Николай Николаевич Колодин
Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко
Бывший редактор молодежной газеты «Юность» Валерий Тихонов вспоминал, что горазд был на придумки и озорные шутки Лева Коконин, которого они приняли в свой коллектив прямо из комбината «Красный Перекоп». Потому и определили его в отдел рабочей молодежи. Он быстро сдружился со всеми в редакции, а его рыбацко-охотничьи байки притягивали молодых, как магнит. Преподносились они мастерски, а сюжеты закручивались так лихо, что любой сказочник мог позавидовать, и отличить правду от вымысла было невозможно. На той же основе рождались всевозможные выдумки-розыгрыши. Особенно доставалось от Коконина Борису Чистякову и Юре Черняку.
Взялись как-то Чистяков с Кокониным сделать блок по истории любимской комсомолии, выискали людей, стоявших у истоков молодежной организации. Одна из них, старенькая-престаренькая учительница, жила в отдаленной деревеньке. Встретила она корреспондентов приветливо, долго рассказывала о событиях давних лет. Засиделись. Вечерело. Хозяйка решительно заявила, что не отпустит в ночь дорогих гостей, заторопилась готовить ужин. Ребята согласились. Вскоре пригласили за стол, появилась и запотевшая бутылочка водочки, при которой Чистяков расцвел.
Хозяйка предложила гостям самим разлить по рюмочке и свою подставила. Борис уже руку протянул, но Лева инициативу перехватил. Он встал, поблагодарил старую учительницу, взял бутылку, открыл ее и, вложив в голос глубокое сожаление, сказал:
– Мария Ивановна, мы признательны вам за приём, но так уж получилось, что Борис Александрович с юных лет невзлюбил этот напиток, давайте простим его.
– Что вы, – заволновалась хозяйка, – это похвально. Быть трезвенником – большое мужество. Я приветствую таких людей.
– Я тоже, – поддержал Лев. – А Борис, действительно, отважный, в своих костромских лесах, говорят, на медведя с палкой ходить не боялся.
Лева наполнил хозяйке рюмочку, а себе – граненый стакан и тут же под возглас «за ваше здоровьице, Мария Ивановна, за здравие Бориса Александровича, за комсомол!» смачно опрокинул его, захрустев огурчиком. Боря, чернее грозовой тучи, отвернувшись к темному окну, скрипел зубами. С шутками и прибаутками Коконин не спеша опорожнил бутылку и улегся почивать. Можно представить степень негодования товарища.
Или другой случай. Заведующий отделом пропаганды и агитации в редакции Юрий Черняк – молодой, чернокудрый, веселый, всегда подтянутый и элегантный. Шляпа, дубленка, башмаки, галстук – все импортное. Наверное, из-за пижонства таскал он всюду большущий портфель с несколькими невынимаемыми книгами. На этом и решил сыграть неугомонный Лева.
Однажды, когда Черняк отлучился, он зашел в его кабинет, выбросил книжный хлам и положил в портфель аккуратно завернутый в газетную бумагу полновесный кирпич. Все с интересом стали ждать продолжения. Юра вернулся, пошуршал бумажками на столе, надел модную курточку, прихватил любимый портфель и важно зашагал на обед. Через час-полтора возвратился, портфель поставил на место. В подходящий момент проверили заморскую сумку: кирпич на месте. Черняк таскал его несколько дней. Затем при стечении газетного люда Лев Коконин, задав несколько каверзных вопросов и даже поспорив, извлек на глазах у всех из портфеля тяжелый кирпич. Смеялись до слез. Но все это потом.
А пока мы учились и готовились к выпускным экзаменам. Особенно неудачным был для меня экзамен по химии, которую я не любил, не знал и знать не хотел. В результате, смешивая что-то в пробирке, чуть не взорвал класс вместе с экзаменаторами. Мне поставили тройку при условии, что больше никогда меня не увидят. Но в целом школу рабочей молодежи закончил не так уж и плохо. Четыре тройки (русский язык, алгебра, геометрия и химия), две пятерки, остальные четверки.
