркое из индюшатины.
Имелся кабанчик Яшка, который до самой осени находился в подвале.
Ко всему прочему постоянно крутилась под ногами кошка Читка.
И со всеми Бишка дружит, кроме Читки. Соседку терпит, но не уважает за легкомысленное её поведение. Это такая штучка, что на улице стремится прильнуть к любому столбу, а разве это кошачье дело?! Но главное, как мне кажется, ревнует он Читку к хозяевам, особенно к хозяйке.
Бишка стар и часто зябнет. Чуть похолодает, бежит под печь греться, забирается туда грустным, а выскакивает – грудь колесом, голос чистый, настроение самое боевое. Слышит плохо и по шагам не узнает никого, за исключением деда. Ну, у того поступь – половицы прогибаются, и Бишка скорее чувствует, чем слышит его шаги. Сколько здесь живу, однако стоит мне ступить на крыльцо, как из дома раздается лай отчаянный, чтобы хозяева поняли: идет кто-то, будьте готовы. Открываю дверь в дом:
– Бишка, чертушка, с ума сошел что ли?
А он смотрит преданно, по полу бьет хвостом, извини, мол, ошибочка вышла, не признал…
– Ладно, прощаю.
Он тут же валится на пол, подставляя голову, а в глазах что-то вроде признания в любви и преданности.
И вот он пропал.
Оказалось, навсегда.
Учитель на селе – фигура
Так говорил Алексей Михайлович, и так оказалось фактически. Когда он приходил в магазин с каким-то моим заказом и товара на прилавках не было, то говорил всегда одно и то же: «Для учителя моего»,– и требуемое, за редким исключением, находилось. Не потому, что я жилец уважаемого Алексея Михайловича, не потому, что я – Колодин Николай Николаевич, а потому исключительно, что – учитель. То было время, когда профессия моя еще очень уважалась.
Я преподавал русский язык и литературу, плюс навязанное против моей воли рисование. Другим словесником и еще одним мужчиной в учительском женском коллективе был завуч Павел Георгиевич – фигура более значимая. Во-первых, почти вдвое старше меня, во-вторых, бывший фронтовик. В-третьих, член различных обществ и комиссий, а в некоторых из них даже и председатель. Кстати, в том, что касается фронта, он, человек чрезвычайно общительный, разговорчивый и не без юмора, предпочитал особо не распространяться. Но во время первой же совместной вечеринки в учительской по поводу 8 марта я, как говорится, достал его, и он поведал мне историю, совершенно не вязавшуюся с моим воспитанным на литературе и кино представлением о войне.
– Ты вот подумай, Николай, есть на свете справедливость или нет её и не было никогда?
– С чего так мрачно?
– С того самого. Я на фронте с первого же месяца войны. Шофер артполка. Профессия пристрельная и смертельно опасная, ибо машина на фронте не столько средство доставки. сколько движущаяся мишень. Наши охотились за их машинами, они – за нашими. Особенно отличались летчики.
– Почему?
– Потому, что грузовик самолету не угроза. Шофер может раз-другой пальнуть из винтовки, и то, если есть она. Но из винтовок самолеты только в кино сбивают. В реальности такое практически невозможно. И от безнаказанности летчики просто обалдевали, гонялись за машинами, как за зайцами на охоте. Другая опасность в самом грузе – снарядах. В случае попадания в цель, то есть в грузовик, он взлетал на воздух, и от водителя ничего не оставалось.
– Вам повезло?
– Еще как! Дважды ранен, но так – поверхностные осколочные ранения. Даже в удовольствие, в госпитале отмоешься, отъешься, отоспишься. И снова на фронт. Везло еще тем, что оба раза из госпиталя возвращался в свой полк. А это все равно что домой.
– Наград, наверное, полно.
– Медаль «За победу над Германией», которую вручали абсолютно всем фронтовикам без исключения.
– И всё?
– Потому и говорю о справедливости, то есть о несправедливости. Командир полка семь раз представлял меня к наградам. Но решение-то принималось в штабе армии. А там какая-то штабная крыса имела еще довоенный зуб на всех водителей и аккуратно из наградных списков вычеркивала фамилии попавших туда шоферов.
– Серьёзно?
Спросил искренне, не в силах поверить. Тогда еще не было сказано всей правды о войне, которая появится позже в книгах Бориса Васильева, Василя Быкова, Виктора Астафьева. Преобладали лубочные картины наподобие «Белой березы» забубенного Бубенного.
