Николай Николаевич Колодин
Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко
Итак, 20 копеек билет, а оставшиеся восемьдесят копеек с троих составляли 2.40, как раз на бутылку перцовой и пару плавленых сырков, то есть каждому по стакану. Если был Воробей, то брали бутылку водки и делили на четверых. Пили там же, «под Николой», и уж после того шли на танцы в «Рабочий сад».
Он начинался с широкой прямой аллеи под вековыми деревьями со скамьями и урнами в виде огромных вазонов. Аллея выводила в центр парка. На середине его – круглая деревянная танцплощадка, чуть приподнятая над асфальтом. По бокам площадки – ларьки, где можно выпить пива и кой-чего покрепче. Обычный мужской заказ тогда – «сто грамм и кружка пива». Дешево и сердито. Когда начали бороться с пьянством путем ограничения времени продажи и сокращения числа магазинов, торговавших спиртным, то, глядя на обезумевшие очереди, всегда с грустью вспоминал «Рабочий сад»: никаких ограничений и никаких пьяных. А ведь танцевали не какие-то малолетки, а вполне взрослые люди, которым было порой далеко за сорок. Может, дело в том, что отдых предлагался самый разносторонний.
За танцплощадкой размещался летний кинотеатр, на крыше кинобудки рассаживался духовой оркестр, и весь вечер звучала красивая музыка.
В кинотеатре не только фильмы демонстрировали, хотя они – прежде всего и каждый вечер. Здесь же организовывались концерты. Хорошо помню концерт Леонида Осиповича Утесова с дочерью Эдит и джаз-оркестром. Переполненный зал, сидели в проходах и прямо на полу. Леонид Осипович много шутил. Свою дочь он представил следующим образом: «До пояса – я, ниже – мать родная»… Горячими аплодисментами встречали каждую песню…
Мы любили «Рабочий сад». Едва заканчивался трудовой день, начинались сборы на танцы, где мы ждали избранниц, а они – нас…
Конец наступил примерно в восьмидесятых годах, когда канавы и пруд засыпали и в парке сразу стало сыро. Дубы начали гнить, их постепенно вырубили. Сейчас мало что напоминает былое. Работы по возрождению парка ведутся, но медленнее, чем хотелось бы.
Конечно, были и организованные вечера, а чаще вечеринки. Начав работать, я зачастил в «комсомольское» общежитие, располагавшееся рядом с «Рабочим садом». «Комсомольским» оно именовалось потому, что здесь не селили семейных пар. Сплошь девчата. Комнаты большие – коек на десять. Но и Красный уголок большой. И первый «рабочий» новый год я встречал в том общежитии. Совершенно не помню своей подруги, ни лица, ни имени. Помнится, переходили из комнаты в комнату: пили, пели, танцевали, обнимались, целовались, и вдруг где-то около часу ночи всех нас выдернул из комнат в коридор жуткий крик. Бросились к лестнице. А там на межэтажном марше лежал, раскинув руки, высокий молодой парень, на белоснежной рубашке его быстро расплывалось кровавое пятно.
– Зарезали гады, такого парня зарезали, – заплакала моя подруга.
– Ты знаешь его?
– Конечно, Саша Белов. Он за моей подругой ухаживал. Сам из корпусов… Бедная мать, только что летом старшего сына похоронила. На крыше вагона ехали за грибами, он зачем-то приподнялся, а тут мост, снесло голову, словно ножом…
Драки в местах отдыха в ту пору – явление обычное. Но дрались без нынешнего озверения. Соблюдались правила: «лежачего не бьют» и «до первой крови». А чтобы ножом пырнуть – крайне редко. Огнестрельного оружия не знали вообще. Даже милиционеры на дежурство выходили, имея в распоряжении только свисток. А здесь намеренное убийство. Праздник померк и сам собой прекратился. Расходились с тяжким чувством какой-то вины.