На выпускной вечер не явился. С Юркой Горностаевым и Игорем Лузиновым из параллельного десятого пропьянствовали где-то и только на другой день заявились, чтобы забрать аттестаты. Нас пожурили, но документ выдали. А позже получил я и фотографию нашего выпуска. Все состоялись как личности. Тот же Игорек, несмотря на то, что прихрамывал на своем протезе (одной ноги у него не было по бедро), закончил наш медицинский институт и стал хирургом. Говорят, неплохим. Как он выстаивал с протезом на ноге многочасовые операции, не представляю.
Не совсем обычный учитель
Еще один оставшийся в памяти учитель – Вадим Германович Рихтер, чистопородный немец с «Красного Перекопа», которого знали там все.
Воистину неисповедимы пути господни. В далеком 1956 году в наш класс вошел маленького роста человек, с очень непривычной для нас, перекопских ребят, внешностью. Двубортный костюм, галстук, гладко зачесанные светлые волосы, короткие усики над верхней губой, да еще в руках толстый потрепанный портфель, который не положил, а бросил на учительский стол. Одно это делало его непохожим на учителя в нашем понимании. Начал он, как и положено:
– Гутен таг, камраден. Вер ист хойте орднер?
Не все из нас могли понять сказанное, хотя и добрались до десятого класса. А означало ставшее традиционным приветствие: «Здравствуйте, товарищи! Кто сегодня дежурный?»
Он с самого начала стал говорить с нами только по-немецки. Понимаешь ты, не понимаешь – другого языка на уроке не признавал. И нам, особенно мастеровым мужикам лет под сорок, которых в вечернюю школу погнала производственная необходимость сохранения должности на комбинате, приходилось нелегко! Привыкли.
Не хотелось писать об этом, но что было, то было. Вадим Германович в те годы сильно злоупотреблял горячительными напитками и нередко на урок являлся навеселе. Бросив портфель на стол, вынимал из него кипу немецких журналов и раздавал нам. В киосках тогда, кроме газеты «Правда» и журнала «Огонек», купить ничего было нельзя. Заграница для граждан СССР являлась практически закрытой. Где брал он их, не знаю, но приносил и давал смотреть, читать – у кого как получится.
– Смотрите, читайте, учитесь, – бросал на ходу и исчезал.
Мы смотрели и балдели. Журналы даже не ГДР, а ФРГ, то есть с обилием рекламы, в том числе не очень пристойного содержания. По тем временам, конечно. И нам, естественно, хотелось узнать, что за теми картинками скрывается. И читали со словарем, надеясь на какое-то сокровенное знание. Но всегда оказывалась голая реклама. С «глянцем», получается, мы познакомились еще до хрущевской оттепели.
К экзаменам, которые сдавать пришлось без заболевшего исчезнувшего учителя, пришли с минимальными знаниями, но сдали все. Значит, верной была избранная Рихтером методика!
Учитель необычный. И если иногда от него попахивало не только одеколоном, мы из солидарности скрывали это. Он же в подобных случаях становился разговорчивым и, перемежая русскую речь с немецкой, рассказывал о войне, о немцах Поволжья и немцах вообще.
В войну он партизанил, что делало в наших глазах маленькую его фигуру более значимой. Но и в самых откровенных разговорах открывался не до конца.
Потому открытием стали для меня встречи с ним годы спустя. Встречались мы почти на равных: я редактировал в пединституте многотиражку, а он приходил на кафедру немецкого языка к профессору Н.А. Булах и почти всегда заглядывал ко мне в редакцию.
Заявление в военкомат он подал в первые же дни войны. Отказали по причине малолетства и, сдается мне, малого роста. Вспомнили при создании разведовательно-диверсионных групп, учтя и национальность, и знание вражеского, для него родного, немецкого языка. Пригласили на собеседование, очень обстоятельное и многозначительное, после которого капитан, долго беседовавший с ним и узнавший о нем все, предложил:
– Как смотрите на возможность повоевать в тылу?