– Куда как серьезно, – грустно ответил подвыпивший фронтовик. Но то единственное его откровение больше ни разу не повторилось, он как бы вычеркнул войну из своей жизни.
Мы с ним являлись коллегами как по предметам, оба словесники, так и по несчастью с дополнительно навязанной дисциплиной. У него всё превратилось в трагикомедию. Как я уже говорил, пение ему навязали, потому что требовалась способность играть хоть на каком-то музыкальном инструменте. Оказалось, что он играл. Но, во-первых, балалайка – инструмент не самый, откровенно говоря, музыкальный. А во-вторых, даже на нем он мог воспроизвести одну лишь песню «По диким степям Забайкалья»
Но сколько можно слушать её, да еще в балалаечном звучании. Очень скоро ребята стали саботировать пение, потихоньку хулиганить на уроке. Павел Георгиевич, естественно, злился. И к середине урока двух-трех учеников удалял из класса. Удаленные, в боях с учителями закаленные, мстили по-своему. Они вставали на краешек фундамента, чтобы виден был класс и видны они сами классу, и начинали хором подвывать, завершая словами из песни «сухарики в сумке гремят», делая ударение на «сухариках». А потому, что фамилия завуча – Суханов.
Павел Георгиевич, услышав завывание, буквально терял лицо, то есть выбегал из класса на улицу, но и мазурики тоже не лыком шиты. Едва Суханов в дверь – они врассыпную. А поймав того или другого из них на перемене, он уже ничего добиться не мог. Те, как принято говорить в определенных кругах, уходили в глухую несознанку.
– Павел Георгиевич, – обращался я к нему, – да плюньте вы на них, а заодно и на пение. Осталось-то всего ничего до конца учебного года, а там, может, и подберут кого.
– Разве что, – угрюмо соглашался он.
Мне с полученным в приданое рисованием все-таки гораздо легче. Я приходил в класс, проверял, обходя ряды, наличие альбомов и цветных карандашей и давал задание типа:
– Сегодня, ребята, рисуем зимний лес.
– А как его рисовать?
– Да как хочется.
Такой расклад устраивал всех, включая самых несговорчивых. Оценки ребят тоже вполне удовлетворяли. Помня свой малохудожественный опыт, я полагал, что если у ребенка способности есть, если боженька погладил его по головке, то он всегда нарисует не хуже меня. Значит, меньше оценки «отлично» поставить не имею права. Если же боженька обошел ученика вниманием, то я тем более бессилен изменить что-либо и ставить за неспособность к рисованию неудовлетврительно считал в принципе неверным. Поэтому, если ребенок принес альбом и карандаши, если старается, высунув язык, что бы он ни изобразил, я уверенно ставил «хорошо».
С историей еще проще. Я исходил из принципа лучших моих институтских преподавателей и говорил в классе так же, как они в аудитории:
– Учебник вы прочтете самостоятельно, я же расскажу то, чего нет в учебниках и в доступных вам книгах.
Рассматривая вопрос о реформах Петра I, можно было приводить массу цифр, фамилий, городов. Это важно, но скучно. Я же брал для начала конкретный факт.
Петр Великий был крайне заинтересован производством сукна для армии. В Москве одной из первых суконных стала фабрика некоего Серикова, для которой царь приобрел все нужные машины и повелел к назначенному сроку представить пробную половину сукна. В то же время государыня, желая угодить мужу, покровительствовала другому фабриканту – Дубровскому – и приказала тому представить образчики своего изделия. Случайно оба фабриканта явились во дворец одновременно. Сериков, рассмотрев пробы Дубровского, нашел их несравненно лучше принесенных им и очень смутился, ожидал царского гнева. Петр подошел к образцам Серикова и ощупал их.
– Посмотрите, батюшка, каково-то вам покажется сукно моего фабриканта? – сказала императрица.
Петр подошел и стал осматривать столь же внимательно образцы Дубровского.
– Дубровский, из какой шерсти делал ты сукно свое?
– Из отборной шерсти, ваше величество, – похвастался Дубровский.
– Коли из отборной, то результат худой. А ты, Сериков, из какой?
– Из обыкновенной стригушки, – отвечал тот трепещущим голосом.