Летом – «Рабочий сад». Зимой, кроме общежития, – каток, в который превращалось футбольное поле стадиона «Красное знамя», рядом с клубом XVI партсъезда. На льду особо не станцуешь, потому сбоку от центрального входа утоптали хорошую площадку, где мы с удовольствием выплясывали в валенках, пальто, шапках и даже варежках, если уж очень холодно. Вы можете себе представить вальс в валенках? Нет? А мы – танцевали. Предпочтение отдавалось все же танцам быстрым, то есть фокстроту. И самой популярной в тех плясках на снегу была пластинка с песнями в исполнении Леонида Утесова, и особенно эта: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка», которую перепевали по-своему: «Мишка, Мишка, где твои штанишки…» Веселились, как могли.
Еще одно место для танцев – сам клуб XVI партсъезда. Бывший храм Петра и Павла – двухэтажный, зрительный зал – на втором этаже с балконами, а нижний, выложенный паркетной плиткой, представлял огромный и гулкий зал. Справа от входа – маленькая эстрада и обширная площадка, где перед началом сеанса играл, говоря словами известной песни, «надежды маленький оркестрик под управлением любви». Рано пришедшие танцевали. Приходили для этого за час, полчаса до сеанса.
Вспоминаю, и оторопь берет: что же мы творили! Ведь клуб не что иное, как самая узнаваемая в городе церковь Петра и Павла. Подобных в России всего две: Петропавловская в Петербурге да наша.
Там, где святое место любого православного храма – алтарь, находились буфет и туалеты. Мало того, что изгадили всё, сбив богатейшую лепнину, уничтожив красивейшие росписи на стенах, так взамен оставили единственное украшение – кумачовый лозунг «Для нас важнейшим из искусств является кино. В.И.Ленин». Крупно. По центру. Над экраном. И пока свет не погаснет, будешь миллион раз смотреть на него.
«Шестнадцатый» был всегда полон, но что там творилось, когда вышла комедия «Карнавальная ночь», не поддается описанию. Аналогичный успех имели еще только два фильма: американский «Тарзан» и индийский «Бродяга». Но то иностранные, а тут своя картина. И зал, и балконы переполнены. Песни из фильма звучали тогда, кажется, отовсюду, реплики разошлись на цитаты. Ажиотаж. Схожая судьба у фильма того же времени – «Весна на Заречной улице». Опять песни, мгновенно полюбившиеся, реплики, превратившиеся в поговорки. Исполнители главных ролей в этих фильмах Людмила Гурченко и Николай Рыбников навсегда стали любимыми актерами.
Клуб Сталина в годы моей молодости надолго закрыли для капитального ремонта. Реконструкция завершилась пристройкой двух фойе с обеих сторон зрительного зала да несуразного крыльца с мощными четырехугольными поддерживающими столпами из кирпича, безнадежно испортившими неповторимый внешний облик строения в целом.
До того прямо с улицы зритель попадал в широкий коридор с туалетами по краям его и буфетом. Но коридор, и только. Никакого намека на обязательное в таком случае фойе, что меня немало удивляло, пока не познакомился с книгой последнего управляющего Ярославской Большой Мануфактуры А.Ф.Грязнова, из коей следовало, что никакой это и не клуб.
Здание в стиле позднего модерна построено в 1894 году. Здесь размещалось училище на 600 человек с читальным залом при нем на полторы тысячи читателей. Тут же школа с классами на двух этажах: нижний – для мальчиков, второй – для девочек, В самом верхнем третьем этаже – учительские квартиры. Для детей устраивались школьные праздники, ставились детские спектакли, демонстрировались «живые картинки». Проводились праздники обычно в читальном зале. Из книги А.Ф. Грязнова «Ярославская Большая мануфактура»: «Кроме чтения, на сцене читального зала даются спектакли…» Значит зрительный зал не что иное, как зал читальный!
Сказать, что у перекопцев клуб имени Сталина пользовался большой популярностью, – значит, ничего не сказать. Он для многих стал не столько любимым местом отдыха, сколько домом, родным домом. К слову сказать, здесь игре на домбре обучалась и будущий космонавт Валя Терешкова.