Да он только и мечтал о том, еще в начале войны начав совершенствовать свой немецкий, достав учебник военного перевода с основными данными о вермахте.
Теперь предстояло пройти отбор через медицинскую комиссию, которой он почему-то боялся. А тут еще врач что-то подозрительно долго слушала сердце, и, когда спросила, чем он болел в детстве, Вадим резко ответил «Свинкой!». Врач только улыбнулась. Его признали годным для спецподготовки и зачислили в группу радистов, где он познакомился с такими же, как сам, ярославцами, но были и ивановцы, и даже несколько прибалтов. Объединяли их не только возраст (17-20 лет), но и горячее желание помочь Родине. Отдельная бригада особого назначения, в которой довелось служить Вадиму Рихтеру, была необычным воинским формированием. В ее составе оказалось немало иностранцев, изъявивших желание бороться с немецкими захватчиками.
Перед посылкой на задание обычно с ними беседовал сам начальник Управления, человек, овеянный легендами. Когда пришел черед Рихтера, прямо спросил:
– Пойдете с отрядом в глубокий рейд, где будет трудно? Как со здоровьем?
– Отлично, – поспешил заверить Рихтер. – Готов к выполнению любого задания.
– Ну, вот и радист для вас готов, – обратился генерал к человеку, сидевшему поодаль.
Так Вадим познакомился с непосредственным начальником, плотным человеком лет 45, назвавшимся просто дядей Володей, без звания и войсковой должности. Сразу после «утверждения» стали его экипировать и инструктировать. Для начала выдали новенькую рацию, а молоденький лейтенант познакомил с системой шифровки и дешифровки. Затем – оружие, обмундирование, продовольствие и даже чистейший медицинский спирт. Вадим рассчитывал получить еще и немецкий пистолет типа «Вальтер» или «парабеллум», но бывалый старшина вручил автомат ППШ с двумя дисками:
– Ишь, пистолет захотел, ты в тыл идешь, соображать надо!
К автомату с патронами добавил две гранаты и финский нож.
Спецгруппа состояла из трех человек: того самого дяди Володи, его неразговорчивого зама лет 27 и радиста Вадима Рихтера. Хотя имели собственное задание, в тыл врага шли вместе с диверсионным отрядом «Гвардия», насчитывавшим до 150 человек. Его боевым товарищем в отряде стал Николай Кепанов – старший радист отряда, тридцатилетний ярославец, живший где-то в районе Всполья. Они всегда старались находиться рядом. Не раз более опытный Николай спасал младшего друга. Один из таких случаев произошел, когда они вышли к реке Шаре. Стояла ранняя весна, не стаял снег. Речка неширокая. «Вроде нашей Которосли, – решили земляки, – но быстрая». А средств для переправы никаких.
– Пойдем вброд, – приказал командир отряда. Разделись, свернули одежду и снаряжение и шагнули в ледяную стремительную воду. Кому по грудь, кому – по шею, а Вадиму при его росте – с головой, и на середине реки он скрылся под водой вместе со снаряжением, то есть и одеждой, и рацией. Николай вовремя подхватил и резко рванул за собой. Спас, но смеялся:
– А еще волжанин, чуть водой не захлебнулся.
Необходимость в связи постоянная. Дядя Володя, опытный чекист, не вводил молоденького радиста в подробности оперативной деятельности, однако и сути не скрывал, предоставив Вадиму самому шифровать сообщения Центру, дешифровать ответы и распоряжения. Конечно, Вадим видел, как встречался дядя Володя с людьми, приходившими ненадолго в расположение отряда, или сам шел на явку. А вот тексты радиограмм дядя Володя писал всегда только сам. После зашифровки Вадим возвращал текст, который тут же сворачивался в трубочку и на глазах радиста сжигался. Если в чем-то опытный чекист мог сделать скидку на возраст Вадима, то в конспирации и обеспечении связи был максимально строг.