– Вот видишь, – сказал Петр, – из отборной шерсти и дурак сделает недурное сукно, а ты молодец, что из обыкновенной стрижки исхитрился сделать добротную материю. Будешь и впредь поставлять мне сукно для армии.
Ребята живо реагировали на приведенный случай, и уж после этого следовали факты, даты, люди…
Мы говорим о царствовании Елизаветы Петровны. Опять начинаю с примера. Однажды А.Д.Татищев, её генерал-полицмейстер, объявил придворным, съехавшимся во дворец, что государыня чрезвычайно огорчена донесениями, которые получает из губерний о многочисленных побегах заключенных.
– Государыня велела мне изыскать средство для пресечения этого безобразия, и я это средство изыскал. Оно у меня в кармане.
– Что же за средство? – спросили любопытные.
– Вот оно, – сказал генерал-полицмейстер, вынимая из кармана штемпель для клеймения лбов, на котором одно слово «вор». – Теперь преступника, даже если он убежит, будет легко обнаружить по лбу.
– Но, – возразили ему, —Как быть, если ошибка?
– О, у меня и этот случай предусмотрен, – ответил Татищев с улыбкой и вытащил другой штемпель, на котором вырезано было «не».
Вскоре новые штемпеля разослали по всей империи.
И далее начинался разговор о значении слова «вор» во времена Елизаветы Петровны, почему было много заключенных, почему они часто бежали…
От Елизаветы Петровны к Екатерине II Великой. Веселый пример. Старый генерал Шестаков, никогда не бывавший в Петербурге, не знавший в лицо императрицы, был впервые представлен ей. Екатерина II долго милостиво с ним беседовала и, между прочим, заметила, что совсем его до сих пор не знала.
– Да и я, матушка-царица, не знал вас, – наивно и добродушно ответил старый воин.
– Ну, меня-то, бедную вдову, где же знать! – со смехом сказала императрица.
Из короткого примера вытекал столь обширный для обсуждения материал, что и урока не хватало.
Тогда же организовал кружок юных историков, вместе выпускали газету «Исторический вестник». Затем они начали приносить в школу старинные монеты, книги, иллюстрации для будущего школьного музея… История становилась предметом нужным и увлекательным.
Гораздо сложнее обстояли дела с главным и основным по нагрузке предметом – русским языком. Два пятых класса, один шестой, да ещё один седьмой – выпускной. Во всех уроки ежедневно. Что это значит? Прежде всего, ежедневную проверку тетрадей с домашними заданиями и классной работой. И уж, поверьте мне, для любого учителя это самое муторное дело. Однообразие данного вида работы учителя-словесника нарушается совершенно невероятными ошибками и описками.
Из примеров моих вундеркиндов запомнились такие:
– Князь Тихон на череп коня наступил (по Пушкину).
– Я хочу, чтоб к штыку приравняли пирог (по Маяковскому).
– Данко все шел вперед, но становилось темнее, людям трудно было идти. Тогда он встал, разорвал на себе рубаху и вынул из живота сердце… (по Горькому)
Трудности усугублялись, с одной стороны, привыканием к ребятам и родителям (весьма порой непростым). Но, в случае со мной, главная трудность заключалась в слабом знании предмета. Поэтому к каждому уроку приходилось тщательно готовиться.
Первые две-три недели я готовил конспекты урока «по Никерову». Но стало ясно: они к работе совершенно непригодны, как бы тщательно ни готовились. Причина в их универсальности. Подобный конспект рассчитан на класс вообще. А ты приходишь к ребятам с совершенно разным уровнем подготовки и, главное, разным желанием учиться. Тогда как система «учитель-ученик» эффективна, если учитель способен дать знания, а ученик способен и, главное, готов воспринять их. Увы, в школе сельской, глубинной такой вариант маловероятен.
Разница с городскими ребятами поражала, сельские дети интеллектуально им заметно уступали. Потому, в первую очередь, что до самой школы росли на руках малограмотных бабушек, не знали коллективного общения и не получали того минимума знаний и навыков общения, которые дает детский сад. Яркий пример:
Урок. Ученик тянет руку.
– Ну. что у тебя?
– Нина Сергеевна, Серега набздел…
– Надо говорить «испортил воздух», – поправляет учительница, – понял?
– Понял.
Проходит минута, другая. Снова тот тянет руку.
– Что на этот раз, Саша?
– Нина Сергеевна, а тот, который воздух испортил, опять набздел…
Помню, захожу в учительскую, молоденькая учительница начальных классов горько плачет, можно сказать, рыдает.