Завершившаяся реконструкция сделала из здания настоящий Дом культуры. Все отделано по высшему клубному разряду тех времен. Понимая значимость отдыха для молодежи не только комбината, но и района в целом, денег не пожалели. Мягкие кресла, люстры и плафоны, обеспечивающие прекрасное освещение, паркетные полы – все настраивало на прекрасный лад. Короче, не хуже, чем в «Рабочем саду», и такие же милиционеры и дружинники. Нет, драк в клубе практически не случалось. Блюстители порядка для того, чтобы выявлять стиляг и вообще «не наших», да и за музыкой следить: мало ли чего?! Нарушителей бесцеремонно удаляли из зала, а парней с длинными волосами даже насильно стригли.
Особое удовольствие в новом клубе доставляли два обширных фойе. В них и стали устраиваться вечера отдыха. И хотя в афишах они назывались комсомольско-молодежными, пригласительные билеты распределялись в комитетах ВЛКСМ и исключительно комсомольцам. Не удосужившись вступить в ряды Ленинского коммунистического союза молодежи в школе, кинулся срочно исправлять ситуацию. Комитет комсомола «новой» фабрики размещался в небольшой комнате, всегда переполненной девчатами. Я под диктовку написал заявление, в котором просил принять меня в комсомол, мотивируя тем, что хочу быть в передовых рядах строителей коммунизма. На той же неделе в райкоме комсомола мне выдали билет, а на фабрике сразу же включили в общественную работу, поручив выпуск стенной газеты.
Несколько вечеров, игнорируя смешки и издевки Генахи, я рисовал, сочинял и писал. Помнится, был там такой рисунок: поле, канава, из кустов выглядывает растрепанная голова – и подпись:
Он лежит, полон весь состраданья,
Тишина, и не видно ни зги,
Комсомольцы сбежали с собранья,
Их комсорг ищет, полон тоски.
Газета произвела фурор, особенно стихи. Никак не могли поверить, что кто-то еще, кроме Маяковского или модного тогда Щипачева, может сочинять.
Застройщик
От тяготившей меня работы в хозотделе спасло то, что мать, как остро нуждавшуюся в жилье, включили в список застройщиков. Было такое движение в пятидесятые годы. Оно заключалось в том, что будущим жильцам выделяли участок земли и они сообща строили свой многоквартирный многоэтажный дом от фундамента до крыши. При этом сами рубили лес, пилили доски, делали двери и рамы. Все своими руками. Поскольку моя зарплата в триста рублей была вдвое меньше материнской, то и работать на стройку пошел я.
Оказался самым молодым. Благодарен старшим напарникам, которые оберегали меня как могли. Конечно, ни о каких четырех-шести часах трудового дня речи не шло. Более того, если раствор, например, привозили в шесть вечера, то, пока его не израсходовали каменщики целиком, ни о каком окончании смены «думать не моги». Но меня чаще отправляли отогреваться к печке-буржуйке, не ставили на очень тяжелые работы, связанные с монтажом, а в учебные дни отпускали домой в пять вечера, невзирая на ситуацию…
Лес я не рубил по причине своей малолетности и хилости, столярку не делал из-за полного неумения, а вот шлакоблоки, из которых собственно первые пять домов на улице Закгейма и построены, готовил. Для их производства на площадке деревообрабатывающего завода (имелся и такой на комбинате) смонтировали специальную установку. Работа никакой особой квалификации или сноровки не требовала. Одни загружали в ковш смесь, другие заваливали её в особую емкость, из которой жидкая смесь разливалась по специальным формам, третьи эти формы доставляли в печь для обжига, четвертые готовые блоки вынимали из форм и складировали для последующей транспортировки на стройку. Но до самих наших домов было, ох, как далеко!