Зашифровав текст радиограммы, Вадим уходил, выбирая для передачи подходящее место, устанавливал свою «Белку» и приступал к вызову корреспондента. Если передача велась под носом у немцев, дорога каждая секунда. Случалось, что только свяжется со своим корреспондентом, начнет передавать текст, вдруг появляются вражеские пеленгаторы. Немцы быстро обстреливали запеленгованный участок, а затем высылали туда специально подготовленные команды.
Другой трудностью являлась проблема радиопитания. Как только батареи «садились», снижалась мощность передатчика. Плохо слышавший корреспондент просил повторить те или иные радиограммы, сеанс затягивался. А Вадим вместе со старшим радистом и другом Николаем Кепановым включали «крутилку» – заменявший батареи портативный движок, вращавшийся вручную и издававший нудное жужжание.
Затем была бригада Морозова, в составе которой он прошел всю Польшу
Мы с ним сдружились. Встречаясь, делились новостями культурной жизни города и области, но и личной жизни тоже. После войны, как мне кажется, долгое время боевой разведчик не мог найти себя в мирной жизни. Какое-то время работал начальником транспортного цеха комбината «Красный Перекоп». А какое снабжение без «пузыря»?! Там-то и научился «пить-рулить». Вовремя вырвался. «Еле ноги унес», по собственному его признанию.
Затем попал в школу рабочей молодежи, но все время работы там чувствовал случайность свою на учительском поприще. Нашел себя в литературе. Из-под его пера вышли две повести «Особое задание» и «Впереди фронтов». Ныне, вспоминая маленького Большого человека, я думаю, что разведчиками не становятся, ими рождаются.
Свой адрес
Накануне нового 1959 года наконец-то были сданы первые три дома из пяти. Объем квартир определили заранее, исходя из количества членов семьи. На нас двоих полагалась однокомнатная. Этажи и подъезды делили по жребию, которую проводил сам директор Могутнов. Нас собрали в одной из квартир первого подъезда. В каракулевую шапку директора сложили бумажки с номерами квартир. Вначале тащили обладатели трехкомнатных, потом – двухкомнатных и последними – однокомнатных квартир. Моя рука оказалась удачливой – второй этаж! Могутнов подмигнул: молодец, мол. Все-таки запомнил юного нахала.
Потом – радостные хлопоты, связанные с получением ордера и прописки. И, наконец, со всеми пожитками, уместившимися в паре чемоданов, отправились мы, взяв у соседей санки, в свою (!) квартиру. Короткое словосочетание «своя квартира» я склонял по всем падежам с неутолимой страстью и неописуемой радостью. От самого рождения и до восемнадцати лет без своего жилья, без своей крыши над головой, без своего очага и в полном подчинении у хозяев съёмного угла – это же прожить и прочувствовать надо, чтобы понять. Не дай бог такой судьбы никому! Сейчас, когда с такой необъяснимой жестокостью руками самих украинцев происходит уничтожение юго-востока Украины, с ужасом смотрю репортажи, в которых старики стоят у разрушенных своих домов и расстрелянных артиллерией квартир, и слезы подступают. Свой домашний адрес очень многое значит …
Вместе с вещичками взяли с собой котеночка. По неписаной традиции он первым переступил порог, вошел робко и, крадучись, последовал на кухню. Столь же робко вошли и мы с матерью. Поставили в центре комнаты чемоданы, сели на них и замерли в благоговейной тишине. Такую радость еще пережить надо. Я вновь и вновь осматривал своё жилье. Прихожая метр на метр. Напротив входной двери перегородка, которую во всех квартирах стали использовать под вешалку.
Удобно, но… Уже когда стали приобретать мебель, столкнулись с проблемой: как занести её. Диван, скажем, ставили «на попа» и в развернутом полусогнутом виде кое-как еще втискивали. А вот мебель, более объемную, вроде трехстворчатого платяного шкафа, приходилось хозяевам разбирать у подъезда и заносить по частям.