– В чем дело, Лариса?
– У меня за год 25 процентов неуспевающих.
– А чего так много?
– Так учеников-то четверо.
– Ну, уж одного, наверное, можно подтянуть?
– Да как его подтянешь, если у него на все вопросы один ответ: – Какая буква?. – Семь, – Какая цифра? – показываю на пятерку. – Семь.
– Так его надо в школу для умственноотсталых.
– Пробовали. Возили на комиссию. Там спрашивают:
– Как, мальчик, тебя зовут?
– Коля.
– Как папу зовут?
– Иван.
– А маму?
– Нина.
– Сколько лет тебе?
– Семь.
Заключение комиссии: «Ребенок адекватен. Может учиться в обычной школе».
К чему привожу примеры? Конечно, парнишку дотолкают до пятого класса, и вот уже я учу его премудростям русского языка. Он вырос. И ответы его не так лаконичны, как когда-то, во всяком случае, слово «семь» не заменяет все возможные, но и воспринять предмет, как остальные, он не способен. Таких или похожих в каждом классе два-три наберется. Его спрашивать, каждый ответ – мука для меня и комедия для класса. А время неумолимо бежит. И надо еще опросить хотя бы двух-трех других, да еще изложить новый материал. Какой уж тут конспект?!
Литература – иное дело. Во-первых, предмет интересный. Во-вторых, сам его неплохо знаю. В-третьих, многие произведения учебной программы стал читать в классе. Выгода двойная: и увлекаешь ребят, и дома им читать не надо.
В восприятии литературной классики разница меж городскими и сельскими ребятами исчезает. Они одинаково восприимчивы к добру и злу, трагедии и смешным ситуациям. Читаю им чеховскую «Каштанку». Слушают затаив дыхание. У иных девчат нет-нет и слезинка сбежит. Но вот доходим до эпизода «Бессонная ночь». Читаю неспешно, по возможности выразительно:
– Когда думаешь об еде, на душе становится легче, и Тётка стала думать о том, как она сегодня украла у Федора Тимофеевича куриную лапку и спрятала её в гостиной между шкапом и стеной, где очень много паутины и пыли. Не мешало бы теперь пойти и посмотреть: цела ли эта лапка или нет? Очень может быть, что хозяин нашел её и скушал…
Класс не улыбается, класс хохочет во все голоса. Не уверен, что так же смешно взрослому читателю. Почему? Взрослые уже лишились детской непосредственности и иллюзий. Для них Федор Тимофееевич – конкретный человек, а Тётка (Каштанка) – конкретная собака, и ясно, что не может человек украсть ту куриную лапку, тем более вытащить её из пыли и паутины, чтобы втихую съесть. У ребенка восприятие иное. Он в своем воображении легко представляет толстого дрессировщика, крадущегося на четвереньках к шкапу и уползающего с куриной лапкой в зубах. Разве не смешно?
Дети очень полюбили чтение вслух. Оценки по литературе пошли вверх, неудовлетворительные стали встречаться реже и, в основном, за письменные работы.
Знаете, что более всего отражает интерес ребят на уроке? Звонок по его окончании. Если неинтересно, тут же поднимается шум, дети убирают книжки и тетрадки, стремясь скорей на перемену выйти из класса. А тут тишина, словно звонка и не было. Это та тишина, ради которой стоит не спать, чтобы к уроку подготовиться.
Из дневника
Приехав к месту назначения и устроившись, решил вести дневник. Хватило ненадолго. То, что осталось, попробую изложить последовательно.
25. 02.63.
Сегодня первый урок в пятом «А». Последний ученик скрывается за дверью шага за два до меня. Подхожу к двери, на минуту задерживаюсь, чтобы ребята там «успокоились». Ступаю в класс сдержанно и серьезно, насколько возможно. Самый длинный мальчишка у доски таскает другого за рукав.
– Так, встали все нормально. Жду. Жду.
Наступает тишина.
– Садитесь. Откройте словарики, запишем новое слово «кирпич».
У многих такой роскоши, как словари, никогда не имелось и не имеется, о чем радостно сообщается мне.
– Пишите в тетради, но чтоб завтра на уроке словарики были.