Первым нашим объектом стал спортзал позади клуба имени Сталина на территории бывшего фабричного склада. Начали копать в августе. Жара. Грунт – песок. Все плывет. А тут еще на глубине метра в полтора стали попадаться человеческие кости и даже черепа. Теперь-то знаю, что копали траншеи под несущие стены будущего спортзала на месте бывшего Николо-Сковородинского мужского монастыря. Работы находка не остановила. Знали мы мало, да если б и знали, все равно работу не прекратили, перспектива своей квартиры явно превысила бы значимость любых аргументов.
После газифицировали Рухловский поселок, за нами также – нулевой цикл зданий будущего профилактория и детского сада в Кустаревском саду. Здесь случилось чрезвычайное происшествие, надолго отвратившее от каких-либо контактов с электричеством. Шло перекрытие второго этажа. Тогда еще бетонных плит не использовали, во всяком случае, у нас, на Перекопе. Между деревянными балками перекрытия настилались своеобразные дощатые щиты. Они по самый уровень балки засыпались смесью из мелкой гальки и шлака. Сама эта смесь, вываленная из самосвала, кучей высилась на земле. Для доставки её наверх смонтировали лебедку. Вниз опускался ковш вроде экскаваторного. Я подтаскивал его к куче, совковой лопатой наполнял ковш, кричал «майна», после чего поддерживаемый мною за края ковш выравнивался по стене, затем поднимался наверх. В очередной раз, взявшись за ковш, я получил такой удар током, что отбросило от той кучи шлака метра на четыре. Работы остановили, чтобы выявлять причину, по которой электрический ток промышленного напряжения пробило на трос. Меня же утешали тем, что, если б не резиновые сапоги, мог сгореть.
Из бывшей усадьбы директора комбината перешли на строительство детского сада позади десятого корпуса. Здесь моим наставником стал плотник из цыган. С острым топором в руках, он выглядел не очень привлекательно, даже страшновато. Но потом я привык, мы даже подружились. Он научил меня держать топор и работать на высоте. И когда не так давно потребовалось сделать стол у бака с водой на даче, я с ножовкой и топором сделал его.
К возведению своих домов приступили где-то в декабре 1957 года. Было очень холодно и очень снежно. Улицы Закгейма еще не существовало, как не существовало и каких-либо домов на ней. Тянулось заметаемое снегом Фабричное шоссе, с одной стороны которого бесконечный забор огромного хлопкового склада, с другой – чистое поле, за которым первые деревянные дома и избушки частного сектора с улицами Солнечной и Восьмого марта.
Мы пришли сюда вместе с прорабом и еще одним застройщиком Адой Коротковым, до того работавшим поммастером ткацкого цеха. Прораб давал мне рейку, и я пробирался сугробами в назначенную точку, после чего производились необходимые измерения на соответствие реальности проекту предстоящего строительства, или, как говорят строители, привязка проекта. Следующим этапом стало рытье траншей под фундаменты. Никакой техники, все вручную. А земля промерзла так, что лом звенел и отскакивал от неё. Что же придумали? Из фабрики грузовиками навозили кучи «орешка», своеобразной замусоренной ваты, образовавшейся из отходов хлопка на начальном этапе его очистки. По окончании работ расстилали «орешек» на земле плотным слоем и поджигали. Он не горел, а тлел до самого утра, что и требовалось. Верхняя смерзшаяся земляная корка таяла, и её можно пробить ломом. Чтобы не допустить возгорания, на ночь оставляли дежурного.
Обязанность несли по очереди, я не исключение. Остаться на целую ночь одному в чистом, занесенном снегом поле страшновато. Вокруг ни души, ни огонька. Ты один, только ночь, только завывающий ветер и поземка. Мысли, разумеется, соответствующие…
Серьезной проблемой для нас стал плывун, когда вырытое за ночь осыпалось, «плыло», превращая ровную двухметровой глубины траншею в обычную яму.