Слева – туалет. В полметра максимум. Но именно он доставлял мне наибольшее удовлетворение. Ведь это сколько же времени на корточках удобрял я чертолаповские угодья? Больше десяти лет! И без элементарного даже закутка с «очком». Просто садишься в дальнем углу огорода и делаешь свое дело со скоростью, зависящей от времени года и температуры. Летом можно и не поспешать, зимой – скорей бы домой в постель под одеяло забраться. Может, потому еще столь приятны были сердцу моему воспоминания деревенские. Там сортира как такового никогда не было. Минуя сени, бежишь во двор, там забираешься на перекладину, отделяющую общий двор от закутка для скотины. И сиди себе на здоровье: тепло, темно и духовито. А тут еще корова от природной ласковости своей лизнет тебя в зад шершавым теплым языком. Главное – не свалиться от неожиданности. Тут достаточно открыть дверь, и на выложенном керамической плиточкой полу стоит сверкающий белизной унитаз с деревянным отполированным кольцом поверху не только красоты, но удобства ради. Да еще голубенький бачок, от него на цепочке сверкающая эмалью керамическая ручка, так и призывающая потянуть вниз, чтобы побежала, забулькала вода. В общем, у кого ода огороду, у меня – туалету, потому как намучился.
Далее слева же еще одна дверь и широкий проем, ведущий в большую 18-метровую комнату. Кухня, два метра в длину и полтора в ширину, с огромной двухкомфорочной плитой, занимавшей все пространство по капитальной стене, за исключением умывальника. У стены противоположной мы смогли поставить лишь узенький столик и два стула по краям. Газовые плиты монтировали где-то через год, и двухкомфорочных монстров выбрасывали через окна, потому что через дверь вынести их уже не представлялось возможным.
Но это полбеды. Осознание беды пришло с первыми похоронами. Тогда гроб с бабушкой из аналогичной однокомнатной квартиры на третьем этаже решили спустить на веревках. И почти спустили. Но то ли длины веревок не хватило, то ли сил удержать вес в руках, но в самом конце стукнули об асфальт. Гроб развалился, покойник выпал…
Следующих покойников старались, еще не до конца окоченевших, в одеялах выносить на лестницу, а там – в машину и далее в морг, откуда уже в гробу – на кладбище. По пути заезжали к дому, где у подъезда гроб ставили на табуретки и все могли проститься с покойным.
Таков сверхэкономный проект. Но о печальном исходе тогда не думалось. Первая и главная забота: хотя бы минимальная меблировка. Призаняв деньжат, мы с матерью отправились в единственный в городе мебельно-хозяйственный магазин на Суздалке. Купили сразу изготовленный при помощи топора и рубанка одностворчатый шкаф, презентабельность которому призвана была придать раскраска охрой с разводами под древесный срез. Там же – круглый раскладной стол с массивными гнутыми ножками, способный выдержать любые нагрузки. А еще лично для меня раскладушку и этажерку. Об этажерке разговор особый. У меня к тому времени скопилось десятка два книг, которым не находилось места, а очень хотелось как-то расставить их, чтобы и самому удобно взять, и другим можно показать. К своим добавилась учебная литература.
К столу поставили четыре стула, а на кухню – две табуретки. Чуть позже появился однотумбовый ярко-желтый письменный стол… Плюс шторы и тюль на окне и гравюра на стене в металлической рамке. О сложившемся в результате уюте соседка Маша Балашова выразилась восторженно: «Все такое красивое и миникюрное». Последнее значило «миниатюрное». Хотя непонятно, как можно назвать «миникюрными» массивный круглый стол и грубо сколоченный шифоньер. Но все равно приятно.
Новогодний праздник встречали на новом месте. Поскольку за время строительства все давно не просто перезнакомились, но и подружились, празднование превратилось в хождение из квартиры в квартиру, где все угощали другу друга и радовались друг за друга.