Урок проходит в адском холоде. Школа старая, но с окнами большими, в которые, сколь ни заделывай, будет поддувать. В каждом классе в углу печь. Но топили рано поутру, и уже выстыло. Как ни жалко ребят, одеться пока не разрешаю, опасаясь сумбура и разрушения наладившегося рабочего ритма. Сам отхожу к окну и, отвернувшись от класса, дую на озябшие руки.
В перерыве завуч показывает мне учительский туалет. Сооружение на втором этаже более комфортабельное, чем ученическое на первом. Рассказываю, как накануне зашел в туалет для девочек и как мальчишки смеялись надо мной.
Звонок. Не успев отогреться в учительской, иду в пятый «Б». В классе человек десять и все, слава богу, уже в пальто. Встречают неожиданно:
– А у нас чернильниц нет!
– Где они?
– Не знаем…
– Хорошо, поучите пока домашнее задание, но тихо. Скоро вернусь.
Бегу в учительскую. Застаю завуча.
– Павел Георгиевич, где чернильницы пятого «Б»?
– Не знаю.
– Ладно, а где их взять?
– Найдите внизу «техничку» и попросите у неё.
Скатываюсь по лестнице, как заправский пожарник. Тетя Груша после маленького раздумья ведет меня в первый класс и достает ящичек с чернильницами. Заставляю какого-то рыжего пижона раздать чернильницы, ему же поручаю затем собрать их и отнести к «техничке».
Класс болтливый и неорганизованный. Задашь вопрос, и все что-то говорят одновременно, стараясь перекричать друг друга.
– Рук, рук не видно, – надрываюсь я, но безрезультатно.
На задней парте сидит длинный, нескладный, с вялыми, расслабленными движениями и бледным, как у большинства рыжих, лицом.
– Как зовут?
– Семушкин Валя.
Диктую слова для записи. Он сидит и, улыбаясь, смотрит мне прямо в глаза.
– Ты почему не записываешь?
– Нечем.
– В каком смысле?
– Пера нет.
– Возьми мою самописку, но чтоб завтра перо было.
Он показался не очень умным.
Урок продолжается. Прошу назвать слово, имеющее другое – проверочное. Лес рук. Вот это активность!
– Юра скажет.
Тот вскакивает и выпаливает на одном дыхании:
– Корова.
– А проверочное слово?
– Бык!
Да, деревня есть деревня, у неё свой менталитет.
В учительской я рассказал о Семушкине. В ответ услышал историю печальную и, увы, нередкую. Валя рано лишился матери. Отец женился вновь. Человек слабовольный, он сразу и полностью подчинился ей. Она била пасынка «чем попадя» и не кормила. Мальчик днями ходил голодный. Школу бросил. Но школа не бросила его. Не отступила. И после разъяснительной работы с поправкой на Гражданский и Уголовный кодексы сумела устроить ребенка в школьный интернат. Был здесь, оказывается, такой для ребят из дальних деревень. Парень еще не оправился от пережитого.
После школы слетал в магазин. Дома сижу и проверяю тетради. Удивляюсь фантазии ребят. Им диктовалось: «Видел Федор, как жадно ухватывался Чапаев за всякое живое слово», в тетради же читаю нечто невразумительное: «Видел фюрер, как…». Почему фюрер?
В половине пятого в школе собрание. Сидели в учительской в пальто. Одна Галина Ивановна в вязаной кофте, но стоит, прижавшись спиной к печке.
– Мы собрались, – начала она, – для обсуждения важного вопроса. Товарищи из райкома партии указали на необходимость организации у нас отделения Всесоюзного общества по распространению научных и политических знаний. Быть членом этого общества обязан каждый учитель. Цель общества… Задачи общества… Польза в том, что мы поможем людям разобраться… (в чем?).
– Галина Ивановна, это добровольно?
– Конечно, не я же за вас заявления буду писать.
Выбрали завуча председателем отделения, договорились все как один завтра принести свои заявления и на том закончили.
Домой возвращался с математичкой Изабеллой Юрьевной. А идти-то шагов тридцать, включая лестничные.
26.02.63.
В школу пришел рано. Холод нестерпимый. Первый урок по русскому языку в пятом «А» перенесли на четвертый урок вместо истории. Целый час пришлось томиться. Снять пальто так и не решился. Иду в класс. Ох, уж мне этот пятый «Б»! Обязательно каждое твое слово перескажут, прокомментируют, каждый вопрос переспросят.