Первые три дома возвели к весне. Неоштукатуренные, они производили странноватое впечатление: первый этаж из сизых шлакоблоков, второй из красного огнеупорного кирпича, третий из обычного белого. И не по прихоти архитектора, а по причине острого дефицита стройматериалов, не хватало даже обычных гвоздей, особенно крупных размеров от «сотки» и выше. Плюс ко всему российское воровство. Пока мы возводили детские садики и собственные трехэтажные дома, вся одноэтажная деревянная округа преобразилась: отремонтировались фасады, перекрылись крыши, появились новые сарайки и отхожие места. И все за счет нашего строительства. Уж как там прораб укладывался в смету расхода материалов, не представляю. Конечно, старались уберечь по возможности стройматериалы, для чего ввели обязательное ночное дежурство. Несколько раз приходилось и мне выходить на ночь. Интересно наставляли меня взрослые застройщики:
– Ты, Никола, не робей. Сиди в сторожке да в окошко поглядывай. Если потащут доску-другую, не высовывайся: прихлопнуть той доской могут. А ежели приедут на машине, звони в милицию. Для того и телефон в сторожке.
В первый такой выход мать пошла вместе со мной. На мои увещевания остаться дома только отрицательно качала головой. Боялась. Не за стройку, за меня. Одного дежурства ей хватило, остальные разы ночи дежурил без неё. Чтобы не скучать и не томиться в жутком предчувствии, брал с собой учебники, но чаще что-нибудь из художественной литературы. Интересная книга меня всегда увлекала, я погружался в мир героев полностью, начисто отключаясь от реального бытия. Перерывы делал лишь для того, чтобы вскипятить чайник да заварить в кружку чай покрепче. Работая на стройке, на отсутствие аппетита не жаловался. Свежий воздух, тяжелый и напряженный физический труд требовали подпитки. Я вспоминаю тот свой рацион с изумлением и тихим ужасом. Мать собирала мне сетку-авоську, в которую укладывала вареную половину свиной головы, кусок пиленого сахара граммов на сто и полбуханки серого хлеба. И когда мы садились в своих еще не отделанных, но обогретых печкой апартаментах и принимались за еду, я уминал паек полностью. Не менее внушительна трапеза и на дежурстве. Незаметно подкрадывалось утро, приходили первые рабочие, простуженно сморкаясь (зябли мы той зимой сильно) курили, хохмили… Начинался новый рабочий день. Для меня – без перерыва…
Как не имеющий строительной специальности, использовался в качестве разнорабочего. Значит, прикреплялся к специалисту – каменщику или штукатуру – и обеспечивал их песком, кирпичом, цементным раствором. Если попадался такой каменщик, как работавший у нас Николай Майоров, за плечами которого около двадцати лет стажа, то приходилось по лесам не носить, а носиться. Очки запотевали, ограничивая видимость, и как-то раз, ступив на плохо зафиксированный щит межэтажного перекрытия, я, идущий впереди носилок, рухнул вместе с ними со второго на первый этаж. К счастью, внизу оказалась куча песка, приготовленная для выравнивания нижнего уровня. Приземлившись, не успел ни удивиться, ни испугаться. Прибежавший напарник хмыкнул: везунчик!
Здесь, на строительстве домов, состоялась еще одна встреча с директором комбината. Он только что возвратился со Всемирной выставки в Брюсселе, и первым делом на стройку. Выходит из машины, а навстречу ему я с ведром цемента в руке и сигаретой во рту.
– Старый юный знакомый, – пошутил он. – Нравится? Не обижают?
– Нравится, не нравится – какая разница, – сразу закипел я, памятуя о первой встрече. – Главное – квартиру получить.
– Тоже верно, – миролюбиво согласился Могутнов. – Одно замечание. Не от директора, от старшего товарища: никогда не кури на ходу. А еще лучше не кури совсем.
Сказал и отвернулся, направившись к прорабу и собравшимся мигом застройщикам. Курить я не бросил, но на ходу – никогда больше!