Здесь не могу не сказать об одной характерной черте дорогих мне «перекопцев». Как правило, это люди с обостренным чувством справедливости и коллективизма. Они горячи и вспыльчивы. При неблагоприятном раскладе запросто можно «схлопотать», и не только по шее. А бабенки при разгоревшемся скандале и за волосы потаскают друг дружку. А уж как словами могут уничтожить – не передать. Однако случись беда, те же соседи чередой пойдут к тебе, желая помочь по возможности.
Не понаслышке знаю, как отрицательно воспринимался район «Перекопа» в сознании если не большинства, то большей части ярославцев. Но вот что примечательно: у нас никогда днем, а зачастую по забывчивости и ночью не запирались двери. Двери же в подъезд вообще нараспашку. О кодовых замках тогда и понятия не имели. Заходи в любую квартиру. И мы заходили другу к другу, не всегда даже постучавшись для приличия, что иногда приводило к ситуациям комическим. И совершенно ничего не опасались. А случайно забредшему быстро объясняли ошибку. Если попадались непонимавшие, объясняли иными способами.
В силу занятости сначала в школе рабочей молодежи, затем на подготовительных курсах возвращался домой ночь-за-полночь, совершенно не опасаясь последствий. За все годы лишь однажды вышли ко мне на углу Починок три темных силуэта, но и они ограничились фразой:
– Что-то запозднился, «профессор»…
Ничего похожего нигде больше не встречал. Такое же чувство единения и при радостном событии. Стоит ли удивляться, что в ту новогоднюю ночь после бесконечных взаимных посещений и поздравлений песни стали громче, слова неразборчивы, а походка уверенно нетвердой. Традиция совместного праздника сохранялась еще довольно долго.
Соседи
Мы прожили на улице Закгейма двадцать лет. С момента отъезда прошло больше тридцати лет, но я до сих пор помню всех своих соседей за редким исключением. Одних – лучше, других – хуже в зависимости от взаимной привязанности.
Первый этаж. Квартира №25 – семья Ивиных. Глава семьи – Ваня, спокойная и скромная жена, малолетние сын с дочерью. Жили тихо и мирно, без скандалов.
Соседняя квартира – семья отставного майора по фамилии странной Личак. При нем такая же старая жена, еще более старая мать жены и черноокая дочь, типичная украинская красавица, с которой мы частенько вместе спешили к занятиям на подготовительных курсах, она – в мед, я – в пед. Девушка нравилась мне, и иной раз специально поджидал у дома, чтобы до трамвая идти вместе, а потом вместе же и ехать. Оба поступили, но вузы разные, и дороги оказались разными настолько, что, живя в одном подъезде, не виделись месяцами. Так все и затихло. Её отец-отставник весь подъезд «ставил на уши» тем, что, просыпаясь по многолетней привычке ровно в шесть утра, в 6.05 приступал к утренней зарядке в майке, семейных трусах и обязательно сапогах. Будучи комплекции достаточно внушительной, он этими сапогами топал не как слон, а как стадо слонов и будил мирных обывателей ни свет ни заря. Но поговорить с ним по душам невозможно: не пил, не курил, в домино не играл… Одним словом, не наш человек. Бабенки-соседки пытались жаловаться супруге, та лишь руками разводила:
– Наши жены, пушки заряжены, – слышали песню, так это про нас. – Выстрелит – не вернешься!
Мы более всего на первом этаже дружили с семьей Голиковых, которым по жребию досталась двухкомнатная квартира №27. Двухкомнатной ту квартиру назвать можно с большой натяжкой, по сути – та же однокомнатная, в которой большая комната в середине разделена перегородкой пополам. Но из-за того, что наши двухкомнатные все угловые, то в одной имелось одно большое окно по торцу, в другой – обычное окно по стене. Комната с большим окном чуть шире и общей площадью метров десять, но проходная. Меньшая – метров восемь, зато крайняя.
На самом деле семей две. Валентина с сыном и, собственно, Голиковы: Володя, Нина и сын Сашка.