Прямо передо мной сидит маленький чернявенький малыш (рост не больше 120 см.) по фамилии Кузьмин. Крутится, как юла.
– Делаем упражнение.
Все хватаются за ручки. Кузьмин лезет под парту. Излекаю его оттуда:
– Ты что, не понял задания?
– Понял.
– Как напишешь слово «пуговичка»?
– Пуговочка.
– В том и дело, что правильно будет «пуговичка»…
Класс слабый, работать трудно. Изучаем правописание существительных с суффиксом –еньк-. Вроде все всё поняли.
– Придумайте свои примеры.
Кузьмин смотрит на меня черными своими очами немигаючи.
– И что за слово ты придумал?
– Маленький.
– Разве это существительное?
Он долго и недоумевающе смотрит на меня. Выдавливает:
– Не-а.
– Тогда что?
– Прилагательное.
Получается, знает, но думать не хочет. В учительской говорю об этом. Нина Ивановна, одна оставшаяся учительница-словесник, смеётся:
– У меня случай похлеще. Поднимаю ученицу, как пишется имя Фекла?
– С большой буквы.
– А свекла?
– С маленькой.
– Правильно, но почему?
– Потому что свекла – это не тётенька…
Следующий урок в седьмом «Б» классе. Провел диктант. Сам по себе диктант невелик, и осталось свободное время. Растерялся. На дом задал сочинение «Моя любимая мама».
Следующий урок в пятом «А». Присутствует завуч. Тишина идеальная. У самого меня никакого волнения. Удивительно. Придумываем предложение со словом «креслице». Один из ответов: «Директор сидел на высоком креслице». Смотрю на Павла Георгиевича. Он смеется, отвернувшись к окну.
С 12 до 19 часов проверял тетради. Какая же нудная работа! В 19.00 урок в десятом классе школы сельской молодежи. Присутствуют все, но этих всех – четверо, один парень и три девицы. Побеседовал с ними. Мнение неопределенное. Парень по домашнему заданию еще что-то говорит, а девицы отмалчивались под предлогом, что не дочитали до конца «Поднятую целину»…
28.02.63.
Проверяю упражнения, выполненные в классе. Вот уж, действительно, «черт знает, что это такое»:
– В садике дети ели говядинку… В школе дали на урок звоночек… Петенька бросил пузыречек о кирпичик… Я написал в город письмецо брату… Мы с Сашенькой пошли ловить рыбку и пели песенку…
А сотворил сии примеры Чигинов Мишенька. Но это еще что. Гораздо хуже, когда дело доходит до словотворчества вроде:
– На окнище в домище стоял экварюм (аквариум).
– Он был активный подпиздчик.
– Мировая революция приводит его (Нагульнова) к разводу с женой.
– Тогда еще старик сказал, что лошадь была с кобурой («Метелица»).
– Бурят-многолетние девушки.
– Хлестаков – значит хлестать языком…
Сочинение «Моя любимая мама» одна девочка начала словами «моя мама – баловница». Спрашиваю:
– Почему?
– А когда она начинает играть со мной, папа всегда говорит, что балует она меня.
Логика, однако.
Село Бурмакино и его обитатели
За вечерним чаем, день, наверное, на третий, Алексей Михайлович спросил неожиданно:
– А знаешь ли ты, друг мой любезный, – начал он в обычной неторопливой манере, – что село наше самим Пушкиным воспето.
– Разве? – только и смог ответить недоучившийся студент-историк.
– Да уж.
И он поведал. Через село замысловатой вязью протекает речушка Туношонка, правый приток Волги. Земли по обеим сторонам её принадлежали когда-то очень богатым и влиятельным вельможам Троекуровым – потомкам ярославских удельных князей, а Бурмакино было центром владений. О влиянии Троекуровых на судьбы не только Ярославского края, но и Русской земли в целом говорит их родство с первыми лицами государства.
– Суди сам, – продолжал дед, – потомок Рюрика в двадцатом колене, князь Михаил Львович Ярославский, по прозвищу Троекур, был родоначальником князей Троекуровых. Все потомки его являлись боярами, а князь Федор Иванович Троекуров вознесся до звания «стольника и спальника» Петра Великого. К слову сказать, «спальник» – не тот, кто спит на ходу, а тот, кто имеет прямой доступ в опочивальню государя-батюшки, то есть являлся наиболее близким государю человеком. Федора Ивановича, бесстрашного воина, одного из любимцев императора, смертельно ранили при штурме Азова в 1695 году. Тело его привезли в Ярославль, где и похоронили с почестями в родовой усыпальнице князей Троекуровых в Спасском монастыре. Было ему всего 28 лет. На похороны, рассказывают, приезжал сам Петр I. Это что касается мужской линии рода Троекуровых. Не менее известна и женская ветвь. Но судьбе угодно было, чтобы в 1740 году знатный и богатый род «пресекся».