Мне понравилась работа лепщиков. Они прибыли с машиной гипса, алебастра и формами для отливки деталей внутренней отделки. Я мог часами наблюдать (мог – не значит наблюдал, кто бы мне это позволил!), как из форм и формочек отливаются белоснежные детали потолочного бордюра в виде замысловатых листьев или узорчатого плафона в центре потолка под люстру или абажур. Затем с помощью специального клея они крепились к поверхности. Знаю, что сейчас ничего подобного в новых домах нет. И не знаю, лучше ли оттого? Но тогда, после наших хибар и фабричных каморок, комнаты с такой лепниной казались верхом совершенства. А еще стены, расписанные серебрянкой с помощью специального валика виноградными кистями и листьями. Думалось: музейная красота!
Профессия строителя самая созидательная. Видеть, как при твоем непосредственном участии появляются первые этажи нового здания, а в конечном итоге – целая улица таких домов, это дорогого стоит. Недавно, проехав вместе с супругой моей Мариной на автобусе по улице Закгейма, я, конечно же, смотрел не на новые, гораздо более современные и симпатичные дома. Я видел только пять первых, пожалуй, ныне самых невзрачных казарменного вида, без каких – либо украшений, балконов и лоджий, трехэтажные оштукатуренные дома на этой улице. Все потому, что они – мои, и чувства сопричастности к делу вечному и человечному уже никто и никогда у меня не отнимет. Ибо «от земли и до небес сам господь меня вознес», в данном случае – от подвала до крыши…
Здесь, на стройке, состоялась моя встреча с человеком, во многом определившим судьбу. Однажды по недостроенным этажам пронеслось: «Корреспондент приехал». Я как таскал свои носилки, так и продолжал таскать, пока на площадке второго этажа не показался высокий, худощавый, элегантный мужчина, представившийся как Виктор Курапин. Мы разговорились. Он меня все спрашивал, как мне, подростку, здесь, на стройке, работается. А я его: в чем заключается работа журналиста? Курили, говорили и, кажется, приглянулись друг другу. Спустя какое-то время он прислал свою заметку, опубликованную в газете «Северный рабочий». Передали её через прораба, и через полчаса вся стройка знала о ней. Мужики меня зауважали. А уж я-то как себя зауважал! Дело шло к выпускным экзаменам.
ШэРэМэ ты моя, ШэРэМэ…
Первые школы рабочей молодёжи появились в войну для работавших на предприятиях подростков, 5-7-е и 5—10-е классы. В сельской местности существовали аналогичные школы сельской молодёжи. В 1958 году многие (но не все) переименовали в «вечерние (сменные) средние общеобразовательные школы». В шутку их прозвали «шаромыгами» (производное слово от аббревиатуры ШРМ). Но шутки шутками, а в таких школах учились первые космонавты Юрий Гагарин и Валентина Терешкова, легендарный командующий воздушно-десантными войсками Герой Советского Союза Василий Маргелов, писатель Владимир Войнович. Школам рабочей молодежи посвящены прекрасные советские фильмы «Весна на Заречной улице» и «Большая перемена». Так что снимите шляпы, господа!
Получив со скандалом документы в ставшей нелюбимой восьмой школе, отправился на улицу Зеленцовскую. Первое упоминание об улице относится к 1810 году в связи с наличием здесь дома некоего Зеленцова. Зеленцовским стал именоваться и протекавший вдоль улицы ручей – бывший Кавардаковский. В начале XIX века данный ручей назывался еще и Уваровским по располагавшимся тут владениям дворян Уваровых. Улица словно разделена на две части, и один ее отрезок, около 300 метров, – настоящий музей под открытым небом. Начало в двадцати – тридцати метрах от небольшого обрыва Которосли. Конец упирается в улицу Большую Федоровскую. На данном отрезке находятся, в отличие от иных здешних деревянных домов и домишек, каменные архитектурные памятники. Одно из них – корпус бывшей кондитерской фабрики Ландрина, того самого, что создал круглую карамель с особым полосатым окрасом.