Вначале о Володе, единственном мужике на две семьи. Небольшого росточка, крепенький такой грибок-боровичок, с редким венчиком волос на голове. Тихий, скромный, даже застенчивый, он быстро сдружился с таким же маленьким и лысым мужичком по фамилии Ветров из среднего подъезда, бывшим военфельдшером. На пару «квасили», развлекали двор игрой на баяне, но не шумели, нет.
Теперь о сестрах. Они не похожи совершенно ни внешне, ни внутренне. Насколько собранной, серьезной и нешумливой была Валентина, настолько шалой, развеселой и очень крикливой становилась временами Нинка, или, как называл её в подпитии муж, Нинуха. Единило их, пожалуй, только чисто детдомовское неистребимое чувство справедливости, исключительная честность и порядочность. К тому же обе незлобливы, а Нинуха при всей своей вспыльчивости отходчива.
На стройке работала старшая из них – Валентина, красивая даже в ватнике, особенно выделялись большие серые глаза с пушистыми длинными ресницами. Раскрасневшаяся на морозе, с широкой белоснежной улыбкой, она виделась мне типичной русской красавицей. И искренне не понимал, как можно было оставить, точнее сказать, бросить такую женщину. Но факт, брак её оказался недолгим и несчастливым. Так же, как несчастливы были и сами сводные сестры Нина и Валентина, обе воспитанницы детдома. Потому друг за друга держались намертво.
Могу в спутавшихся от времени воспоминаниях ошибиться, но еще перед войной судьба забросила их в только что присоединенную к Советскому Союзу Прибалтику, где отец взял вторую жену-литовку по национальности.
Он, кадровый военный, уже в первые дни войны попал в плен. И новая жена-литовка через Красный Крест умудрилась вытащить его из плена и увезти к своим родственникам в Соединенные Штаты. После победы возвращаться из Америки он не стал, понимая, что ждет его на родине. Вторая часть этой эпопеи – послевоенная. Воспитываясь в детском доме, сестры даже не подозревали, что в столице Литвы – Вильнюсе – растет их сводный брат Роберт. Родные мать с отцом звали его к себе в Америку, но тот не соглашался на отъезд. Причина в том, что Роберт к тому времени стал закоренелым алкоголиком. Пропивал все, что имелось в доме и на нем самом. Что не мог пропить сам, уносили кореша, включая и хорошую мебель. Случалось, засыпал на диване при компании, просыпался на полу в одиночестве. О том он мне сам поведал во время своего кратковременного пребывания в Ярославле, в гостях у сводной сестры.
Раз в год Нинуха ездила в Вильнюс. В те времена Литва, хоть и советская республика, все же являлась государством более европейским, чем российским, как, впрочем, и другие прибалтийские республики. Разница не только в наполненности магазинов почти европейским ширпотребом, не только в большей ухоженности зданий и сооружений, чистоте улиц и парка, но и ином менталитете. Здесь у редкой семьи не имелось родственников за границей, чаще всего в США и Канаде. Если у нас, русских, такие родственники тоже имелись, но никаких контактов с ними не поддерживалось, здесь, напротив, они и поддерживались, и публично подчеркивались, поскольку прибавляли респектабельности.
И Роберт связей родственных не скрывал, тем более что мать своего оставшегося на немилой родине сына любила и, как неудачника, жалела. Не менее раза в год приезжала, чтобы вновь обставить квартиру, приодеть и «причесать» Робика. И отправлялась обратно за океан, оставив энную сумму «в деньгах народа США» ему на прожитие. Но и Нине подарки привозила. Та по временам стала ей отправлять своеобразный «прайс-лист» с указанием, что и сколько ей хотелось бы получить. А это «что и сколько» зависело от заявок закгеймовских клиентов, которые стали заказывать разные зарубежные штучки. Не остался в стороне и я, правда, без предварительного заказа. Просто при очередном возвращении она принесла мне сногсшибательные джинсы, настоящие голубые «Левайс». И всего за восемьдесят рублей. И я еще в начале семидесятых, когда и обычный-то швейторговский костюм купить стоило немалых трудов, щеголял в настоящих штатовских штанах и уже этим пудрил девчонкам мозги.