Однако след его в истории государства российского столь значителен, что большой её знаток и любитель Александр Сергеевич Пушкин увековечил его в повести «Дубровский», выведя колоритнейший образ старого барина-крепостника и вельможи Кирила Петровича Троекурова. Вполне возможно, что дом, вокруг которого ходил француз Дефорж, «назначая, где быть пожару», стоял в Бурмакине…
История с пушкинским следом вдохновила меня на поиски, и постепенно кое-что удалось выяснить. Последними бурмакинскими помещиками, по словам милейшего Алексея Михайловича Казанского, были Варенцовы. Старший столь жесток, что за малейшую провинность отсылал крепостных девушек в соседнюю деревню Высоково, где они жили до самой кончины. А там в ту пору стояли дремучие леса и медведи заглядывали в окна. Не знаю, что здесь явь, а что – выдумка, но вот следующий факт, свидетельствующий о самодурстве местных помещиков и недальновидности их. Когда прокладывали в здешних местах железную дорогу, то они запретили проводить ее не только через село, но и вблизи села.
Имение Варенцовых после их смерти выкупил московский купец Скородумов, которому принадлежали леса до самой Костромы. Богатые Скородумовы проживали в Москве, а всеми делами и судьбами бурмакинцев от их имени заворачивал некто Топорков.
Сыну Скородумова Николаю Владимировичу принадлежало бурмакинское поместье. Сам он, по воспоминаниям, честный и лишенный торгашеского духа, – добрейшей души человек. Пропала ли у мужика корова, пала ли лошадь, сгорела ли изба, сразу к барину-хозяину, бух ему в колени: «Николай Владимыч, дорогой вы наш, выручайте!». А тот в подобных случаях чувствовал себя неловко, обижался, начинал кричать: «Ты что, брат, вставай, брат, иначе, брат, не появляйся, брат». А «брат» – любимое его словечко, и произносил он его как-то ласково, скороговоркой, совсем без гласных, что-то вроде «брт». Выслушает мужика внимательно и скажет: «Иди к управляющему, скажи, что велел выделить делянку в лесу или же велел денег дать».
Николай Владимирович слыл человеком прогрессивным. В Бурмакино приезжал на лето вместе с друзьями, среди которых выделялся студент юридического факультета Московского университета, будущий артист МХАТА В.В.Готовцев. Они организовали в селе общество трезвости, целью которого ставили вовлечение молодежи в художественную самодеятельность, а через неё – борьбу с пьянством и сквернословием.
Сам Николай Владимирович, будучи скромным и даже стеснительным, в своих воспоминаниях о народном театре меньше всего говорил о себе:
– В селе Бурмакино местный врач Н.Н.Баженов (бывший студент Московского университета, товарищ Леонида Витальевича Собинова, кстати) однажды силами интеллигенции устроил любительский спектакль. Но это начинание никто не поддержал, и долгое время костюмы и декорации лежали без дела. Вот это театральное имущество, как ни странно, натолкнуло меня на мысль: а что если в Бурмакине создать постоянную любительскую труппу из крестьян?
Идею поддержали многие интеллигенты села. Местный учитель рисования согласился писать декорации, сыскались добровольцы плотницкого и столярного дела, объявился и бутафор.
Многие крестьяне записывались в кружок. Мы купили в Ярославле разные книги по сценическому искусству, организовали беседы и лекции по дикции, мимике и гриму.
Когда мы прочитали крестьянам трагедию А.С. Пушкина «Борис Годунов», то она произвела очень сильное впечатление на слушателей. Всем захотелось ее поставить – без всяких купюр и сокращений. Замыслить легко, а как осуществить? Я встретился с художником В.Д. Поленовым, и он обещал написать для нашей постановки эскизы декораций, а слушатель Строгановского училища А. Москвин взялся сделать эти декорации. Студент университета, тогда уже артист Московского художественного театра, В.В. Готовцев согласился вместе со мной режиссировать спектакль.