Да простит меня читатель за краткий исторический экскурс. Разумеется, тогда ничего этого я не знал, но… Я шел в самую известную тогда ШРМ №10. Огромное трехэтажное красного кирпича здание карамельной фабрики Ландрина стояло как раз на повороте трамвая, ниже его к Которосли сбегало несколько невзрачных домишек, вокруг такие же. На фоне их школа выглядела если не дворцом, то строением очень впечатляющим. Как не знал я тогда истории улицы, так не подозревал, что тем же годом по весне отсюда ушла в самостоятельный путь будущая гордость Ярославля и страны Валя Терешкова. В той школе рабочей молодежи училось порой до тысячи человек. Представляете масштаб? Я в их число не попал. Пока трудоустраивался, гулял и радовался, комплектование десятых классов здесь закончилось. И сколько в учебной части ни канючил, документов не приняли. Оставалось идти в ШРМ №9.
История её связана с фабрикой "Красный Перекоп". За точку отсчета истории можно принять 1952 год. Занятия проводились на фабрике и в три смены. Учащиеся, в основном рабочие фабрики, шли на занятия сразу после смены в цехах. Позже школа заняла левую часть трехэтажного кирпичного здания 1890 года постройки по улице Стачек (бывшей Широкой). Школа по сей день располагается в этом здании с арочными окнами.
Здесь трудился сильный педагогический коллектив, много учителей-ветеранов, отдавших профессии по четверти века и более. Они ценили в нас человеческое достоинство. Тогда нередкой была дружба учителя и ученика, которых зачастую объединял и возраст. Всё это положительным образом сказывалось на сознательном отношении учащихся к школе. Короче, шэрэмэшники не шарамыжники. Это те, кто решил совместить полезное (работу за зарплату) с приятным (учебу без отрыва от той зарплаты).
Четыре раза в неделю по четыре урока: с семи до десяти вечера. В отличие от школы детской здесь отношение к ученикам было очень уважительное: ведь иным из них далеко за тридцать. Позднее, увидев сериал «Большая перемена», поражался: ну, всё, как у нас: и отцы, и дети, и танцоры вроде Ляпишева, и футбольные болельщики, правда, без транзисторов.
Учились очень добросовестно, поскольку хотели. Четыре раза в неделю каждый вечер с семи до десяти, а то и до половины одиннадцатого вечера. А еще надо домой добраться, да чуток соснуть, чтобы утром не опоздать на работу. Как находил время для уроков? Даже сейчас сообразить не могу, но без сделанных уроков не приходил.
Домой шли, собираясь группой, обычно это были, кроме меня, Коля Сорокин, только что отслуживший в Кремлевском полку высоченный красавец; Валька Курицын – прекрасный художник и большой спорщик; две девушки: одна – Лида, сворачивала в Починках, другая – Люся Панкратова, черноокая красавица, сворачивала на улицу 8-е марта. Она – центр внимания и ухаживания. Не влюбиться невозможно, я влюбился, втюрился, втрескался. А какая влюбленность без стихов? Нужны стихи, пожалуйста. Промучившись вечер, выдал. Однако не поразил.
Уж как я страдал, понимая, что шансов никаких. Коля Сорокин, к которому Люся явно благоволила, но который с улыбкой притязания те отвергал, сказал откровенно:
– Плюнь на неё. И вообще не та она баба, понимаешь?
Я не понимал. Тогда он разъяснил:
– У тебя, как понимаю, баб еще не было. А у неё мужиков куча…
– Врешь!
– Нет! Она ведь в военкомате работает. У меня там друг-сослуживец. И вместе с ними как-то отмечали праздник на одной хате. Поддали, конечно, кто-то ушел домой, кто-то остался. Так вот из баб осталась только она, я сам видел – спала не одна…
Возразить не мог, прицепился только к словам:
– Что у тебя все бабы да бабы, девушка она, понимаешь?
Коля с сожалением покачал головой. Я мучился до конца учебы и совместных возвращений. Иногда Люся снисходила до меня и брала под руку и даже сама целовала в щеку, смеясь и веселясь.