Сестры часто приходили к нам, но врозь. Валентина, чтобы по-тихому покурить, Нинуха, чтобы громко посплетничать. И для каждой у матери находились слова приветные.
Затем случилось непоправимое. У Нины на правой ноге ниже колена появилось родимое пятно, с каждый месяцем увеличивавшееся в размере. Вместо того чтобы обратиться к врачу, она по совету «благожелательницы» решила пятно вывести. И вывела… Нога стала гнить, а когда, наконец, обратилась к врачу, было поздно, рак уже неоперабелен. Роберт умер еще раньше. Валентина осталась одна, ожидая сына, севшего к тому времени за решетку. Дождалась. Парень устроился работать на комбинат «Красный Перекоп», женился, в результате стала она бабушкой, к великой своей радости.
И через годы не чужие
Соседи по лестничной площадке – Юдаковы. У нас квартира 29, у них – 30. Их пятеро, потому квартира двухкомнатная. Старший – Николай Юдаков, грузчик, что означает ежедневную перевалку кип хлопка весом до 200 килограммов и рулонов бельтинга, еще тяжелее. Мне доводилось кантовать те кипы во дворе фабрики с помощью массивного металлического крюка. Кип десять перекантуешь и не дышишь. Грузчики же носили их на спине, для чего крепилась с помощью лямок своеобразная подставка или «парашют», на неё и ставилась кипа, дальше, согнувшись, грузчик нес её из вагона или баржи к грузовику, откуда их отправляли на обширные хлопковые склады. Посему был дядя Коля широкоплечим, массивным, с багровым лицом, сизым носом и бельмом на одном глазу. При всем желании никоим образом к числу красавцев не относился. Меня долго мучила загадка его брака, ибо жена Евфалия была стройна, белолица и привлекательна, если не сказать красива. Однажды за праздничным застольем после рюмки-другой спросил об этом напрямик.
– Да ведь и сама я толком не разобралась, – откровенно призналась Фаля. – Была война. Он по инвалидности не призывался и работал парикмахером вместе со мной. Один мужик на весь бабский коллектив. А один – всегда лучший. Да и баб-одиночек вокруг тьма. Насмотрелась я и рискнула. Поженились. Родила Таньку и Вовку одного за другим. Тут уж назад пути нет, да и оглянуться некогда, только разворачивайся…
– А он не изменял, если одни бабы кругом?
– Изменял с бутылкой, – улыбнулась Фаля. – Разве ж я позволила бы!
Я часто бывал у них. Танька, моложе меня незначительно, была ближе, но не только из-за возраста. Она, как ни странно, любила побороться, или, как сама говорила, повозиться. А уже находилась при всех женских формах, так что я охотно шел навстречу. Когда заканчивала школу, убедил её поступить в пединститут.
– Да кто меня, троечницу, возьмет? – сопротивлялась она.
– А ты двигай на подготовительные, со стажем точно поступишь.
Она последовала моему совету и действительно поступила на биолого-географический факультет. Перед окончанием института, как и большинство студенток, вышла замуж за паренька нашего, «перекопского», с рухловского поселка. Он только что, отслужив в группе советских войск в Германии, возвратился домой, весь в сиянии многочисленных знаков воинского отличия. По распределению молодая супружеская пара отбыла в один из подмосковных птицеводческих совхозов. Здесь она стала преподавать в местной школе, он устроился кровельщиком. Довольно скоро оба стали своими. Она с учениками и их родителями в свободное время занималась развитием пришкольного садового участка, он же крыл крыши железом, жену – матом. В общем, уезжала с мужем, вернулась с дочерью. Пришла в новую, только что сданную школу №11, что напротив Донского кладбища (умеют же у нас место для школы выбрать), где и проработала всю жизнь.