Учился с большим интересом, чем в детской школе, хотя с поведением и здесь не все складывалось. После морозного стылого рабочего дня успевал дома только перекусить. Прибегу в школу, сяду, а место мое у окна, следовательно, и у батареи, всегда горячей, как печка, и меня кидает в сон. И вроде бы спишь, но слышишь, что происходит. Не раз, услышав свою фамилию, я никак не мог очнуться от сонного морока. И также не раз учителя говорили, глядя на меня:
– Пусть поспит, потом сам прочтет заданное.
Одним из самых интересных учителей была литератор Александра Ивановна по фамилии, кажется, Ильичева. Черноглазая, черноволосая, очень похожая на хохлушку глубокой посадкой глаз, полными губами и крутой манерой поведения. Заводилась с пол-оборота, что я иногда использовал. Вообще очень любил поспорить с учителями, а на уроках литературы особенно. Мне нравился, например, образ Печорина, и я отказывался видеть в нем сугубо отрицательного персонажа. И разубедить меня она не могла. Еще одна острая тема – трагическая фигура только что покончившего с собой Александра Фадеева, тогдашнего «начальника» советской литературы.
Когда дошли до ленинской статьи о партийности литературы, разразился давно назревавший скандал. Я упорно стоял на том, что не может настоящий поэт или писатель укладываться в строгие рамки, пусть партийные или даже особенно партийные. Класс в целом не очень-то понимал суть спора, но прислушивался с интересом. Исчерпав все аргументы, я заявил:
– Двустишие Маршака «Муха села на варенье, вот и всё стихотворение» партийное или нет?
Вместо ответа меня удалили из класса, и до конца урока я слонялся по коридору, а в перерыве учительница сама подошла ко мне:
– Ты все же поосторожнее со своими умозаключениями.
Боялась, не знаю, за кого больше, за меня или за себя. Я любил её!
В классе сидел на «камчатке», подальше от учителя и поближе к батарее, а соседом моим был Юра Горностаев. С ним и учились, и влюблялись, и дружили. Он уже отслужил в армии, возил какого-то генерала в Москве. Теперь работал на комбинате в энергоцехе, начальником которого являлся его отец. Жили они в полногабаритной квартире «тринадцатого» дома по улице Красноперекопской, известого своим магазином.
У Юрки мы частенько отмечали праздники. И всегда меня поражала квартира. Кухня больше дома Сумкиных, в которой мы ютились вчетвером, не считая ежа. Да еще две большие комнаты, да еще прихожая не меньше нашей кухни, да еще ванная и, кажется, даже балкон. Удивление моё может понять только мой современник, помнящий, как мало и подолгу тогда строили. Дом неподалеку от тринадцатого и напротив механического завода, к примеру, строили так долго, что накануне сдачи случилась беда. Мимо к Донскому кладбищу двигалась похоронная процессия с венками и музыкой. Строители вышли на балкон посмотреть, кого хоронят. Балкон рухнул, и, нате вам, еще четыре покойника…
Юрка, длинный ростом и долгий носом, обладал неистощимыми выдумками, чувством юмора и очень обаятельной улыбкой. Сестра его Галина стройнее и красивее, хотя такая же долгоносая. Её муж Лева, помощник мастера на фабрике, свободное время проводил либо на охоте, либо на кровати, составляя кроссворды.
Об этом периоде своей жизни он позже выскажется так: «В молодости прозвище Лосятник имел. От собак не отставал, лосей преследуя. За тридцать семь минут десятку на лыжах бегал. Были! Были и мы рысаками!»
Он увидел мою газету в цехе на стене и живо заинтересовался, как это у меня получается сочинять что-либо. Как настоящий литератор посоветовал ему больше читать и по каждой прочитанной книге самому писать сочинение. Не знаю, пригодились ли мои советы, но Лева стал известным ярославским писателем Львом Васильевичем Кокониным, автором книг «Лесная дуэль», «Пять дней», «Десятый день отпуска», «Двойка по русскому», «Повесть о военном детстве» и других. С капризной и скандальной Галей он разошелся, и, может, к лучшему. Она понимала и принимала только два его состояния: либо он спит с ней, либо работает на неё. Какая уж тут охота, какое сочинительство на вольную тему?!